Я ехал в Москву с приподнятым настроением, потому что ехал на XIII Всемирный Русский Народный Собор. Хотя по Интернету узнал о ненастной погоде в столице, хотя уже и над черноземными просторами небо стянуло холстом облаков, но это не могло повлиять на расположение духа. Это был мой 4-ый по счету Собор. Он заинтересовал меня особо: одной из тем, которые предстояло обсудить, была тема об извечном пороке нашей жизни: пьянстве и борьбе с ним. В 80-е годы сам работал на этом поприще в милиции заместителем начальника медицинского вытрезвителя, возил спивавшихся бедолаг в лечебно-трудовой профилакторий, а в 90-е – 2000-ые сталкивался с этим злом в своей адвокатской практике.
Лег уже за полночь. Утром на меня смотрело все то же пенное полотно, словно протянувшееся на пол тысячи километров от Воронежа. Перрон Павелецкого вокзала дохнул прохладой, не столь редкой для третьей декады мая. Я съежился, подхватил портфель и в считанные минуты уже сбегал по эскалатору метро в подземку. Потом покачивался в туннеле до станции «Тульская», взбегал по эскалатору.
И вот я на узких, каких-то провинциальных, асфальтовых улочках старой Москвы.
Вот у входа в Даниловский монастырь. Здесь впервые побывал в тот драматичный 1993 год, когда на Пасху в Оптиной пустыни убили трех монахов. То событие настолько взволновало меня, что я оказался в Оптиной на третий день после трагедии, потом была пресс-конференция в Даниловом монастыре, а спустя годы закончил одну из своих повестей «Призраки Борской пустыни», в основу которой легли те события.
Но это было тогда.
А теперь из-за стены монастыря словно ударило в лицо изумрудной лужайкой с косой, как сабля, линией тюльпанов, свечками каштанов в густых кронах и плакучими прядями ив.
«Рай».
Меня еще больше взбодрил пологий, как на Красной площади, подъем. Я взошел к прозрачным дверям гостиницы. Озолоченный холл, низкий проход, конференц-зал в бледно-коричневатых тонах со, словно стекавшими к президиуму, алыми креслами, в которых сидели священники, чиновники, один даже в ранге министра, профессора, корреспонденты.
«Батюшки озаботились пороком. Как хорошо! Прежде, до 90-х, их держали на расстоянии», – вспомнилась милицейская жизнь.
Один из участников говорил:
– В Европе потребление крепких спиртных напитков на среднего европейца 4 литра, а в России – 14 литров !
Другой:
– Если исходить из цены, то у нас в 4 раза выгоднее напиться водкой, чем пивом. В 2,5 раза – чем вином.… Дешевизной водки сами толкаем к тому, чтобы спивались…
Третий:
– Наш бич «паленая» водка! Суррогат! Вот, возьмите «Золото славян», – поднял пол литровую бутылку с яркой этикеткой. – Ее отпускная цена 17 рублей! Ну, как тут не выпить…
Его поддержал четвертый:
– Обратите внимание, как цинично само название «Золото…» и кого? Это глумление! Надо бороться с подпольным производством, а его сплошь «крышуют»…
Еще один:
– Если раньше доход государства от водки был 12-25 процентов, то понятно, что нынешние ее производители частные лица за нее глотку перегрызут!
Еще:
– Разливают суррогаты, которые убивают. Как понять такого производителя? Он должен был бы заботиться об увеличении времени жизни людей, а он его сокращает… Цель – скорее нажиться, а портом хоть потоп.
Еще:
– Во Франции запрещена любая реклама алкогольных продуктов, которая бы разжигала желание пить. Там можно показать только бутылку… А у нас так разрисуют: и бабу с бутылкой, и политика в баре…
Я слушал. Во мне все сжималось: так всесторонне я не слышал о вреде пьянства и так остро не реагировал на него. Когда работал в вытрезвителе, тогда передо мной витал только призрак порока.
«Но то было другое время!»
Становилось жутко от мощи «алкогольного лобби», от силы его собрата «пивного лобби», которых хотели одолеть, от стремления «алкогольных баронов» нажиться, нажиться на чужой трагедии, на «паленой» водке, которая рекой течет с почти легальных разливных точек и своей дешевизной уносит тысячи жизней.
Я уже собирался оказаться очередным выступающим, как седовласый профессор поднялся за трибуну:
– Безнравственная экономика опасна… Надо менять стиль жизни… Она не в тусовках в ночном клубе, где сначала пиво, девочки, а потом покрепче…
Одобрительно кивал я, когда голосовали за предложение обратиться к властям: устранить перекос с дешевизной водки; ограничить ее продажу по времени, как в старые «добрые» времена с 11 до 19 часов; взяться за «подпольный» бизнес суррогатной водки; запретить разжигающую интерес к алкоголю рекламу спиртных напитков и т.д. и т.п. И бороться за чистоту помыслов и нравов людей, в чем имела большой опыт церковь.
Я покидал конференц-зал гостиницы Даниловского монастыря с надеждой, что резолюция собрания ляжет на стол властям и интересам «лобби», которое предпочитает быстрый барыш, предпочтут жизнь народа и проявят в этом волю.
По небу тянуло облака, грозя вскоре разразиться дождем, но не окропив землю ни единой каплей.
***
На следующий день я спешил в святая-святых Храм Христа Спасителя, и во мне четко вырисовывался один из недостатков борьбы с пьянкой – извечным злом в 80-е, когда церковь обошли стороной, когда пытались решать уговорами: плохо пить; решать рублем, лишить премии; решать угрозой: снять с очереди на квартиру, уволить по статье, отправить в лечебно-трудовой профилакторий… А ведь можно, можно было обратиться и к помощи церкви.
Храм Христа…
Перст купола нанизал повисшую перину облаков. Белоснежная, ребристая громадина занимала видимое пространство. Я не вошел, а словно согнулся в высоченные сводчатые врата, которые облепили бронзовые фигурки. Проник за метровые стены, туда, что еще 20 лет назад было только в чьих-то задумках. Тогда округу оглашали не звуки колоколов, не возгласы молитв, а шум и гам барахтающихся в воде бассейна купающихся. Сам в бытность курсантом плавал здесь раз в неделю.
«Как меняется время… Храм, бассейн, снова Храм…».
Мои еще неуверенно ступавшие по мрамору ноги обрели крепость.
Не мог оторвать взгляда от малиновых, бирюзовых, восковых стен притвора с росписями, со старцами в рост в мраморных окладах, с надписями на церковно-славянском языке, который принесли к нам монахи Кирилл и Мефодий.
Свет стрельчатых окон, бра, многоярусных паникадил освещал извилистые, как улочки средневекового города, коридоры, которые привели меня во взлетную храмовую часть.
Я озирался по сторонам, задирал голову и не мог подобрать слов тому торжеству благолепия, которое окружало меня. Тому порыву звуков, который эхом отскакивал от хора.
Невольно нащупал крестик, который с некоторых пор висел у меня на груди и не отпускал.
Владыки в облачениях в Святых вратах…
Патриарх Московский и вся Руси Кирилл в золоченой митре – последний раз его видел еще владыкой год назад на другом Соборе и даже беседовал с ним.
Вслед хору его голос…
«Благостный…»
Надо же, я, из семьи замполита, крестившийся только в сорок с небольшим лет, стоял навытяжку, как на самом важном для меня месте.
Стоял.
Так бы и стоял, не замечая времени.
…Опять увидел Патриарха Кирилла в Зале Соборов, когда тот уже в куколе, который его делал похожим на голубя, прошествовал за огромный, разметавшийся на всю ширину зала стол президиума.
Его слова заворожили…
Они разлетались между полными гостей рядами, белоснежными, нежно-желтыми, какими-то ананасовыми стенами, стремясь вырваться из подпертых колоннами-перстами витражей.
Патриарх говорил:
– Каким бы ты не был профессиональным, нельзя упустить корневую систему…
Во мне отзывалось: «Да»…
– … Черствое, хищническое отношение к природе…
«Да».
– А может не затуманивать свой взор? Хранить душу от грязи…
«Да».
– Надо быть мудрыми, как змии, и простыми, как голуби…
«Голубь», – повторилось в груди.
– Кажется, кризис главнее человека. Но нет… Безнравственная экономика опасна…
«Вот оно», – еще глубже прочувствовал услышанные накануне слова.
За Патриархом к трибуне выходили министры, депутаты, кинематографисты, писатели, а я все больше проникался пониманием происходящего в стране, в которой разразился экономический кризис, «гуляло» пьянство, торжествовало стяжательство… Все это был кризис от безнравственности.
Со встречи шел иным: куда-то далеко-далеко улетучилось прошлое заместителя начальника вытрезвителя, когда боролся с одним из пороков с «саблей» наголо, и ничто тогда не обращало к вековым традициям.
Голову кропил слабый дождик, размягчая что-то ссохшееся в груди.
***
Собор переходил от одного мероприятия к другому. Теперь я был в похожем на ковш Измайловском спортивно-зрелищном комплексе, арену которого наполнили звуки церковных хоров, говор тысяч собравшихся на встречу с Патриархом студентов.
Я остывал после «бега» от Дома писателей до метро «Парк культуры». Потом от метро «Черкизовская», когда обгонял девушек и юношей, курсантов-милиционерш, курсантов военных училищ... Все спешили на встречу.
По дороге вспоминал то, что только что обрушилось на меня в писательском доме: разноголосицу мнений от монархистов до коммунистов, но почему-то согласных с Кириллом. Что снова начались гонения на захороненных в Кремлевской стене советских маршалов; что о сожженных немцами русских деревнях у нас забыли, а о Хатыни в Белоруссии, Лидице в Польше, Орадуре во Франции нет; о проталкиваемых идеях, что русские не имеют будущего, что, что и что… Все это были новые реалии, с которыми сталкивала судьба.
Мой «бег» был вознагражден. Стоило только выйти из наслоенных, как пирог, пролетов на трибуну комплекса, как меня подхватили звуки хора. Женщины в строгих костюмах с сиреневыми шарфиками до пояса пели:
Женщин сменили девушки в светлых блузках, бордовых юбочках и в туфельках.
Более низкие голоса закружили по залу.
Их прервали крики «Браво».
Появился танцевальный ансамбль в одеждах стрельцов, которые ушли со сцены под овацию.
Разливалось русское, народное.
Пропитывало Россией.
Ее житьем-бытием.
Ее корнями.
«Хлопают от души! И ведь не какой-нибудь Алле Пугачевой!» – заметил для себя.
Попросили выключить телефоны, и все замерли в ожидании. Слева направо по рядам пробежали хлопки. Справа налево.
И вот, уверенно держа в руке посох, снова в белоснежном куколе, в центр арены прошел Патриарх Кирилл. Ему дали слово, и он, не заглядывая в бумажку, заговорил.
Я боялся: «Еще заохают? Ведь молодежь».
Но ни единый голос не помешал Святейшему.
Ни один хлопок.
Патриарх говорил о том, как беден человек, у которого жизненная перспектива ограничивается только земным бытием… О том, как сам пришел к вере… О том, что вопрос верить или нет, нельзя решать по остаточному принципу: вот соберусь на пенсию, там в храм и пойду… Какой урон русские понесли от того, что на семьдесят лет прервалась связующая нить времен… И какие титанические усилия предстоит положить, чтобы возродиться…
Я с чем-то соглашался, с чем-то нет, но слушал, радуясь, что и в России появился иерарх, который может говорить на тысячи и повести за собой.
– Если вера ассоциируется у вас с книгой, поставленной на полку, то вы обделены…
«Точно».
– Реагировать на окружающий мир не с точки зрения страстей и эмоций, а с точки зрения убеждений. Сопрягать убеждения с реальностью…
«…»
– Мы вошли в период кризисного бытия… Смешно говорить, что ипотечные проблемы привели к кризису… Это кризис потери нравственного чувства… Торговать деньгами! Играть на курсе валют! Из воздуха делать миллиарды!
Зал взорвала буря аплодисментов.
Он продолжал:
– Если наш народ сможет сопрягать небесное и земное, веру и знание, нравственное и проявление силы в социуме, мы будем сильны. А если соблазнимся на «измы», то может страна уже и не выдержит…
«…»
– Я только служил на Бутовском полигоне… Там расстреляно более 20 тысяч человек… Монахов, священников, мирян…
«В Оптиной погибло три монаха…»
– Трагедия 20 века обогатила нас опытом жизни без Бога. У нас опыт, какого нет ни у кого! И поэтому у нас нет права на ошибку…
Выступление Патриарха закончилось овацией. Я не мог припомнить случая, когда так внимательно слушали и так долго и восторженно рукоплескали.
– Патриарх – отец – отцов. Святые отцы пошли на трибуну… В люди… А то все Папа Римский… Помоги же нам, Боже, – и с расстояния перекрестил Патриарха.
***
И уже никто не мог меня остановить, чтобы, несмотря на дождь, перераставший в ливень – прогноз по Интернету подтверждался – я на следующий день не пошел на Красную площадь на Васильевский спуск. На душе радовалось: «Батюшки вылезли из келий».
Васильевский спуск был мне знаком. В семидесятые здесь дежурил на парадах курсантом. Поэтому быстро добрался до метро «Китай-город», и, теперь закрывшись зонтом, который вырывали порывы мокрого ветра, шел по Варварке вдоль купеческих хором и церквушек Зарядья навстречу сгущавшейся на небе мгле. В пустотах между строений бросал взгляд на остатки былой визитной карточки Москвы гостиницы «Россия», от которой теперь остался пустырь да еще какой-то остов недорушенного, словно после «войны», здания.
«Недавнее время и было войной. Богоборчеством».
Чем дальше я углублялся в Варварку, тем сильнее слышались бравурные песни, словно я шел не на встречу со Святейшим, а на маевку.
Вот на бровке Боровицкого холма окрасился храм-терем – Покровский собор.
Шатровый столп, как и луковичный купол Храма Христа Спасителя, цеплял тучи. И назло непогоде сказочными маковками играл называемый в народе Собор Василия Блаженного.
– Это Россия, – быть может, в тысячный, в стотысячный раз восхитился я.
На сцене под бровкой холма хор подростков сменял хор взрослых. Ниже по Васильевскому спуску у металлических ограждений собирались зрители.
С Варварки показались хоругви, иконы. Покрытая морем зонтов колонна стала приближаться, выросла облачениями, священников, дьяконов, монахов. Шеренга за шеренгой они вливались в пространство между металлическими ограждениями, за которыми остановился и я, и сценой.
Зазвенели колокола звонниц Покровского собора, ряды выровнялись, уплотнились, уступая место другим.
– Это со служб, – сказала стоявшая рядом со мной прихожанка какого-то храма сынишке.
«Во скольких же тогда церквях сегодня служба? – подумал я. – Судя по батюшкам, в сотнях».
Сверху не то, что брызгало, а лило. Лило с громом. Батюшки, у которых закрывался зонт, нервно его открывали, а потом прятались под зонты соседей.
Но я не чувствовал, мокрый я или сухой. Былой озноб уже не пробегал по телу.
Пробили куранты, стрелки на Спасской башни сошлись в вертикали. Гулкие удары колокола за башней возвестили о другом крестном ходе: хоругви и иконы показались с противоположной Варварке стороны – с Красной площади.
«Со службы в Кремле… – догадался я и, вспомнив былые парады, подумал. – Прежде здесь была военная мощь, а теперь духовная».
Звон колоколов из Кремля подхватили колокола Покровского собора.
Все оживились.
На площадке собора, которая, как горка, возвышалась над собравшимися, показались владыки в праздничных облачениях, под зонтиком-куполом появился Патриарх Кирилл.
«Патер – отец, арх – начальник… Начальствующий над отцами… Вначале отцов стоящий…»
Тот стоял, как пастырь, озирая свою огромную паству.
Его величие подчеркивали цилиндры, увенчанные куполами.
Патриарх запел:
– О преславных словенских учителях просветителей святых равноапостольных Кирилле и Мефодии, помолимся…
Подхватил хор, голоса понеслись над Замоскворечьем.
«Вот наш лидер…»
– Всех вас дорогие владыки, отцы, братия и сестры сердечно поздравляю с государственно-церковным праздником Днем Славянской письменности и культуры.
«Славянской…»
– Мы начинаем этот праздник молитвой, потому что так хотели сами равноапостольные Кирилл и Мефодий, создавшие славянскую грамоту и азбуку…
«Равноапостольные Кирилл и Мефодий».
– Положившие начало славянской письменной культуре. С самого начала они были не только учеными мужьями… а грамматиками, способными поднять и осуществить великий путь создания письменного языка.
«Языка».
– Они были просветителями.
«Просветители».
– Когда предыдущие поколения встречали грудью врага, желавшего поработить страну, когда проходили через междоусобицы и когда даже через годы беспамятства и осквернения святынь, в глубине народной жизни всегда сохранялось это глубокое и нравственное ядро, положенное святыми равноапостольными Кириллом и Мефодием…
«Поработить».
– Я желаю всем вам крепости и силы духа хранения непреходящих ценностей нашей культуры и духовной жизни…
– Сегодня день тезоименитства Кирилла, – стоявшая рядом со мной прихожанка прижала дрожащего сынишку к себе.
– А что это такое? – застучал тот зубами.
– День ангела Кирилла… Ты же слышал, Кирилла и Мефодия… А Патриарх наш Кирилл. Смотри, ему даже «многие лета» не спели… Скромный…
«Наш», – подумал я.
Где-то над Москвой продолжало греметь, а я, промокший до нитки, стоял и твердил:
– Патриарх Кирилл… Патриарх от литературы Толстой… Патриарх от истории Ключевский… Патриарх от математики Колмогоров… Патриарх…
Я не заболел. Дождь оказался животворящим. Воины, не раз защищавшие Москву по колено в воде, по пояс в снегу, не заболевали.
Я возвращался домой. Теперь я понимал, что у пороков будь то пьянство, стяжательство, беспамятство… общая червоточина – нравственная порча… Возвращался полный сил и желания выложиться, одолеть порчу, отдаться своему предназначению до конца. Долгу адвоката, долгу писателя, долгу воронежца.
Михаил Федоров
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
