В Вешенской я неоднократно бывал в гостях у Михаила Александровича Шолохова. В его доме над Доном не раз мы беседовали, я спрашивал советов, делился радостями и горестями, с пафосом рассказывал о делах, изданных книгах. Он внимательно слушал, с хитроватым прищуром задавал часто отрезвляющие, опускающие на землю вопросы, как бы становясь соучастником твоих размышлений. Дорогого стоили эти беседы, размышления, шутки. И казалось, что эти встречи будут всегда, что еще не раз вспомнит он свою молодость, расскажет о войне, о горящих танках, о встречах с «самим» в Кремле, о многострадальной донской земле, о ее защитниках и пахарях. Но вот, в не очень-то далеком 1983 году все кончилось. И хотя останется он лежать вечно там, в Вешенской, недалеко от дома, в родной земле, от которой вбирал все живительные и творческие силы, но с нами его уже не было. Физически не было. А дух его, книги его будут не только с нами, а и с нашими детьми, внуками и с дальними поколениями, которые, если захотят жить, понимая мир, душу человеческую, то будут внимать слову шолоховскому, вчитываться в строки его романа.
Уже в 1995 году был я с семьей в Вешенской, там отмечали 90-летие Михаила Александровича. Сказал слово, прошел вдоль плетней казачьих домов, где стояли столы с угощениями, выпил рюмку с казаками, закусил соленым огурцом и пришел в Шолоховскую усадьбу, чтобы еще раз поклониться могиле, попрощаться перед отъездом. На скамеечке, невдалеке от места упокоения, сидели две очень пожилые женщины, что и виделось по их морщинам на лице и ясно, что была у них жизнь долгая и непростая. Внучка Настя с непосредственностью и открытостью двенадцатилетнего человека подошла к ним, познакомилась, узнала, как их зовут, даже о возрасте, не стесняясь, спросила, а те с готовностью ответили: «Восемьдесят и восемьдесят семь». Настя еще только одолевала «Тихий Дон» и поэтому не без любопытства спросила: «А вы-то, бабушки, сами читали «Тихий Дон»? Те с удивлением на нее посмотрели и как-то по-учительски разъяснили: «А как же, деточка. Ведь у нас, у казаков, две главные книги — Библия и «Тихий Дон».
Наверное, для писателя нет высшей оценки, чем эта. Но, наверное, и не было в XX веке большей духовной, литературной и народной книги, чем «Тихий Дон». Это и ныне самая непревзойденная вершина литературы.
То, о чем сказали старушки — свидетельства простых людей, казачества — и это ведь встречается на каждом шагу. Однажды я был у Михаила Александровича в Вешенской, ему принесли почту, и я спросил: «Вы отвечаете?» — «Ну, конечно, на все не могу ответить...» — «Вы можете дать мне на временное пользование, подарить часть ваших писем?» — «Пойди, — говорит, — наверх, там стоят...» Наверху, действительно, стояли мешки писем. Его секретарь разбирался, на многие вопросы они отвечали, писали в обкомы, райкомы, крайкомы, когда письма были связаны с какими-то просьбами, какие-то проблемы классифицировались, а что-то решить писатель был просто не в состоянии. Не было у него такого секретариата (вообще, власть могла бы подумать и организовать шолоховский секретариат, который узнал бы о мнении народа больше, чем она иногда знала). Как здесь не вспомнить слова второго мудреца этого времени Леонида Максимовича Леонова, который спрашивал: «Ганичев, — и показывал вверх, — А они там о народе думают?» — «Наверное, думают...» — «Нет! Если бы раз в месяц они собирались и говорили: «Сегодня мы три часа думаем о народе»...» Шолохов о народе думал. Просьб было невероятное количество из всех сфер, и многое он, конечно, предпринимал. Но из этой серии 250-ти писем, которые он мне подарил, не могло не быть — писем от казачества, от тех, кто оказался разбросанным по окраинам Советского Союза, России, кто жил на каких-то кордонах, в лесах. И как они все узнавали?! Как следили?! В одном письме было написано: «Мы приходили вечером, все надевали белые рубашки, отец садился под икону, разворачивал и начинал читать «Тихий Дон»...» Но они так и не дочитали, четвертый том «Тихого Дона» к ним не дошел. Началась Великая Отечественная война. Мишатка Мелихов стал Андреем Соколовым.
В конце 20-х годов выход первой и второй книги «Тихого Дона» ошеломил общество, читающих людей, казачество белое и красное. Революционные, пролетарские писатели были в недоумении: как так? Они творят во славу революции, участвуют в строительстве социалистического общества, а это общество приветствует выход книги о человеке и казачестве, которые метались от белых к красным и наоборот. Они не поняли, что период, провозгласивший «мировую революцию», закончился. Сквозь партийную доктрину социализма все сильнее просвечивались необходимость становления и укрепления государства (тогда СССР), соединения сил и людей на державные задачи индустриализации и обороны. Конечно, еще бушевали «неистовые ревнители», еще в чести были зарубежные эмигранты, еще брезжила надежда на пролетарский интернационализм в случае войны. Но реалистические силы в коммунистической партии стали понимать, что опора может быть только на широкую основу в обществе, на исторические корни, на высшую, традиционную, а отнюдь не р-р-революционную культуру. И здесь «Тихий Дон» стал необходимой книгой и даже опорой.
Да, он входил в противоречия с еще действующими концепциями, но и утверждал новый, более широкий подход к жизни, человеку, литературе. Поэтому и вышли его третья и четвертая книги, поэтому и выросла на глазах всего общества и всего мира эта гигантская вершина.
«Тихий Дон» сразу, по разным причинам, встретил отпор, вызвал неприятие, недоумение у многих. Одни не воспринимали его из-за ревности, другие — по социальным причинам, третьи недоумевали: как может двадцатипятилетний парень создать такое произведение? «Оно же гениальное!» — говорили они. Да! И из этого надо было исходить. Но гений всегда вызывает вопросы и недоумения. Споры ведь идут до сих пор о том, был ли Гомер? Или его «Илиада» и «Одиссея» плод творчества нескольких человек? Или биография Шекспира? Тоже ведь сплошной туман. Ведь с тех давних пор кипят страсти о том, кто создал «Одиссею» и «Гамлета». В молодом казаке многие не хотели признавать гения. Как так? Ведь он такой же, как мы, ходит рядом с нами, шутит, выступает, да и рюмку выпивает. Не верим! Но безоговорочно, сразу и везде признал «Тихий Дон» народ. Вот отсюда и та оценка старушек, убеждение, что наряду с Библией, как высшей книгой, есть еще одна важная книга не только для казаков, а для всего народа — «Тихий Дон».
Да, это народный эпос, воплотивший жизнь народа, его предания, его быт, его культуру. И точно сказал об этом критик Петр Палиевский: «Кажется, что это сама жизнь, сумевшая мощно о себе заявить».
И, конечно, беспощадная правда — правда, которая была у белого и красного казака. Но как мудро и глубоко сказал Шолохов, «писать правду трудно, но еще труднее найти истину». И в «Тихом Доне» он нашел истину, в своих других произведениях показав неостановимость жизни, ее неукротимость в Григории Мелихове и его Мишатке из «Тихого Дона», а позднее в Андрее Соколове и его Ванюшке из «Судьбы человека».
ПОДНЯТАЯ ЦЕЛИНА ЭПОХИ
В 1967 году издательство «Молодая гвардия», комсомол организовали встречу молодых писателей в Вешенской у Шолохова.
Были там тогда молодые Василий Белов, Феликс Чуев, Лариса Васильева, Олжас Сулейменов, Геннадий Серебряков, Юрий Сбитнев, Анатолий Никонов и другие жаждущие истины писатели. Был там и я. После дружеского обеда на берегу Дона завязался долгий и отнюдь не спокойный разговор о судьбе русского крестьянства. Василий Белов в своей оценке коллективизации был однозначен — она разгромила крестьян. Другие приводили примеры хорошего и умного хозяйствования на земле сегодня. Михаил Александрович попыхивал сигаретой, соглашался с теми и другими.
«Поднятую целину» мы все читали как бы два, три и более раз, и каждый раз по-своему. Первый раз я постигал в юношестве ее сюжет, смеялся над потешками деда Щукаря, восхищался революционной страстью Нагульнова, истовостью Давыдова, горевал и недоумевал: почему столь резко оборвалась жизнь героев. Затем зазвучали голоса о том, что повесть апологетична, воспевает насильственную коллективизацию, одобряет ее перехлесты. Прочитал еще. Конечно, апологетики не обнаружил, но ощутил великую печаль автора, его любовь к своим героям, жизненность и трагичность событий. Читал еще и все больше проникался глубиной и смыслом происходящего в романе.
Можно сказать, что Шолохов — писатель, пишущий о переломе эпох, социальных и общественных отношений. «Тихий Дон» — Первая мировая война, революция, гражданская война, провозглашение социализма. «Поднятая целина» — переделка, ломка быта, хозяйственного устройства и психологии основного слоя населения России (крестьянства), коллективизация.
Колесо истории в обоих периодах прокатилось по миллионам людей. Бесстрастный историк изучит факты, изложит взгляды на события, оценит их с точки зрения господствующих теорий, объявит о своей объективности. Шолохов так не мог. Это его люди, его родное казачество, его крестьяне, его народ.
Он не мог отодвинуться от них, воспарить над ними. Он их любил, он переживал за них, он страдал вместе с ними, радовался вместе с ними. Они пришли из жизни, но он породил их. Они были его детьми, его товарищами, его братьями и сестрами. Так и видится он во главе большого рода героев «Тихого Дона», так и слышится его тихая, хрипловатая речь на колхозном собрании хутора Гремячий Лог из «Поднятой целины». Они — его, он — их.
«Поднятая целина» столь же народна, столь же всеобъемлюща, столь же драматична, как «Тихий Дон».
Шолохов не подлаживается к истории, его герои действуют в ней согласно тому реальному ходу событий, который шел на Дону в начале 30-х годов.
Да, идет ломка, идут преобразования, идут изменения, реформы, как сказали бы сегодня. Но Шолохов не выступает в романе в роли прокурора или судьи, он избрал себя посредником, сотоварищем, милосердным защитником тех своих героев, кто вершил дела коллективизации в Гремячем Логе, или тех, кто сомневался в этом. Одни из них искренне верили, что строят лучшую жизнь, вырывают из темноты и отсталости крестьянина, казака, завязшего в своем индивидуальном труде, и как писал Маркс, идиотизме сельской жизни. Другие не хотели ломать быт, жизнь, оглядывались, присматривались. Третьи были противниками этого нового.
В романе немало персонажей колоритных, ярких, запоминающихся. Тут и умный, хозяйственный и не принимающий новые порядки Островнов, медлительный, раздумчивый, основательный Майданников, мастеровитый, учительный кузнец Шалый, страстная, игривая, женственная Лушка и чистая, прозрачная в любви Варюха и уже ставший нарицательным, всеобщий балагур и отчасти резонер дед Щукарь.
Но «Поднятую целину» можно назвать и книгой трех героев, трех образов, без которых наша отечественная литература и немыслима. Нагульнов, Давыдов, Разметнов. Как различны и едины они, как по разному настроены струны их душ, как ладно и слитно слышится их мелодия в устремленности к «светлому будущему» и как трагически на высокой ноте заканчивается жизнь двух из них в конце книги.
Давыдов — рабочий человек, уверенный в себе и идее, которая написана на знамени новой власти. Он готов сражаться за нее и, если надо, погибнуть. Он готов учить крестьян быть коллективными хозяевами и уверенно учит их земледельствовать. Красный казак Нагульнов идет дальше — он готов нести факел мировой революции за пределы Гремячего Лога в дальние страны и даже миры, прозорливо изучая английский язык. Разметнов сглаживает углы их стиля, но идет за своими друзьями в «светлое будущее».
Тут как бы в самый раз посмеяться и поиронизировать над героями по поводу их наивной веры, миражности надежд, но Шолохов этого не делает. Он знает, что этому пути следовали миллионы. Он показывает как страстно и увлеченно они служат новой вере, как великое ожидание новой лучшей жизни охватывает многих, как устремленность в сказочное Белогорье сливается с жесткой схемой социального переустройства и порождает фальшивые плоды. Но всегда ли фальшивые? Не изменяет ли народное отношение и надежда голую суть преобразования, реформы? Ведь коллективизм издревле принят на Руси. И не вдохнут ли энтузиасты в него новую хозяйственную, общественную жизнь в виде колхозов?
Да, многие хотели изменить все к лучшему, и поэтому люди, склонные к такого рода изменениям, встречают с радостью и пониманием государственную корректировку, принятую в статье И. Сталина «Головокружение от успехов».
Ядро будущего колхоза вырисовалось. Люди учатся коллективно трудиться и отвечать за сделанное. Ох, как не легко это. Многие и не научились. А многие и научились. На том же Дону после войны собирались высочайшие урожаи, колхозы и люди богатели. Ныне безоговорочное их отрицание приносит лишь ущерб и вред селу. Новая ломка идет еще более драматично и трагично, чем та, в 30-х.
Ну, а что же наши герои, они-то сами чему-нибудь научились, приобрели опыт? Шолохов показал, как медленно и на ощупь шли они к пониманию народной сути, как исправили свои «заофициаленные», «затеоретизированные» души, как умнели и грустнели они, ибо великие знания рождают великие печали. А знание народной жизни, простые и понятные человеческие чувства захлестывают героев «Поднятой целины».
Давыдов возглавил колхоз. Казаки, видя его самоотверженность, полюбили его, успели крепко сжиться, а он, чем больше узнавал людей, тем больше понимал «залихватность», непродуманность многих своих решений, свою ошибку с Островным. За это ему резко выговаривает Шалый: «Давыдов свою власть из рук выронил, а Островнов поднял». «Никакой он не председатель, — говорит кузнец, — а так «пришей — пристебай». Он же преподает урок поведения среди колхозников: «С весны тебе надо было пожить с пахарями, преподать им общий пример, как надо в общем хозяйстве работать, да и самому научиться пахать. Это дело для председателя колхоза невредное».
Давыдов переживает, старается постичь науку земледелия, учится. Но ведь не одними «социальными бурями» живет человек, даже такой преданный идее, как Давыдов. Шолохов глубоко знает человека и изображает его во всем многообразии. На пути у Давыдова встает страстная, шалая, безоглядная любовь к Лушке. Она его окончательно «затемнила» — «потерялась эта голова возле Лушки и деготком вымазалась...»
Давыдов страдает — ничего с собой поделать не может, «чуточку опустился, в характере его появилась несвойственная ему раздражительность, да и внешне он выглядел не таким молодцеватым и упитанным, как в первые дни приезда в Гремячий Лог».
Шалый выносит приговор: «Эх, Давыдов, Давыдов, залепило тебе глаза! И я так думаю, что не от Лушкиной любви ты с тела спал, а от совести, совесть тебя убивает. Это я окончательно тебе говорю».
Всепоглощающая, неподконтрольная разуму любовь охватила Давыдова. Он и хочет развязки, но не может вырваться из тисков страсти. «Стоило ему остаться наедине с самим собой, как тотчас же он, сам того не замечая, уже смотрел куда-то в прошлое невидящими глазами, улыбался с задумчивой грустинкой, вспоминая милый сердцу запах лушкиных губ, всегда сухих и трепетных, постоянно меняющееся выражение ее горячих глаз». Ситуация разводит Давыдова и Лушку. Она снова «прислонилась» к Тимофею Рваному. Давыдова же все это еще раз заставило осмотреться, подумать о своих любовных увлечениях и, встретив на своем пути Варю Харламову, он покоряется ее чистоте и уже ощущает высокие к ней чувства: «Нет, милую Варюху можно любить только всерьез, попросту баловать мне совесть не позволит. Вот она какая вся чистая, как зоренька в погожий день, и какими чистыми глазами на меня смотрит».
Вот какие они герои у Шолохова — чистые, порывистые, увлекающиеся, ошибающиеся, страстные и сердечные. Шолохов и сам увлечен этой чистотой. Это, конечно, не Ромео и Джульетта, не Татьяна Ларина и даже не Аксинья, но их чувство трепетное и возвышенное. В беседе с корреспондентом «Комсомольской правды» он писал об этой главе: «Пишу с радостью. Глава эта о преданной и чистой, как родник, любви. Вам, молодым, нужно прочесть это место в книге. На земле надо жить с хорошей и большой любовью».
Вот эта полнокровность, объемность «Поднятой целины», высота устремлений ее героев, их неудачи в столкновении с жесткой исторической правдой, их поиски, даже метания и их чувства простые, порой не безгрешные, и возвышенная их любовь делают роман столь же мощным художественным откровением, как «Тихий Дон». Конечно, это и художественный документ эпохи и психологически нравственная драма, и увлекательный сюжет с родными, близкими людьми. Это неистощимый кладезь народного юмора, настоящего, ядреного порой, народного, казачьего слова, это живопись донской степи, ее таинственных яров и быстреньких речек, прудов, ковыльных полян.
Шолохов скорбит, почти плачет над ушедшими из жизни героями: «Вот и отпели донские соловьи дорогим моему сердцу Давыдову и Нагульнову, отшептала им поспевающая пшеница, отзвенела по камням безымянная речка, текшая откуда-то с верховьев Гремячего буерака... Вот и все!»
Ну а как же те, кто остался жив, кто трудился после их гибели, пахал землю, любил? Как они? А «Они сражались за Родину»... Об этом и написал свой следующий роман Михаил Александрович Шолохов.
ОНИ СРАЖАЛИСЬ ЗА РОДИНУ
Сдается мне, что из всех праздников советской эпохи в XXI веке всенародным останется лишь праздник Победы в день 9-го мая.
Этот день — и день Памяти, и день Скорби, и день Торжества. Может быть, впервые в XX веке весь народ в ту весну 1945-го был един. Не было ни красных, ни белых, ни богатых, ни бедных, ни русских, ни нацменов, ни бомжей, ни олигархов. Была усталая, изможденная, но полная торжества страна. Был великий, израненный, преодолевший унижения и оскорбления поражениями народ-победитель. И эта Победа уже в генах каждого русского человека, в памяти истинного гражданина России, соотечественников бывшего СССР. Ее не вытравить, не изничтожить, как бы не старались вынырнувшие из небытия и оседлавшие многие российские СМИ группы бывшего гебельсовского агитпропа. Правда, таких агитпроповцев сейчас поменьше, чем вначале перестройки — народный гнев и отпор примяли многих. Но посеянные тогда семена предательства то и дело дают ядовитые всходы. Вот одна газета перед праздником Победы дает интервью с Масхадовым под видом объективной информации. Ну, действительно, почему было не дать в 1942 году интервью с фельдмаршалом Паулюсом, или с самим Гитлером.
«Московский» же, так называемый, «комсомолец» отвел целую полосу предателю Резуну, уже который год доказывающему: правильно, что Гитлер напал на СССР первый, иначе бы Сталин вскоре напал на него, на фюрера бедного. А так Гитлер ведь стремился спасать европейскую цивилизацию, которой он, Резун, ревностно служит. На целый газетный лист газетка развела глубокомысленную беседу об этом «историческом открытии» Резуна (т. н. Суворова). Нет сомнения, что Божие наказание не минет предателя, коль судебные, государственные и карательные структуры бессильны.
Да простят меня читатели за гневные и резкие слова, когда мы говорим о Победе. Но я воспитан в годы Великой Отечественной войны, и замирал у черной тарелки репродуктора в день скорбных сводок, когда наши войска оставляли города, радостно кричал соседям, когда из-под дребезжащей мембраны прорывался отнюдь не громоподобный, а хриплый голос Юрия Левитана, извещающий о победах под Москвой и Сталинградом. Я вместе с мальчишками расставлял флажки и двигал ленточку на запад на карте Европы в 1945 году. Для нас, пацанов и девчонок, это была война наших отцов, наших братьев, всех родных, это была Отечественная война, а не какая-нибудь Пуническая, или даже Вторая мировая война. Для нас Олег Кошевой, Сергей Тюленин, Зоя Космодемьянская, Алексей Маресьев и Александр Матросов были живые современники, утверждавшие победу своим подвигом. Тогда и помыслить было невозможно, что кто-то покусится на их жертвенность, на их мужество. Правда, и Власть заботилась, чтобы их героизм не пустили по ветру, не запятнали, и поддерживала тех, кто воспевал воинов и героев. И это отнюдь не была тоталитарная традиция. «Певец во стане русских воинов» — это лучшая традиция отечественной литературы. Когда в январе 2000 года писатели России провели свой «фронтовой» пленум в воинских частях, сражающихся с сепаратистами и бандитами в Чечне, мы не раз вспоминали фронтовые строчки А. Твардовского, Л. Соболева, А. Толстого, К. Симонова, А. Сафронова, Б. Полевого, А. Фадеева, В. Кожевникова, И. Эренбурга, А. Суркова и других писателей разящего слова Отечественной войны. Среди авторов той военной поры постоянным было и имя Михаила Шолохова. Когда мы с Валентином Осиновым в издательстве «Молодая гвардия» в 70-е годы решили выпустить книжку его военных публикаций, то набрался солидный томик публицистики. У Михаила Александровича тема войны была постоянной, пульсирующей, живой. Он, как никто другой, представлял трагичность войны и величие победы в ней. Он хотел запечатлеть образы рядовых, вынесших на своих плечах ее тяготы. Он хотел обозначить судьбу человека в ее разрушительное время.
Вспоминаю его рассказ, в котором возможно есть некоторые пропуски, недомолвки, связанные с тем, что слышал я его двадцать пять лет назад. Михаил Александрович рассказывал, что с передовой Западного фронта он приехал в редакцию «Красной звезды», отдал подготовленный материал и вдруг получил приглашение в ВОКС (Всероссийское общество культурных связей, аналог нашего общества Дружбы — СОД).
«Я, — говорил он, — еще подумал: идти или не идти. Одежда — гимнастерка, галифе помятые, подмасленные, фронтовые. Да и обещал возвратиться поскорее. Но воксовцы звонили, настаивали: «Важная встреча! Нам присылают американскую помощь!» Ладно! Пришел в Дом ВОКСа. Все толпятся вокруг кресла, на котором восседает невзрачный, похожий на скворца человек. Подбегают и ведут к креслу. Представляют по-английски:
— Это наш всемирно известный русский писатель Шолохов.
А он, сидя в кресле, небрежно протягивает мне руку. Разобрало. Я как крикну:
— Встать!
Он и вскочил, обе руки протянул. Оказалось, в прошлом из Одессы. Нагайку казачью помнит. Пригласили за стол. Провозгласили тост. Гость на меня с опаской косится, а Илья Эренбург ему рассказывает: в Калуге его поразило, что в центре города повесили еврейскую девочку. Я даже по столу пристукнул:
— А тебя, Илья, не поразило, что во рвах и на улицах тысячи русских убитых лежали?!
С досады хлопнул полстакана водки и вышел. Кто-то за мной побежал, кто-то просил возвратиться, но я отмахнулся.
Пришел в гостиницу и думаю: сейчас уехать на фронт или утром? Решил утром. А утром — стук в дверь. Открываю... Два капитана с голубыми петлицами:
— Товарищ Шолохов?
— Да...
— Пройдемте...
Ну, вот, думаю, говорил же себе, что надо вечером было ехать. Выхожу, сажусь в машину. Те двое рядом, с двух сторон. Едем от гостиницы «Москва». Смотрю: если прямо, то на Лубянку к Берии, если направо, то в Кремль. Повернули направо, еще раз направо, проехали через Спасскую башню в Кремль. Провели меня по коридорам, заводят в кабинет и исчезают. За столом Поскребышев, помощник Сталина. Молчит, и я промолчал, сел. Смотрю на галифе, а они замаслены над коленками. Тушенку в землянке поешь, а руки потом положишь на колени... Пятна получаются. Звонок. Поскребышев зашел. Через минуту выходит, распахивает дверь, показывает рукой — заходи. Зловеще шепчет: «На этот раз тебе, Михаил, не отвертеться». Я пожал плечами, еще раз подумал: «Надо было вечером уехать», — и зашел. Дверь за мной аккуратно так закрылась. У окна спиной ко мне стоит Сталин, курит трубку. Молчит. Проходит минута, вторая. Затем тихое покашливание и из дыма трубки жесткий голос, с характерным акцентом:
— Таварищ Шолохов, гаварят вы стали больше пить?
У меня что-то мелькнуло в голове, не объясняться же, я и ответил:
— Больше кого, товарищ Сталин?
Трубка у него вся заклубилась, он запыхал ей, запыхал, головой покачал и, отойдя от окна, с легкой улыбкой пригласил сесть. Прошелся вдоль стола и спросил:
— Скажите, когда Ремарк написал «На Западном фронте без перемен»?
— Кажется, в 28-м, товарищ Сталин.
— Мы не можем ждать столько лет, товарищ Шолохов. Нам нужна книга о тех, кто сейчас сражается за Родину.
А я уже о такой книге дума л... Еще мы говорили о солдатах, о генералах, о женщинах, о жертвах... Когда выходил, Поскребышеву под нос кукиш сунул:«На!»
Вот такой эпизод вспомнил Шолохов. А я сам был свидетелем и участником встречи с маршалом Жуковым в 1972 году. Тогда подарил ему однотомник «Тихого Дона», а Жуков сказал: «Любимый писатель». Вручил ему и подвергнутую критике яковлевским агитпропом книгу отечественной поэзии о Родине «О, Русская земля!». Маршал погладил книгу и сказал: «Мы на фронте очень ценили патриотическую поэзию». Вот так, Главнокомандующий Великой страны и Великий маршал Отечественной войны вносили патриотическую литературу в стратегический фактор Победы. И наша советская литература, наша русская литература создали и воспроизвели впечатляющий образ солдата, воина, победителя. Они, эти воины, сражались за Родину и мы помним их, знаем их, они вошли в нашу жизнь из тех лет, в том числе со страниц книг, журналов, газет. Их облик светоносен и лучезарен и никому не дано их запачкать. Правда, тогда не было НТВ и пошлых газеток, воспевающих предателей. Они были по другую линию фронта, у врага. Но враг был разбит, Победа была за нами!
Валерий Ганичев
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
В Вешенской я неоднократно бывал в гостях у Михаила Александровича Шолохова. В его доме над Доном не раз мы беседовали, я спрашивал советов, делился радостями и горестями, с пафосом рассказывал о делах, изданных книгах. Он внимательно слушал, с хитроватым прищуром задавал часто отрезвляющие, опускающие на землю вопросы, как бы становясь соучастником твоих размышлений. Дорогого стоили эти беседы, размышления, шутки. И казалось, что эти встречи будут всегда, что еще не раз вспомнит он свою молодость, расскажет о войне, о горящих танках, о встречах с «самим» в Кремле, о многострадальной донской земле, о ее защитниках и пахарях. Но вот, в не очень-то далеком 1983 году все кончилось. И хотя останется он лежать вечно там, в Вешенской, недалеко от дома, в родной земле, от которой вбирал все живительные и творческие силы, но с нами его уже не было. Физически не было. А дух его, книги его будут не только с нами, а и с нашими детьми, внуками и с дальними поколениями, которые, если захотят жить, понимая мир, душу человеческую, то будут внимать слову шолоховскому, вчитываться в строки его романа.