Снова и снова перед мысленным взором проплывает горячее лето, теперь уже оставшееся в ХХ веке – так давно это было. Ослепительно сияет в памяти моей золото чудесных вологодских храмов. Пронзительно-синее, чистое небо над старинным русским городом время от времени словно разговаривает с Богом – языками, голосами зазвонистых колоколов.
Режиссер Владимир Кузнецов работал в тот год над документальным фильмом «Русский узел», который, кстати сказать, впоследствии оказался так интересно, так туго и проблематично затянут, что его положили на полку где-то в Белых Столбах под Москвой. Но это – потом. А пока мы из Красноярска приехали в патриархальную полусказочную Вологду. Приехали потому, что В.П. Астафьев гостил в ту пору в Вологде у дочери своей. Нужно было с Виктором Петровичем потолковать: сделать кое-какие синхронные съемки. Сделали. (Об этом отдельный разговор). Потом поехали на вологодское кладбище, сняли могилу Николая Рубцова – скромное печальное пристанище поэта, украшенное гениальной строкой: «Россия! Русь! Храни себя, храни!»
Дальше было свободное время. Я бродил по старым вологодским улочкам и переулкам, с какой-то волшебной лёгкостью попадая то в самую древнюю Вологду – ещё до 1550 годов; то попадая в Вологду при Иване Грозном или при Романовых, и снова приходя в Вологду, живущую при советской власти. И вдруг я увидел на доме небольшую скромную табличку: «Улица Н.М. Рубцова». Сердце приятно дрогнуло – как будто самого Рубцова повстречал.
А через несколько часов наш паровоз протяжно заревел, будто заплакал, покидая Вологду – жалко было оставлять такой чудесный город, по которому хотелось бы долго ещё ходить, восторгаться тем, что осталось от славного прошлого и печалиться по поводу того, что навсегда утеряно.
Сидели, пили чай в купе и разговаривали о разном.
– Володя, давай попробуем снять фильм о Рубцове? Материал интересный.
Режиссер, согласно качая головой, послушал, поглядел на вологодские пейзажи, ускользающие за окном – пейзажи очень картинные.
– Пиши сценарий, – сказал Кузнецов, – будем пробивать картину, а уж там как получится.
А получилось так, что ни в каком сценарии нельзя было придумать такого неожиданного развития сюжета. В начале девяностых годов с пушечным грохотом рухнул Союз нерушимый. Под обломками сгинуло много хорошего. Снимать картину о Рубцове стало делом совершенно немыслимым: в демократической стране лирик стал не в цене. Зато хорошо стал цениться физик, а ещё дороже – литературный шизик, умеющий собрать на своих страницах кучу вурдалаков, маньяков, проституток и т.д., и. т. п. В это кошмарное время оставалось только надеяться на лучшее, и делать то, что должно, а там уж будь, что будет.
Я продолжал работать над сценарием. И опять и опять перед мысленным взором проплывали стылые туманы. И представлялся день печальных похорон.
21 января 1971 года. Вологда закуржавела и словно бы съёжилась от морозов, тех самых морозов, о которых Николай Рубцов пророчески написал:
Я умру в крещенские морозы,
Я умру, когда трещат берёзы!
Простой тесовый гроб с телом поэта стоял в прохладном Доме вологодских художников. Огромный лоб Рубцова словно бы сиял в гробу, отражая электрический свет, хотя, конечно, ни святым, ни ангелом он при жизни не был, только после смерти, да и то не скоро, стал он своеобразным просветлённым ангелом современной русской поэзии. А тогда всё было проще и грубее, как это всегда бывает в жизни, отягощённой многими проблемами, вопросами житейской прозы. В Доме художников шла, так называемая, гражданская панихида. Вологодские художники, писатели и представители других творческих профессий, тяжело сутулясь под грузом произошедшей трагедии, выходили, становились у изголовья Рубцова и говорили горькие какие-то, прощальные слова, которые мы, к сожалению, громко любим говорить покойникам, но почему-то стесняемся сказать человеку при жизни.
Вот вышел Виктор Астафьев и стал говорить:
– Друзья мои! Человеческая жизнь у всех начинается одинаково, а заканчивается по-разному. И есть какая-то странная и горькая традиция в кончине многих больших русских поэтов. Все великие русские певцы уходили из жизни очень рано и, как правило, не по своей воле... Здесь, я думаю, собрались истинные друзья Николая Михайловича Рубцова, и они разделяют всю боль и горечь утраты. У Рубцова был тяжелый путь, его судьба – дарованная Богом ли, сама ли так сложившаяся – была горька и трудна. Это отразилось и в его стихах, полных печали и раздумья о судьбах русского народа. В этих щемящих стихах рождалась высокая поэзия. Она будила в нас мысль, заставляла думать. В его стихах часто встречались мотивы грусти, появлялись церкви, кресты, видения, и за всем этим было какое-то горестное чувство – словно близкой разлуки с дорогими людьми. Может, в них есть и грусть по неизвестному ещё нам нашему концу. В его таланте явилось для нас что-то неожиданное, но большое и важное. Мы навсегда запомним его чистую, пусть и недолгую песню. Я люблю во всей русской поэзии, может, больше всего такие стихи Николая Рубцова:
Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны,
Неведомый сын удивительных вольных племён!
Как прежде скакали на голос удачи капризной,
Я буду скакать по следам миновавших времён...
Я хочу закончить старинной притчей: «Господь, прости его врагам, Господь, прими его в объятья!»
Двери вологодского дома художников закрываются перед мысленным взором моим.
Листая папки с черновиками сценария под названием «Звезда твоих полей», я вдруг натыкаюсь на кошмарную фотографию, которую век бы не видел, честное слово – охота порвать и выбросить обрывки этой фотографии. Но этого сделать нельзя – это горький, страшный документ для будущего документального фильма. Это – посмертный снимок Николая Рубцова, сделанный примерно три часа спустя после его убийства. В комнате виден большой беспорядок. Стол перевернут, стулья тоже – всё это проступает на заднем плане. А на переднем – мать моя родная! – Николай Рубцов лежит на груди на измятой кровати, лежит, на веки вечные уткнувшись лицом в подушку. На нём сиротская какая-то, серая рубаха, тёмные брюки. Босые ноги чуть-чуть раскинуты. Левая рука поджата к подбородку. Если бы не знать, что это посмертный снимок, так можно было бы подумать, что он спит после долгого ночного труда над стихами. Спит беспечным сном ребенка. И только напряженные пальцы на правой ноге вывернуты как-то неестественно – это, скорее всего, предсмертная судорога или слабая попытка сопротивления…
Я закрываю папку с документами, не в силах больше вглядываться в этот страшный снимок. Но память не закроешь, не захлопнешь, как вот эту папку с документами. И опять перед мысленным взором плывут обрывки сценария и обрывки не снятой ещё киноленты. Опять я вижу Вологду, теперь уже весеннюю, горящую остатками снегов. 7 апреля – на Благовещенье, вот совпадение – 1971 года Вологодский городской народный суд вынес приговор по делу убийства поэта Н.М. Рубцова. Гражданку ту, чьё имя не охота тиражировать, гражданку, убившую, а точнее удушившую Рубцова, приговорили к восьми годам лишения свободы с содержанием в колонии строгого режима.
– Убить её мало! – возбуждённо говорили после суда. – Такого поэта угробила!
– Теперь хоть убей, хоть порежь на куски – Рубцова уже не вернуть.
Неожиданно кто-то сказал:
– Это чёрная муза поэта! Она же его обессмертила! Разве не так? Ну, жил бы он ещё сто лет, водочку попивал…
С этого места кинокамера словно бы метнулась через просторы нашей страны – на лесоповалы, в лагеря, над которыми возвышаются караульные вышки с охранниками, закутанными в тулупы. Там, за колючей проволокой, гражданка та, которой Бог судья, просидела 5 лет 6 месяцев и 21 день. Её досрочно освободили «за перевыполнение производственных планов в колонии и примерное поведение». Насчёт гражданки всё. Без комментариев.
Едем дальше – по плану сценария.
Теперь кинокамера наша находится в полях под Вологдой. Тут весна, ручьи звенят, остатки снега сединами сверкают в чернозёмной борозде. На ослепительно белых берёзах, освещённых солнцем, качается чёрная россыпь грачей, только что прилетевших сюда. Небо вечереет. Полоска малиновой, нежной зари долго цветёт и неохотно вянет на горизонте, ветрами расчищенном от облаков. Голубоватые, тихие сумерки спускаются на землю. В далёкой вышине едва-едва наметилась, а потом проклюнулась серебристым клювом первая дрожащая звезда.
На фоне этих кадров мы слышим чей-то задушевный, проникновенный голос, читающий стихи Рубцова, как читают молитву:
Звезда полей во мгле заледенелой,
Остановившись, смотрит в полынью.
Уж на часах двенадцать прозвенело,
И сон окутал родину мою...
Звезда полей! В минуты потрясений
Я вспоминал, как тихо за холмом
Она горит над золотом осенним,
Она горит над зимним серебром...
Звезда полей горит, не угасая,
Для всех тревожных жителей земли,
Своим лучом приветливым касаясь
Всех городов, поднявшихся вдали.
Но только здесь, во мгле заледенелой,
Она восходит ярче и полней,
И счастлив я, пока на свете белом
Горит, горит звезда моих полей...
А на последних кадрах этой киноленты мы видим отрывки из великой, светлой и печальной истории нашей страны. Взорванные храмы взлетают к небесам; перекрываются реки; горят леса и распускаются первые цветы; строятся избы; рождаются дети – смех сквозь слезы; откуда-то с Байконура взлетает ракета, и мы вдруг видим Землю с космических высот, и слышим горний голос, умноженный вселенским эхом:
– Россия! Русь! Храни себя, храни!
Николай Гайдук
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
