"Здесь же все неподвижно, одни застывшие картинки, и время в них остановилось! Причем здесь кинематограф?.. Даже Тарковский, пытаясь показать "Троицу", скользил по ней камерой, как скользила бы муха, в бессмысленном движении, и ничего в "Троице" не раскрыл…"– Я с горячностью обращаюсь к своему мастеру – Федору Александровичу Тяпкину, у которого прохожу преддипломную практику.
Федор Александрович – замечательный режиссер и художник – терпеливо выслушивает мои возмущенные речи. "Возьмите рамку и попробуйте все-таки найти движение, заключенное в этой неподвижности. Ищите смысл."
Он раскрывает страницу альбома с изображением Богоматери Одигитрии- "Путеводтительницы". Я долго двигаю рамку, но смысла не нахожу… Наконец, остановилась на лике Младенца Христа. Подумала: а где Он находится? Оторвалась от Лика и стала поднимать рамку (отъезжать), открылась фигура Богоматери с Младенцем на руках. Она смотрела прямо в меня. Взгляд спокойный, притягивающий, как магнит. Захотелось двинуться ему навстречу... Я еще раз проделала этот "путь" и посмотрела на мастера. Он утвердительно покачивал головой, не говоря ни слова. Я поняла, что в неподвижности образа действительно скрыто напряжение движения, открывающее смысл.
Так начался мой путь в неподвижный мир, совершенно мне неизвестный, но уже не хотелось его покидать. В особо сложных случаях рядом был мой мастер...
Я купила 2 кг гречки, 1 кг сахара, 3 пачки чая и на месяц заперлась в квартире: изучала скрытые движения и работала над сценарием. Тогда же впервые начала читать изданные еще до революции поучения святых отцов, не менее странные, чем неподвижный мир икон. Книги, сохранившиеся каким-то чудом. Что из этого получилось?
Разные люди, смотревшие мой дипломный фильм в разное время, говорили загадочную фразу: "Знаете, это не фильм даже, а какое то видение из другого мира."
Как правило, в любой аудитории фильм смотрели дважды. После первого показа наступала тишина, во время которой у меня дрожали коленки, потом задавали вопросы и просили показать фильм еще раз.
В 70-е годы фильм наверняка вызывал шок. О Боге, о вере вслух не говорили, это была эпоха "победившего атеизма". Но фильм свидетельствовал об ином и о чем-то еще, глубоко запрятанном.
Помню один из первых просмотров в Черноголовке, "закрытом" научном центре, куда нас пригласили с научным консультантом Валерием Николаевичем Сергеевым. После первого показа наступила та самая оглушительная тишина, наконец, к авансцене вышел Валерий Николаевич: "У вас, может быть, появились вопросы?" Опыт общения с аудиторией у него был, не в пример мне, большой. Аудитория молчала. Потом поднялся высокий человек с седыми висками и сказал: "Спасибо вам, впервые за 40 лет я чувствую себя русским". Потом были вопросы и просьба показать фильм еще раз.
Этот фильм делался по заказу Студии зарубежного обмена Центрального телевидения СССР и предназначался он для показа за границей, поэтому были некоторые послабления в трактовке темы (без оголтелого атеизма), был определен и круг научных консультантов и этот "круг" оказался замечательным. Главным консультантом оказался академик Михаил Владимирович Алпатов – искусствовед с мировым именем, автор многотомной истории русского искусства, всем обликом своим походивший на "бывших" – так называли людей, укорененных в старой России. Другим консультантом стал Николай Николаевич Третьяков, преподававший историю русского искусства в двух престижных вузах – ВГИКе и Суриковском; третьим консультантом – главный реставратор древнерусского отдела Третьяковской галереи Николай Борисович Кишилов, окладистой бородой и крутым нравом похожий на старовера. Он же рекомендовал четвертого консультанта – молодого сотрудника Музея древнерусского искусства имени Андрея Рублева, но не раньше, чем я пройду испытание в лице знаменитого реставратора Адольфа Николаевича Овчинникова. Он был известен тем, что многие годы (лет 15, не меньше) провел на лесах в ледяном пространстве Успенского собора Кирилло-Белозерского монастыря, расчищая и укрепляя его древние фрески.
Николай Борисович пригласил нас в свою мастерскую, усадил меня перед Адольфом Николаевичем, а сам встал за моей спиной и с удовольствием слушал нашу "беседу", состоявшую из каверзных вопросов, приправленных ехидными смешками. Так проверялся уровень моей осведомленности в истории и культуре Древней Руси, а также понимание несуразностей в только что вышедшем фильме "Андрей Рублев"; многие «древнерусники» его на дух не принимали. Испытания я каким-то образом прошла, и тогда Николай Борисович, наконец, решил рекомендовать меня Валерию Николаевичу Сергееву, в Музей Рублева.
Попасть туда, в круг общения было непросто. Рублевцы – это особый мир, они держались замкнуто, осторожно с пришлым людом, были людьми скромными, благородными, нищими. Их зарплата приравнивалась к зарплатам уборщиц в 60 рублей, и знаменитые "рублевские каши", черные сухарики и травяные чаи, отражали не только их материальные возможности (благородную бедность), но и осознанный постоянный пост, как положено иконописцам и людям, пребывающим в постоянном общении с иконами.
Пространство, называемое "трапезной", было отгорожено справа серой перегородкой, на которой пестрели записочки, называемые по примеру Китайской культурной революции, бушевавшей тогда, «дацзыбао». Текст на одном из листочков я прочла и запомнила на всю жизнь: "Братья, нет радости без наказания, а печали без утешения. А всегда бывает радость до печали, а печаль до радости. А все минуется..." (написано на полях Иконописного подлинника XVII века).
Среди моих почтенных консультантов Валерий Николаевич отличался молодостью, неуемной энергией, веселым острым языком и каким-то особым отношением к иконам, казалось, он их "не изучал" – он их свидетельствовал. Был прекрасно образован, причем, не только светски, но и богословски. Как это у него получилось – не знаю. Словом, он представлял собою ученого нового типа, еще только нарождавшегося. Наверное, сказались и поездки в экспедиции по глубинной России для поисков и спасения чудом сохранившихся икон, впрочем, в эти годы началось повальное увлечение "охотой за черными досками" – об этом писатель Владимир Солоухин написал целую книгу. Хотя для рублевцев, в отличие о «охотников», это был тяжелый труд – найти, укрепить и вывезти на себе, нак своем горбу, при отсутствии транспорта, тяжелые древние доски. Это, безусловно, было подвигом музейщиков, до сих пор недооцененным.
Странно и страшно вспоминать, как обращались с иконами наши соотечественники: они служили столешницами, ступеньками крыльца, загородками в хлеву – или были заброшены в разоренных, обезображенных храмах. На всю жизнь у меня сохранилось глубокое уважение к скромным благородным людям, спасавшим нашу древнюю святыню, ставшую фундаментом для возрождения Родины.
Каждый сотрудник Музея имени Андрея Рублева был особенным, красивым и внутреннее сильным. О главном хранителе Вадиме Васильевиче Кириченко, художниках-реставраторах Кире Георгиевне Тихомировой, Ирине Васильевне Ватагиной, Ирине Евгеньевне Брагиной, библиографе Милене Душановне Семиз и других сотрудниках слагались легенды, в том числе, и Валерием Николаевичем Сергеевым, у которого был особый дар ценить людей и задавать вектор их движения в духовном развитии. Расскажу один случай из моей жизни. Однажды, испросив разрешения у Ирины Евгеньевны Брагиной – потомственного реставратора и очень скромного человека, Валерий Николаевич привел меня в ее мастерскую к столу, на котором лежала большая темная икона, – над ней и трудилась Ирина Евгеньевна. На иконе был изображен какой-то старец с большой головой, увенчанной прямо-таки куполом лба. Образ суровый. Поражали глубоко сидящие пронзительные глаза и крохотные руки, их тонкие пальцы были обтянуты кожей и сложены в благословение. Такая мощь была заключена в этом образе, в этом жесте – я обмерла. Кто это? "Преподобный Кирилл Белозерский, монах, основатель Кирилло-Белозерского монастыря" – Ирина Евгеньевна отвечала тихо и немногословно.
"Я о нем ничего не знаю."
Валерий Николаевич решил меня просветить:
– Преподобный Кирилл был другом и собеседником преподобного Сергия Радонежского, когда жил в Москве, в Симоновом монастыре. Он был родом из древнего боярского рода Вельяминовых. Когда ему исполнилось 60 лет, он увидел во сне пресвятую Богородицу. Она показала ему какую-то местность на Севере, неподалеку от Белоозера и велела идти туда, отыскать гору Мауру и там спасаться, основав новую обитель… Преподобный Кирилл не посмел ослушаться Богоматерь и вместе со своим другом, монахом Ферапонтом отправился на Север… А ты представляешь, что в XIV веке это было за путешествие? Глухая тайга, дороги – только реки, безлюдье... А Кириллу уже 60, в те времена век человека был короток – в 40 лет уже старик... вдобавок, Кирилл был очень маленького роста. Сохранилась икона с его изображением, написанная его современником, преподобным Дионисием Глушицким. Смотришь на нее и диву даешься – стоит такой старичок-лесовичок... –ну что он может, – а вот когда ты попадешь в Кирилло-Белозерский Монастырь, ты просто остолбенеешь! Как этот старичок выстроил самую мощную белокаменную обитель в России – целый монастырский город? Человеческими силами это сделать невозможно, но силой духа, которая заключена в этом хрупком теле, оказалось, возможно...
– А Ферапонт?
– А Ферапонт прошел немного дальше и основал обитель у Бородавского озера. Теперь ее тоже знает весь мир, благодаря фрескам великого Дионисия.
Все, что говорил Валерий Николаевич, было для меня абсолютно ново и неизвестно, но оказалось, что стояние перед иконой преподобного Кирилла было только началом пути к нему...
Я попала в Кириллов через 7 лет, тоже на съемки. И напутствовал меня Николай Николаевич Третьяков. Он объездил и обошел Русский Север (Северную Фиваиду) еще в 50-60 годы, изучал памятники воочию. Не раз его задерживали, т.к. в этих памятниках – монастырях и храмах – были, в основном, места заключения (лагеря) или колонии для малолетних или психоневрологические интернаты.
Находиться в них или около них – не разрешалось. Поэтому Николая Николаевича принимали за блаженного и, отругав, отпускали...
И вот я впервые отправляюсь на Русский Север (фильм опять предназначался для показа за границей). "Охраняется государством". Скоро я узнала, сколько цинизма содержалось в табличках, навешанных на разграбленные и превращенные в руины памятники. Но некоторые (немногие) реставрировались и превращались в витрину охраны памятников, в том числе, и Кирилло-Белозерский монастырь.
Николай Николаевич напутствовал меня так: "Из Вологды вы поплывете на пароходе по Кубенскому озеру, оно как море. Будете плыть ночь, а на рассвете стой на палубе и не спускай глаз. Из вод Сиверского озера станет появляться Монастырь, как град Китеж – прекрасные стены и башни, он отражается в воде, над ним встает солнце, краше этого ничего нет".
Так и было. А я вспоминала, как стояла в Рублевском музее перед иконой создателя этой красоты и чувство родства с этой землей и с этим старцем навсегда поселилось в душе. Убеждена, что каждый русский человек должен побывать в Кириллове и поклониться мощам великого человека. Сейчас уже, спустя много лет, безвременных лет, открыт и храм преподобного Кирилла, и подняты из-под спуда его мощи – ведь он никогда не покидал свою обитель.
Привел меня к нему и познакомил Валерий Николаевич Сергеев, за что моя сердечная благодарность. Преподобный отче Кирилле, моли Бога о нас!
Я думаю, что Валерий Николаевич был добрым поводырем для очень многих людей, которые в то время – "на перепутье"– были "томимы духовной жаждою"...
И, конечно, особым его подвигом стало создание научно-художественной биографии теперь уже прославленного в лике святых преподобного Андрей Рублева. Почему я говорю о подвиге? Осталось так мало свидетельств о земной жизни великого художника, выразившего смысл и назначение русского народа на земле, в мировой истории. Если мы все когда-нибудь исчезнем с лица земли, что останется от нас? Храмы и "Троица", и этого будет достаточно, чтобы почувствовать русскую душу.
В книге Валерия Николаевича меня поразили глубокие прозрения, почему на нас воздействует, например, образ Звенигородского Спаса – до слез, которые сами текут.
"Рублев создал образ именно русского Спаса... Глубоким покоем веет от этого произведения зрелого мастера. Он сумел, видимо, постичь в значительной мере опыт внутренней тишины. К этому времени он уже понял путь русских подвижников, которые, по слову историка, не переставая спасаться от мира, почувствовали себя в силах начать встречное движение "в мир", "к миру". Иначе ему не под силу был бы этот удивительно светлый, исполненный любви образ, столь ясный и открытый для человека".
Нам, мятущимся и мятежным, "внутренняя тишина" неведома, но мы чувствуем ее, как воздух.
Книга Валерия Николаевича – и тогда, и сей день – зовет нас в путь и, помоги Господи, осилить хоть несколько шагов на этом пути.
Валентина Гуркаленко
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
