Когда пропал отец, меня охватило отчаяние от собственного бессилия… Не приведи вам Господи пережить такое
Раздвигая с замиранием сердца
очередной куст и вглядываясь в высокую траву, я надеялся и одновременно страшно
боялся увидеть знакомые голубые брюки и пеструю рубаху. Я уже час лазил по
бурелому вдоль дороги. И хотя день был не жаркий, на мне давно не было сухой
нитки, но я этого не замечал. Несомненно, это были самые страшные минуты моей
жизни, — я искал отца, который именно в этой одежде вечером пошел на
электричку.
В
пятницу с дачи позвонила мать и сказала, что они хотят вернуться в Москву, и
хорошо бы я за ними заехал. Зная, что за полсотни лет совместной жизни они так
и не выработали единство взглядов по многим вопросам, и, надеясь, что за этим
звонком стоит какая-нибудь мелкая семейная неурядица, которая сейчас
разрешится, я попросил дать трубку отцу.
—
Я хочу домой. Что-то я очень нехорошо себя чувствую, — рассеял он мои надежды.
Я
пообещал приехать, но поздно – уж очень не хотелось тащиться в бесконечной
веренице автомобилей любителей загородного отдыха. И когда уже в темноте я
переступил порог загородного дома, то обеспокоенная мать сказала, что отец меня
не дождался и решил ехать на электричке. Причем, все документы он оставил дома.
До станции не больше километра, ушел он еще засветло, поэтому не очень
беспокоясь, мы поехали в город. Но дома его не оказалось.
Не
появился он и на утро. Учитывая, что ему перевалило восемьдесят, в голову лезло
всякое… Наскоро собравшись, мы с женой
поехали опять на дачу – вдруг он вернулся.
Однако дом был заперт.
Начали
волноваться. Вспомнились слова, заместителя начальника оперативно-розыскного
управления столицы Александра Горбачева: «Если человек не скрывается, то его
живым или мертвым находят в течение года». Ни одно слово их этой фразы не
успокаивало.
Ежемесячно
в Москве и пригороде пропадает более 200 человек. Примерно половина из них
находится живыми. А другая половина исчезает бесследно. Но это касается только
москвичей. Нелегальных же приезжих, по некоторым данным, в столице исчезает
вдвое больше. Их вообще никто не ищет. Люди в Москве пропадают по-разному.
Пожилые умирают прямо на улицах от инфаркта или оторвавшегося тромба. Их тела
без документов долго лежат в трупохранилище, а потом хоронят как неопознанные.
Дети убегают из семей, где их не любят, бьют или просто не понимают. Часть
пропавших становится жертвами убийц или насильников. Кто-то гибнет под колесами
автомобилей, поездов. Людей похищают ради выкупа. В огромном мегаполисе с
крошечным человеком может случиться любая беда.
… Здание отделения милиции в поселке Раменское угрюмое. Само дерево, казалось,
из которого оно было построено много лет назад, пропиталось несчастьем.
Подстать зданию и дежурный: скорбная интонация и каждое утомленное движение
которого как бы говорили: «Оставь надежды всяк сюда входящий». Без интереса
выслушав мою проблему, он сказал:
— К нам ничего не поступало.
— А не написать ли мне заявление? – безнадежно спросил я.
— Обращайтесь по месту жительства потерпевшего.
Мне показалось странным, что в то время как происшествие случилось
где-то здесь, обращаться нужно в другом месте. Но, глянув еще раз на дежурного,
я понял, что мои соображения не будут иметь никакого веса, и он испытывает
острое желание никогда больше меня не видеть и о моих проблемах не слышать.
Вспомнилась одна цифра: на сотрудника розыскного отдела приходится шестьдесят
(!) заявлений о пропавших без вести. Подумалось: странно, что в год пропадает
только 2,5 тысячи человек. Может, регистрируются не все?
Мелькнула мысль, что если с отцом несчастье, то оно могло произойти в
электричке. А это уже зона ответственности железнодорожной милиции, точнее –
линейных отделов внутренних дел. Электричка в Москву идет через Люберцы,
Выхино, и приходит на Казанский вокзал. Ближайший ЛОВД находился в Люберцах. Но
здесь меня встретили еще менее приветливо. Угрюмый дежурный смотрел на меня
так, словно я втащил в отделение мертвую лошадь. Во время короткой беседы, из
которой я ровно ничего не узнал, не оставляло убеждение, что моя излишняя настойчивость
наверняка приведет меня в стоящую неподалеку клетку, прозванную в народе
«обезьянником».
Перовское ЛОВД найти было трудно, а подъехать к нему и вовсе
невозможно. Повидав за этот день уже немало, я вовсе не удивился, когда возле
железнодорожного перехода увидел милиционера, который, разговаривая с каким-то
невысоким крепышом, беззаботно вертел в руках пистолет: в конце концов, может
быть, здесь так принято подчеркивать убедительность слов.
На просьбу указать дорогу к линейному отделу, меня спросили: «Зачем?»
После того как я изложил свою проблему, «борец», оказавшийся начальником
отдела, которому и в субботу покоя нет,
велел любителю оружия проводить меня в отдел и помочь. Вот тут я в первый и
последний раз за день почувствовал участие. Любитель оружия оказался дежурным.
Он уточнил приметы пропавшего, куда-то звонил, с кем-то разговаривал. Впрочем,
в Бюро регистрации несчастных случаев (БРНС) он пробиться не смог. Я был
безмерно благодарен этому человеку, чье имя так и не спросил. Он делал все, что
мог. Но до какой же степени ничтожны его возможности. Старый телефонный
аппарат, выпушенный в начале 60-х годов, и обмотанная изолентой радиостанция –
прямой потомок грозоотметчика Попова, вот и весь арсенал связи столичной милиции
в третьем тысячелетии после Р.Х.
Не узнав ничего ни хорошего, ни плохого, мы поехали на Казанский
вокзал. Здесь нас вежливо послали куда подальше.
Так или иначе, нам стало известно, что на железной дороге несчастных
случаев не зарегистрировано. От этого легче не стало. Оставались вопросы:
добрался ли отец до электрички? А может он доехал до Москвы, и ему стало плохо
в метро? В этом случае «скорая» могла отвезти его к какую угодно больницу. И я
понял, что если, не дай Бог, он там умер, я его могу никогда не найти. Тело
его, как неопознанное, какое-то время побудет в морге, а потом его захоронят в
общей могиле.
То, что ежедневно в Москве и области исчезает до более 200 человек –
это я знал. Примерно половина в том или ином виде потом находится. Но около
полутора тысяч человек ежегодно в мегаполисе исчезают без следа. Страшная
цифра. Особенно, когда думаешь, что близкий тебе человек попал в число
исчезнувших. Самой собой всплыл в памяти случай, как один знакомый неожиданно
умер на улице и пролежал неделю в морге, пока кто-то из служащих случайно не
обнаружил документы в кармане. Нетрудно представить отчаяние родственников. У
другого — исчез отец…
Но все же пока мы решили не сдаваться. Я вспомнил о своей знакомой прозорливой
старице из Минска. Иногда она приезжала в Москву, но общался я с ней редко и
всегда с какой-то опаской, хотя несколько раз она меня поражала. Один раз,
когда я вез ее, и мы вели светский разговор, она вдруг спросила: «Чем вы будете
сегодня заниматься?». Я сказал, что собираюсь продолжить писать статью о бывшим
заместителе министра, которого посадили в следственный изолятор в результате
хитрой дворцовой интриги, и хотя вина его не была доказана, следствие раз за
разом продлевалось. «Как его имя?» — спросила моя пассажирка. «Владимир», —
ответил я. Она подумала и сказала: «Беда его в том, что некоторые люди думают,
что у него много денег. И могущественные люди хотят, чтобы он с ними поделился.
Пусть молится, и все постепенно отпадет». Я не назвал ни фамилии, ни
министерства. Знать этот случай она не могла. Но суть проблемы обозначила
именно так, как думал и я.
Другой раз, беседуя с моим знакомым, она вдруг заговорила о его много
лет назад умершем ребенке. Хотя я довольно близко знаком с этим человеком
четверть века, об этом не знал. В тот момент я подумал, а может действительно
где-то все о нас известно и кто-то может это читать?
И вот я позвонил этой женщине. Она оборвала меня на полуслове и
сказала, что знает о пропаже отца. Помедлив несколько мгновений, она сказала:
— Он лежит в высокой траве. Где не знаю.
— Он жив?
— Не могу сказать. Но готовьтесь ко всему.
Путь на станцию идет по лесной дороге, по одну сторону которой
деревенское кладбище без ограды, по другую – лес. Я подумал, а вдруг по пути на
станцию у отца возникла острая нужда сойти с дороги, он вошел в лес и там ему
стало плохо. Ясно, что на кладбище он бы не пошел. Мы вернулись к станции. Прочесали
придорожный лес, заглядывая в самые укромные уголки. Но все безрезультатно.
Временами пытался дозвониться в БНС. Но номер был занят.
День шел к закату, а мы узнали лишь то, что в придорожном лесу отца нет
или я его не нашел, в электричках несчастья тоже не произошло или оно не
зафиксировано. Жалкие сведения. Как-то нужно было задействовать милицию. Но как?
Ясно, что заниматься этим делом они не будут, даже если мне удастся всучить заявление.
И все ж, казалось, что у меня оставалась еще одна возможность, и я
решил ею воспользоваться. В ФСБ есть подразделение, которое занимается органами
МВД. Попросту – ловит коррумпированных милиционеров. Там служит приятель, и я
решил поехать к нему. Выслушав меня, он сказал, что при всем желании помочь не
в силах. В прежние времена он мог бы найти человека в течение суток, но теперь
система разрушена, а пропадающих людей гораздо больше, чем было до Перестройки.
Да, он может позвонить начальнику управления в МВД, тот спустит приказ «на
землю». Начальник отделения вызовет пару оперов и скажет, что надо найти
человека. Те пойдут попьют пивка, а вернувшись скажут, что не нашли.
На мой вопрос: что же делать? Он ответил, что, надо либо дать денег
операм того отделения милиции, где он предположительно исчез, тогда может быть
они пошевелятся. Или садится в машину и самому объезжать морги и больницы.
«Повезет — найдешь, если не сойдешь с ума». Уезжая от приятеля, я задавал себе
вопрос: если невозможно найти человека, который не скрывается, то как в этом
случае обнаруживают тех, кто избегает встреч с представителями закона?
Теперь я знаю, что если бы пропало сразу несколько человек. То меня бы
в отделениях милиции слушали внимательно. Или отец не был бы пенсионером – в
МВД имеется специальная следственная группа, которая занимается исчезнувшими
милиционерами, судьями, работники прокуратур, ФСБ и депутатами. Их поиски считаются
наиболее сложными, за них снимают головы. А пенсионер – он уже свое отжил…
На утро, когда я уже собирался выезжать на поиски, позвонила мать и
сказала, что к подъезду двое незнакомых мужчин доставили отца и тут же ушли.
Все тело отца было в синяках и ссадинах, он был без обуви и без рубахи. Брюки
подвязаны веревкой. Из сбивчивого рассказа выходило, что на него напали по пути
на станцию, затащили на кладбище, заткнули рот травой, раздели и избили так
сильно, что он пролежал более суток среди могил в высокой траве. И это как раз
в тот момент, когда я заглядывал под каждый куст по другую сторону дороги. Но как было знать…
В голове не укладывалась вся не мотивированная жестокость обращения с
ним. Разжиться у деда, бредущего вечером на электричку, абсолютно нечем. Ну,
сколько у него может быть денег? Рублей сто. Часы? Возьмите!
Восьмидесятилетний старик не будет сопротивляться. Зачем истязать
человека? За что?
Через час пришла «скорая» и увезла отца в больницу. Вскоре его не
стало.
Вот так. Воевал с 41-го. Пуля не взяла. Трудился до семидесяти пяти
лет. И умер от побоев. Когда кому-то приглянулся его брючный ремень.
Николай Петров
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
