Горькая чересполосица сентябрьская… То слева, то справа отрываются и уходят в мир Горний дорогие сердцу люди. Вот и вчера из далекого, но близкого душе Иркутска дочь писателя Кима (в крещении Тимофея) Николаевича Балкова сообщила о его кончине. Так тихо сказала: «Папа умер…» – что я не сразу и расслышал, но сердцем обмер.
Такую тихость я всегда чувствовал, общаясь с Кимом Николаевичем, читая его дивные неспешные романы, повести и рассказы… Последний раз я вместе с Кимомом проживал эту бурятско-русскую байкальскую тихость, читая его рассказ «Человек из Шамбалы», за неделю до его блаженной кончины, возвращаясь из Курска, где простился с другим своим товарищем Николаем Гребневым. Рассказ Кима в тот час мне был порукой в скорби. Я даже хотел было позвонить ему прямо с поезда, но время в Иркутске было уже поздним… Потом жизнь завертелась, всё откладывал со звонком и вот…
Правильно говорят: «Все надо делать вовремя…» – только как этому научишься?
Ким Николаевич много старше меня, но этой разницы я никогда не знал, потому что нас роднила общая жизнь и судьба. Нашему товариществу более четверти века. У нас были общие друзья-товарищи, общая Родина и общая любовь к слову. Мы вместе переживали потерю Родины, погром Союза писателей на Комсомольском проспекте в 1991 году и расстрел Дома Советов в центре Москвы в 93-ем, гибель моего сверстника и боевого друга, его сына Юры, смерть философа Эдуарда Володина, писателей Сергея Лыкошина, Валерия Ганичева, Валентина Распутина…
Виделись мы в последние годы редко, да и перезванивались не часто, но душой – всегда рядом! Помню, встретились у гроба Валентина Григорьевича в соборе Знаменского монастыря, после постояли-помолчали над его могилой и я улетел в Москву… Но сколько было переговорено в том молчании. Мы даже по телефону с Кимом говорили молчанием – Велика сила в сибирском молчании!
Сейчас уже не упомню, то ли после второго, то ли после третьего инфаркта Ким Николаевич приехал в Москву, в канун Крещения Господнего, получать премию «Имперская культура» и мы, дураки, конечно, взяли его с собой окунаться в крещенской купели… Правда, о болезни мы не знали, но и Ким Николаевич не сказал, что до этого никогда в прорубь не нырял… Мороз тогда лютовал. Земля под ногами звенела, а сибирский наш Медведь в прорубь окунулся, вышел из нее сияющий радостью и говорит:
– Я теперь настоящий христианин… Вот приедешь ко мне на Байкал, на заимку, мы и там окунемся…
Очен-но мне нравилась в воображении его заимка, но, увы…
Не довелось, не доехал я до заимки, но пельмени сибирские, настоящие, домашние, изготовленные его верной спутницей Идеей Владимировной и доченькой Леночкой в их городском доме трескал, на медвежьей шкуре леживал, неспешные рассказы о бурятской и иркутской жизни слушал…
Ким Николаевич Балков был удивительно застенчивым человеком. Вроде бы и писатель известный на весь мир, и печатался многомиллионными тиражами, и переводили его книги о Буде, о Баргузине, о князе Святославе, а держался так, будто первоклассник. Собралось, помню, на его 65-летие в Доме писателей в Иркутске множество народа, говорят о нем хорошо, а он голову опустил и ждет не дождется, когда все закончится… И только в конце, после долгого застолья, когда остались мы втроем с Глебом Пакуловым, вдруг нутром затянул:
«Эй, Баргузин, пошевеливай вал…» – совершенно незнаемым мной голосом.
Эх, уже не затянет, не позвонит.
Жалко, очень жалко, но вам-то, дорогие мои Ида Владимировна и Леночка, совсем тяжко… Помочь уже ничем не могу, но плачу отсюда вместе с вами…
Ким не ушел, а только поднялся над нами в Горнюю заимку.
Сергей Котькало
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
