У каждого человека должно быть качество, за которое он мог бы себя уважать. Но для того, чтобы его в себе обнаружить, человек должен прикоснуться к чему-то более трепетному, чем собственная косность, к чему-то, хоть и менее утонченному, но беспредельно честному. Ядумаю, что для этого годится чья-либо жизнь, которая прошла мимо и воспламенила твою сущность опуститься для банального сравнения.
И это касается буквально всех, потому как все мы живем один за счет другого. Правда, порой этого совершенно не замечая, а то и гневно отрицая.
Для того чтобы упорядочить в себе всякого рода пристрастия, очень давно изобрел я такую форму общения с самим собой. Называется она «Час благодарения». А сводится к следующему.
Каждый день перед сном я благодарю Бога за то, что дал мне возможность продлить бытиё до такого-то возраста, что избавил в свое время от соблазнов и пристрастий, за которые было бы мне стыдно и мугутно, что послал мне прекрасных людей, которыми я горжусь и на каких уповаю, что даровал врагов, которые дали возможность до конца оценить высокую сущность друзей; благодарю я судьбу и Бога за то, что дал мне какие-то, пусть и микроскопические, но способности, и позволил познать самого себя лучше, чем об этом думают другие.
Все эти упоминания снабжаются именами, коли надо, датами, по мере необходимости – местом происходящего.
И вот среди тех, на кого я уповаю в «Час благодарения», мне особо дороги два имени – Петра Исаевича и Раисы Федоровны Овчинцевых.
Оба вместе, по-житейски говоря, они совершили великий подвиг, вырастив и воспитав четверых детей, дав им всем высшее образование. И это с учетом того, что сами были людьми, мягко сказать, не шибко грамотными. И не из-за собственной лежэсти и недостаточного прилежания, а оттого, что жизнь у них была сплошь из зигзагов и изломов.
Их подвиг станет еще выпуклей, коль добавить, что один из сыновей – Михаил – стал ученым, а другой – Владимир – писателем, и сделается до конца понятно, чего стоили эти два русских человека, на руках которых до самой смерти не оттухали мозоли.
Петра Исаевича я в живых никогда не видел. Но есть резон думать, коли состоялась бы встреча, мы не остались бы безразличны друг к другу по той причине, что он был моим читателем, а может, и почитателем тоже, ибо именно его или подобного ему я вижу, когда глубокой ночью иду по стопам своих героев, живу их жизнью, болею их болезнями, умираю их смертью. Петр Исаевич сравнил меня с Шолоховым, не подозревая, какую взвалил на себя ношу вины, что ли, или чего-то ей подобного, потому что когда бы воспоминание о нем как о читателе ни появлялось, редакторы безжалостно вымарывают эти слова, наивно думая, что мне нужна чужая слава.
Несколько иную, но стыдность испытал я однажды во время выступления вместе с группой московских писателей на заводе им. Куйбышева, где тоже неожиданно напал на своего читателя, который сказал, что как инвалид войны лежал в госпитале, где ему чистили кость. И вот наркотики его не брали. Но жена принесла ему «Смертный грех», и он забыл про боль.
Что там было! Мои товарищи обвиняли меня, что это я их специально решил скомпрометировать и потому научил старика сказать подобные слова.
А все просто. И моих читателей, и моя душа настроены на одну волну, потому мы друг друга и слышим, по возможности чтим и даже любим. Больше того, они являются моими соавторами.
Всякий раз, когда я проезжаю мимо Краснооктябрьского кладбища на машине, то непременно даю протяжный сигнал в знак того, что помню Петра Исаевича, с кем хоть никогда не виделся, но какое-то время прожил в одном ритме восприятия жизни.
И, естественно, в ритме со своим отцом жил сын Петра Исаевича замечательный поэт Владимир Овчинцев, который в стихах, посвященных его памяти, написал так:
Он подымался тихо на заре.
Наполнит ведра,
Отопрет ворота –
Не виден и не слышен во дворе,
Как и его неспешная работа.
Он что-то все строгал, пилил молчком.
Он поливал, окучивал в спокойствии.
Все делалось как будто в удовольствие.
Ну словно затянулся табачком!
И вот его не стало.
Будто гром.
Неведомая вдарила забота.
И все, что он чуть-чуть недоработал,
Осилить стало трудно вчетвером.
Петр Исаевич, его отец и дед – весь род Овчинцевых имел дело с железом. Все работали на заводе «Баррикады», чтобы остаться в эпохе, до которой не дожили, строителями новой жизни.
А вот духовный прорыв был, та традиция откровения, которая порождает лозунг: «Не ищите будущего извне, оно – в вас», жила. И они искали. И находили. И до сих пор в доме Овчинцевых помнят мандолину, на которой играл, угорев от железа, Петр Исаевич, еще не зная, что наш ханжеский век спишет этот инструмент из разряда почитаемых чуть ли не в утиль.
Тяжело пережили утрату Петра Исаевича в семье Овчинцевых. Утешением было лишь то, что здравствовала та, кто с самозабвением и желанностью, как только умеют русские женщины, блюла покой и мир этой семьи, теперь уже вдова, мать четверых детей, Раиса Федоровна Овчинцева.
Этого святого человека я знал, потому как она явила собой трогательный образ высокой доброты. С малолетства оставшись без отца и без матери, она не обратила сиротство, как некоторые, в предмет спекуляции и прилюдного нытья, не забывая при этом, на манер кукушат, истеснять тех, кто им делает добро. Она вся ушла в доброту, чтобы собственный недобор материнской любви и ласки не повлиял на тех, кому нужна была отдача ее сердечного тепла.
С семи лет она батрачила. К шестнадцати прошла все круги ада. И это продолжалось до тех пор, пока не встретила на своем пути молодого рабочего парня, с которым и связала свою судьбу.
В ту пору, когда в Сталинграде был ад кромешный, она, вылезши из Долгого оврага с двумя оклунками через плечо, в которых, кстати, были дети, пошла в сторону Сибирь-горы, только чтобы вынести из этого пекла самое дорогое для нее.
Платье на ней подтлело, косы были посечены осколками. А она шла, святая женщина. Шла, вела и несла своих детей. Стремилась спасти то, что было для нее дороже всего на свете.
А в это время в катакомбах завода «Баррикады», то и дело оглушаемый разрывами бомб и снарядов, ни минуты не переставал думать о семье Петр Исаевич. Но он не в силах был чем-либо помочь. Железный вихрь не давал поднять головы.
И вот в одном из мешков, которые – через плечо – несла Раиса Федоровна, был ее сынок Вовочка. Но не этот, теперешний Владимир Овчинцев, а предтеча его имени, не вынесший тех лишений, которые сожгли еще не обретшую твердость жизнь.
Володя – теперешний – родился в год Победы, и радость, которую пережил тогда весь народ, постарался не омрачить своим пришествием. Он рос, учился, зрел. И, как отмечено было, с детства тяготел к слову. Не увлекался виртуозностью языка, а эдак просто и тихо говорил о самом сокровенном. Потому многие его стихи немедленно становились песнями. И среди первых, конечно же, сказание о судьбе матери.
Мать сегодня бедна на слово
Оттого, что из рук все валится
Оттого, что не может справиться
С рюкзаком своего меньшого.
Суетится с потемок, старая.
Хоть уложено все, переуложено.
Вот присела она, усталая,
На дороженьку, как положено.
Теребит уголки платочка.
Фартук вылинявший поглаживает,
Сына жалостливо не упрашивает,
Не останется. Сын — не дочка.
Мать не плачет. Она умеет.
Все с лихвою давно оплачено:
И бездомничала, и батрачила,
И бывало куда труднее, –
И разграбленное, и спаленное,
И не спрашивай, что страшнее:
То ли мужняя похоронная,
Что осталась навеки с нею,
То ли хата с промерзлой печкой
И с забывшей о хлебе полкою,
То ль глаза ребятишек колкие,
Что прокалывали сердечко?
Как я выдюжила — не спрашивай.
Неподатлива мать на слезы.
Вот и младший летит за старшими,
Батька истый, как тот – серьезный...
А у сына в душе, что в омуте.
Кепку тискает виновато.
Прошлым летом, вот так же, помнит он.
Провожали среднего брата.
Упадет голова на грудь,
Только вздрогнет мать, встрепенется
И по-прежнему улыбнется.
Скажет бодро: «Пора в путь!»
Мать не плачет, она ведь сильная,
А в пустую квартиру вернется,
Сядет молча, в платочек сатиновый
Просто молча глазами уткнется...
Мне была тоже близка их биография потерь, потому, как и я, — мальчишкой, потерял своего братика, тоже Володю, который был моложе меня на десять лет. И я помню глаза моей, испепелившей себя в нужде матери.
И вот Раисы Федоровны тоже не стало. Умерла целая эпоха памяти, чей плодотворный опыт подпитал бы не одно поколение поэтов, загадочная, как и все живое. И только перед ее прахом, перед ее святым ликом я впервые осенил себя крестным знамением, потому что знал и буду знать всегда: Бог наградил меня знакомством с ней, чтобы я не извел себя в поругании и зле.
А окончу я эти скорбные строки опять же словами сына Раисы Федоровны Володи Овчинцева:
Ничего я о матери не скажу –
Даже если сто песен хороших сложу.
Даже если сто книг посвящу ей одной,
Сто портретов не высветят образ родной.
Хоть всю жизнь посвящу и листу, и холсту –
Все равно мою мать ты увидишь не ту.
Но когда я смогу, до последнего дня,
Поделиться последнею каплей огня
С незнакомым, чужим и беду разделю
С тем, кого я люблю и кого не люблю,
И когда от моей доброты на глазах
Протрезвеет мой друг, обезумеет враг.
Вот тогда, может быть, ты увидишь, дружок,
Нет, не матери образ –
Лишь первый штришок...
И вот сейчас, стоя у дорогих сердцу могил, неожиданно понимаешь не то, что Россия – это часть человечества, а что ежели мы теряем таких людей, нам не зазорно жить по законам мертвых...
Евгений Кулькин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
