Мы не в состоянии остановить время. Меняются времена – меняются люди; всё на свете поглощается временем, лишь только само недремлющее время, которое белит волосы и которое уже не схватишь за хвост, поглощается тёмными курганами. Всё, что было, давно миновало, травой поросло, но всегда старое, которое уже никогда не воротишь, нынешнего дороже.
На левом берегу реки Готни по солнечному, золотистому полю, раскинувшемуся между двумя широколиственными зелёными лесами Сухонькое и Глубокое, слабым, горячим, убаюкивающим ветерком прогоняются нескончаемые переливы тучных колосьев пшеницы, налившейся восковой спелостью. А там, вдали, почти у самой линии горизонта под сводами высокого голубого июльского неба с редко проброшенными безмятежными облаками в струящейся дымке перетекающего от беспощадно изнуряющей жары воздуха, словно из глубины древних веков, выплывают тёмные, молчаливые, оплывшие за время своего существования холмы: большой и малый, именуемые в народе курганами. Из каких великих эпох держат они странствие? И что несут с собой сквозь долгие века эти дремлющие курганы? Звучавшие на вершинах холмов песни Баяна, которые услаждали храбрых витязей, воспевая восторг их побед в тяжелых походах? Или неуёмное ликованье хуторских мальчишек, на радостях в небо бросавших помятые в ребячьих потасовках фуражки после каждой удачной посадки на грунтовый аэродром у самого подножия кургана самолета – «кукурузника», с воздуха разбрасывающего удобрения для подкормки ослабевших зеленей озимой пшеницы?
Разбросанные на второй надпойменной террасе по двум берегам реки степные курганы ничем не знамениты, но много воспоминаний связано с ними.
Рядом с большим курганом когда-то стоял малый. В Великую Отечественную войну к его подножию со всей округи немцы сгоняли людей рыть окопы. С отступлением немцев вышку до самого последнего бревнышка растащили на подворья, глубокие траншеи окопов сравняли с землёй. А малый курган ещё долго зарастал густыми, дикими, шумящими степными травами, и лишь только в шестидесятые годы прошлого века его распахали.
Моя бабушка, Матрёна Ивановна, частенько вместе со мной на убранном кукурузном поле рядом с курганами собирала в мешки оставшиеся початки кукурузы. Припоминая свое детское общение с бабушкой, я понимаю, чем была для неё эта наполнявшая силой, согревавшая теплом земля. Нельзя было не любить её с этим майским моросящим дождем, взрыхлявшим блёклые зеленя озимой пшеницы, с холодной росой на утренней траве пойменного луга, с протяжно поскрипывающей речной кладкой, вымощенной из двух связанных воедино маячков, при переходе гнувшихся чуть ли не до самой воды. Нельзя было не любить с этой тихой, почти незаметной в своем течении на юг речушкой, укутанной клочковатым туманом, где в низинных местах тело пронизывало холодом; с заброшенным, давно уже никому не нужным, заросшим осокой и чаканом, заиленным и затянутым густой ряской прудом, когда– то жившим на хуторе своей славной жизнью.
Помню, как бабушка, указывая на оплывшие холмы, поросшие густой травой, говорила: «Видишь, как эти древние могилы украшают нашу местность? Это святые места. Велика святорусская земля, а везде солнышко. И нам её, любимую, нужно беречь, как мать родимую. А каждая земля своим народом сильна». Она хорошо понимала, что с утратой заросшего густой травой кургана, на который я уже не раз вместе со своими сверстниками взбегал наверх, с ненасытной жадностью обозревая всю открывавшуюся красоту округи, отыскивая на противоположном берегу реки еле просматривающиеся дома Басовской Бугрянки, взбиравшиеся гуськом вверх по склону, навсегда будет потеряно какое-то своё родное, радостное, тёплое чувство. От одного вида степного ландшафта, дарящего неописуемую красоту природы, у бабушки появлялось душевное умиротворение, а от нахлынувшей радости крепло тело. Река и луг, степи и дубравы – всё то, чем она жила и без чего не могла жить, было самое дорогое и самое заветное, необходимое в её жизни богатство, дававшее ей возможность подниматься и вновь возрождаться с новыми силами. Разве могла она ощутить в своей жизни всю полноту человеческого счастья без тёмно– зеленых дубрав, в летний зной одаривающих прохладой, без серебристой ленты реки, искрящейся от яркого полуденного солнца, без холодной росы, омывающей ступни ног при выгоне спозаранку со двора домашней привязной скотины на летнее суходольное, привольное пастбище? Без милой, дивной по своей красоте, весёлой, пёстрой степи, когда в солнечный июньский день рано поутру растения, обращённые прямо к солнцу, раскроют цветки и степь ярко вспыхнет цветочным пламенем, но через час – другой венчики многих цветков закроются и уже к полудню пёстрый ковер растений прямо на глазах угаснет?
Спустя годы, вновь соприкоснувшись с нетронутой степью большого кургана, я отчетливо осознал, что для Матрёны Ивановны, моей бабушки, настоящей хозяйки на этой многострадальной земле, вместе с исчезнувшим памятником древности навсегда бы разорвалась невидимая, внутренняя связь с окружающим миром. Произошла бы потеря своего родного, неповторимого местного колорита, навсегда бы исчезла точка отсчёта её малой Родины в истории Вселенной, а в душу заползла бы глухая, безотчётная, необъяснимая неуверенность в себе из-за невозможности услышать свой внутренний голос с его глубоким осмыслением прожитой жизни на этой святой, благословенной земле. ««Жили люди до нас,– говорила она, – будут жить и после нас, а земля пребывает вовеки. Все мы растём под красным солнышком, на божьей росе; знать бы только, чем Бог нас порадует». Безжалостно срезанные скреперами, распаханные мощными, рокочущими тракторами курганы, входящие в сокровищницу Мировой культуры, для неё становились уже не доброй славой, а худой, которая бежала за порог её дома по всему свету. То, что не успело сделать всё разрушающее время, то довершалось невольно рукой невежества, жившего в это самое всеразрушающее время.
Продолжая стоять на вершине оплывшего холма, я лишний раз убеждался, что курганы для бабушки были не только древними могилами. Они являлись неотъемлемой частью её родного нестабильного внешнего мира, придавая ему невидимую устойчивость, а значит, обязаны были стоять всегда, чтобы не пришлось потомкам горько сожалеть о достославной старине.
Эх, старина, старина, что до нас не дошла! Можно только предполагать о жизни той, что бушевала здесь. Бесчисленными преданиями овеяны эти древние могилы. Кто повелел людям насыпать высокие могильные холмы? Остатки какой тризны можно отыскать здесь? Может, под толщей насыпи лежат останки самой скифской царицы? Наше ребяческое воображение рисовало платье, целиком расшитое золотыми пластинками с изображением львов, высокую шапку и обнимающий шею царицы массивный обруч, сверкающий золотыми пластинчатыми переливами. Или древние курганы скрывают останки самого скифского царя с золотой повозкой и сверкающей конской упряжью, с золотыми бляхами и узорчатыми колокольчиками и уж если не с длинными мечами и копьями, то уж точно с луком и стрелами? И мы целой гурьбой на велосипедах, прихватив с собой лопаты, ехали на возвышавшийся в глубине поля большой курган, со всех сторон окружённый морем колыхающихся васильков и ромашек со шмелиным гулом над ними, проводить раскопки.
Трудно сказать, насыпались ли эти холмы в один раз или в несколько приёмов, когда последующее захоронение сопровождалось подсыпкой земли, увеличивающей их высоту. Но, глядя на оплывшие холмы, можно с уверенностью утверждать, что водораздельная территория реки Готни была освоена человеком в глубокой древности. Изрядно потрёпанные временем в результате действия сил природы – дождя и ветра, древние могилы за время своего существования были свидетелями возникновения и разрушения разных общественных формаций, на этой территории создавались новые и исчезали старые поселения; эта родительская земля хорошо знала и восторг побед, и печаль поражений. Она никогда не забудет измены, случавшейся на этих землях, и всегда будет помнить верность своих сынов, отдавших за неё жизнь.
Можно предположить, что лесостепь была занята оседлыми земледельческо-скотоводческими племенами, и скифские кочевники продвигались на север, осваивая для своего проживания всё новые и новые места, довольно отдалённые от скифских степей. Одним из таких облюбованных живописных уголков, приглянувшихся воинственным скифам, по всей видимости, и была водораздельная территория небольшой по протяжённости реки Готни. Она стремилась на юг, к Чёрному морю, пополняя своими водами Ворсклу, впадающую в Днепр с его широкой луговой поймой, с близлежащими дубравными лесами, с большим количеством родниковой воды.
Скифы жили в кибитках, утеплённых войлоком. Зимой они хорошо сохраняли тепло, а в летний зной – прохладу. Располагаясь на ночлег, скифы выстраивали кибитки по кругу. Так очень быстро вырастал укреплённый городок на колёсах, который одновременно являлся и крепостью, и местожительством в степи. Именно поэтому следов от стойбищ кочевников не осталось, и только курганы напоминают нам, кто мы, откуда и где наши корни, без которых даже полынь не растёт.
Хотмыжское поселение во все безрадостные, беспокойные времена: и в эпоху Киевской Руси, и в период владычества Литвы – всегда являлось чисто славянским поселением. «Славяне, – писал Карамзин, – не знали ни рабов, ни властелинов, не знали выгод правления благоустроенного и думали, что свобода дикая есть главное добро человека». Они унаследовали самый главный скифский обычай – благоговейное почитание своих предков. Знатные воины, павшие за свой род, уходили в мир иной со свитой из умерщвлённых на могиле жён, слуг, коней, с ними клали оружие, драгоценности, посуду. Погребальный обряд завершали пиром – поминками, а затем тризной – воинскими состязаниями, символизирующими победу жизни над смертью.
Наши предки глубоко понимали и тонко чувствовали красоту родной природы, служившей источником радости и вдохновения. Не поэтому ли погребение воина-славянина происходило в самых живописных местах второй надпойменной террасы по двум берегам реки Готни, откуда открывался необозримый простор водораздельных склонов, перетекающих в живописные лощины, плавно сбегающие к луговой пойме? Места эти были окружены подступающими со всех сторон зелёными лесами Дуброво, Глубокое, Сухонькое, Попадино, Крюковское и Царино. После погребального обряда, наполнив по кругу кубки вином, веселящим сердца, празднующие под открытыми голубыми небесами с вершины могильного холма восторгались потрясающим, захватывающим, шумным зрелищем конных состязаний – извечного торжества победы жизни над смертью!
Стремительно, в едином неудержимом порыве, прямо от реки, которая серебристой лентой, словно толстую косу, переплетала роскошную, благоухающую, наполненную яркими летними красками и звонкими птичьими голосами пойменную долину, по высокой траве между двумя лесами Сухонькое и Глубокое приближалась к кургану бешеная волна выносливых, быстроногих, звонко-скачущих коней. Гривастые игреневые, буланые, вороные, чубарые и златогривые, они сливались со своими всадниками, каждый из которых уже ощущал вкус торжества победы. Никто не хотел уступать, и на самом финише разворачивалась упорная борьба. Отпуская поводья своей послушной, чуткой, умной, преданной славянской лошади, не сдерживая азарт, всадник полностью полагался на её страсть – быть первой. И от этой ослепляющей страсти у кого-то сдавали нервы (не покоряющий их сам ими покоряется), и загнанная лошадь, вытянувшись в струну, не совладав с сумасшедшей скоростью, головой клонилась вниз. Всадник, как с горки, опережая её, юзом катился на землю, а запаленная в конец лошадь кубарем следовала за ним. От горестной неудачи у самой финишной черты у многих, обладавших крепостью тела, легкостью движений, силою рук, высокорослых, с мужественной приятностью лица, смело бросавшихся не один раз в опасные болота и глубокие реки всадников-славян, терпеливо сносивших голод и капризы погоды, свойственные северному климату, текли слёзы.
А жизнь продолжалась. В направлении Сухонького леса по большой траве скакал игреневый жеребёнок, по-детски доверчивый, с белой отметиной на лбу, окружённый нежностью матери – гнедой кобылы с тёмной гривой и слегка приспущенным хвостом. Скакал, высоко закидывая к голове тонкие ноги, удивлённо поглядывая в сторону отчаянно праздничных конных гонок.
На волнистом водораздельном склоне в низинной части ложбины, рядом с лесами Глубокое и Дуброво, разворачивались в старину и открытые потешные кулачные бои между боевыми дружинами. Бились по любви, стенка на стенку.
Вот напирающая стена дружины со стороны молчаливой Дубровушки с задором, без злобы гнёт дугой стену противника, пока там, в их боевом стане, не появится добрый молодец с богатырской ухваткой и не опрокинет, не погонит с оглушительным свистом всё на своем пути. Впереди него плывёт дикий страх и ужас, а крики радости и похвала дружинная мощной волной катятся за ним. Но бойцы со стороны леса Глубокого непоколебимо стоят плечом к плечу, ощущая в беде сплочённое чувство локтя, крепкое и надёжное чувство братской взаимовыручки. И слабеет дуга напирающей стены, на глазах у всех вдруг в обратную сторону подковой выгнулась, а затем всколыхнулась вся, отступив назад, охватив в кольцо вместе с добрым молодцем – удалым бойцом. Теперь уже опытные воины, которых отрядила сама дружина со стороны молчаливой Дубровушки, принимают вызов судьбы и, преодолевая страх, выбивают главного бойца с дерзкой ухваткой из стана противника.
Радостную, долгожданную победу боевой дружине давала не столько отличная выучка и взаимная выручка, а своя, особая, личная смелость каждого воина, когда он, не зная благоразумной осторожности, бросался прямо в середину вражеского стана – и всегда побеждал. Всякий молодец был на свой образец. Бились с задором, без злобы. Никогда не наносили удара сзади, не таили в кулаке тяжёлых предметов и не били ногами, не ставили подножек и не захватывали одежду противника, а после боя зла не держали: не нами свет начинался, не нами и кончаться будет. Обычай старше закона – всякая драка красна мировою. В кулачных боях всё было на виду и всё вперемешку – и слёзы, и радость: то победители ликуют, а побежденные горюют, то проигравшие горюют, а победившие ликуют.
Тёмные курганы – безмолвные хранители древней летописи, этой симфонии жизни наших предков, в которой были свои великие мужи и громкие герои. Перед ними трепетал и при жизни не вмещал целый мир, а после смерти вместило всего три аршина земли. От них зависели жизнь и смерть десятков тысяч людей, а пришло время – и собственная смерть пришла к ним независимо от их воли. В воинских доспехах великие мужи со славой ступали по земле, а когда наступило время сокрушающих и вразумляющих мгновений, земля просто и тихо покрыла всё их величие.
Каждый раз, поднимаясь на вершину большого холма-кургана и вдыхая горячий воздух, невольно ощущаешь терпкий, сухой, настоянный аромат трав нетронутой степи. Окидывая взором манящую, несусветную даль с её кудрявыми склонами и зелёными лощинами, замечаешь, как внизу, в углублённых балках, плавно перетекают они в широколиственные леса Глубокое и Дуброва, Сухонькое и Должик. А поверху, по самому хребту водораздельного холма двух рек – Готни и Локни – поднимаются широкой стеной мощные, непоколебимые, безмолвные леса Попадино, Крюковский, Царино. И веет от плавно ниспадающих зелёных склонов, сбегающих к пойме реки Готни, и былинно величественных лесов, встающих непреодолимой стеной, какой-то таинственно-загадочной, непостижимой древностью.
Невольно устремляешь свой взор на запад, на противоположный берег реки, где на второй надпойменной террасе, сразу за селом Трефиловка, ещё совсем недавно возвышался тёмный спящий курган, безжалостно срезанный тяжёлыми скреперами. Навсегда исчез памятник древности, исчезла неотъемлемая часть привычного лесостепного ландшафта, исторически сложившегося не за одно – канувшее в миротворную, всепоглощающую бездну природы – тысячелетие. И наплывает глухое, щемящее чувство невосполнимой потери, связанное с невозможностью забыть с детства полюбившуюся, навсегда родную, неповторимую, тихую настоящую русскую красоту степных холмов, источающих под голубыми июльскими небесами запах диких трав и полевых цветов, согретых полуденным солнцем и обдуваемых тиховейным, нежно ласкающим, слабым тонкогубым ветерком.
Пётр Мальцев
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
