220 лет назад, 1 декабря 1792 г. родился Николай Иванович Лобачевский – русский математик, всемирно знаменитый создатель неевклидовой геометрии. «Магия числ и соответствий», как сказал наш современник, побуждает поглядеть на эту дату под несколько необычным углом.
Еще философ Н. Бердяевв трактате«Смысл Творчества» (1916), в главе «Творчество и аскетизм. Гениальность и святость» сделал простое, будто очевидное, но замечательное наблюдение: два величайших русских человека, Александр Пушкин и Серафим Саровский, жили в одно время, в начале XIX в.Правда ведь, годы их кончины очень близки – 1837 и 1833! Бердяев вычленил эту «двоицу» и поставил рядом. Уже сама констатация этого факта есть продвижение русского национального сознания. Но философ, разумеется, не ограничился простым называнием, а дал свою (разумеется, обсуждаемую) экспозицию:
«Пушкин и св. Серафим жили в разных мирах, не знали друг друга, никогда ни в чем не соприкасались. Равно достойное величие святости и величие гениальности – несопоставимы, несоизмеримы, точно принадлежат к разным бытиям. Русская душа одинаково может гордиться и гением Пушкина, и святостью Серафима. И одинаково обеднела бы она и оттого, что у нее отняли бы Пушкина, и оттого, что отняли бы Серафима.
И вот я спрашиваю: для судьбы России, для судьбы мира, для целей Промысла Божьего лучше ли было бы, если бы в России в начале XIX века жили не великий святой Серафим и великий гений Пушкин, а два Серафима, два святых – святой Серафим в губернии Тамбовской и святой Александр в губернии Псковской? Если бы Александр Пушкин был святым, подобным св. Серафиму, он не был бы гением, не был бы поэтом, не был бы творцом. …В творчестве гения есть как бы жертва собой. Делание святого есть прежде всего самоустроение. Пушкин как бы губил свою душу в своем гениально-творческом исхождении из себя. Серафим спасал свою душу духовным деланием в себе. …И вот рождается вопрос: в жертве гения, в его творческом исступлении нет ли иной святости перед Богом, иного религиозного делания, равнодостойного канонической святости?»
Задав этот вопрос, философ сам и попытался на него ответить: «Я верю глубоко, что… гениальность есть иной религиозный путь, равноценный и равнодостойный пути святости. Творчество гения есть не «мирское», а «духовное» делание. (выделено мной. – С.М.) …Для божественных целей мира гениальность Пушкина так же нужна, как и святость Серафима».
Не будем застревать на том факте, что философ помещает св. Серафима в губернию Тамбовскую, хотя праведник родился в Курске, а подвизался в Нижегородчине. И Пушкин – родился в Москве, затем учился и жил в Петербурге и лишь 18-летним юношей (ровно в середине своего земного пути) впервые попал в Михайловское Псковской губернии. (Хотя, конечно, родовые и во многом духовные корни его – именно в Святогорье.) Но это – биогеографические детали.
Бердяев не противоречит своему современнику, питерскому иерею Ивану Ильичу Сергиеву, который во второй половине ХХ в. был канонизирован каксвятой праведный Иоанн Кронштадтский. Батюшка утверждал: «Даров Господних не должно удерживать в себе, но изливать на других; образец – природа: солнце не удерживает в себе одном свет, но изливает его на луну… Не должно ни у кого и спрашивать, нужно ли распространять славу Божию пишущею рукою или словесно, или добрыми делами. Это мы обязаны делать по мере сил своих и возможности. Таланты надо употреблять в дело. Коли будешь задумываться об этом простом деле, то дьявол, пожалуй, внушит тебе нелепость, что тебе надо иметь только внутреннее делание».
Пожалуй, и внушит. Отсюда, между прочим, пушкинская «слабость духа» в знаменитом сочинении «Дар напрасный, дар случайный…». Но тот же Пушкин, знавший, что «…крайнее безумие – гордиться Божиими дарованиями» (преп. Иоанн Лествичник), в «Разговоре книгопродавца с поэтом» вдохновенье назвал «признаком Бога».
* * *
Когда речь идет о двух, всегда есть соблазн впасть в противопоставление частей, составляющих пару, в ущерб пониманию их взаимодополняемости. В чем не может быть вольного или невольного дуалистического противопоставления, так это в троичности.
Н.Н. Пунин в слове о рублевской иконе св. Троицы сказал: «…пусть это – одна душа, но у нее три формы, и она трепещет в приходящих по-разному этих формах… тончайшее разделение внутренне и внешне связанных состояний духа…» Я клоню к тому, что рядом с Серафимом Саровским и Александром Пушкиным должен быть третий. Непременно должен.
Ученый муж Д.И. Менделеев, вышедший, как, к примеру, и В.И. Вернадский, из семьи священника, писал в «Заветных мыслях»: «Хочется-то мне выразить заветнейшую мысль о нераздельности и сочетанности таких отдельных граней познания, каковы: вещество, сила и дух; инстинкт, разум и воля; свобода, труд и долг. Последний должно признать по отношению к семье, родине и человечеству, а высшее сознание всего этого – выраженным врелигии, искусстве и науке. Выкиньте что-то из каждой троицы – будет лишь анализ без полного синтеза, получится неустойчивая и слащавая шаткость, а в образовавшуюся пустоту, того и гляди, проникнет отчаяние либо ворвется какой-то вздор, не выдерживающий первичной критики».
Исходя из троичности, учитывая триаду, «русскую Троицу», отводя, по Менделееву, чудотворца Серафима религии, Пушкина — искусству, следует дополнителя в триаде русского космоса разглядеть в науке, в той же эпохе.
Как нам покажется в этом ракурсе Николай Иванович Лобачевский?
Родившийся в 1792 г. – гораздо позже Прохора Мошнина (преп. Серафима Саровского, род. в 1754 или 1759 г.), но на семь лет раньше Александра Пушкина. Умерший последним из троих – в 1856 г.
Коля Лобачевский родился в Макарьевском уезде Нижегородской губернии. Это та самая губерния, где совершил свои духовные подвиги преп. Серафим.
11 (23) февраля 1826 г. на заседании отделения физико-математических наук Казанского университета Лобачевский доложил о результатах своего нового исследования. Доклад назывался «Сжатое изложение начал геометрии со строгим доказательством теоремы о параллелях» и содержал начала неевклидовой геометрии – открытия, совершившего переворот в представлении о природе пространства. Скромное исследование, совпадающее с великим Евклидом в четырех геометрических постулатах, но заменяющее последний, пятый, на противоположный: через точку, не лежащую на данной прямой, проходят, по крайней мере, две прямые, лежащие с данной прямой в одной плоскости и не пересекающие ее. Открытие Лобачевского, опубликованное в 1829–1830-х и не получившее признания современников, совершило переворот в представлении о природе пространства, в основе которого более 2 тыс. лет лежало учение Евклида, и оказало огромное влияние на развитие математического мышления. Мы до сих пор вряд ли осознаем революционность этого открытия.
Лобачевский, ставший профессором университета в 24 года, а в 33 – ректором, шестикратно в течение почти двух десятилетий – с 1827 по 1846 гг. избирался на должность ректора Казанского университета. В 1837 г. его труды были опубликованы на французском языке, а в 1840 г. – на немецком. И заслужили признание великого Гаусса (следует вспомнить, что сам Лобачевский был в математике как бы «внуком» Карла Фридриха Гаусса, поскольку учился у профессора Бартельса, воспитанника знаменитого немца). В России же Лобачевский не видел оценки своих научных трудов. Очевидно, его исследования находились за пределами понимания современников. Одни игнорировали его, другие встречали его работы грубыми насмешками и даже бранью.
Геометрия Лобачевского включает в себя геометрию Евклида не как частный, а как особый случай. Изучение свойств пространств в общем виде составляет теперь неевклидову геометрию, сегодня известную всему миру как геометрия Лобачевского.
Пространство Лобачевского есть пространство трех измерений, отличающееся от нашего тем, что в нем не имеет места постулат Евклида. Основываясь на работах Лобачевского и постулатах Римана, Альберт Эйнштейн уже в ХХ в. создал теорию относительности, подтвердившую искривленность нашего пространства. Теория Эйнштейна была многократно подтверждена астрономическими наблюдениями, в результате которых стало ясно, что геометрия Лобачевского является одним из фундаментальных представлений об окружающей нас Вселенной.
Лобачевский – автор трудов по алгебре, математическому анализу, теории вероятностей, механике, физике и астрономии. Финал активной и плодотворной деятельности ученого – истинно русский. После 30-летней профессорской деятельности министерство отказало в ходатайстве Совета университета об оставлении Лобачевского на кафедре. Он получил назначение всего лишь на должность помощника попечителя учебного округа, что, по словам одного из биографов, «могло его утешить так же, как Пушкина несвоевременное назначение камер-юнкером».
Занимательно, что в этой реплике, как и в наших размышлениях, тоже появляется имя Пушкина.
Не видя вокруг себя людей, проникнутых его идеями, Лобачевский думал, что эти идеи погибнут вместе с ним. Умирая, он произнес с горечью: «И человек родился, чтобы умереть». Его не стало 12 февраля 1856 г.
* * *
Вот что написал о. Павел Флоренский о рублевской «Троице»:
Нас умиляет, поражает и почти ожигает в произведении Рублева вовсе не сюжет, не число «три», не чаша за столом и не крила, а внезапно сдернутая пред нами завеса ноуменального мира[1](выделено мной. – С.М.), и нам, в порядке эстетическом, важно не то, какими средствами достиг иконописец этой обнаженности ноуменального и были ли в чьих-либо других руках те же краски и те же приемы, – а то, что он воистину передал нам узренное им откровение. Среди мятущихся обстоятельств времени, среди раздоров, междоусобных распрей, всеобщего одичания и татарских набегов, среди этого глубокого безмирия, растлившего Русь, открылся духовному взору бесконечный, невозмутимый, нерушимый мир, «свышний мир» горнего мира. Вражде и ненависти, царящим в дольнем, противопоставилась взаимная любовь, струящаяся в вечном согласии, в вечной безмолвной беседе, в вечном единстве сфер горних. Вот этот-то неизъяснимый мир, струящийся широким потоком прямо в душу созерцающего от Троицы Рублева, эту ничему в мире не равную лазурь – более небесную, чем само земное небо, да, эту воистину пренебесную лазурь, несказанную мечту протосковавшего о ней Лермонтова, эту невыразимую грацию взаимных склонений, эту премирную тишину безглагольности, эту бесконечную друг пред другом покорность – мы считаем творческим содержанием Троицы».
Да, мы избрали троичный пример из иной, не рублевской, не сергиево-радонежской эпохи, но разве – во многом – и не о наших героях слова эти? Взаимодополнение, соперетекание друг в друга трех составляющих триады таковы, что порой нет никакой возможности вычленить пресловутое «одно». Думается, в таком вычленении по самому большому счету нет необходимости (прикладная необходимость, быть может, и возникает иногда). Разве в речах преп. Серафима, а более всего в знаменитой беседе с Н.А. Мотовиловым о стяжании Св. Духа отсутствуют красота и размышление? Или теория Лобачевского не прекрасна? И коль она есть прорыв к свету истины, то разве она не религиозна? А разве не религиозны лучшие пушкинские произведения?
Мне могут возразить, мол, углы обозначенного мной треугольника (хоть и вписанного в круг) разновелики. Но светы и сейчас длятся. И «равновесие» светов может возникнуть в чуть более дальней перспективе.
Быть может, в случае с нашими великими Серафимом, Александром и Николаем мы имеем дело даже не с тройственным аккордом, а, как сказал в связи с «Троицей» Рублева искусствовед В.Н. Щепкин («Душа русского народа в его искусстве», 1920), с «цельным дуновением»…
[1] Мир, находящийся за пределами человеческого восприятия
Станислав Минаков «Цельное дуновение» русского гения Русский взгляд
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
