В свой первый в 1942 году приезд в Псков Евгений Евгеньевич пробудет там около двух недель. 25 апреля он уже в Риге и, просмотрев псковские рисунки, кажется, останется не совсем удовлетворенным их количеством. Свидетельство тому – его неуверенная по тону запись в дневнике: «По наброскам могу работать. Некоторый материал все же есть». «Работать по наброскам» – значило начинать делать на основе нарисованного офорты или литографии. Но рисунков для задуманного альбома гравюр, по расчетам художника, все же слишком мало, и, вероятно, в Псков ему придется приезжать еще раз.
А пока, побыв дома лишь два дня, он снова отправляется в дорогу, на сей раз в старинный город со славянским названием Ковно, или Каунас, как называют его литовцы (в дневниковых своих записях Климов предпочитает старое, подлинное название): «27 апреля 1942 г. Ковно. Ходил вечером по городу и в темноте видел очертания домов и церквей. Старинная часть города в стиле барокко. «Что город, то норов». Бедность в Литве сразу же бросается в глаза. Большие кресты стоят у домов и у дорог. Бедность – кресты, так же, как в Псковщине».
О бедности, царившей в Литве, в отличие от сытой и благополучной довоенной Латвии, он слышал еще раньше, а теперь она особенно бросалась в глаза – с приходом немцев стало совсем трудно с продуктами питания.
Неожиданно испортившаяся погода – заморозки с градом и сильным ветром – мешает ему работать на городских улицах, и художник время от времени заходит погреться в какой-нибудь музей. Но его впечатления от увиденного там неоднозначны. Он восхищается народными литовскими скульптурами – «Примитивно, но искренно и выразительно. Таковы тоже церковные лубки. Все же современное по живописи очень плохо».
Однажды непогода заставит его зайти военный музей, экспозиция которого его просто возмутит. «В ней – напишет художник, – «прославление своего прошлого, но этим не купишь величия настоящего. На площади у музея образец безвкусицы: кресты, какой-то обелиск, бюсты и с боков две пушки, «Симпатичный ансамбль» как по духу, так и по форме!».
Но самые удручающие воспоминания оставила у него атмосфера крайнего национализма, царившая в Вильне, по-здешнему Вильнюсе. Скверная погода в те дни давала возможность делать подробные записи в дневнике: «1 мая 1942 г. Вильна встретила меня нелюбезно. Холодно, моросит. Загнали меня в самую отдаленную гостиницу по причинам, вероятно, расовым. Ходил по городу, смотря на архитектуру барокко и рококо. По духу мне все чужое и чуждое. А люди здесь выросли в таком замкнутом шовинизме, так обострились все взаимоотношения, так все воспитывались тут в сознательном пренебрежении ко всему чужому, что диву даешься». И Евгений Евгеньевич продолжает: «Ну и номер у меня в отеле. Прямо веселый дом. Сбежал оттуда… Хожу по городу, отыскиваю места для рисования. Весь день моросит… Борьба с природой продолжается. Солнца в Вильне я так и не дождался. Только сейчас почувствовал невероятную сложность барокко для рисунка».
«Был сегодня в церкви Петра и Павла. Внутри пышность скульптурная необычайная. Всё цвета слоновой кости. Тут и сирены с рыбьими хвостами, и головы зефиров и фавнов, никакого отношения к христианству не имеющих. Строители были итальянцы… Думаю, что молиться в такой церкви трудно, это скорее дворец или музей. В военном музее гид рассказывает, как угнетали русские литовцев. Как все можно переворачивать?».
Однажды, бродя по городу, художник с ужасом наткнется на одно жуткое место, – «маленький переулок, перегороженный колючей проволокой; здесь выход из гетто. Утром рано проходил тут, выводили людей на работу. Тут же костел и из открытых дверей разносятся звуки органа, туда направляются отдельные фигуры. Проповедь любви и проповедь ненависти живут рядом».
Впечатления того дня, как кошмар, будут мучить художника, и вскоре он создаст потаенную, при немцах не вошедшую ни в один альбом литографию (Ил. 1) «Еврейское гетто в Вильно» – тревожные, как на картинах Шагала, блики света на небе в глубине переулка, разоренный брошенный дом с выбитыми или сиротливо распахнутыми окнами, явное ощущение большой человеческой беды, словно разлитое в каждой детали этого небольшого по размерам произведения – свидетельства неприятия Климовым, по собственным его словам, «проповеди ненависти и жестокости».
Заявленные художником трудности с рисованием архитектуры барокко были успешно им преодолены. Свидетельство тому – блистательная литография с видом литовской церкви. (Ил. 2).
4 мая 1942 г. Утром шел снег. Вильна меня выживает своей погодой» – запишет Климов в дневнике. В тот день он посетит мастерскую, жившего в Вильнюсе коллегу – польского художника Людомира Слендзинского (1889 – 1980) и даст, как всегда, взвешенную, оценку его работ: «Очень интересные полихромные барельефы. Вообще мастер большой и завершенный, холодноватый и академический, но законченный и стильный… Видел церковь, где крестили Арапа Петра Великого». Речь идет о городской достопримечательности – православной вильнюсской церкви Параскевы Пятницы, в которой в 1705 году в присутствии Петра I был крещен предок Пушкина Ганнибал.
Возвращаясь в Ригу, Евгений Евгеньевич на один день специально останавливается в Каунасе, чтобы взглянуть на произведения Чюрлениса, и сравнивает их с наводнившими Латвию многочисленными и похожими одна на другую картинами Рериха: «6 мая 1942 г. Ковно. Видел в оригинале Чурлиониса. Он философ, видящий Космос, мистически передающий это всемирное начало. Тонкий по краскам и рисунку. Ночное кладбище на фоне звездного неба – целая поэма. Есть некоторые вещи, где нужны большие пояснения, эти воспринимаются труднее. Чурлионис глубже Рериха, подлиннее, разнообразнее. Нет одинаковых синих небес. Конечно школы у него быть не может, он «сам» – один и себя исчерпывает. Это конец или венец индивидуализма. Роскошь и опасность…».
Последние слова о границах субъективного в искусстве – плод постоянных размышлений художника о собственном творчестве.
Вернувшись из двухнедельной поездки по Литве домой, в Ригу, жадный до новых впечатлений Климов задумывает, несмотря на связанные с ней трудности, я, еще одну творческую поездку: «Хочу двинуться сейчас на Север, в Эстонию. Обстоятельства и встречи сейчас в пути тяжелые. Слишком всюду много горя. Кое-что из литовских впечатлений запало мне в душу, когда-нибудь может и найдет выход и применение…»
И вскоре в дневнике художника появится новая запись: «18- по 28 мая 1942 г. совершил поездку в Ревель (Таллин) и Нарву. Ревель открылся мне во всей своей остроконечной красоте. Кроме того, там такие богатства живописи, каких давно не видел. Но устроиться было трудно и с питанием было совсем коряво. Хороший маленький музей истории города Ревеля с прекрасными литографиями видов Ревеля»…
Попасть Евгению Евгеньевичу в полуразрушенную прифронтовую Нарву оказалось делом нелегким, и пребывание здесь было связано для него с еще большими, чем в Таллине, бытовыми неудобствами и неприятностями: «С питанием здесь совсем плохо. Да и рисовать в этих условиях трудно. Нельзя забыть всего происходящего, нельзя не видеть большого горя. Для творческой работы должна быть беззаботность и ощущение свободы. Этого здесь не было». Однако он продолжает упорно работать и здесь, но однажды, застав за рисованием в Иван-городе, его задерживает и доставляет в комендатуру бдительный немецкий солдат. «Еле отбоярился!» – признается художник в своем дневнике.
В Нарве Евгений Евгеньеич посетит переселившегося сюда близкого своего знакомого по Изборску – историка-краеведа Александра Ивановича Макаровского. Великий знаток древностей Печорского края, Александр Иванович сыграл значительную роль в становлении творчества молодого Климова в 1920-1930 годы, когда тот много и успешно работал над картинами и гравюрами с изображениями Псково-Печерского монастыря, церквей и крепостных башен Изборска, предметов старинного быта в домах местных русских крестьян-старообрядцев. С предисловием профессора Макаровского в Риге вышел в свет альбом его гравюр «По Печорскому краю» (1938), вызвавший в далеком Париже одобрительный отзыв самого Александра Николаевича Бенуа, как представляющий «крупный интерес в историческом и художественном отношении». А сейчас Макаровский впроголодь мужественно выживал в оккупированной немцами Нарве, вместе с женой и двумя ранеными при взрыве на вокзале малыми детьми. И Климов будет вспоминать, что попал в эту достойную семью, как в родной дом. Вряд ли узнает Евгений Евгеньевич из канадского «далека» о дальнейшей судьбе своего друга, в послевоенные годы – профессора Ленинградской духовной академии, арестованного органами НКВД. Где-то в архивах сохранится ходатайство о его освобождении, подписанное в 1950 году митрополитом Ленинградским и Новгородским Григорием (Чуковым; 1870 – 1955), тоже неоднократно подвергавшимся арестам и ссылке. Освободившись из лагеря, Макаровский с блеском защитит диссертацию по истории Русской Церкви домонгольского периода (от себя выразим удивление, что профессор Макаровский, названный в современных нам документах Санкт-петербургской духовной академии выдающимся историком, оказался не удостоенным статьи в современном издании Православной энциклопедии).
Летом того же 1942 года начнется работа художника над задуманным еще весной проектом. Его замысел можно было бы назвать совершенно случайным, если не считать того обстоятельства, что слово «случай», по выражению одного русского религиозного философа, «атеистический псевдоним чуда». Исполнение этого замысла навсегда свяжет имя художника с его любимым русским городом – Псковом.
Валерий Сергеев
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
