О ни и в пору женского цветения для меня были бабушками – бабушка Маша и бабушка Аганя. Измученные крестьянской работой с утра до вечера, большими непоседливыми семьями, мужьями вечно навеселе, и в сорок выглядели старухами. Это потом уже, будучи взрослым человеком, я старался вглядеться в их тогдашние глаза и понимал: взгляды были озорными, движения быстрыми, а языки острыми.
На нашей улице не было дома приветливее, чем дом бабушки Маши. Он стоял на высоком месте и, сам высоченный, открыто смотрел на деревню своими многочисленными, чистыми и уютными, окнами. Через овраг красовался единственный на всю округу не закрытый властями храм. Отсюда как на ладони видны березовые рощицы и седой древний лес. Кто ни проедет, кто ни пройдет, всяк обратит внимание, как в окнах дома бабы Маши блестят в солнечных закатных лучах подсиненные купола храма.
Вот сюда-то и собирались всей улицей люди. Особенно в праздничные дни – на Пасху, на Спасы, на Троицу.
Не помню, как другие улицы, а наша всегда собиралась здесь на завалинке. Всегда под вечер – дети сыты, гости выпровожены, скотина убрана. Приходили довольные, нарядные. Мирно текла беседа, лузгались семечки, делились новости. И была в этой встрече одна ожидаемая неожиданность: когда же зазвучит песня?
По деревенским меркам, водилось за Машей и Аганей одно чудачество – они пели. Не часто, только по праздникам, хотя многие говорили, что наедине они всегда, хоть шепотом, хоть вполголоса, но напевали свои любимые песни. А любимых было множество – и горьких, и веселых, и протяжных, и быстрых. Только протяжных больше.
Баба Маша всегда вела первую партию. Она вплетала в слово такие подголоски, от которых душа смеялась и плакала. Неграмотная, она чисто подавала звук и ни разу не навредила слову, не оскорбила его неправильным ударением. Рвала слово на части, а выпевала его, словно берегла.
У бабы Агани был второй голос, низкий, бархатный, с чуть заметной хрипотцой. Скорее всего, это сильный голос, но она всегда накидывала на него передничек, и он лился складно, как туман на августовской реке, – возникал ниоткуда и украшал пение подружки. А когда голоса соединялись, все понимали: бабушки не поют - нежат песню, лелеют, выращивают.
В такие минуты не только сказать – голову повернуть грешно, потому голоса не спотыкались, не отвлекались, а лились речкой, наполняясь силой голоса и чувствами, по всей деревне.
– Маша с Аганей поют, - говорили на других улицах, и текли люди на песню.
Чаще всего, если мне не изменяет память, начиналось все с «Уж ты сад, ты мой сад». Незамысловатая на слова песня, а на смысл особенная, как и на мелодию тоже. О любви, о беглянке наперекор родителям за любимым дружком, с греховным началом: «Мне не жалко мать-отца, жалко молодца».
Была у бабушек в этой песне одна вольность: они перед последним куплетом останавливали пение, обменивались мнениями и, сраженные молчанием и взглядами соседей, так поднимали голоса, что тишина лопалась от напряжения.
И сразу же без перерыва еще одна песня – «Что запил, загулял, друг Ванюшечка». Здесь уж все наплачутся – и певицы, и слушательницы – по своей тяжелой доле, каждая по-своему. А потом третья песня, четвертая, и так до тех пор, пока солнце не сядет.
Среди народа я был самым маленьким. Забивался на краю лужайки в народ и слушал. Многого не понимал, а голоса помню до сих пор. Потом уверовал себя в одном: больше никогда подобных голосов не услышу. И не слышал, хотя русская песня, и народная, и сочиненная композиторами, постоянно звучала по радио, а голосов моих любимых бабушек не было. И вот однажды…
И вот однажды задохнулся от неожиданности – по телевизору транслировали концерт, и полился голос, так похожий на голоса моего детства. Свободный, чистый на высоких нотах и грудной, с вибрацией, на низких. Пропета всего одна строка из песни, а в нем переплелись оба голоса моих бабушек.
Кто поет? Что за интересная такая певица? Совсем молодая, а песню играет, будто жизнь прожила. Такое впечатление, что она голосом сдерживает порыв большого оркестра, и тот уступает в темпе, стихает, не мешает певице.
Татьяна Петрова . Это имя несколько раз произнес ведущий, будто обращая внимание слушателей на необыкновенный талант, с которым только-только столкнулись зрители, сидящие в зале, и зрители, сидящие перед экранами телевизоров.
Красивая. С распахнутыми глазами. В скромном сарафане. Коса на голове. Без пафоса. Есть только она, песня и слушатель, с которым она говорит. Нет-нет, не поет, а говорит, рассказывает чужую жизнь, как свою.
Почему-то сразу возникло ощущение, что манеру пения она подсмотрела у моих бабушек, а когда узнал потом, что родилась и выросла Татьяна в глухой уральской деревушке, стало понятно: видно, тоже по вечерам в праздничные дни бегала на концерты своих деревенских певуний, а те плохому не научат.
Оказалась потом, что столичные телевизионщики заприметили уже достаточно опытную певицу. Татьяну в пятнадцать лет приняли в государственный Уральский народный хор, куда она пришла с бабушкиными песнями. Их и пела в коллективе, нарабатывая голос. А потом решилась попробовать силы в Москве, и они, эти силы, нашлись – перед ней распахнулась дверь сначала училища Ипполитова-Иванова, а затем института имени Гнесиных, да и Москонцерт тут же посчитал ее своей.
Пришлась по сердцу уральская девушка столичной публике – в это время на эстраду выходили только «отборные», читай – самые талантливые. Самобытные. Индивидуальные. Петрова была таковой: никто так до нее не подавал песню – то голос звенел струной и, взлетев, падал на низкую ноту. И все это могло быть на одном слове. Так пели в ее родной горной стороне, где переплелись в свое время песни разных областей России, и не только России. Сюда стекался крепкий раскулаченный народ, чаще мудрый и талантливый.
В самом начале московской творческой жизни один из критиков заметил: «У Петровой божественный голос». То, что он узнаваем, это стало ясно сразу. То, что Петрова никому не подражала, это ценилось на вес золота. А то, что от голоса Петровой веяло запахом церковной свечи и ладана, говорить побаивались. Не принято было.
А ведь там, в родных наших деревнях, именно так и пели женщины – они пели, словно молились. Судьбу рассказать только перед иконой можно.
В первые «вживую» я увидел Татьяну Петрову в подмосковном Можайске. Сентябрьскими прозрачными от воздуха и солнца днями Союз писателей России проводил там очередной кинофестиваль документалистов. Приехали туда режиссеры со всей страны, привезли свои фильмы, которых на больших экранах нам никогда не посмотреть. Тема их вечная – православие и гражданственность, не модная нынче, хотя модой такие понятия и быть не должны. Это вечное наше, на том стояли, и стоять будем, как бы не изгалялись «вершители».
Рядом с великим Бородинским полем, в городском дворце культуры каждый желающий мог посмотреть фильмы, снятые молодыми и талантливыми кинодокументалистами. Народ свободно входил в зал, присаживался на минутку, а не уходил до позднего вечера.
Пришла группа солдат, скорее всего, в увольнении. Задержались, и после просмотра очередного фильма на сцену вышла Татьяна Петрова. Потом она признается, что приготовилась петь другую программу, а увидела парней в солдатской форме и решила напомнить им о доме.
А-капельно, без микрофона полились в зал колыбельные песни. Мы их давно не слышали, с раннего детства, но каждый, и в первую очередь оторванные от дома ребята, услышали голос родной матери.
Петровой не аплодировали – никто не хотел нарушать свидания с детством, домом, мамой. Спроси в такую минуту о самом сокровенном, и человек расскажет не таясь.
Наблюдаю за рядовым. Он смотрит во все глаза на певицу и уверен: только для него слова колыбельной, только для него такой родной и близкий голос, в котором покой и радость, счастье и оберег. Слезы катятся непроизвольно, мальчишка их не замечает и не стыдится их – он среди своих, дома, где ему рады и где его любят.
А потом был московский зал имени Чайковского, и видимо-невидимо народу. Татьяна Петрова пела программу «Татьянин день». Среди широкого раздолья народных песен, романсов лились баллады, плачи. Зал встал, когда певица запела «Прощание славянки»:
Много песен мы в сердце сложили,
Воспевая родные края,
Беззаветно тебя мы любили,
Святорусская наша земля.
Высоко ты главу поднимала,
Словно солнце, твой лик воссиял,
Но ты жертвою подлости стала
Тех, кто предал тебя и продал.
И снова в поход Господь нас зовет.
Мы вновь встанем в строй,
И все пойдем в священный бой.
Встань за Веру, Русская земля!
В эти минуты мне вспомнилось большое село Михайловка, в которое забрел я случайно летним рязанским утром. Сердобольные сельчанки напоили меня холодной колодезной водой, предложили стакан молока со свежим хлебом, и потекла беседа. Больше о тяжелой и тревожной жизни – о нехватке денег, об отсутствии работы, о разбое некогда крепкого хозяйства, о заброшенных напрочь полях. Конечно же, о детях. Учить не на что, работать негде, стали какие-то обозленные, не стыдятся ни отца, ни матери.
В разговоре всплыло имя Василия Агапкина – женщины просто похвастались своей родной историей. И оказалось, что автор «Славянки» родился здесь, в этом селе. Мои приветницы подхватились и показали место, где когда-то стоял дом батрака Ивана Агапкина, в нем и родился знаменитый музыкант.
– Мы всегда пели его «Славянку», а теперь все чаще и чаще – в ней наша правда. На всю деревню есть у нас диск с этой песней, со словами, ее поет Петрова. Может, слыхал? Петрову с ней по телевизору не показывают, да и по радио не передают. Разве за такие слова передадут?
А вот совсем недавняя встреча с Татьяной Юрьевной Петровой. Она приехала вместе с группой писателей в Мордовию – в Санаксарский монастырь. Это были памятные дни прославления в лике святых адмирала Федора Ушакова, а одновременно нам было приятно почествовать Валерия Николаевича Ганичева, сказать ему признательность не только по поводу его юбилея, но и за то, что выстоял в своем предложении увековечить память русского флотоводца.
Мы немного опоздали к назначенному времени, и когда перешагнули порог монастыря – застыли в изумлении: над монастырем свободно и необыкновенно радостно лился голос Петровой.
За горами, за желтыми долами
Протянулась тропа деревень.
Вижу лес и вечернее полымя,
И обвитый крапивой плетень.
Там с утра над церковными главами
Голубеет небесный песок,
И звенит придорожными травами
От озер водяной ветерок.
Мы привыкли, что в монастырских стенах льется духовное песнопение, а тут голубем взмывается в высь светская песня. Парит и не портит особенного монастырского настроения.
Не за песни весны над равниною
Дорога мне зеленая ширь -
Полюбил я тоской журавлиною
На высокой горе монастырь.
Каждый вечер, как синь затуманится,
Как повиснет заря на мосту,
Ты идешь, моя бедная странница,
Поклониться любви и кресту.
Этот голос застиг каждую душу, и впервые в своей достаточно долгой жизни я увидел, как люди молились и кланялись летящей им навстречу душе певицы.
Кроток дух монастырского жителя,
Жадно слушаешь ты ектенью,
Помолись перед ликом Спасителя
За погибшую душу мою.
… Д авно уже нет на этом свете дорогих моему сердцу бабушки Маши и бабушки Агани. В их домах живут другие люди, тоже крестьяне. Окна домов продолжают блестеть чистотой и уютом, а вот не звучит здесь больше песен. Наших. Родных. Русских.
Иван Чуркин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
