Летом 1941 года, 70 лет назад возникла реальная угроза растворения русской культуры в агрессивной среде ХХ века.
***
Русская культура умеет порой себя оборонять удивительным образом, неожиданным, странным. Помните, Гоголь и Достоевский в советские годы защитили Оптину пустынь от уничтожения тем, что бывали там паломниками! Своими великими именами они словно б осуществили тихий партизанский рейд в грядущее, спасли. Во времена агрессивные к культуре мы можем видеть самые различные действия культурного сопротивления. Это действия одиночек и небольших групп. Достаточно широко известно о подвижническом подвиге Петра Дмитриевича Барановского, который спас храм Василия Блаженного, отправив, после беседы с Кагановичем, отчаянную телеграмму: «Москва. Кремль. Товарищу Сталину. Прошу предотвратить уничтожение Храма Василия Блаженного, так как это принесет политический вред советской власти». Барановский нашёл единственно точные в сложившейся ситуации слова. В других ситуациях (Барановский спас под 90 церквей!) – были иные средства, которые, поразмыслив, мы тоже можем отнести к партизанским методам отстаивания русской культуры…
Нет сомнений, о тайных трудах многих подвижников мы никогда не узнаем.
***
Нынешний год – год нескольких юбилеев отсечения от исторической России Крыма. Как мы понимаем, при изменении режима государственного мышления, видоизменяется шкала ценностей, деформируется отношение к культурному наследию, переставляются акценты. За минувшие 20 лет, уже своими глазами, мы видели на Руси немало хищнических проявлений очередного «нового времени».
Здесь речь пойдёт о катастрофе более ранней – 1941 года.
***
Коллекции Воронцовского дворца были заранее подготовлены к эвакуации и профессионально упакованы в деревянные ящики. В Ялту успели вывезти 43 ящика, сто один остался во дворце. Партийное начальство из Дворца исчезло. Все сотрудники получили расчёт (увольняли постепенно, за ненадобностью, по мере подготовки экспонатов к эвакуации). Был уволен и старший научный сотрудник, заведующий фондами Степан Григорьевич Щеколдин. Официально для музея он стал «никем».
Степану Григорьевичу – 37, в армию – не взяли; жену удалось отправить в эвакуацию, записав родственницей знакомого коммуниста. Пароход «Советская Армения», уходивший из Ялты последним, на который он сам думал попасть (отказали), с тысячами раненых был потоплен фашистами. Вскоре выяснится, что потоплено и то судно, на котором предполагалось вывезти ценности Крымских музеев. Всё к одному – предстояло остаться под немцами.
По Алупке прошёл слух, – перед уходом Советы взорвут Дворец. Степан Григорьевич в это не верил (ведь в безумие власти поверить сложно), но ощущение опасности – опасности, нависшей над Дворцом, – в нём укрепилось; ответственность за беззащитный Дворец, национальное сокровище, в сердце легла. Его потом «компетентные органы» выспрашивали: «Кто вам поручил?» В головах не умещалось, что человек без приказа, да ещё и бескорыстно взял на себя такой труд, ещё и голодал, сидя на драгоценностях. Так жили и некоторые хранители в Ленинграде.
Заполучив связку ключей, он дневал и ночевал в музее, до последнего момента надеясь, что экспонаты удастся вывезти.
***
В Шуваловском флигеле Дворца расположился штаб истребительного батальона. Комиссаром его состоял бывший музейный работник по фамилии Поздняков. В его лице Степан Григорьевич нашёл единомышленника (ради цели он скоро научится находить единомышленников всюду, где возможно). Поэтому, когда во двор музея въехал грузовик со взрывчаткой, Щеколдин знал к кому обратиться. Взрывчатку привёз солдат – уполномоченный НКВД. Поздняков – человек не военный – повёл разговор на высоких тонах, дело могло кончиться непредсказуемо.
Командиром истребительного батальона был Илья Захарович Вергасов (1914-1981, в будущем командир объединенного партизанского района, а в мирные годы хороший военный мемуарист, оставивший нам, помимо прочего, своё расследование «дела Щеколдина»). Он был свидетелем конфликта. К взрыву музея тогда он относился с пониманием, описал: «Мы тогда жили и действовали под влиянием речи Сталина от 3 июля и ничего не хотели оставлять врагу. Дворец, положим, не военный объект. Но может в нем расположиться крупный штаб? Я даже воображал, как вот по этой беломраморной лестнице идут немецкие офицеры... Свои сомнения высказал комиссару. Он разозлился: – Только полная тупица так может думать! Это же шедевр искусства, а ты – на воздух?!»
В результате комиссар Поздняков приказал своим бойцам выпроводить грузовик прочь.
На этот раз вроде отбились? Но Щеколдину важно знать – точно ли принято решение взрывать? И он в очередной раз – к высшему – доступному начальству. Там в первый миг успокоили: «Дворец взрывать не будем…» Но оказалось, Дворцу уготовлена иная участь. Председатель горисполкома отдал Щеколдину приказ: «Жди моего распоряжения по телефону: возьмёшь керосин, обольёшь все подвалы и подожжёшь!». Щеколдин открыто возмутился: «Вы с ума сошли! Миллионные ценности, памятник культуры, и вы – сжигать! Зачем это? Это фашистов остановит?» – «Ты знаешь приказ товарища Сталина? Врагу нельзя ничего оставлять! Иди, жди, и действуй!»
Как должен поступить человек, желающий всем сердцем спасти музей? Правильно! Щеколдин первым делом перерезал телефонный провод. А сторож Кухарский спрятал и сам телефонный аппарат – подальше от греха. Если скажут: звонили, а мы: «Телефона-то у нас нет, был да пропал!»
Вряд ли Степан Григорьевич тогда знал, что в сентябре 1941-го, руководствуясь всё тем же «Врагу нельзя ничего оставлять!», был сожжён дворец в Петергофе (старожилы помнят, как накануне пожара участковый собирал канистры под керосин; к приходу немцев дворец уж догорал). Так было и с некоторыми дворцами Крыма. Почему не со всеми? Почему уцелел Белый императорский дворец в Ливадии, но сгорел Малый? Мы этого не знаем. Мы даже не знаем, как Ливадия пережила войну. Но о том, как пережил войну Воронцовский дворец и почему он уцелел, знаем.
***
Поздней осенью Сорок первого по дорогам Южного берега Крыма, по верхнему и нижнему шоссе, непрерывными потоками на Севастополь отступала Красная армия. Нам, привыкшим к виду курортного Крыма, это пока трудно представить. Но при желании – можно.
К вечеру 3 ноября поток иссяк, дороги опустели. На следующий день из приморских городков ушли в горы, на приготовленные в лесах базы, истребительные добровольческие отряды, в партизаны…
Кому война, а кому… Жизнь продолжается! На побережье начались грабежи и поджоги. На Южном берегу никакой власти 5-6 ноября не было. Разграблению подверглись магазины, аптеки, санатории, всё, что лишилось охраны. В Ялте был подожжён дворец Эмира Бухарского, построенный в начале века потомком Чингисхана, Сеид-Абдул-Ахат-ханом, другом России; в Ливадии – дворец Наследника царевича Алексея (погиб безвозвратно); в Мисхоре – «Дюльбер», дворец великого князя Петра Николаевича (этот в 100 комнат изящный дворец-крепость в 1918-19 годах был убежищем и узилищем – матросы с пулемётами на крыше – для матери Государя и других членов Императорского дома). В Алупке полыхали: ресторан, гостиница, клуб (ныне на том месте сквер с золотистым памятником Ленину).
Дымы текли над побережьем. Они и теперь ощутимы в густо сплетённой зелени старых кипарисов. Удушливый запах пожаров – знак безвластья, паники, грабежа.
***
Степан Григорьевич, несомненно, чувствовал, что идея «облить всё керосином и поджечь» так просто в воздухе не растает. Истребители ушли в горы. Он просил выйти на работу сторожей. Один согласился. И не напрасно… Ах, как жутко бывает во дворцах ночью! Мёртвая тишина. И вдруг из отдалённой Бильярдной – звон разбитого стекла. Двое вознамерились влезть и втащить бидон с керосином. Щеколдин с Кухарским подняли шум, злоумышленники ретировались, бидон достался в качестве недешёвого трофея. Щеколдин видел в керосине опасность, и чуть было его весь не вылил. Практичный сторож остановил: Зачем? Светить нечем!
***
Новая власть появилась 6 ноября, она вползла по обеим дорогам. Щеколдин так запомнил: «Огромные бельгийские быки везли орудия, шли обозы, моторизированные части. В небе рычали мессершмитты. На улицах – громкая повелительная немецкая речь».
И была одна мысль: «Со своими я «управился», а с фашистами?»
Немецкую речь перебивала румынская. В Воронцовском парке остановился кавалерийский полк. Весёлые солдаты стреляли по гнёздам, рубили деревья, скакали по мраморной лестнице на своих конях, фотографировались, происходящее им казалось увлекательно-героической экскурсия…
Когда Щеколдин увидел, что на драгоценном паркете два румынских шалопая играют в футбол мраморным шаром, отбитым от скульптуры, он взорвался. На румын твёрдое русское слово произвело сильное впечатление, вытянулись.
Сила уважает достоинство.
И постепенно составился план.
***
Как поступить, чтобы и коллекции и дворец оказались неприкосновенными? Как поступить, чтобы ящики немцы куда-нибудь не вывезли? Да, нужно стать официальным лицом, нужно открыть музей! В противном случае немцы рано или поздно ящики увезут, а дворец отдадут под квартиры, да хоть и под казарму, а может и под конюшню.
Илья Вергасов, начав своё расследование в 1960-х с убеждением, что Щеколдин холуйски служил фрицам, в дальнейшем увидел, как он выразился, картину «сложной и опасной жизни хранителя Алупкинского дворца-музея».
Среди собранных им свидетельств о жизни Щеколдина – рассказ о том, как тот в первый раз пошёл к немецким властям, к зданию с флагом нацистской Германии. Тщательно выбрит, европейский костюм, шляпа, лицо исполнено достоинства. Он шёл так, что немцы уступали ему дорогу. Алупкинцы, глядя вслед, думали: «Выслуживаться идешь, гад!»
Он знал немецкий на институтском уровне. На таком же уровне некоторые оккупанты знали русский. Взаимопонимание было найдено. Первая победа: Кавалерийский полк из парка удалён.
Он получил удостоверение со страшной свастикой. Стал директором (шефом – по новой терминологии), он стал ходить по домам бывших сотрудников, упрашивал выйти на работу. Старейшая работница София Сергеевна Шевченко, уважаемая всеми, категорически отказалась. Фашисту служить?! Да у неё дети и внуки на фронте! Не уговорил. Некоторые другие согласились, не последнюю роль сыграли обещанный паёк и зарплата. В ноябре-декабре 1941-го в Крыму был голод. Щеколдину иногда удавалось достать кусок конины. Немцы пристреливали измождённых, оставленных Красной армией коней.
***
Началась жизнь под остриём гильотины. Или с приставленным к виску пистолетом, это точнее.
Чтобы экспонаты не вывезли, нужно извлечь их из ящиков и восстановить экспозиции. А ящики – сжечь. Пока не опомнились. Но немцы опомнились, предупредили: ящики – сохранить! (Потом где искать такие?) Ослушался. Но есть и оправдание – зима холодная – минус пятнадцать. Это большая беда – для людей, и для парка.
На входе вывесили табличку на немецком: «Дворец графа М.С. Воронцова».
Когда в свой час люди из ведомства Розенберга, занимавшиеся вывозом ценностей, пришли во Дворец, музей был открыт, а все самые ценные картины снабжены биркой «Копия». Это был риск. Достаточно было заглянуть на обратную сторону холста, чтобы обнаружить ложь, там имелись экспертные штемпели. Но этот номер прошёл! Он видел – немцы уважают людей, которые перед ними не лебезят, они верят на слово. Но если уличат во лжи – это будет конец. Риск был велик. Разоблачение могло прийти в любой момент: во Дворце на экскурсиях бывали тысячи солдат, офицеров, генералов, министров – немецких и европейских. Среди них мог оказаться и знаток живописи. И такой знаток однажды появился. Король Румынии Михай всё осматривал внимательно, в беседе интересовался судьбой Николая Александровича и его семьи. В конце он остановился перед известной ему картиной с биркой «Копия» и по-русски негромко сказал Щеколдину: «Аккуратнее нужно. Это подлинник».
Но самые ценные экспонаты он решил вообще не показывать. Скрыл их в секретной «железной комнате», о которой немцы так и не узнали. И в этом был немалый риск: однажды ему был дан приказ представить список всех помещений дворца. Помучившись, он этой комнаты не указал.
***
Партизаны были ошарашены, узнав, что в Алупке открылся музей. Вергасов пишет: «Невероятно! Во дворце побывали: командующий фон Манштейн, министр рейха Розенберг, Антонеску, король румынский Михай…» Побывал и Гиммлер... О том, что подпольщики осведомлены о его «активном сотрудничестве» с немцами Щеколдин знал. Город мал. И Щеколдин, как человек наблюдательный и умный, вычислил, через кого в Алупке поддерживается связь с партизанами. Женщину звали Ксения Арсеньевна Данилова. Пришёл к ней. Данилова вспоминала: «Вошёл, стоит у порога, такой чистенький, при галстуке... Разное я думала о нём, верила ему и не верила. Человек он умный, серьезный, так запросто к фашистам на службу не пойдет. Какой же у него расчёт? И противно было, уж больно, как мне казалось, выслуживался перед фашистским начальством. И вот стоит у дверей, смотрит на меня и молчит.
«Что ты хочешь?» – спросила напрямик.
«Ксения Арсеньевна! Скажите тем, кто в лесу: Щеколдин не для себя и не для немцев старается...»
«А я дорогу в лес не знаю! И потом, уж слишком ты стараешься». – «Иначе нельзя». – «Люди тебя не простят!» – «Поймут – простят». – «Зачем же ко мне пришел?» – «Я уже сказал… Скажите им. Это для меня важно, очень важно, Ксения Арсеньевна!» – «Ничего обещать не могу, ничего»...
Он устало сказал: «Как это мне важно».
Это слова измождённого человека.
Потом, уже в мирное время, открылось, что он, чем мог, помогал людям, используя своё положение: снабжал документами, спасал от угона в Германию, кого-то предупредил: Вам лучше скрыться…
Он готовил себе приемников, пригласил на работу двух юношей – Николая Минакова, сына музейного столяра, и Амди Усиенова, сына директора татарской школы, собирателя фольклора, арестованного в 1937-м. Они были преданы музею, но и с ними он не мог говорить о том, о чём думал, живя в постоянном напряжении – «как бы «не промахнуться», как бы не засекли» на обмане». Единственным человеком, с которым Щеколдин делился сокровенным, была Мария Павловна Чехова, хранительница Белой дачи в Ялте… Степан Григорьевич был москвич, любил театр, любил А.П. Чехова и помнил все роли Михаила Александровича Чехова – племянника Антона Павловича и Марии Павловны. Им было о чём поговорить... Потом Мария Павловна будет отвечать на его письма в таёжный лагерь.
***
Летом 1942-го Южный берег был атакован тучами жирных трупных мух. Это был шлейф великой битвы за Севастополь. Когда думаешь об этом – слёзы… 2 июля в Воронцовском дворце немцы закатили пир: Севастополь пал. На ужине играл оркестр ялтинских музыкантов, переодетый почему-то в форму СС. Щеколдин сидел на крыше дворца, чтобы не видеть лиц… Он вынужден был подчиниться – выдал для банкета дворцовую посуду, не мог не выдать, ведя такую игру. Под расписку. Когда при возврате недосчитался пепельницы, – пожаловался. Пепельницу нашли. Денщика, который её украл, наказали, отправили на фронт.
***
Весной 1944 года немцы начали готовиться к бегству. Всё опять пришло в необыкновенное движение.
Через Алупку вновь двинулась немецкая армия, уже надломленная, отступающая, вновь на Севастополь, ими обращённый в кровавый щебень. Щеколдину из штаба Розенберга передали письмо, предложили выехать в Германию: будет автомобиль, доставят в Симферополь, оттуда – в Берлин. Он сходу отказался, внутренне вопрос об эмиграции не рассматривался. В комендатуре предупредили: «Большевики вас расстреляют». – «Меня не за что расстреливать». – «Посадят в тюрьму на десять лет». – «Надеюсь, что и этого они не сделают».
Надеяться – это то, что ему оставалось; надеяться, что разберутся. Но уже было известно, что за сотрудничество с немцами дают и 10 и 25 лет (жене внука Тургенева – Марии Лутовиновой, его знакомой, которую немцы насильно заставили работать переводчицей в гестапо и где она выручила немало наших людей, дали 25).
Но в это пока не верилось. Вот же она весна освобождения! Да ещё и слухи бодрящие, говорят, что теперь и церкви разрешили, а колхозов больше не будет.
***
Немецкую табличку сняли, заперлись.
Вечером 13 апреля 1944 года немецко-румынская армия ушла с Южного берега, последняя колонна оккупантов растаяла в лучах кровянистого заката над Севастополем.
Всё, опасности позади?
Нет. Не всё.
Ночью со стороны Мисхора во двор музея въехала грузовая машина. Немцы! В свете фар они выгрузили под стены Дворца с десяток снарядов большого калибра. О чём-то пошумели, умчались.
Что делать?
Щеколдин и его юные помощники – Николай Минаков и Амди Усиенов – перетаскали снаряды в старый красноармейский окоп, вырытый у нижнего шоссе ещё в 41-м. И вновь со стороны Мисхора огни машины. Это были последние немцы. Побегав по двору, покричав, и эти растаяли. Возможно, «первые» позвонили этим, «последним», сообщив, что для взрыва им чего-то не хватило. Те приехали, но снарядов на месте не было.
Утром Щеколдин и его помощники созвали горожан. Он обратился к алупкинцам с просьбой: не повторить того, что было в ноябре 41-го, достойно встретить освободителей.
Два дня ожиданий.
Наконец, 16 апреля известие: наши промчались по верхнему шоссе на Севастополь!
И распахнулись двери и ставни Дворца. Всё было готово для приёма освободителей!
Первому советскому офицеру, который зашёл во дворец, показали снаряды, спрятанные в окоп. Тот: «От дворца остались бы одни руины».
Освободитель Крыма, командующий 4-м Украинским фронтом генерал армии Фёдор Толбухин благодарил Щеколдина, жал руку. Журналисты расспрашивали о годах оккупации, брали интервью… Но и освобождённым интересно: Церкви открывают? А колхозы?.. Освободители смотрели на алупкинских музейщиков как на выходцев из небытия. Такое перенесли! Старались накормить, словом согреть… Но вот мелькнуло от одного из экскурсантов: «Я доложу о вас Берии. Я его адъютант».
Донос на Щеколдина написал человек, который имел «зуб» на него с довоенной поры и которого Щеколдин во время оккупации спас. Немецкие власти очень интересовались этническим происхождением того человека. Щеколдин твёрдо ответил: «Знаю его по Москве. Он русский». Человек был по матери евреем, во время войны не бедствовал, хорошо торговал.
Степана Григорьевича арестовали накануне дня его сорокалетия, 4 мая 1944 года.
Наверняка, 5 мая, в день рождения, собирался с единомышленниками как-то отметить – и освобождение, и юбилей.
Через окно камеры услышал по радио благодарность Президиума Верховного Совета СССР С.Г. Щеколдину за спасённый музей. Но для следователя – это не аргумент. Всё трактовалось не в пользу Щеколдина.
Присудили: десять лет лагерей.
(Вот интересно – область Кировская, а лагеря Вятские – ВЯТЛАГ.)
Выйдет на волю в пятьдесят. Проживёт большую жизнь. Отметит 98-летие.
Степан Григорьевич Щеколдин умер в Таганроге 6 мая 2002 года. Он оставил нам Дворец, но и не только, его перу принадлежат интереснейшие мемуарные записки «О чём молчат львы. Крым. Алупка. 1941—1944».
***
Дворец в Алупке – это воплощение некоей сказочной мечты русского мальчика, который грезил путешествиями, подвигами, невероятными сражениями. Дворец-крепость построен в тот момент, когда за спиной этого русского человека уже были и подвиги и выигранные сражения. Он штурмом брал города, при Бородино был опасно ранен, брал Париж и правил Францией, превращал болотистые пространства Малороссии в плодородные поля, строил храмы, города, дороги, пристани, завёл на море пароходство, усмирял Кавказ, строил, строил…
Его гостеприимные дворцы создавались и наполнялись в созвучии с окружающими пространствами. Так Мошенский его дворец (под Черкассами, разграблен и сожжён в 1919-м) имел огромную коллекцию малороссийской живописи и многотысячную библиотеку… Везде у него были огромные библиотеки, книги и картины он собирал всю жизнь.
***
Степан Григорьевич Щеколдин точно так, как и Пётр Дмитриевич Барановский (1892-1984) после лагеря не оставил своей охранительной деятельности. При первой же возможности он взялся за розыск библиотеки Воронцовского дворца. Библиотека была вывезена, когда Коганович устроил себе в Воронцовском дворце дачу.
Радует долгота дней хранителей.
Что для общественного сознания судьба любого, самого выдающегося разведчика по сравнению с выдумано-обобщённым Штирлицем? – Частность. А художественный образ – величина абсолютная, в общественном сознании много более значимая, чем реальная личность из документальной истории.
Художественного осмысления этого явления – подпольно-партизанского культурного сопротивления у нас пока нет. Барановский, Щеколдин… – имена их и их подвижнический подвиг в отечественной истории как-то неприметны, затенены. Между тем их поступки в исключительной мере достойны подражания в любые «новейшие времена».
В Алупке известны адреса Щеколдина. Но мемориальной доски в память о нём в городке нет.
Возможно, – дело будущего.
Олег Слепынин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
