Как же в этом небольшом зале в Московской государственной галерее Народного художника СССР Ильи Глазунова хорошо думается! Здесь на нескольких полотнах отображены начало и трагический конец земного пути Иисуса Христа. И очень важные вехи на этом пути: тяжкие раздумья в Гефсиманском саду, скорбное принятие предательского поцелуя Иуды, предвещавшего неотвратимые кровавые тернии на Голгофе… Невольно обращаешься мыслью к своей великой Родине, «Вечной России», как назвал её художник в своём монументальном полотне, в центре которого именно Голгофский крест с распятым и молящимся за спасение человечества Иисусом Христом. Почему именно в России родилась легенда о Великом инквизиторе, который сожжёт, непременно сожжёт на костре Сына Божия, если он вновь появится на Земле – «мешать» архитекторам нового порядка по-своему «осчастливить» человечество? Какая в том случайность (или закономерность), что написал эти бессмертные, будоражащие мозг строки человек, переживший ужас неотвратимой смерти, узнавший о помиловании в последний момент и прошедший ад каторги, ад, в котором открыл для себя такие высоты и глубины человеческой души, о которых ранее мог только догадываться? Думаешь и о великой силе безмолвия, в котором могут быть свёрнуты в непроизносимый свиток глубочайшие откровения духа. Ведь именно Своим безмолвием отвечает на полотне Ильи Глазунова Иисус Христос своему «обличителю». И тот растерян и потрясён, возможно, только теперь постигая всю обречённость борьбы Зла с Добром…
… Засиделся я в тот вечер допоздна и не заметил, как стихли последние звуки отдалённых голосов и шагов хранителей. Возможно, меня и не заметили, когда я стоял в углу зала перед картиной «Авель и Каин», думая, какой же глубокий свой, художнический, замысел воплотил художник. Ведь в чём причина библейского грехопадения Каина, отнявшего жизнь у родного брата? Зависть! Видите ли, дары Авеля были более угодны Богу. А зависть посредственности к человеку одарённому от Бога вообще не знает предела. Вот и искажены злобой черты лица Каина, и как узнать в них теперь человека, созданного по образу и подобию Божию. Проглядывает в этих чертах скорее облик искусителя-дьявола…
От этого мрака возвращаюсь к картине, открывающей экспозицию этого зала, словно бы пронизанного высокими вибрациями духовности. Скачут на конях волхвы с жезлами в руках, наши арийские прапращуры-ведуны, будто из самих космических глубин вызванные светом Вифлеемской звезды. Рождество Христово, свет нетленной вечной жизни духовной!
И вот Он, новорожденный младенец на руках у Марии, обыкновенный с виду, но с необыкновенным светом в очах. Поражают радость и бесстрашие Агнца Божия, изначально готового всё перенести во славу Всевышнего Отца своего. Поражает и образ Марии, такой привычно-земной женщины-матери, но с таким трагическим устремлённым в будущее взором. Ловлю себя на мысли, что не могу определиться, чьи же муки страшнее: испытать на себе всё, что вынес Сын Божий, или видеть это и терпеть, смиряясь с волей Божией. Муки матери… И я не могу без подступающих к горлу слёз вспоминать письма самого 12-летнего Илюши Глазунова из новгородской деревушки Гребло своей любимой Ляке, Лякушке, маме, оставленной в блокадном Лениграде. Она умирала от голода и уже не могла вставать с постели, когда вывозили на Большую землю её единственного сына, которого она хотела видеть – и видела в своих пророческих снах, и видит теперь с небес! – великим художником. Мальчишка пишет ей пронзительные в своей искренности, недетские в своих страданиях от разлуки с нею письма – а её уже нет в живых… Думал ли Илья Сергеевич, создавая это своё полотно, о матери своей, создавая образ Матери Спасителя мира?
И куда же смотрит Богоматерь Мария, чей Омофор незримо простёрт над многострадальной Россией. Да вот же она, русская земля, в красных красках то ли осеннего заката, то ли кровавых капель её семидесятилетней Голгофы, когда уничтожались храмы и служители их, когда богоборцы пытались вытравить саму память о Спасителе мира в сознании людей. Видит всё это и младенец Иисус, восседающий на руках Её. Но всё так же светел взор Его, и непоколебима вера Его в будущее столь много испытавшей страны…
Снова и снова всматриваюсь в лик Христа, изображённого художником в труднейшие моменты Его жертвенного служения человечеству – Божию творению. И во всех этих образах, созданных Художником Ильей Глазуновым – светит Достоевский…
Достаю книгу «Достоевский о Европе и славянстве» преподобного Иустина (Поповича), глубокого сербского богослова, – в звенящей тишине опустевшей галереи она читается по особому…И вновь думаю не только о Достоевском, но и о Глазунове: «Человек — настоящий человек тогда, когда он искренне и без страха ставит перед собой проблемы. Ни одна проблема не будет по-настоящему поставлена и решена, если она не будет поставлена без страха и притом поставлена на такую опасную грань, что от неё как в горячке лихорадит человеческий ум, и душу, и сердце. Таким образом, проблемы ставят только корифеи человеческой мысли: Иов, Соломон, апостол Павел, Шекспир, Достоевский. Но для таких людей окончательное решение какой-либо проблемы зависит единственно от абсолютного смысла и Божественного провидения человеческой истории». Не так ли – без страха и на опасную грань в своём обезбоженном властями обществе – ставил в своих полотнах проблемы и Илья Глазунов? Не всякий решился бы вознести Крест с распятым Христом над Россией в советские времена.
По Достоевскому, все проблемы сводятся к двум «вечным»: существования Бога и бессмертия души. От решения «вечных проблем» зависит решение всех остальных проблем. «Существование Бога — главный вопрос, — пишет Достоевский Майкову, — которым я всю жизнь мучился, сознательно и неосознанно». И герои Достоевского — олицетворение этой главной муки, воплощение этого главного вопроса. Искание Бога, по мнению Достоевского, — цель всех, не только личных, но и народных движений, цель истории человечества. И разве не свидетельствует «Вечная Россия» Глазунова об этих поисках Бога как отдельными персонажами его монументального полотна, так и народом в его попытках выстроить прочный и независимый государственный дом свой?
Что нанесло России страшные, чуть ли не смертельные удары? Нигилизм, убежденность в том, что нет ни Бога, ни бессмертия души. Нигилизм — это прикладной атеизм. Философия атеизма неминуемо проистекает из морали нигилизма. Это убедительно доказывает Достоевский. Об этом думаешь, проникая в глубинный замысел «Вечной России». А ведь Глазунов и не выставлял напоказ этих главных врагов исторической России, кроме самой правой (от зрителя) части картины – от Пугачёва, вовремя посаженного в клетку, до наследников радикальных декабристов – большевиков, коминтерновцев, творцов ГУЛАГа. Да разве ещё растерянных певцов и попутчиков революции – от Толстого с Горьким и Маяковским до комиссаров от искусства, всяких Татлиных с их новыми вавилонскими башнями…
Об этом остро думается и здесь, в небольшом зале галереи… Да, нигилизм — неминуемое следствие атеизма. Если нет Бога, если нет бессмертия, тогда нет ни добродетелей, ни порока. В этом случае — всё дозволено. Но – как не согласиться с преподобным Иустином (Поповичем) – само человеческое сознание настолько таинственно и загадочно в своей непосредственной давности, что его никто другой, меньший, чем Бог, не смог бы дать человеку. Неподражаемо анализируя человеческую душу, Достоевский приходит к заключению, что в самых глубинах своего существа человеческое самосознание есть богосознание. Ибо сознание — дар Божий человеку. Человек и не смог бы сознавать самого себя, если бы ему это не было дано от Бога. Аналитик человеческого ума ещё более беспощадный, нежели Кант, аналитик человеческой воли более смелый, нежели Ницце, Достоевский считает, что человеку предопределено по его психическому устройству постоянно и внутренне, сознательно и бессознательно мучиться проблемой Бога. По Достоевскому настраивается зритель на восприятие картины «Вечная Россия» и других взрывающих сознание картин Ильи Глазунова – «Мистерии ХХ века», «Великого эксперимента», «Рынка нашей демократии», «Разгрома Храма в пасхальную ночь».
Как же легко различать, по чуткому камертону Достоевского, водораздел в человечестве! Есть безбожники… и смертники, ибо для них нет Бога, нет бессмертия. Для них тленна не только оболочка человека, он смертен до конца. А вот другие — верующие и бессмертны, ибо для них существует Бог и бессмертие души. Бессмертной стороной своего существа человек открыт вечности и мистически соединен с нею. Их-то мы и видим в большинстве на полотне Глазунова.
Первые поднимают невиданные бунты, такие, о которых не знает и история, – пишет преподобный Иустин (Попович). – И в древнем мире были бунты. Бунтовали Иов и Соломон, бунтовал Прометей. Их бунты продолжили Фауст и Вольтер, Манфред и Шелли, Ницше и Метерлинк. Но все эти бунты вместе взятые — всего лишь глухонемые предтечи бунта героев Достоевского. Битые кнутом жизненных ужасов, потрясённые страшной трагедией миров, антигерои Достоевского поднимают такие бунты, которыми мог бы гордиться и сам верховный дух зла и уничтожения… Мефистофель в «Фаусте», как школьник, читает курс лекций по атеизму своему ученику Фаусту, однако он (Мефистофель) без всякой обиды мог бы сам смиренно выслушать подобный курс лекций из уст «желторотого» русского студента Ивана Карамазова. У него бы он смог найти самое лучшее, совершенное оправдание своей демонологии.
«А зачем мириться с бессмысленной необходимостью «естественных» законов, и почему бы не презирать любые нравственные устои, не преступать все границы, поставленные людьми, природой и Богом, если мир переполнен страданием? Не это ли самое высшее отрицание Бога? Может ли существовать Бог в этом ужасном мире? И если Он есть, возможно ли Его оправдание?»
Откуда звучит вдруг этот голос? Это не Инквизитор, который вопрошающе, но не требуя ответа, глядит на безмолвного Иисуса Христа с потрясающего холста Глазунова. А кто? Иван Карамазов, которого в этом зале нет? Или сам Достоевский, но не в зримом облике своём, а как бы разлитый в самом воздухе, окружающем эти говорящие полотна.
Да, между человечеством и Богом для страдающих бунтовщиков Достоевского стоит отвратительное чудовище, имя которому — страдание. Они не могут его устранить, не могут его замолчать, а потому и не принимают мир, который «почивает в абсурде». А если всё-таки они таковой мир принимают, то принимают единственно как космологическое доказательство не Бога, а дьявола. И историю рода людского они принимают не как оправдание Бога (теодицею), но как оправдание дьявола.
… Смыкаются усталые веки, а голос всё звучит, звучит во мне. И я вижу, да, вижу, как на киноэкране, но небывалых размеров и стереоскопическом настолько, что я и сам чувствую себя в толпе, в жарком воздухе Севильи…
Он появляется тихо, незаметно, — но, о чудо! все Его сразу же узнают. Народ бросается к Нему, окружает Его, собирается вокруг Него толпами, следует за Ним. Он молча проходит среди них с тихой улыбкой бесконечной жалости. Солнце любви горит в Его сердце, зраки светлости, просветления и силы сияют в Его глазах и изливаются на людей, потрясают их сердца любовью, которая откликается на все. Он простирает к ним руки, благословляет их, и от прикосновения к Нему, даже только к одеждам Его, исходит целительная сила...
Господи, да это же Легенда о Великом инквизиторе из «Братьев Карамазовых»…
… Вдруг из толпы раздается голос некоего старца, слепого с детства: «Господи, исцели меня, чтобы и я увидел Тебя»! И, о чудо! пелена спадает с его очей, и слепой видит Его. Народ плачет и целует землю, по которой Он ступает. Дети бросают перед Ним цветы, поют и восклицают: «Осанна! Это Он, это Он Сам! — повторяют все. — Это должен быть Он и никто другой! Он, только Он!»
Когда же это было? Во времена «оно» или… это же может случиться и в наши дни?
«Он останавливается на паперти Севильского собора в ту самую минуту, когда во храм вносят с плачем детский открытый белый гробик: в нём семилетняя девочка, единственная дочь одного знатного гражданина. Мертвый ребенок лежит весь в цветах. «Он воскресит твое дитя», — кричат из толпы плачущей матери. Вышедший навстречу гроба соборный патер смотрит в недоумении и хмурит брови. Но вот раздается вопль матери умершего ребенка. Она повергается к ногам Его: «Если это Ты, то воскреси дитя моё!» — восклицает она, простирая к Нему руки. Процессия останавливается, гробик опускают на паперть к ногам Его. Он глядит с состраданием, и уста Его тихо и ещё раз произносят: «Талифа куми» — «и возста девица». Девочка подымается во гробе, садится и смотрит, улыбаясь, удивлёнными раскрытыми глазками кругом. В руках её букет белых роз, с которым она лежала в гробу. В народе смятение, крики, рыдания, — и вот, в эту самую минуту вдруг проходит мимо собора по площади сам кардинал, великий инквизитор. Это девяностолетний, почти старик, высокий и прямой, с иссохшим лицом, со впалыми глазами, но из которых еще светится, как огненная искорка, блеск. О, он не в великолепных кардинальских одеждах своих, в каких красовался вчера перед народом, когда сжигали врагов римской веры, — нет, в эту минуту он лишь в старой, грубой монашеской своей рясе. За ним на известном расстоянии следуют мрачные помощники и рабы его и «священная» стража. Он останавливается перед толпой и наблюдает издали. Он всё видел, он видел, как поставили гроб у ног Его, видел, как воскресла девица, и лицо его омрачилось. Он хмурит седые густые брови свои, и взгляд его сверкает зловещим огнем. Он простирает перст свой и велит стражам взять Его. И вот, такова его сила и до того уж приучен, покорен и трепетно послушен ему народ, что толпа немедленно раздвигается пред стражами, и те, среди вдруг наступившего гробового молчания, налагают на Него руки и уводят Его. Толпа моментально, вся, как один человек, склоняется головами до земли пред старцем-инквизитором; тот молча благословляет народ и проходит мимо. Стража проводит Пленника в тесную и мрачную сводчатую тюрьму в древнем здании Святого Судилища и запирает в неё. Проходит день, наступает тёмная, горячая и «бездыханная севильская ночь». Воздух «лавром и лимоном пахнет». Среди глубокого мрака вдруг отворяется железная дверь тюрьмы и сам старик великий инквизитор со светильником в руках медленно входит в тюрьму. Он один, дверь за ним тотчас запирается. Он останавливается при входе и долго, минуту или две всматривается в лицо Его. Наконец тихо подходит, ставит светильник на стол и говорит Ему:
Это Ты? Ты?
Но не получая ответа, быстро прибавляет:
Не отвечай, молчи. Да и что бы Ты мог сказать? Я слишком знаю, что Ты скажешь. Да Ты и права не имеешь ничего прибавлять к тому, что уже сказано Тобой прежде. Зачем Ты пришел нам мешать? Ибо Ты пришел нам мешать, и Сам это знаешь. Но знаешь ли, что будет завтра? Я не знаю, кто Ты, и знать не хочу. Ты ли это или только подобие Его, но завтра я осужу и сожгу Тебя на костре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ, который сегодня целовал Твои ноги, завтра же по одному моему мановению бросится подгребать к Твоему костру угли, знаешь Ты это? Да, Ты, может быть, это знаешь, — прибавил он в проникновенном раздумье, ни на мгновение не отрываясь взглядом от своего Пленника».
Что происходит? И как посмел так дерзко разговаривать с Христом Великий инквизитор? Ах, да это же выдумка Ивана Карамазова. Это по казуистике придуманного им Великого инквизитора нет больше места на этой планете для настоящего евангельского Христа. Это же Великий инквизитор вершит в действительности страшный суд над Христом. И страшнее, немилосерднее и логичнее чем кто-либо осуждает Христа и Его план спасения мира.
В мире, основанном на абсурде, нашем нынешнем мире, не осуществим идеальный план Христа по спасению мира. Поэтому инквизитор и предлагает свой план, утверждая, что человеческая природа слишком низка, грязна, несовершенна в сравнении с тем, какой ее Себе представляет мечтатель Христос. Предлагая фантастический план спасения мира. Христос проявил Себя как «самый худший еретик» по отношению к человеческой натуре, еретик, которого необходимо немедленно сжечь.
… Мысли путаются во сне. Что за идеалистический план спасения мира? И кто это долбит, разъясняет мне, тёмному? Иван Карамазов? Сам Достоевский.
Христос представил Свой идеальный план в Своих ответах Искусителю в пустыне. А в вопросах Искусителя – его понимание мира и насущных проблем. В трёх вопросах Искусителя – вся история рода людского, все неразрешимые исторические противоречия человеческой природы. Всего в трёх вопросах Искуситель гениально выразил свою сущность. Чтобы соблазнить Искушаемого, он собрал всё зло, все тёмные силы и явил себя духом умным и страшным, воплощающим космическое зло. Он раскрыл планы и методы своей работы в мире. Ибо все искушения, которыми Искуситель искушает людей во все времена, это подробно разработанные три искушения, предложенные Христу в пустыне.
«Если бы возможно было помыслить, — это на холсте Глазунова говорит инквизитор Христу, — лишь для пробы и для примера, что три вопроса страшного духа бесследно утрачены в книгах и что их надо восстановить, вновь придумать и сочинить, чтоб внести опять в книги, и для этого собрать всех мудрецов земных — правителей, первосвященников, учёных, философов, поэтов, и задать им задачу: придумайте, сочините три вопроса, но такие, которые мало того, что соответствовали бы размеру события, но и выражали бы сверх того, в трёх словах, в трёх только фразах человеческих всю будущую историю мира и человечества, то думаешь ли Ты, что вся премудрость земли, вместе соединившаяся, могла бы придумать хоть что-нибудь подобное по силе и глубине тем трём вопросам, которые действительно были предложены Тебе тогда могучим и умным духом в пустыне? Уж по одним вопросам этим, лишь по чуду их появления, можно понимать, что имеешь дело не с человеческим текущим умом, а с вековечным и абсолютным. Ибо в этих трёх вопросах как бы совокуплена в одно целое и предсказана вся дальнейшая история человеческая и явлены три образа, в которых сойдутся все неразрешимые исторические противоречия человеческой природы на всей земле. Тогда это не могло быть ещё так видно, ибо будущее было неведомо, но теперь, когда прошло пятнадцать веков, мы видим, что всё в этих трех вопросах до того угадано и предсказано и до того оправдалось, что прибавить к ним или убавить от них ничего нельзя более».
Почему 15 веков, когда идёт уже 21-й век, спрашиваю себя, отвлекаясь от незримого экрана. Ах, да, это же было в тогдашней Севилье…
А ведь Великий инквизитор, без сомнения, прав, подчеркивая исключительную важность искушения Христа в пустыне. Он искусно сравнивает два плана спасения мира: план Искусителя и план Искушаемого, он проверяет их осуществимость в этом мире, сравнивает их, насколько они полезны для людей, и приходит к поразительному заключению: только советы великого и страшного духа могли бы поддержать сносный порядок и создать условия безопасного существования этим слабосильным бунтовщикам, этим недозавершённым созданиям, которые созданы «как бы для опыта и как бы в насмешку».
Великий инквизитор скрипучим голосом обвиняет Христа в том, что Он отверг советы «умного и страшного духа»: «Таким образом, Сам Ты положил основание к разрушению Своего же Царства, и не вини никого в этом более. А между тем, то ли предлагалось Тебе? Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков для их счастья; эти силы: чудо, тайна и авторитет. Ты отверг и то, и другое, и третье, и Сам подал пример тому».
Подумать только: это же во имя человека инквизитор восстает против Богочеловека! Это любовь к человеку заставляет инквизитора отвергнуть Богочеловека?! Поэтому он вроде бы на стороне Искусителя и восстает против Искушаемого. Первый совет Искусителя, предложенный Христу — претворить камни в хлебы, то есть вначале решить экономический вопрос, а потом начать исповедовать Евангелие. Разве не на этом строится ныне глобальный мир потребления, не признающий ни границ, ни меры? Христос решительно отвергает это искушение: не только хлебом жив человек единым, но словом, исходящим из уст Божиих.
Кто же прав: Христос или Искуситель? Искуситель, отвечает Великий инквизитор, ибо он предлагает человеку, этому слабому и мятежному созданию, то, что отвечает потребностям его естества. А Христос — Он слишком идеализирует человека. Он не хочет, чтобы послушание и любовь людей к Нему были куплены хлебами, но предоставляет им свободу, чтобы они сами сделали выбор в отношении вечных ценностей, которые Он им предлагает. Первым советом Искуситель как бы говорит Христу: «Ты хочешь идти в мир и идёшь с голыми руками, с каким-то обетом свободы, которого они, в простоте своей и в прирожденном бесчинстве своем, не могут осмыслить, которого боятся они и страшатся, ибо ничего и никогда не было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы! А видишь ли сии камни в этой нагой и раскалённой пустыне? Обрати их в хлебы, и за Тобой побежит человечество, как стадо, благодарное и послушное, хотя и вечно трепещущее, что Ты отымешь руку Свою и прекратятся им хлебы Твои. Но Ты не захотел лишить человека свободы и отверг предложение, ибо какая же свобода, рассудил Ты, если послушание куплено хлебами? Ты возразил, что человек жив не единым хлебом, но, знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на Тебя дух земли и сразится с Тобою и победит Тебя, и все пойдут за ним, восклицая: «Кто подобен зверю сему, он дал нам огонь с небеси!»
Далеко глядит Инквизитор: зачем человеку, чья суть тяготеет к телу, мучиться свободой совести, которую ему Творец вложил в душу? Все мучения человека происходят от свободы, ибо человек не может с ней совладать в этом загадочном и проклятом мире. Не лучше ли свести человека к телу и все его потребности — к потребностям телесным? Тогда насколько было бы проще быть человеком! Если парализовать совесть в человеке и свободу его выбора, тогда для него не будет существовать ни добро, ни зло, ни грех, ни преступление. Такому человеку легко быть человеком в этом трагическом мире.
Охваченный этим мучительным рассуждением инквизитор говорит Христу: «Знаешь ли Ты, что пройдут века и всё человечество провозгласит устами своей мудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, есть только голодные. «Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!» — вот что напишут на знамени, которое воздвигнут против Тебя и которым разрушится храм Твой. На месте Твоего воздвигнется новое здание, воздвигнется вновь страшная Вавилонская башня, хотя и эта не достроится, как и прежняя, но все же Ты бы мог избежать этой новой башни и на тысячу лет сократить страдания людей, — ибо к нам же ведь придут они, промучившись тысячу лет со своей башней! Они отыщут нас тогда опять под землей, в катакомбах скрывающихся (ибо мы будем вновь гонимы и мучимы), найдут нас и возопиют нам: «Накормите нас, ибо те, которые обещали нам огонь с. небеси, его не дали». И тогда уже мы и достроим их башню, ибо достроит тот, кто накормит, а накормим лишь мы — во имя Твоё, и солжём, что во имя Твоё. О, никогда, никогда без нас они не накормят себя! Никакая наука не даст им хлеба, пока они будут оставаться свободными. Но кончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: «Лучше поработите нас, но накормите нас». Поймут наконец сами, что свобода и хлеб земной вдоволь для всякого вместе немыслимы, ибо никогда, никогда не смеют они разделиться между собой! Убедятся тоже, что не могут быть свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики».
Да, свобода — самый загадочный и самый страшный дар Творца человеку. Пользоваться свободой совести и не злоупотреблять ею — это самое проклятое мучение в жизни человека на земле. Христос же свободу ставит превыше всего, ибо свобода делает человека человеком. Во имя свободы Он отвергает первое предложение Искусителя.
А может, прав по-своему Великий инквизитор, и в предложении Искусителя заключена великая тайна сего мира? Если бы Христос согласился принять «хлебы», Он бы тем самым снял всеобщую, вековечную тоску, муку человека, как отдельного существа, так и всего человечества в целом, этот груз неизвестности — кому поклониться? «Ибо нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободными, сыскать поскорее того, кому преклониться». Во имя свободы и хлеба небесного Христос отверг единственное надежное средство, с помощью которого Он мог бы покорить всех людей. Средство это — хлеб земной.
Слышу печальный укор инквизитора Христу: «Ты отверг единственное и абсолютное знамя, которое предлагалось Тебе, чтобы заставить всех преклониться пред Тобою бесспорно, — знамя хлеба земного, и отверг во имя свободы и хлеба небесного. Взгляни же, что сделал Ты далее. И всё опять во имя свободы! Говорю Тебе, что нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается. Но овладевает свободой людей лишь тот, кто успокоит их совесть. С хлебом Тебе давалось бесспорное знамя: дашь хлеб, и человек преклонится, ибо ничего нет бесспорнее хлеба, но если в то же время кто-нибудь овладеет его совестью помимо Тебя, — о, тогда он даже бросит хлеб Твой и пойдет за тем, который обольстит его совесть. В этом Ты был прав. Ибо тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить. Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорей истребит себя, чем останется на земле. Хотя бы кругом его все были хлебы. Это так, но что же вышло: вместо того чтобы овладеть свободой людей, Ты увеличил им её еще больше! Или Ты забыл, что спокойствие и даже смерть человеку дороже выбора в познании добра и зла?
Нет ничего обольстительнее для человека, как свобода совести, но нет ничего и мучительнее. И вот, вместо твёрдых основ для успокоения совести человеческой раз и навсегда — Ты взял всё, что есть необычайного, гадательного и неопределенного, взял всё, что было не по силам людей, а потому поступил как бы и не любя их вовсе, — и это кто же: Тот, Который пришел отдать за них жизнь Свою! Вместо того, чтоб овладеть, людской свободой, Ты умножил её и обременил её мучениями душевное царство человека вовеки. Ты возжелал свободной любви человека, чтобы свободно пошел он за Тобою, прельщённый и пленённый Тобою. Вместо твёрдого древнего закона, свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве Твой образ пред собою, — но неужели Ты не подумал, что он отвергнет же наконец и оспорит даже и Твой образ и Твою правду, если его угнетут таким страшным бременем, как свобода выбора? Они воскликнут наконец, что правда не в Тебе, ибо невозможно было оставить их в смятении и мучении больше, чем сделал Ты, оставив им столько забот и неразрешимых задач».
Но это же хула не только на Сына Божия, это бунт против Творца, Который создал такого человека и такой мир! Для чего человеку дана свобода, если он со всех сторон находится в плену обязательных естественных законов, которые он безуспешно пытается переделать, «покоряя Природу»? И как же напоминает критика инквизитором того, как устроен человек, учение современной позитивистской науки. Человек, де, неизбежный продукт всех творческих сил, действующих в этом мире по законам некоей неотвратимой необходимости. Свобода человека — это иллюзия или обман, или же необъяснимое исключение из правила, которое в царстве необходимости имеет особое значение. Какая свобода может быть в мире необходимости? В царстве всеобщей необходимости свобода может быть лишь осознанной необходимостью – не это ли нам вдалбливали в головы почти век? Для позитивистской науки человек без свободы несравненно проще, примитивнее и более понятное существо, нежели человек со свободой. Ещё проще механический человек — робот, наше «светлое будущее». Необходимость властвует над всем механизмом мира, человек — лишь часть этого механизма; всё, что в нём происходит, — от необходимости; свобода не только не осуществима, но и не нужна, ибо необходимость — это всё и вся. А как понимать эту логику на языке этики? Нет преступления, нет греха, нет зла, а если есть, то тогда преступление, и грех, и зло необходимы и человек ни в чём не повинен? Так? По логике Великого инквизитора и безбожной науки, всё свершается по необходимости: и страдания, и радость, и смерть, и жизнь, и зло, и добро, и грех, и преступление. Выходит, поэтому жизнь — невыносимый ужас, а человек — непоправимая ошибка мироздания?
Нет, поправляет мои раздумья Великий инквизитор: «Человек неправильно создан, ибо создан свободным. И тот, кто способствует свободе, — враг ему. Христос всё основывает на свободе человеческой воли, поэтому я и восстаю против Него».
Цель второго предложения Искусителя – уговорить Христа узаконить чудо как единственное средство осуществления Христова плана искупления. То есть, он предлагает привлечь людей к Себе не любовью, но страшной силой чудотворения, которая самим величием своим принуждала бы людское сознание принять Христа не по любви и не по свободе личного определения, но из-за растерянности, из-за страха, из-за необходимости. По сути, Искуситель предлагает Христу уничтожить в человеке свободу воли и совести и тем самым показать Творцу, что Он ошибся, создав человека свободным. И эта ошибка Творца — источник всех человеческих страданий и мучений. В ней — причина и всех неудач Творца относительно человека и мира.
И опять скрипучий жёсткий голос инквизитора: «Когда страшный и премудрый дух поставил Тебя на вершине холма и сказал Тебе: «Если хочешь узнать, Сын ли Ты Божий, то верзись вниз, ибо сказано про Того, что Ангелы подхватят и понесут Его и не упадёт и не расшибётся, и узнаешь тогда, Сын ли Ты Божий. И докажешь тогда, какова вера Твоя в Отца Твоего». Но Ты, выслушав, отверг предложение, и не поддался и не бросился вниз. О, конечно, Ты поступил и тут великолепно, как Бог, но люди-то, но слабое бунтующее племя это — они-то боги ли?.. Но, повторяю, много ли таких, как Ты? И неужели Ты в самом деле мог допустить хоть на минуту, что людям будет под силу подобное искушение? Так ли создана природа человеческая, чтоб отвергнуть чудо и в такие страшные моменты жизни, моменты самых страшных основных и мучительных вопросов своих, оставаться со свободным решением сердца?.. Но Ты не знал, что чуть лишь человек отвергнет чудо, то тотчас отвергнет и Бога, ибо человек ищет не столько Бога, сколько чудес. И так как человек остаться без чуда не в силах, то насоздаст себе новых чудес, уже собственных, и поклонится уже знахарскому чуду, бабьему колдовству, хотя бы он сто раз был бунтовщиком, еретиком и безбожником».
О Господи, как мы ныне близки именно к таким дьявольским чудесам – и экраны телевидения для них, и тысячи газетных и журнальных страниц! Время чуть ли не коллективных кашпировских…
Христос молчит. Но и в самом молчании Его – вызов и высокое мнение о человеке. Он не желает чудом пленить и поработить человека и властвовать над ним. Он жаждет свободной веры, а не «чудес». Он жаждет свободной любви, а не рабского восхищения раба силой господина, которая потрясла бы его навеки. «Клянусь Тебе, — скрипит инквизитор, — человек слабее и ниже создан, чем Ты о нем думал! Может ли, может ли он исполнить то, что и Ты? Столь уважая его, Ты поступил, как бы перестав ему сострадать, потому что слишком много от него потребовал, — и это кто же, Тот, Который возлюбил его более Самого Себя! Уважая его менее, менее бы от него потребовал, а это было бы ближе любви, ибо легче была бы ноша его. Он слаб и подл».
«Люди – рабы, хотя и созданные бунтовщиками, – всё более возбуждается инквизитор, но бунтовщики слабосильные, собственного бунта не выдерживающие. Обливаясь глупыми слезами своими, они сознаются наконец, что создавший их бунтовщиками, без сомнения, хотел посмеяться над ними. Скажут они это в отчаянии, и сказанное ими будет богохульством, от которого они станут ещё несчастнее, ибо природа человеческая не выносит богохульства и, в конце концов, сама же себе всегда и отомстит за него».
Упрекает инквизитор Христа за то, что внёс невиданную путаницу в человеческую совесть. И как же предлагает он «исправить» дело Христа? Освободить людей от страшного дара свободы и тем самым – от ответственности за грехи, зло и преступления…
«… Беспокойство, смятение и несчастье – вот теперешний удел людей после того, как Ты столь претерпел за свободу их! Великий пророк Твой в видении и в иносказании говорит, что видел всех участников первого воскресения и что было их от каждого колена по двадцати тысяч. Но если их было бы столько, то были бы и они как бы не люди, а боги. Они
вытерпели крест Твой, они вытерпели десятки лет голодной и нагой пустыни, питаясь акридами и кореньями, — и уж конечно, Ты можешь с гордостью указать на этих детей свободы, свободной любви, свободной и великолепной жертвы их во имя Твоё. Но вспомни, что их было всего только несколько тысяч, да и то богов, а остальные? И чем виноваты остальные слабые люди, что не могли вытерпеть того, что могучие? Чем виновата слабая душа, что не в силах вместить столь страшных даров? Да неужто же и впрямь приходил Ты лишь к избранным и для избранных? Но если так, то тут тайна, и нам не понять её. А если тайна, то и мы вправе проповедать тайну и учить их, что не свободное решение сердец их важно и не любовь, а тайна, которой они повиноваться должны слепо, даже мимо совести. Так мы и сделали. Мы исправили подвиг Твой и основали его на чуде, тайне и авторитете. И люди обрадовались, что их вновь повели, как стадо, и что с сердец их снят наконец столь страшный дар, принесший им столько муки».
Словно бы темнее стало в зале от излучаемой инквизитором тоски, вполне, кажется, человеческой тоски, от трагического осознания и болезненного чувства, что Христос не познал человека до конца. Он слишком много от него ожидал, слишком много вечных ценностей ему предложил, а тем самым Себя и Свое дело обрек на поражение… Чуть ли не сострадает инквизитор Христу. Но так ли это?
А диалог, точнее – монолог с одной стороны и глубокое безмолвие с другой – продолжался.
Тайная цель третьего предложения Искусителя Христу – в пламенном желании Искусителя принудить Христа принять «все царства мира сего» как средство, с помощью которого Он смог бы осуществить свой план по спасению рода людского, то есть основать Царство Небесное на зыбком фундаменте земных царств. Христос отверг предложение Искусителя и его метод во имя метода Божьего, во имя созидания Своего Небесного Царства, имеющего основание в Боге.
«Зачем Ты отверг этот последний дар? — вопрошает инквизитор Христа. — Приняв этот третий совет могучего, Ты восполнил бы всё, что ищет человек на земле, то есть: пред кем преклониться, кому вручить совесть и каким образом соединиться наконец всем в бесспорный и согласный муравейник, ибо потребность всемирного соединения есть третье и последнее мучение людей. Всегда человечество в целом своем стремилось устроиться непременно всемирно. Много было великих народов с великой историей, но чем выше были эти народы, тем были и несчастнее, ибо сильнее других сознавали потребность всемирности соединения людей. Великие завоеватели, Тимуры и Чингис-ханы, пролетели как вихрь по земле, стремясь завоевать вселенную, но и те же, хотя и бессознательно, выразили ту же самую великую потребность человечества ко всемирному и всеобщему единению. Приняв мир и порфиру Кесаря, основал бы всемирное царство и дал всемирный покой».
«Глобализация… Какое предвидение наших безумных дней с попытками создания этого «глобального человековейника», да ещё на основе самых примитивных, пусть и всё более изощрённых потребительских представлений» – крутится в голове моей. Ну и сны навевают бессмертные творения русских гениев – Достоевского и Глазунова…
Христос отверг все три предложения Искусителя, с помощью которых, по мнению инквизитора, человечество единственно могло быть осчастливлено. А коль так, инквизиторский Рим принял предложения Искусителя и на них возводит здание человеческого счастья. И уж конечно, Христу нет больше места в царстве инквизитора. Более того, Его присутствие не только излишне, но и опасно. Инквизитор с горечью говорит Христу: «К чему же теперь пришёл Ты нам мешать? И что Ты молча, проникновенно глядишь на меня кроткими глазами Своими? Рассердись, я не хочу любви Твоей, потому что сам не люблю Тебя. И что мне скрывать от Тебя? Или я не знаю, с Кем говорю? То, что я имею сказать Тебе, всё Тебе уже известно, я читаю это в глазах Твоих. И я ли скрою от Тебя тайну нашу? Может быть, Ты именно хочешь услышать её из уст моих, слушай же: «Мы не с Тобой, а с ним, вот наша тайна! Мы давно уже не с Тобой, а с ним (т.е. Искусителем). Мы взяли от него Рим и меч Кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными, хотя и доныне не успели ещё привести наше дело к полному окончанию... О, дело это до сих пор лишь в начале, но оно началось. Долго ещё ждать завершения его и ещё много выстрадает земля, но мы достигнем и будем кесарями, и тогда уже помыслим о всемирном счастье людей... То, что я говорю Тебе, сбудется, и царство наше созиждется. Повторяю Тебе, завтра же Ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мановению моему бросится подгребать горячие угли к костру Твоему, на котором сожгут Тебя за то, что пришёл нам мешать. Ибо если был, кто всех более заслужил наш костер, то это Ты! Завтра сожгут Тебя. Dixi».
Читать об этом, думать об этом, видеть, что многое вокруг творится именно по дьявольскому замыслу – и не сойти с ума? Что, что противопоставить этому?!
По Достоевскому, только – «пресветлый Лик Богочеловека Христа». Богоборческие бунтовщики могут разрушить все системы, уничтожить все принципы, попрать все законы, они могут учение Христа назвать ложным, опровергаемым современной наукой и экономическими теориями. Но останется одно — то, что они никогда не смогут ни разорить, ни уничтожить. Это — пресветлый Лик Богочеловека. Его моральная недосягаемость, Его чудесная и чудотворная красота.
Самое трудное — бороться не с учением, но со светлой и благой Личностью Христа. Победить эту Личность абсолютно невозможно. Достоевский это знает из своего собственного опыта, ибо редко кто так боролся со Христом, как он сам. А потому как ответ своим «бунтовщикам» против Бога он представляет чудесный и чудотворный Лик Господа Христа, Который являет Себя в христоликих образах Зосимы и Алеши, Мышкина и Макара. Они смиряют бунтарский дух, умиротворяют мятущиеся души, укрощают мятежные стремления, всей своей жизнью, всем своим существом свидетельствуя об одном: есть Бог, есть бессмертие. Они не доказывают Бога логически, но именно свидетельствуют о Нём психофизически. Логически или диалектически нельзя доказать ни существование Бога, ни существование бессмертия души. Убежденность в существовании Бога и бессмертия души — это плод личного, непосредственного опыта. Она приобретается только опытом активной любви. Чем богаче этот опыт у человека, тем больше и веры в Бога. В картине Глазунова «Вечная Россия» совсем не случайно так много образов великих святых России и её древних икон. Опыт активной любви, как метод бого- и самопознания — это чудесная благая весть, подаренная Богочеловеком человеческому роду. Пользуясь этим методом, человек самым коротким путем находит и Бога, и самого себя. На путях же ненависти человек легко теряет и Бога, и самого себя. Но так можно мир только «разрушить до основанья»…
Герои Достоевского в иллюстрациях Глазунова, как и большинство персонажей «Вечной России», христоликими душами привлекают всё, что есть божественного в душах людей, и находят бессмертное добро и в самом большом грешнике. Они принимают мир, но не принимают грехи мира. Они любят грешников, но не любят их грехов (а грешников немало и среди великих персонажей «Вечной России», вспомним хотя бы Ивана Грозного, Петра I, Екатерину II, Александра I).
Прекрасная Личность Христа — это единственное, что беспредельно обожает Достоевский. Жестокая тайна страдания постепенно перерастает в тихую, умиротворяющую радость лишь тогда, когда вырастает из Христа и освящается Им. Это Достоевский чувствует по-апостольски сильно, и поэтому он исповеднически предан и мученически верен Христу. Сказал же он в письме к Н.Ф. Фонвизиной в феврале 1854 года: «… если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы остаться со Христом, нежели с истиной». Именно через такое исповедание веры Достоевский в новейшее время стал самым большим исповедником евангельской веры и самым даровитым представителем Православия и православной философии. Где есть присутствие Лика Христова, там для Достоевского истинный прогресс, истинное просвещение, истинная радость, истинная жизнь, истинная мудрость и всякое истинное совершенство. «Но в Православии, подчёркивает преподобный Иустин (Попович), только в Православии. А что с римокатолицизмом, что с протестанством? Ах, вздохнет Достоевский, римокатолицизм извратил Лик Христов и изуродованного Христа проповедует, а протестантство давно Его потеряло».
Ухожу из заветного зала в раздумьях. А ведь в наше время всеобщей «борьбы за права человека», понимаемой большей частью чисто юридически, именно герои Достоевского, и отрицательные, и положительные прежде всего и более всего являются неустрашимыми борцами за личность человека. Борясь за свободу, правду, за истину, за бессмертие, за вечность человеческой личности, они мученически ищут разгадку изначальной загадки всего мира. В своих героев Достоевский вкладывает всю свою мятежную душу потрясающе и страстно. Достоевский — самое загадочное «неизвестное» в очень сложном явлении, которое представляет из себя славянская культура. «Каждый может найти себя в нём – пишет преподобный Иустин (Попович). – Если вы печальны, то он разделит всеусердно вашу печаль. Если вы в отчаянии, то тут он ваш друг, ваш брат, ваш близнец. И в то же время — утешитель. Если вы атеист, он страдает вместе с вами, мучается вашей мукой, гениально защищая атеизм, подводит вас к взрывоопасному бунту и к безумному отчаянию с тем, чтобы вместе с вами с криком броситься в ноги благородного Иисуса. Если вы преступник, он милостиво принимает вас под кров своей многострадальной души, вашу душу преобразует в свою, вместе с вами болеет вашей болезнью, ставит точный диагноз вашей болезни и излечивает вас надежным лекарством, ибо и сам болеет и искушён в болезнях. Если вас мучают «проклятые вопросы», он вас обнимет как самого родного человека, будет проводить с вами бессонные ночи и тяжелые дни и не покинет вас до тех пор, пока вы не найдёте правильное решение. Если вы верующий, он умножит вашу веру до апостольской влюбленности во Христа. Если вы оптимист или пессимист, он вас убедительно будет вести к самому совершенному оптимизму, показывая вам, что чудесная Личность Богочеловека Христа — единственный источник самого совершенного оптимизма, ибо Он — единственное истинное благовестие во всех мирах».
Сейчас, когда силы зла грозят миру столкновением цивилизаций, якобы, на основе различия религий, как не вспомнить, что в Европе не было ни такого мыслителя, ни такого философа, ни такого поэта, которые столь сильно и всесторонне, как Достоевский, ощутили бы величественную драму и страшную трагедию именно европейского человека и всех его завоеваний. Ему до тонкостей знакомы не только Евангелие, но и апокалипсис европейской культуры, апокалипсис европейца. Достоевский его поэтически предчувствовал и пророчески предсказал, а мы видим, как он разворачивается на наших глазах во всепланетном масштабе. А великая Смута начала ХХ века и мировое столкновение сил добра и зла в его середине и в конце – это же далеко не конец…
Валентин Свининников
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
