Хомякова по праву можно считать главой, "гранитной
скалой" и "камнем", по определению Н.А. Бердяева,
славянофильства, или "корифеем национальной школы", по
определению П.Я. Чаадаева. И не только по тому, что он стоит у истоков
этого направления общественно-литературной мысли, зачастую неправомерно
отождествляемою по терминологическому недоразумению "с любовью к
славянам". Само значение его личности и творчества наиболее полно
и точно раскрывается в постановке самых разных вопросов "о нашей
умственной и нравственной самостоятельности" (А. Григорьев), понимаемой
не только в этническом, но и — прежде всего — в самом широком историософском
и антропологическом контексте. С Хомякова, по существу, начинается самобытная
русская мысль, философское самосознание нации, основная и постоянная задача
которой, с его точки зрения, заключается в поиске жизненного воплощения
её сокровенных возможностей: "Разумное развитие народа есть возведение
до общечеловеческого значения того типа, который скрывается в самом корне
народного бытия".
Религиозные,
исторические, общественные, эстетические воззрения и предпочтения
Хомякова складывались на основе энциклопедических познаний едва ли не
всех областей человеческой деятельности и науки. Как и многие
славянофилы, он был блестяще образованным человеком, знал множество
языков, мировые религии, лингвистику, писал по-французски богословские
трактаты. Хомяков хорошо разбирался в экономике, разрабатывал проекты
освобождения крестьян и усовершенствования сельскохозяйственного производства,
изобрёл дальнобойное ружье и новую паровую машину, получившую патент в
Англии, занимался винокурением, сахароварением и гомеопатическим лечением,
успешными поисками полезных ископаемых в Тульской губернии, проектами
улучшения благосостояния жителей Алеутских островов и созданием
хитроумных артиллерийских снарядов в период Крымской войны. Одарённый
художник, портретист и иконописец, известный поэт и драматург — таковы
еще ипостаси личности Хомякова, о котором его единомышленник А.И.
Кошелев писал: "Он не был специалистом ни по какой части, но всё
его интересовало, веем он занимался, всё ему было более или менее
известно и встречало искреннее сочувствие. Обширности его сведений особенно
помогала, кроме необходимой живости ума, способность читать чрезвычайно
быстро и сохранять в памяти навсегда им прочитанное".
Об умении Хомякова с ходу впитывать
новые знания и уместно пользоваться ими в полемических целях есть
много свидетельств его современников. Например, известный юрист-западник
Б.Н. Чичерин вспоминал, что Хомякову, глотавшему книги "как
пилюли", достаточно было одной ночи для усвоения самого глубокомысленного
сочинения и точной передачи наутро его основной сути, или, как
отмечала А.Ф Тютчева, его юмористической стороны.
Идейная страстность и дискуссионный
талант заставляли неутомимого спорщика всегда быть наготове и
вмешиваться во все спорные вопросы времени. А.И. Герцен называл его
"бретером диалектики", который, подобно средневековым рыцарям,
стерегущим храм Богородицы, "спал вооруженным".
И здесь следует подчеркнуть другую, в
каком-то смысле, противоположную и главную сторону естественного характера и
умственного склада Хомякова, не растекавшегося мыслию в разных
областях знания и в интеллектуальном остроумии. За многообразными
проявлениями его живого искристого ума таилась глубокая духовная и нравственная
сосредоточенность, нерасторжимое единство идей, чувств и воли, незамутненная
ясность самых серьезных задач.
"Поэт, механик и геолог,
Врач, живописец и теолог,
Общины
русской публицист,
Ты мудр, как змий, как голубь
чист", —
писал о нем мемуарист Д. Н. Свербеев.
Для понимания не только личности,
но и всего духа и смысла творчества Хомякова, уместно будет вспомнить
роман И.А. Гончарова "Обрыв", где встречается рассуждение о
гармонии умственного и нравственного развития, мощи ума и
способности "иметь сердце и дорожить этой силой, если не выше
силы ума, то хоть наравне с нею. А пока люди стыдятся этой силы,
дорожа "змеиной мудростью" и краснея "голубиной
чистоты"..., пока умственную высоту будут предпочитать нравственной,
до тех пор и достижение этой высоты немыслимо, следовательно, немыслим
и истинный, прочный, человеческий прогресс".
Если мы обратимся к Хомякову, то и
у него встретим сходное понимание прогресса, уяснение которого
чрезвычайно актуально в наши дни. Необходимо, подчеркивал он, задавать
себе вопрос, "чей прогресс, прогресс чего именно ... может
усовершенствоваться наука, а нравы могут упадать и страна опять-таки
гибнуть. Где же тут прогресс страны? Прогресс есть слово, требующее
субъекта. Без этого субъекта прогресс есть отвлеченность или, лучше
сказать, чистая бессмыслица".
XX век, а вслед за ним и XXI век
являются, несомненно, временем наибольшего разрыва между развитием
научно-технической мощи человека и утратой нравственного
"субъекта" прогресса. Становится всё более очевиднее, что если
жизнь отдельного человека и целой нации ограничивается материальными интересами
и диктуется сиюминутными претензиями, а не освящается абсолютными
идеалами и не опирается на многовековые традиции, то она подвергается
опасности загнивания и уничтожения.
В таком контексте личностный и
творческий опыт Хомякова, по словам П.А. Флоренского, "самого
чистого и самого благородного из великих людей новой русской
истории", трудно переоценить. Именно соединение змеиной мудрости и
голубиной простоты позволяло ему отличать мнимое просвещение от
истинного, определять содержание подлинного прогресса.
Многие современники отмечали
изначальную цельность мировоззрения Хомякова, отсутствие даже в юности
сомнений и исканий. Ю.Ф. Самарин, испытавший в молодости его решающее
воздействие, писал: "Для людей, сохранивших в себе чуткость
неповрежденного религиозного смысла, но запутавшихся в противоречиях и
раздвоившихся душою, Хомяков был своего рода эмансипатором; он выводил
их на простор, на свет Божий, возвращал им цельность религиозного
сознания". Главную причину такого состояния личности своего
старшего друга, её воздействия на окружающих Самарин видел в том, что
тот с раннего детства до последней минуты "жил в
Церкви", составлял её живую частицу. Именно жизнь в Церкви
придавала вселенский богословский и историософский масштаб и
одновременно насущную мудрость и трезвость мысли Хомякова, что позволяло
ему верно оценивать не только разные явления в окружающем мире, но
и их возможные переживания и судьбы.
Искреннему и последовательному
воцерковлению Хомякова во многом способствовала его мать Мария
Алексеевна, которой он, по собственным словам, был обязан "своим
направлением и своей неуклонностью в этом направлении". Он
говорил, что её духовное существо не было ни разварено (от 1800 до
1825 г.), ни придавлено (от 1825 до 1855г,). Мать воспитывала сына в
строгой преданности основам Православной Церкви и национальным началам
жизни. Она происходила из рода Киреевских, что весьма характерно.
Отдаленные или близкие родственные отношения связывали между собой и
весь круг будущих славянофилов. Кстати, сам Хомяков был женат на
сестре славянофильского поэта Н.М. Языкова. Укорененность в гуще
"семейственных" отношений культурной дворянской среды накладывала
неповторимый отпечаток на быт и идеи славянофилов, что с легкой
иронией отмечал П.А. Флоренский: "они хотели бы и весь мир видеть
устроенным по-родственному, как одно огромное чаепитие дружных
родственников, собравшихся вечером поговорить о каком-нибудь хорошем
вопросе".
Верно отмечая "домашнее"
влияние на формирование философских воззрений славянофилов, Флоренский,
тем не менее, преувеличивает его значение. Да и выразительные факты
биографии Хомякова показывают, что не только семейные ценности руководили
его поведением. Когда в 1821 году началось восстание против
турецкого ига в Греции, юный Хомяков, учившийся в Московском
университете и получивший там степень кандидата математики, обзавелся
фальшивым паспортом, накопил денег, купил нож и отправился на помощь
угнетенным, однако был вскоре задержан и возвращен домой. Характерно,
что через несколько лет чувство справедливости и высшей свободы
заставило Хомякова поступать иначе, когда он оказался в самом центре
декабристских замыслов и протестовал против революционного насилия,
говоря о безнравственности всякого военного бунта. Один из
современников вспоминал: "Рылеев являлся в этом обществе оракулом.
Его проповеди слушались с жадностью и доверием. Тема была одна —
необходимость конституции и переворота посредством войска. Посреди этих
людей нередко являлся молодой офицер, необыкновенно живого ума. Он
никак не хотел согласиться с мнениями, господствовавшими в этом
обществе, и постоянно твердил, что из всех революций самая беззаконная
есть революция военная. Однажды, поздним осенним вечером, по этому
предмету у него был жаркий спор с Рылеевым. Смысл слов молодого офицера
был таков; "Вы хотите военной революции. Но что такое войско?
Это собрание людей, которых народ вооружал на свой счет и которым
он поручил защищать себя. Какая же тут будет правда, если эти люди,
в противность своему назначению, станут распоряжаться народом по
произволу и сделаются выше его?" Рассерженный Рылеев убежал с
вечера домой. Князю Одоевскому этот противник революции надоедал,
уверяя его, что он вовсе не либерал и только хочет заменить
единодержавие тиранством вооруженного меньшинства. Человек этот — А.С.
Хомяков".
Из приведенных строк видно, что у
молодого человека, к тому времени офицера лейб-гвардии Конного полка,
уже созрело стойкое неприятие искусственных разрывов органического
развития русской истории и её насильственных преобразований
"сверху", без учета соборного мнения народа, его коренных
традиций и основных ценностей — будь то петровские реформы,
декабристские планы или грядущие революционно-демократические теории.
Что же касается конкретного контекста, то "живой ум" Хомякова
не мог, конечно, переломить господствовавшего настроения. Его полк
принял участие в восстании на Сенатской площади, а сам он в это
время находился в двухгодичном путешествии за границей и внимательно
изучал западную жизнь.
После русско-турецкой войны 1828-1829
гг., в которой он проявил геройство и мужество, Хомяков постепенно
все больше погружается в философские раздумья и научные занятия, в
которых огромное место занимают вопросы соотношения и взаимодействия
русской и европейской культур. Своеобразным толчком для кристаллизации
его мыслей послужила публикация в 1836 году в журнале
"Телескоп" первого философического письма П.Я. Чаадаева, резко
критиковавшего историческое прошлое России и призывавшего к всецелому
копированию европейского пути.
Для опровержения необходимости
безусловной подражательности и обоснования возможности самостоятельного
развития Хомяков написал оставшуюся неопубликованной статью, где
возражал Чаадаеву и подчеркивал: "Мы принимали от умирающей
Греции святое наследие, символ искупления, и учились слову, мы
отстаивали его от нашествия Корана и не отдали во власть Папы;
сохраняли непорочную голубицу, перелетевшую из Византии на берега
Днепра и припавшую на грудь Владимира". А через три года, в
один из вечеров у А.П. Елагиной, матери братьев Киреевских, Хомяков
огласил положения своей статьи "О старом и новом" (1839),
ставшей первоначальным программным документом нарождавшегося
славянофильства: "Если ничего доброго и плодотворного не
существовало в прежней жизни России, то нам приходится всё черпать из
жизни других народов, из собственных теорий, из примеров и трудов
племен просвещенных эпох и из стремлений современных". Но такова
ли в действительности прежняя жизнь России? Да, рассуждал оратор, в
ней есть много примеров неграмотности и взяток, вражды и междоусобиц.
Но не меньше в ней и обратных примеров. В основании нашей истории,
продолжал он свою мысль, нет пятен крови и завоевания, а в преданиях
и традициях нет уроков неправедности и насилия. "Эти-то лучшие
инстинкты души русской, образованной и облагороженной христианством,
эти-то воспоминания древности неизвестной, но живущей в нас тайно,
произвели все хорошее, чем мы можем гордиться".
Хомяков призывал объективно
разобраться в разных "плодах просвещения" и определить, нет
ли в русском "старом" чего-либо такого, что утеряно в
"новом" и что могло бы помочь сделать человеческие отношения
более добрыми и разумными. В дальнейшем он посвятил немало страниц
для раскрытия нелепых и одновременно драматических страниц бездумного
подражательства Европе, когда она сделалась для России, как ни для
какой другой большой нации, второй родиной, источником не только
приёмов и методов внешнего прогресса, но и жизненных целей и задач.
При этом, подчеркивал Хомяков, безоглядно осваивались деизм,
вольтерьянство, масонство, политический радикализм и другие модные идеи
с иностранной этикеткой, а желанными наставниками и учителями
становились подчас весьма далекие от духовной культуры люди.
"Принимая всё без разбора, — писал он, — добродушно признавая
просвещением всякое явление западного мира, всякую новую моду и
оттенок моды, всякий плод досуга немецких философов и французских
портных, всякое изменение в мысли или в быте, мы еще не осмелились
ни разу хоть вежливо, хоть робко, хоть в полусомнении спросить у
Запада: всё ли то правда, что он говорит? Всё ли то прекрасно, что
он делает? Ежедневно, в своем беспрестанном волнении, называет он свои
мысли ложью, заменяя старую ложь может быть новою, и старое безобразие
может быть новым, и при всякой перемене мы с ним вместе осуждаем
прошедшее, хвалим настоящее и ждем от него нового приговора, чтобы
снова переменить наши мысли".
Жадное и некритическое восприятие
европейских уроков в отрыве от проникновения в сущность собственного
национального опыта увеличивало, показывает Хомяков, разрыв между самобытной
жизнью и заимствованным просвещением, усиливало отделение высших слоев общества
от народа, приводило к забвению духовной сущности родной земли и ее истории.
Редкая семья, пишет он, располагает какими-то знаниями о своем прапрадеде,
думая, что "он был чем-то вроде дикаря в глазах своих образованных
правнуков". При этом отрицание всего русского, от названий до обычаев, от
мелочей одежды до существенных основ жизни доходило порою до нелепой страсти и
комической восторженности.
Хомяков подчеркивает, что не
является противником западного просвещения, признает неотразимое обаяние,
весомость и нужность его многочисленных плодов, которыми и сам
каждодневно с удовольствием пользуется. Речь идет лишь о том, чтобы
различать пригодные для всех, универсальные научно-технические сведения
и методы и гуманитарные знания и общественные идеалы, которые в
России и Европе органически формировались в разных исторических условиях и
заимствование которых, следовательно, не может проходить безболезненно. К
тому же в основных идеях западного просвещения мыслитель обнаруживал
определенные ограничения, которые не следовало бы переносить на русскую
почву.
Рассматривая, в каком направлении и
до каких пределов изменяется под воздействием основополагающих
результатов и исходных начал европейской культуры логика внутреннего
развития отдельной личности, определяющая своеобразие ее связи с другими
такими же личностями, со всеми людьми, Хомяков обращается к идее
права и юридического закона. Эта идея, организующая человеческие
отношения в западном обществе, обнаруживает в его представлении свою
односторонность и отвлеченность, когда внешняя формальность
"съедает" внутреннюю справедливость. Ибо в букве закона человек
покровительствует эгоистической выгоде, хотя и ограждаемой условным
договором. С его точки зрения, абстрактное понимание права получает
конкретное положительное содержание и подлинность лишь при зависимости от
нравственных обязанностей, находящихся в прямой связи с "всечеловеческой
или всемирной нравственной истиной".
И идеал свободы, если она не
определена этой истиной, не имеет достаточно положительного внутреннего
содержания и раскрывается Хомяковым как неразборчивая воля к
недосознаваемой смене разных форм практической деятельности. Отсюда
презрение к бескорыстному поведению, накопление богатства как
чувственного раздражителя для бесконечного материального потребления.
Отсюда дух соперничества оригинальных индивидуальностей и партийных
интересов, раздробляющих всякое желание общего блага в конкуренции
частных достижений.
По логике Хомякова, внутренняя
противоречивость и неполнота основных европейских достижений являются
результатом исторического развития католичества, односторонне понявшего
христианство как внешнее принудительное единство по государственному
образу и вызвавшего столь же односторонний и опять-таки внешне
определяемый пиетет перед отрицательной индивидуалистической свободой в
протестантизме. По его убеждению, в этом раздвоении и установке на
внешнее бессознательно сказался всеокрашивающий антропоцентризм античного
элемента, подчинявший "небо" "земле" и безуспешно
пытавшийся воплотить "христианскую истину" в знакомых исторических
формах (юридических, политических, государственных).
Другими путями, в представлении
Хомякова, просвещалось сознание и создавалась культура в России, где
восточное христианство не смешивалось с древнеримским наследием и в
чистоте святоотеческого предания воздействовало на национальные начала.
Поэтому православие, в котором христианство отразилось "в полноте,
т.е. в тождестве единства и свободы, проявляемом в законе духовной любви",
он считал подлинным источником истинного просвещения. Такое просвещение
не является только сводом общественных договоренностей или научных
знаний, а "есть разумное просветление всего духовного состава в
человеке или народе. Оно может соединяться с наукою, ибо наука есть
одно из его явлений, но оно сильно и без наукообразного знания;
наука же(одностороннее его развитие) бессильна и ничтожна без него...
Разумное просветление духа человеческого есть тот живой корень, из
которого развиваются и наукообразное знание, и так называемая
цивилизация или образованность".
Просвещение и просветление
человеческого духа законом любви собирает все силы личности и
направляет её волю и разум к высокой простоте целостного знания,
водворяющего в душе непосредственное и живое согласие с истинами веры
и откровения. Такое знание и согласие поддерживают, в свою очередь,
искреннюю любовь, которая, пишет Хомяков, есть "приобретение, и чем
шире её область, тем полнее она выносит человека из его пределов,
тем богаче он становится внутри себя. В жертве, в самозабвении
находит он преизбыток расширяющейся жизни, и в этом преизбытке сам светлеет,
торжествует и радуется. Останавливается ли его стремление, он скудеет,
всё более сжимается в тесные пределы, в самого себя, как в гроб, который
ему противен, и из которого он выйти не может, потому что не
хочет". Без преображения внутреннего мира человека подвигом жертвенного
самоотречения нет и подлинной любви, а без подлинной любви нет ни
истинного познания, ни настоящего облагораживания человеческих
отношений, ни действительной свободы.
По мысли Хомякова, жизнь в Церкви и любви
и есть свобода — свобода от поврежденных первородным грехом темных начал
человеческой природы, от принудительно рассудочного позитивизма, прагматизма и
утилитаризма в поведении людей. С другой стороны, человеку, выходящему из
эгоистического "гроба", открывается "высшая правда вольного
стремления", становятся доступными сверхлогические " тайны вещей
божественных и человеческих", хотя окончательная конкретность их
разрешения непостижима человеческому уму. "Выходя из себя" в
любви, человек перестает рассматривать окружающий мир лишь как предмет
своей пользы и выгоды, видит в других людях такие же уникальные
личности.
Сравнивая оба типа
европейско-католического и русско-православного просвещения, Хомяков не
превозносил второе над первым. Не самодовольство в мнимом превосходстве, не
важное похваливание русского народа, не щегольство знанием русского быта
и духа, не выдумывание чувств и мыслей, которых не знал русский народ,
не искусственное и натянутое возвращение к погибшим формам и случайностям
старины, но искренний возврат к общительной любви, к принципам истинного
просвещения, к корням православной культуры, хотя они в конкретно-исторических
условиях и подвергались всевозможным искажениям.
В одном из писем Хомяков призывал
отстранить "всякую мысль о том, будто возвращение к старине
сделалось нашей мечтою... Но путь пройденный должен определять и
будущее направление. Если с дороги сбились, первая задача — воротиться
на дорогу". Глубинное течение мысли Хомякова определяется не
самочинным поклонением старине, тем более не заимствованием любого
"нового". "Старое", а точнее вечное, необходимо для
сохранения серьезного душевного лада, лучших духовных традиций, той
столбовой дороги, которая определяет нравственное состояние личности и
общества. Ведь равнодушие к правде и нравственному добру способно
"отравить целое поколение и погубить многие, за ним
следующие", разложить государственную и общественную жизнь. Поэтому
нравственное достоинство должно определять решение всяких гражданских
вопросов. Макиавеллистскому политиканству Хомяков противопоставляет
нравственный историзм, обеспечивающий жизнеспособность человеческого
существования: "Безнаказанно нельзя смешивать общественную задачу с
политикой... Со времен революции существует (хотя, разумеется,
существует издавна) нелепое учение, смешивающее жизнь общества
государственного с его формальным образом, это учение так глубоко
пустило свои корни, что оно служит основанием самому протестантству
политическому (коммунизму или социализму), разрастающему задачу общества
только новою формою, враждебною прежним формам, но в сущности
тождественное с ними... Перевоспитать общество, оторвать его
совершенно от вопроса политического и заставить его заняться самим
собой, понять свою пустоту, свой эгоизм и свою слабость — вот дело
истинного просвещения".
В решении насущных задач такого
просвещения Хомяков отводит большую роль мудрому консерватизму,
устойчивым традициям, непреходящим национальным ценностям, на основе
которых только и могут получить успешное развитие новые достижения и
прогрессивные изменения. Для сопоставления животворного традиционализма и
нигилистического новаторства он использовал значительно расширенное истолкование
деятельности английских партий ториев и вигов как двух сил, по-разному
ориентирующих общество. Вигизм для него есть "одностороннее развитие
личного ума, отрешающегося от преданий и исторической жизни
общества", от характерной для торизма опоры на религию, древние обычаи,
семейное воспитание, классическое образование и берущего за основу
эгоистические стимулы поведения, материальную выгоду, чисто внешний,
технический прогресс. Между тем без гармонического сочетания
"старого" и "нового", их органического врастания друг
в друга невозможно подлинно нравственное и прочное преуспеяние народа:
"Всякое государство или общество гражданское состоит из двух
начал: из живого, исторического, в котором заключается вся жизненность
общества, и из рассудочного, умозрительного, которое само по себе
ничего создать не может, но мало-помалу приводит в порядок, иногда
отстраняет, иногда развивает основное, т.е. живое, начало. Это
англичане назвали, впрочем, без сознания, торизмом и вигизмом. Беда,
когда земля делает из себя источник задач, выкидывает все корни и
отпрыски своего исторического
дерева".
По убеждению Хомякова, русские виги
в лице Петра Великого и его последователей опрометчиво отбросили
корневые ценности отечественного торизма — "Кремль, Киев, Саровскую
пустынь, народный быт с его песнями и обрядами и по преимуществу
общину сельскую". А это в перспективе грозило социальными
напряжениями и кровавыми катастрофами, что и было подтверждено
дальнейшей историей.
Философско-исторические и
социально-нравственные выводы Хомякова органично сочетались с рассмотрением
литературно-эстетические проблематики. Постоянное подавление самобытного
начала в искусстве ведет, подчеркивается им, к своеобразному формализму
— "подражанию чужеземным образцам, понятым в виде готового
результата, независимо от умственного и нравственного движения,
которым они произведены". Оторванность от животворных исторических
корней, господство "полицейской симметрии" заимствований над
"жизненной гармонией" естественного развития, заостряет он
проблему, могут оказаться губительными для национальной культуры.
Поэтому и вопрос о "русской художественной школе... есть для
нас вопрос жизни и смерти в смысле деятельности нравственной и
духовной".
Хомяков понимал свободу
художественного творчества не как неразборчивый выбор готовых форм для
отображения любых прихотливых движений человеческих чувств и ума, а
как вольное выражение "идеалов красоты, таящихся в душе народной;
ибо корень искусства есть любовь. Формальное же изучение его есть
не что иное, как приобретение материальных средств для успешнейшего
выражения любимого идеала; но без этого идеала и без любви к нему
искусство есть только ремесло". В своих построениях Хомяков стремился
дополнить индивидуалистическую "теориею о свободе художества теорию
отношений художества к народу и самого художника к своим
произведениям". Причем утверждаемая им в разных аспектах
народность искусства заключалась не только и не столько в его
тематической или функциональной связи с жизнью так называемых простых
людей, хотя и это имело своё значение, сколько в расширении
художественного мировоззрения, в осознанном освоении глубинных основ
непреходящих ценностей народного бытия. Проникновение в нравственно-историческую
глубину коренных традиций обогащает уникальное самовыражение писателя,
живописца или музыканта "сокрытым" воспроизведением сущностных
связей всех поколений. "Не из ума одного возникает искусство, —
пишет Хомяков. — Оно не есть произведение одинокой личности и её
экономической рассудочности, в нем сосредотачивается и выражается
полнота человеческой жизни с её просвещением, волею, и верованием.
Художник не творит собственною своею силою: духовная сила народа
творит в художнике. Поэтому, очевидно, всякое художество должно быть и
не может не быть народным".
Открывая в своём внутреннем мире и
в окружающей жизни "духовную полноту", преображая
индивидуальные черты своего творчества лучшими народными традициями и
идеалами, художник может создать действительно общезначимое произведение
искусства, ибо, чем он "полнее принадлежит своему народу, тем
более доступен он и дорог всему человечеству".
Образцовым примером такого
всечеловеческого искусства, как бы "растворившего" личность
своего творца, являются для Хомякова иконы и церковная музыка:
"Произведения одного лица, они не служат его выражением — они
выражают всех людей, живущих одним духовным началом: это художество в
высшем его значении". Икона представляет собой вершину
собирательности и сосредоточенности художественного образа, ибо она
"есть выражение чувства общинного, а не личного" и
органично воплощает единство со всем бытовым и художественным строем
народа и народного сознания.
Поставленные Хомяковым вопросы о
сверхиндивидуалистических основах творчества, национальном своеобразии и
объединяющем значении искусства, о духовной связи художника и народа
не потеряли своей актуальности и сегодня, равно как и многие его
другие философско-исторические и социально-нравственные выводы. Мысли Хомякова
о соборности как о "свободной и разумной любви", о любви как
должном состоянии личности и высшем законе во взаимоотношениях людей,
о нигилизме умственной жизни без нравственного основания, о
юриспруденции без оживляющей её совести, о противопоставленности
зиждущегося на вере "цельного здания" ("живознания",
"зрячего разума") и разлагающе-раздробляющего позитивизма отвлечённого
рассудка, об ираистве и кушитстве как двух противоположных принципов
(духовного и вещественного) мировой истории, о росте "мерзости
административности" при снижении роли соборного и земского начал
и подобные им дают возможность задуматься над системным направлением
разрешения кажущихся неразрешимыми проблем. Он сформулировал ряд законов
духовной жизни, вроде нижеследующих: "Высшее начало, искаженное,
становится ниже низшего, выражающегося в целости и стройной
последовательности"; "простота есть степень высшая в
общественной жизни, чем искусственность и хитрость и всякое начало,
истекающее из духа и совести, далеко выше всякой формальности и бумажной
административности. Одно живо и живит, другое мертво и мертвит";
"та частная польза, которую мог бы принести ум человека порочного
в должности общественной, гораздо ниже того соблазна, который истекает из
его возвышения". Реалъное постижение и практическое осуществление хотя бы
одного из таких законов нынешними властителями дум, почти с религиозным
трепетом и неофитским усердием твердящими об общечеловеческих ценностях,
цивилизованном обществе, правовом государстве, демократии или рынке, были
бы способно просветлить и оздоровить их же собственные "святыни",
без того неизбежно оказывающимися, говоря словами Хомякова, в гробу сплошной
материализации и эгоизации человеческой свободы.
Борис Тарасов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
Хомякова по праву можно считать главой, "гранитной
скалой" и "камнем", по определению Н.А. Бердяева,
славянофильства, или "корифеем национальной школы", по
определению П.Я. Чаадаева. И не только по тому, что он стоит у истоков
этого направления общественно-литературной мысли, зачастую неправомерно
отождествляемою по терминологическому недоразумению "с любовью к
славянам". Само значение его личности и творчества наиболее полно
и точно раскрывается в постановке самых разных вопросов "о нашей
умственной и нравственной самостоятельности" (А. Григорьев), понимаемой
не только в этническом, но и — прежде всего — в самом широком историософском
и антропологическом контексте. С Хомякова, по существу, начинается самобытная
русская мысль, философское самосознание нации, основная и постоянная задача
которой, с его точки зрения, заключается в поиске жизненного воплощения
её сокровенных возможностей: "Разумное развитие народа есть возведение
до общечеловеческого значения того типа, который скрывается в самом корне
народного бытия".