Портал
"Русское Воскресение"

---

---

Охотник Николай

К 80-летию Н.Н.Третьякова

Где-то под конец шестидесятых, когда я впервые оказался в этой маленькой московской квартире, помню, сразу в передней был окружен целой гурьбой запахов, свежих, бодрящих и совсем, кажется, не городских. И пока здоровался с хозяевами, каждое из настырных дуновений тоже наперебой спешило представиться. На тот час я знал лишь, что Николай Николаевич преподает во ВГИКе и Суриковском институте историю русской иконы и живописи и что он сам художник. А эта невидимая ватага упорно мне старалась доложить о нем что-то еще, по их разумению, самое значительное.

Тут безусловно различались дух лыжной мази и крепкое дегтевое благовоние, исходящее, от ботинок или от сапог, заложенных куда-нибудь на антресоли. И оттуда же, наверное, исходил матерый запах старого, должно быть, выцветшего рюкзачища, в котором в разные годы ношены пух и перо.И остро-кисленьким сквознячком ружейного маслица вдруг потянуло. “Да-да, ты прав, приятель, — будто оживились духи поля и леса, радуясь моей догадливости, — именно пух и перо, и ружейное, как ты выразился, маслице…” А напоследок протолкалось ко мне еще одно решительное такое дуновение, которое, уж точно, ни с чем не спутаешь и ни на какие ароматы не променяешь, если ты хоть раз в жизни нажимал на курок охотничьего ружья. Это был дух, что исходит от только что отстрелянного патрона, когда ты вытаскиваешь гильзу, а из ее опустевшего нутра, этак лениво изгибаясь, вытекает напоследок синий росток дыма. И уж попал ты или промазал, а все равно счастлив, — совсем как мальчик, которому надоело выслушивать: “Ну, он пороху не нюхал”.

Так началось тогда наше с Николаем Николаевичем Третьяковым знакомство, незаметно и быстро переросшее в дружбу, хотя и обошлось оно почти без охотничьего продолжения. Ну, каких-нибудь раза два, от силы три, во время наших совместных путешествий, бывало при нем ружье, но обходилось без пальбы. Как-то в самом конце апреля ясным морозным утром вышли мы с ним из чернокуловской моей избы и сразу за Сухим вражком обнаружили приготовление тетеревов к току. Будто развесил кто-то в шутку на старых березах по краю поля целую пригоршню черных шапок-ушанок, дюжины с две. Большие и, как мне спросыпу показалось, слишком уж доверчивые птицы. Подходи и снимай одну за другой. Ничего подобного раньше в окрестностях Чернокулова я не наблюдал. Мне показалось, что и Николай Николаевич слегка взволнован обилием тетеревья всего в каких-то двухстах с небольшим километрах от Москвы.

— Знать бы, куда именно спустятся токовать, можно было бы заранее выстроить шалашик и залечь в него до света, — сказал он. — Теперь-то они заметили нас, близко не подберешься.

Так и получилось. Подпустив к себе метров на сто с лишним, птицы бесшумно снялись и через время облепили березовые верха на противоположном краю поля.

— Нет-нет, и не думай, — размышлял Николай Николаевич без всякой досады. — Тока сегодня уже не увидим. А впрочем, если хочешь, можно и туда сходить. Только как ни осторожничай, а под выстрел все равно не подставятся. Очень чуткая птица.

И мы проделали длинный боковой обход, но в итоге лишь для того, чтобы тетерева еще раз восхитили нас образцовой осмотрительностью.

Чуть ли не на следующий день он повел меня слушать и заманивать рябчика и показал, какую именно простенькую мелодию нужно извлекать из аккуратного маленького манка, чтобы глупый рябчик доверчиво залетел в частый березовый подлесок. Впрочем, и здесь выстрел не прозвучал, хотя пестренький простофиля быстро объявился.

Я вовсе не клоню к тому, что охотник Николай и тогда, и в другие наши разы не стрелял из гуманных соображений. В московском его доме, и в костромских лесных краях доводилось мне отведывать и рябца, и даже глухариного мясца, замечательно зажаренного его супругой Ириной Николаевной. Просто так уж получилось, что стреляющим я его никогда не видел.

Как никогда почти не видел его и за мольбертом. У Питера Брейгеля есть рисунок со слегка шаржированным изображением художника (возможно, автопортрет) и подглядывающего за его трудом зеваки. Вот уж типичная на все времена и для всех народов картинка! Стоит где-нибудь расположиться пейзажисту, а у него за спиной уже кто-то дышит и про себя что-то шепчет, а то и вслух высказывается: похоже, мол, получается или не очень. Поэтому-то художники и стараются со своими этюдами на природе уединяться, прикрываясь какой-нибудь самодельной шапкой-невидимкой. Когда я любуюсь дома у Николая Николаевича его свеженькими или давнишними пейзажами, исполненными маслом, гуашью или пастельными мелками, мне странным образом передается уверенность, что эти вещи никто не сглазил в часы их написания. Во время художнической охоты он тоже предпочитал бывать без свидетелей и соглядатаев - один на один с воздухом, освещением, шумящей хвоей, заброшенной церковью, речным омутком.

Это касается и тех пейзажей, что он мне в разные годы даривал. Вот — заваленная снегами церковь в закарпатской Угольке. Вот — старая цветущая липа в парфеньевском Починке. Или вот еще — подрумяненная закатным светом двухэтажная изба в этом же самом Починке, где мы два лета подряд жили по соседству с Третьяковыми. Но я совершенно не помню, когда именно он умудрялся всё это писать, какие именно минутки улучал, чтобы мы не переминались и не перешептывались у него за спиной. Думаю, он так скрытничал вовсе не потому, что опасался какой-нибудь порчи. Просто не хотел выставляться со своими планшетом, кистями или мелками напоказ. Рисоваться не выносил, как и по сей день не выносит.

И на лекции свои, читываемые десятилетиями в двух московских художественных институтах, сколько помню, никогда друзей не зазывал. Лишь однажды я оказался в темной аудитории, когда он, дочитывая слово о Василии Сурикове, показал студентам на большом экране слайд с картины, которая, увы, и по сей день остается почти никому не известной у нас в России, не говоря уж про весь остальной мир. Это было “Исцеление Иисусом Христом слепорожденного”… Уж не припомню, рассказывал ли тогда Николай Николаевич, каким таким способом удалось ему раздобыть слайд. А дело в том, что вокруг “Исцеления” существовал обыкновенный для советских времен атеистический заговор молчания. Очень уж не хотели, чтобы зритель думал о Сурикове как о художнике религиозном. Между тем, его “Исцеление…” дает такую глубину проникновения в суть евангельского первоисточника, какой мы не найдем в новозаветных сюжетах ни у Репина, ни у Ге и Поленова, выставленных в Третьяковке или Русском музее. У них все же преобладает иллюстративность. Либо натурализм, заимствованный у модного Эрнста Ренана.

Все, читавшие Евангелие, знают, что Христос многократно исцелял слепых. Но случай, описанный Иоанном в 9-й главе, совершенно небывалый: “От века несть слышано, яко кто отверзе очи слепу рождену.” И потому столько злобных пересудов вызывает чудо, пришедшееся к тому же на субботу, в стане иерусалимских фарисеев. Суриков изобразил самый миг чудесного прозрения. Поразительно передано смятенное состояние исцеленного: его широко распахнутые глаза почти кричат. В них – ужас, ликование, оторопь, благодарность… А Христос, положивший ему руку на голову, уже смотрит поверх свершившегося куда-то вдаль. Он необыкновенно тих, этот сосуд благодати и истины, и сам являет собой свет, открывшийся слепцу. Христос у Сурикова очень русский. Очень близкий всем нам и, одновременно, сокровенный. Кроткий, усталый, почти, по-тютчевски, удрученный Богочеловек. Но и неколебимый…

Пояснив смысл картины, ее композиционное построение, Николай Николаевич поведал и о том, в каких обстоятельствах Суриков ее писал. А создавалось “Исцеление…” вскоре после безвременной кончины жены художника, в пору, когда сам Василий Иванович от горя будто ослеп, и весь мир потемнел для него. И вот тогда-то, как спасительный путь к внутреннему прозрению, встал перед ним замысел, подсказанный евангелистом.

Напоследок Третьяков сказал, как бы невзначай, что картина сберегается в Церковно-археологическом кабинете Духовной академии, то есть в Троице-Сергиевой лавре. Никто в зале не решился спросить, как же все-таки удалось ему добыть слайд с полотна, хранящегося едва не за семью печатями. А я про себя еще раз поразился охотничьей добычливости своего старшего друга, проявленной в совсем иной уже области. Своим Суриковым он и меня незаметно подвигал к прозрению – к новому взгляду и на великого художника, и на всю живопись нашу – не только ХIХ века.

“На первой же лекции по истории русского искусства, — читаю в статье кинорежиссера Валентины Гуркаленко, — преподаватель, говоривший тихо, словно стесняясь, почти не поднимая глаз, стал показывать слайды.

— Это София Киевская, ХI век…

— Это София Новгородская, ХII век…

— Это Богоматерь Великая Панагия, ХII век …

— Это Спас Нерукотворный…

Образы совершенно неведомого мне мира, сильные, торжественные, сразу же и безоглядно забирали душу в иное измерение…”

Валентина Гуркаленко училась у Николая Николаевича во ВГИКе в 60-е годы. Чтобы понять переживания тогдашней юной студентки, нужно хоть слегка восстановить в памяти картину повальной увлеченности молодежи всем новым, новеньким и самоновейшим. Выставочные залы запестрели тогда реабилитированными измами начала столетия. В домашних салонах и мастерских резвился свежий призыв художественного авангарда, — народец, любящий пококетничать своей “гонимостью”, но уже прикормленный долларовыми поощрениями из рук заезжих ценителей. Для этих монолитных и напористых ватаг подлинным катехизисом являлись воспоминания “Люди, годы, жизнь” Ильи Эренбурга, где “люди” подбирались и прославлялись по жесткому принципу этнической близости к самому автору.

И все же многие, очень многие юноши и девушки шестидесятых могли бы сегодня сказать вместе с Гуркаленко: “Первым учителем, показавшим мне свет моей Родины, моей России, был Николай Николаевич Третьяков”. Или так вслед за ней же сказать: “Оглядываясь сегодня на свою юность, я сознаю, какое мужество должен был иметь человек, посмевший снять с нас порчу беспамятства, глухоты, слепоты, пробудить тоску по Родине, отправить в скорбный и радостный путь узнавания, собирания по крохам, воссоздания памяти о ней”.

Московское жилье Третьяковых, с описания которого начаты эти заметки, настолько мало, что было бы не по чину назвать его “русским салоном”. Но если кто-нибудь по долгу службы в течение последних 30-40 лет вел запись гостей, звонивших в дверь Николая Николаевича, — о! бдительному бедняге пришлось хорошенько попотеть. В его гроссбухе запестрели бы имена и фамилии известных художников, писателей, кинорежиссеров, критиков, столичных батюшек, монахов и архимандритов из древних обителей, университетских профессоров, студентов и аспирантов, да — наконец и во-первых — старых товарищей хозяина по охотничьим выездам. Эти-то, “закадычные” раз-два в год устраивали в квартире на Усиевича, при поддержке “калгановой”, великолепные пиршества профессиональных воспоминаний, умудряясь обходиться почти без преувеличений и древнерусского охотничьего хвастовства, благо хозяйка строго стояла на страже реалистического метода отображения действительности. Ее редкие, но звонко-негодующие вмешательства в ткань повествований, сопровождались взрывами общего хохота. Я никогда не охотился с ними, иные из них годились мне почти в отцы. Иные, как и Николай Николаевич, воевали в Великую Отечественную. Слушая их, глядя на их счастливые разгоряченные лица, я наслаждался неистребимой внутренней свободой, ставшей пожизненным свойством этого поколения п о б е д и т е л е й.

Но гораздо чаще мы встречались с Николаем Николаевичем не в Москве, а во время неоднократных совместных поездок: то в Осташков и Нило-Столобенскую пустынь — к нашему общему другу и наставнику отцу Владимиру Шуста (теперь архимандрит Вассиан), то в упомянутые выше владимирское Чернокулово и костромской Починок, то к игумену Иову (Кундре) в Закарпатье, то в ярославскую деревню Остеево, где высокой многоствольной березой стало деревце, посаженное как-то Третьяковым в ноябрьскую мглистую пору. В парфеньевских глухоманях были у нас сокровенные походы в Матвейково на Идоле, в Лаптуново, в сельцо со сказочным именем Никола Малый.

Какие счастливые годы! Какая радость и удача — иметь другом Николая Николаевича! Устройство ночлега на пышной подстилке из елового лапника над таинственным, будто завороженным Идолом, и здесь же ночной костер из можжевеловых поленьев, ослепительно золотых и душистых в огне (я потом уже нигде не увижу, чтобы можжевеловый куст разрастался до размеров дерева). Сооружение нодьи в заваленном снегами лесу, когда на распил подбирается средних размеров сосновая сушина. А то и две, если вдоль нодьи настилают на ночь лежанку.

Теперь, задним числом, меня поражает солдатская выносливость Николая Николаевича. Я знал, что ему с войны часто напоминает о себе рана в ступне, и не раз видел, как он, присев на попутный пенек и слегка морщась, перематывает портянку или поправляет сбившуюся берестяную стельку. Он их, берестяные, самодельные, предпочитал всяким иным за целебное свойство, проверенное десятилетиями странствий. Но ни разу, — а намотали мы с ним вместе на ноги не по одной сотне километров, — не слышал я от Николая Николаевича жалобу на боль в ноге или просьбу идти потише.

Во всех этих хождениях важна была для нас не только конечная цель, — будь-то живая святыня или заброшенная часовенка, или местночтимый колодец, или исток лесного ручья с загадочным именем Сомбас, — но и само милостиво раскрывающееся пространство пути, почти каждую минуту дарящее нам свежую пищу для любования. Вот, кажется, за чем мы охотились прежде и более всего! Из года в год, изо дня в день мы созерцали свою Родину, и в этом искусстве благодарного созерцания я встретил в жизни всего двух-трех наставников. Первый же из них, самый опытный и неутомимый, — многие, уверен, подтвердят, — наш охотник Николай. При этом открывалось одно из самых замечательных его свойств: не велеречить, не забалтывать увиденное, не нагромождать вокруг него восклицаний. Он у нас – целомудренный созерцатель, приученный молча внимать звучанию богосозданной красоты.

Каждый из нас по опыту знает, как часто молчание в присутствии другого человека, даже хорошо знакомого, даже очень близкого, бывает подчас тягостным, напряженным, и ты суетливо ищешь хоть что-то придумать для возобновления разговора. А с Николаем Николаевичем так легко и так радостно идти молча. Его молчание словно тихо поет про себя, разливая вокруг мягкие волны умиротворения. Это умное молчание, которым он уловляет твою душу. Потому что он и здесь — на охоте. Но это уже охота в евангельском смысле слова, когда Спаситель говорит ученикам, что они станут ловцами человеков.

Однажды мы приехали с ним на Куликово поле, но из автобуса вышли еще у моста через Дон, чтобы сначала навестить старое село Монастырщина, где в Дон впадает Непрядва. Километра два, а то и три надо было идти высоким берегом до села, разглядывая места, где когда-то полки князя московского Дмитрия Ивановича ладили переправы. Мы приехали как раз в канун Рождества Богородицы, послеполуденное солнце светило ласково, неширокая в верховье речка вприжмур посверкивала на стремени, пахло полынькой, склон под ногами хрящился белыми выступами известняка. От села с его заколоченной краснокирпичной церковью поднялись на холм, навестили березовую рощицу, на месте которой когда-то росла дубрава, и в ней укрывался русский засадный полк. Где-то далеко-далеко, будто на самом краю необыкновенно просторного пространства цеплялся за него темный росток обелиска, а чуть правее светлел крошечный кубик церкви.

Я не хотел говорить спутнику, что от самого почти моста у меня ровной, не убывающей болью, будто сжимаемое железной перчаткой, болит, как никогда до этого в жизни, сердце. Валидола в кармане не было, да и Николай Николаевич, не помню, чтобы когда брал его в дорогу. Так мы и шли, по обычаю, почти молча, иногда останавливаясь, чтобы привыкнуть понемногу к этому невероятному размаху небесной полусферы, запомнить крошечные деревеньки, почти вросшие старыми кирпичными стенами в чернозем, отдаленное шевеление стада в снопе солнечных лучей, сам золотистый воздух, уже готовый к тому, чтобы воспламениться на западе.

“Что же это значит – эта боль? — думал я про себя. — Разве может она так долго длиться?.. Неужели мне сейчас здесь умереть? Но почему тогда никакого ужаса, никакого страха? Да это же радость — умереть здесь, посреди поля, под таким небом, рядом с Николаем Николаевичем…”

Но тут я спохватывался: да сколько же хлопот ему, бедному, вдруг доставлю? И запрещал себе думать о боли.

Мы давно уже спустились в неглубокую долину Смолки и поднялись из нее. Впереди был Красный холм – место ставки Мамая и место русской победы.

Лишь много позже, да и то не от самого Третьякова, я узнал, что, уйдя на фронт в 41-м, он воевал как раз на Донском направлении.

… Недавно, в апреле 2002 года друзья Николая Николаевича, его нынешние и бывшие студенты собрались в зале Международного Славянского фонда по случаю выхода в свет его книги “Образ в искусстве. Основы композиции”, изданной попечением Свято-Введенской Оптиной пустыни. Из предисловия, написанного архимандритом Тихоном (Шевкуновым), наместником московского Сретенского монастыря, можно узнать, что книга “составлена на основе лекций, записанных студентами на магнитофон в начале 1980-х годов. В процессе подготовки материалы были дополнены и отредактированы автором”. Невольно задумаешься, сопоставляя разные даты. Итак, лишь в начале 80-х Третьяков смирился с тем, что студенты будут его записывать на магнитофон. И еще почти двадцать лет ушло у него на то, чтобы привыкнуть к неизбежности книжного варианта своего главного в жизни лекционного курса.

На вечере почти каждый из выступавших говорил о необыкновенной, образцовой скромности автора как педагога, исследователя. Представляю, какую внутреннюю смуту переживал в эти минуты человек, столь равнодушный к звукам восхвалений. Как, наверное, хотелось ему напялить на себя какую-нибудь шапку-невидимку. И незаметно для всех перенестись в костромскую деревеньку, где Нея разлилась под горой, а в лесах еще лежит снег, и старые березы бражисто, как только весной бывает, шумят на ветрах.

Юрий Лощиц

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"