Поучительно, как выдающийся художник питал свой талант постижением литературной классики. Из воспоминаний О. Верейского «Встречи в пути» мы предлагаем странички «Работа над книгой «Анна Каренина». Здесь раскрывается и мастерская, и духовный мир художника.
За долгие годы моей работы в книжной иллюстрации я отдавал предпочтение современным авторам и, может быть, поэтому, когда я решился (отважился!) обратиться к прозе Л.Н. Толстого и стал собирать материал для «Анны Карениной», мне часто задавали вопросы: «Почему Толстой? И означает ли это отход от современной литературы?»
На второй вопрос и отвечать не стоило – конечно же, я продолжаю и буду продолжать (е. б. ж. – если буду жив, как говаривал писатель) обращаться к темам современности.
А почему именно Толстой, почему сразу высочайшая из вершин в литературе – этот вопрос заключает в себе и ответ: именно потому, что высочайшая.
В одной из своих статей Александр Трифонович Твардовский написал: «Кто из нас бессознательно не ликовал, упиваясь какой-нибудь заветной страницей «Войны и мира» или «Анны Карениной»: «Ай, как это мы с Толстым хорошо и верно видим, понимаем!»
Как часто, читая и перечитывая страницы «Анны Карениной», я ловил себя на подобной мысли. И это вовсе не означало намерения взгромоздиться на пьедестал и стать рядом с великим классиком. Всю сознательную жизнь, читая и перечитывая Толстого, мы не перестаем поражаться его умению не просто проникнуть в душу своего героя, а стать им. Жить, страдать и радоваться, как Наташа или Соня, Анна или Левин. И каждая мысль Толстого кажется нам такой единственно найденной, такой точной, непреложной, что вот и приходит на ум – я думаю так же, только я не могу, не умею так ясно это выразить. Отсюда это «мы с Толстым».
Не приходилось ли вам, например, напрягать свою память, чтобы отделить воспоминания своего детства от впечатлений, навеянных «Детством» Толстого? И это впечатление кажется иногда более живым и реальным, чем ваши полузабытые воспоминания.
Обращение к Толстому после многих лет иллюстрирования моих современников кажется мне естественным. Как же браться за этот пик, не почерпнув впечатления, лежащие вокруг нас, реальности окружающей жизни, прежде чем попытаться проникнуть в реальность жизни, предложенной великим писателем?
Однако началу работы над «Анной Карениной» предшествовали колебания и внутренняя борьба. Предложение издательства застало меня врасплох – оно было неожиданным, заманчивым и страшным. Преклонение перед гением классика победило мои страхи, и я взялся делать те шестнадцать листов – наибольшее число рисунков, допускаемых в издании БВЛ, которые стали только началом в моей работе. Потому что, погрузившись в мир Толстого, я уже не мог ограничиться этими рисунками.
Мне пришлось, как перед «большим скачком», взять нужный разбег – уехал на время в Ясную Поляну и жил в той атмосфере (почти), какая питала Толстого. Все, кто бывал хоть раз в Ясной Поляне, знают прелесть этих мест. Они окрашены почти ощутимым присутствием Толстого. За этим столом он писал, на этой громоздкой пишущей машине печатала главы «Анны Карениной» Софья Андреевна... И получила в благодарность по выходе книги драгоценный алмазный перстень. Достался он в наследство Татьяне Львовне Толстой, по мужу Сухотиной.
Мог ли я думать тогда, что увижу этот перстень, буду держать его в руках? Что я познакомлюсь с той маленькой девочкой, что сидит на фотографии на коленях своего великого деда?.. В Риме, рядом с виллой Боргезе, на улице Порта Пинчиана мы с женой сидели и беседовали с дочерью Татьяны Львовны – Татьяной Михайловной и любовались этим перстнем. А позже он и еще множество семейных реликвий заняли свое место в Музее Л.Н. Толстого в Москве – бесценные дары, привезенные и переданные музею внучкой великого писателя.
Вернувшись из Ясной Поляны, я продолжал, как и до этого, свои бесконечные походы в музеи (всякие – вплоть до музея коневодства), публичные библиотеки и т.д.
И, конечно же, вновь и вновь возвращался к тексту романа. Естественно, иллюстратор читает и перечитывает произведение множество раз. Нужно ли говорить, что в данном случае это было не только необходимостью, но и величайшей радостью. Ведь кто же, прочитав «Анну Каренину» или «Войну и мир» однажды, не хотел бы еще и еще раз вернуться к прочитанному? И вот что поразительно – ведь всё уже известно. Эту сцену вы знаете почти наизусть, и последующие страницы, казалось бы, ничего нового уже не прибавят к тому, что вы так хорошо знаете. Так в чем же состоит таинство, заставляющее вновь и вновь возвращаться к знакомым страницам, испытывать радость узнавания – не меньшую, может быть, чем радость открытия?
Сейчас мне непонятно, как это я чуть было не отказался от того удивительного состояния, от тех сменяющих друг друга чувств радости, сомнения, тревоги, которые надолго стали моей работой, моей жизнью, – от иллюстрирования «Анны Карениной».
Я не первый и не последний иллюстратор Толстого. Его творчество, естественно, привлекало художников во все времена. При жизни писателя среди людей, имевших счастье общения с ним, были И. Крамской, И. Репин, Н. Ге, Л. Пастернак. Известно, что беседы и споры с Крамским легли в основу некоторых глав «Анны Карениной», особенно тех, где речь идет о живущем в Италии русском художнике Михайлове.
Из воспоминаний современников Толстого мы знаем, с каким вниманием, как заинтересованно он относился к иллюстрированию своих произведений. Рисунки Леонида Пастернака к «Воскресению» создавались почти на глазах у автора. Представляете себе состояние художника, делающего рисунки к роману Толстого под его пристальным, пронзительным взором?
Современники Льва Николаевича иллюстрировали его книги каждый в меру своих сил, в меру отпущенного дарования, но всегда с той мерой ответственности, которая одна только и дает право на причастность к произведениям Толстого. Эта мера ответственности как бы завещана художникам будущих поколений.
«Анна Каренина» на протяжении многих лет вдохновляла представителей всех областей, всех жанров в искусстве. Что же говорить о художниках? Кому не хотелось изобразить Анну, свою Анну, на балу, в детской, на скачках?
Прекрасный рисунок Врубеля – встреча Анны с Сережей – стал хрестоматийным. Я знал его гораздо раньше, чем прочитал роман. Да, наверно, не я один.
В моей молодости в литографской мастерской Союза художников в Ленинграде мне посчастливилось быть свидетелем того, как рождались листы к «Анне Карениной» двух замечательных рисовальщиков – И. Тырсы и К. Рудакова.
Я не вправе расставлять отметки, и не моя задача перечислить всё то значительное и талантливое, что было сделано предшественниками. Хочу лишь напомнить о том, что все созданные ранее серии иллюстраций к роману не походят друг на друга, они разные. Тот необъятный простор, какой открывает гений Толстого, позволяет любой творческой индивидуальности художника проявить себя.
Я убежден, что еще многие художники – мои современники и те, что придут нам на смену, – обратятся, и не раз, к «Анне Карениной», и каждый из них откроет в этой книге что-то свое, не увиденное никем раньше.
Как тут не вспомнить слова Белинского о том, что каждая эпоха произносит свое суждение о произведениях классики, и как бы верно она ни поняла их, всегда оставит следующей за ней эпохе сказать что-то новое и более верное.
Толстой охарактеризовал «Анну Каренину» как «роман широкий и свободный». Уже это определяет его многоплановость, многообразие характеров и судеб, широту охвата всех существующих сторон эпохи. Естественно, следовать в иллюстрациях лишь за фабульной стороной произведения было бы недостаточно. Надо, чтобы в них ощущалось то, что обычно называется фоном повествования, а здесь является и смыслом его, его социально-исторической сущностью.
Свою скромную задачу (то есть задача большая, моя роль скромная) я видел, прежде всего, в том, чтобы помочь читателю войти в атмосферу романа, ощутить дыхание эпохи, отстоящей от нас на целое столетие. Но это, конечно, не значит, что можно ограничиться только точными признаками времени и места действия. Если рисунки не смогут оказать эмоционального воздействия на читателя, введя его в среду, в гущу той жизни, то задача иллюстратора не решена.
Но не всё, что написано в литературных произведениях, можно и нужно изображать. Иногда рисунок на заманчивый с первого взгляда сюжет не только ничего не может добавить к тексту, но может лишь помешать читателю воспринимать его суть. Вот небольшой пример.
Я решил воздержаться от изображения очень привлекательного своей динамичностью момента скачек, то есть непосредственно самого соревнования Фру-Фру и Гладиатора, потому что мне казалось бестактным по отношению к читателю отвлекать его от захватывающих страниц толстовского текста. Мне казалось, что тут ничем ни на минуту нельзя прерывать чтения.
И наоборот – в другом случае была необходимость ввести в книгу (ведь книга имеет свои полиграфические законы) иллюстрацию, не изображающую событие, описанное автором. События, по существу, нет. В восьмой части романа Толстой посвящает несколько страниц философским размышлениям Левина о жизни и смерти. Нет прямого действия, но по ритму расположения рисунков в книге здесь нужна иллюстрация. А ведь ритм, логическая последовательность, чередование – существенный элемент оформления книги. Слишком большой разрыв между рисунками, так же как слишком тесное их расположение, нарушают этот ритм.
Я решил поместить здесь разворот, изображающий один из пейзажей владений Левина, то есть, естественно, яснополянский пейзаж, на фоне которого Левин, сидя в кабриолете, разговаривает с крестьянином.
Точного описания такого события в книге нет, но это и не вымысел. Все описанные здесь мысли, рассуждения Левина часто приходили ему в голову во время объезда полей. Значит, такая сцена могла быть, и она что-то добавляет к характеристике Левина. А лирический пейзаж родных мест – фон и тон его размышлений.
«Анна Каренина» – один из немногих романов в мировой литературе, главные герои которых вошли в жизнь, в сознание каждого с отроческих лет, как живые люди. И каждый видит их по-своему. Мне не хотелось лишать читателя возможности привнести в предлагаемый мною образ что-то от своего, выношенного, ставшего привычным представления. Поэтому, помещая героев в определенную среду, определенные ситуации, я старался показать их в тех ракурсах, условиях освещения, которые не помешают читателю соучаствовать в создании убедительного образа. Подлинный образ раскрывается ведь не только во внешнем облике героя, но и в сочетании с окружающей его средой, будь то люди или ландшафт. Как говорят в театре – короля играет свита.
Мне не забыть случай, когда один хороший художник принес в издательство листы со своими иллюстрациями к «Анне Карениной». Сбежались сотрудники, вырывали друг у друга портрет Анны и не могли скрыть своего разочарования: «Совсем не похожа!» На кого не похожа? Оказывается, не похожа на Аллу Тарасову в спектакле МХАТа.
Я не побоялся бы попытки убедить зрителя, предложив ему свой образ Анны. Думаю, что и Толстой видел ее не так уж точно. Мне кажется, что ее не совсем ясные черты виделись ему по-разному, но всегда как воплощение женского очарования. Я пытался, как мог, в рисунках с изображением Анны, сделать то же самое.
Но это относится к героям произведения. Многоплановость его диктовала свои законы. Одну из возможностей ввести читателя в атмосферу романа я видел в точности характеристик разных социальных слоев русского общества 70-х годов XIX века. Причем этими характеристиками должны были быть наделены не только персонажи, которым автор уделил большее или меньшее место, но и просто прохожие на улицах Москвы или Петербурга, крестьяне, пестрая публика на губернских выборах или толпа, провожающая добровольцев.
Эпизодические лица, возникающие на короткое время, чтобы затем бесследно исчезнуть, на самом деле занимают существенное место в общей конструкции романа. Таков, например, купец-мироед Рябинин, покупающий лес у Облонского, или богатый рыжебородый мужик, у которого останавливается Левин, чтобы покормить лошадей.
Подобные «проходные» персонажи могут, должны занимать место в иллюстрациях, если они наделены точными признаками времени и асоциальной принадлежности.
Я отдал работе (в ней 150 рисунков) почти четыре года. Нужно ли говорить, что это были счастливые годы? Меня все время не покидало то непреодолимое волнение, которое, не боясь громких слов, хочется назвать благоговейным трепетом. Такое чувство, конечно, само по себе не могло предопределить удачу – тут решает мера отпущенных мне возможностей, но оно, безусловно, ограждало от поисков легкого пути. И работа была в радость.
На войне, в пыли походной
Так пересеклись пути художника и поэта
Впервые я увидел его таким, каким он изображен на этом рисунке, только на год раньше. В облике его за этот срок ничего не изменилось. Разве что петлицы на воротнике гимнастерки с тремя шпалами старшего батальонного комиссара сменились погонами подполковника. Он прибыл в газету Западного фронта «Красноармейская правда» уже известным писателем. И хотя многие из нас, сотрудников фронтовой газеты, не читали еще ни «Отцов и прадедов приметы...», ни «Песни о полковом знамени», а некоторые даже и «Страны Муравии», слава тридцатидвухлетнего поэта докатилась до нас задолго до знакомства с ним. Мы ждали его с нетерпением. Многие из служивших в редакции знали Твардовского по финской войне, но и те, кто, как оказалось потом, не видели его ни разу, рассказывали массу удивительных и маловероятных подробностей его биографии, характера, быта: такова – увы! – оборотная сторона известности.
Он был удивительно хорош собой. Высокий, широкоплечий, с тонкой талией и узкими бедрами. Держался он прямо, ходил расправив плечи, мягко и пружинно ступая, отводя на ходу локти, как что часто делают борцы. Военная форма очень шла к нему. Мягкие русые волосы, зачесанные назад, распадались в стороны, обрамляя высокий лоб. Очень светлые глаза его глядели внимательно и строго. Подвижные брови иногда удивленно приподымались, иногда хмурились, сходясь к переносью и придавая выражению лица суровость. Но в очертаниях губ и округлых линиях щек была какая-то женственная мягкость. Несмотря на удивительную молодость, он выглядел и держался так, что никому и в голову не приходило на первых порах называть его Сашей, как это было принято у нас и как некоторые уже звали его за глаза задолго до первой встречи.
В ту пору в литературном составе редакции работали писатели Вадим Кожевников, Евгений Воробьев, Морис Слободской, Цезарь Солодарь. Все они, наверное, помнят, как мы собрались однажды в полутемном от маскировки редакционном салон-вагоне и Твардовский стал читать нам первые, еще нигде не публиковавшиеся главы «Василия Теркина», которые он привез с собой. Он сидел у стола, и заметно было, как он волнуется. Мы же еще не знали, что нам предстоит услышать. Многие ждали веселых приключений лихого солдата, вроде того «Васи Теркина», что писался группой поэтов в уголке юмора газеты «На страже Родины» во время финской кампании. Но вот он начал читать:
На войне, в пыли походной,
В летний зной и в холода,
Лучше нет простой, природной
– Из колодца, из пруда,
Из трубы водопроводной,
Из копытного следа,
Из реки, какой угодно.
Из ручья, из-подо льда, –
– Лучше нет воды холодной,
Лишь вода была б – вода.
Сейчас эти строки звучат для нас как вступление к знакомой, любимой поэме. Тогда услышали мы их впервые. И читал их Твардовский…
Биографическая справка
Родился Орест Георгиевич 20 июля 1915 года на Смоленщине в деревне Аносово Сычевского уезда. Отец – Георгий Семенович Beрейский (1886–1962) – был известным художником-графиком, большим мастером портрета и пейзажа. Мать – детская писательница Елена Николаевна Верейская. После 1922 года Верейский живет в Петрограде и посещает художественные школы и студии, а в 1936 году становится вольнослушателем Института живописи, скульптуры и архитектуры имени И.Е. Репина.
Начало творческой деятельности О.Г. Верейского относится к 1931 году, когда он стал сотрудничать в качестве художника-иллюстратора в ряде Ленинградских газет и журналов. Позднее он взялся за иллюстрирование книг.
В конце 1940 года Верейский приехал из Ленинграда в Москву. Талант художника достиг больших вершин в годы Великой Отечественной. Из наиболее интересных работ, созданных Верейским в эти годы, следует отметить зарисовки военной жизни, выполненные им для газеты Западного фронта «Красноармейская правда».
Подлинно всенародным признанием пользуются иллюстрации Верейского к бессмертной поэме его земляка и друга А.Т. Твардовского «Василий Теркин». В этих иллюстрациях художник, обобщив впечатления и наблюдения военных лет, талантливо воспроизвел образ смоленского парня, олицетворяющий удаль, смекалку и жизнелюбие русского солдата-патриота. В послевоенные годы Верейский много работал над иллюстрированием таких произведений, как «Разгром» А. Фадеева, «Повесть о лесах» К. Паустовского, «Тихий Дон» и «Судьба человека» М. Шолохова, а также произведения Джанни Родари «Здравствуйте, дети» и других советских и иностранных авторов.
Среди послевоенных работ Верейского выделяются серии рисунков, акварелей, автолитографий, созданных в результате его поездок по Чехословакии, Сирии, Ливану, Египту, США.
Орест Верейский
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
