Недавно, мои земляки — ученики и учителя школы села Давидовцы, Кицманского района, Черновицкой области — прислали мне бесценный дар: снятый ими видеофильм «Хай святиться твое iм'я, людино». В нем рассказывается о моем жизненном пути, пастырском и архипастырском служении, моих богословских и литературных трудах.
С глубоким душевным волнением я вслушивался в прозвучавшие в начале фильма слова: «Блакытнэ нэбо, золоти поля пшеныци цэ наша зэмля, наша Украина. Мий край — цэ батькивська хата и матэрынська писня, цэ бабусына казка и дидycевa сопилка. Mий край цэ калына, що задывылася у крынычну воду, цэ вэрба биля рички. Цэ — нэповторни запахы смэрэковых и буковых лисив».
Я всматривался в экран, узнавал улицы и окрестности родного села, где я появился на свет, где моими босыми детскими ножонками истоптана каждая тропка, где в лесу мне были ведомы самые заповедные грибные и ягодные места, где мои губы припадали к такой вкусной родниковой воде, какой после мне не довелось пить нигде. Там я пас овец, пахал землю на волах, впервые перешагнул школьный порог. Там остались могилы моих предков, там, на родной земле, продолжают трудиться дети, внуки и правнуки моих сверстников. Там звучит неповторимая буковинская речь, там на праздники люди наряжаются в такие вышыванки, каких не сыскать во всем белом свете, там задорно играют музыканты, а красавицы-девчата поют такие щемящие душу песни, что слезы наворачиваются на глаза.
В кадрах фильма несколько раз появляется маленький мальчик, шести-семи лет от роду, с широко распахнутыми глазенками, которые пытливо всматриваются в простирающийся пред ними мир. Чем-то он напомнил мне самого себя в мои уже очень далекие детские годы. И неудивительно, — ведь этот мальчик оживил в моей памяти полузабытые события и многие образы прошлого и побудил взяться за давно задуманную, но не раз откладывавшуюся «на потом» из-за хронической нехватки времени работу над написанием воспоминаний о былом.
И сейчас, когда затихает дневной шум, прерывается поток больших и малых дел и забот и сгущаются вечерние сумерки, я мысленно переношусь в прошлое.
Минувшее проходит предо мною —
Давно ль оно неслось событий полно
Волнуяся, как море-окиян?
Теперь оно безмолвно и спокойно.
(А.С. Пушкин. «Борис Годунов»)
Что предопределяет ход событий в подлунном мире? Почему судьбы живущих в нем людей складываются так, а не иначе? Эти «вечные» вопросы всегда волновали и юношей в пору их духовного мужания, и тех, чья жизнь уже устало клонится на закат.
В Древней Греции олицетворением судьбы считалась богиня Тихе, а в Древнем Риме — богиня счастья и удачи Фортуна. Они изображались с рогом изобилия в одной руке и рулевым веслом — в другой; ноги их балансировали на шаре или колесе, что символизировало переменчивость судеб людских.
Эти представления античного мира о всевластии слепого рока и о жизни, как хаотичном нагромождении случайностей, были отринуты христианством. Слово «судьба» («жребий») стало восприниматься христианами, как Промысел Божий, как Промышление Всемогущего и Всеведущего Творца о мире и человеке. Христианство впервые возвестило о том, что в промыслительной воле Божией о судьбах мира и человека все имеет свое предназначение и что все в своей совокупности составляет дивную гармонию Божиего бытия. В этой священной гармонии жизнь каждого человека, его кратковременное земное бытие в беспредельной Божественной вечности — не случайность, а воплощение воли Божией, исходящей из источника Божественной Любви Творца ко Своему Творению. Лишь в таком соизмерении каждый из нас может уяснить смысл того, для чего он призван в мир Творцом — смысл своего бытия пред Богом и людьми.
Однако, предоставив нам возможность такого познания, Господь вместе с тем наделил нас и свободой воли, которая проявляется в свободе выбора.
Одни люди своевольно попирают предначертанный им свыше жребий и избирают путь, который ведет к мишурным бла-гостыням из рога изобилия Фортуны: богатству, почестям, власти. В притче Иисуса Христа о брачном пире рассказывается как раз о таких своевольниках, которые пренебрегли приглашением царя и«... пошли, кто на поле свое, а кто на торговлю свою». Узнав об этом, царь с горечью промолвил: «брачный пир готов, а званые не были достойны». Души тех, кто пренебрегает зовом свыше, даже в период их наивысшего земного преуспеяния, ощущают себя жалкими странниками, покинувшими кров своего Отца Небесного. А потом наступает момент их расставания с земной обителью. И им остается лишь одно: издавать покаянные стенания.
Другой путь жизни страшит многих своей крутизной. Кажется, что нет конца теряющимся за горизонтом горным кряжам. Но это не так. Череда горных кряжей — это ступени духовного роста тех, кто не отступается от предначертанного им Творцом жребия, сколь бы тяжек и сложен он ни был. Преисполненные веры в свое грядущее Преображение, они преодолевают все преграды. И, наконец, души их возносятся в горние выси Царства Божьего, где вечный день царит, «идеже несть болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная».
Размышляя о жребии, предначертанном мне Богом, а также о величии и вечной красоте, дарованной нам Творцом Вселенной, я старался и стараюсь постигнуть великое Божье благоволение, призвавшее меня стать частичкой Его Божественной гармонии. На столбовом пути моей жизни я уже миновал восемьдесят первую отметку. Десница Божия судила мне побывать на всех континентах, кроме Австралии и Антарктиды, по всему белому свету рассеяны десятки тысяч моих духовных чад, я встречался с иерархами и священнослужителями разных Церквей, с видными государственными и общественными деятелями многих стран, с художниками, артистами и учеными, с рабочими и земледельцами. Об этих встречах на житейских перепутьях и моих мыслях о земном и вечном я и хочу поведать в этой небольшой книжке. Я не стремлюсь к изложению событий в хронологической последовательности. Мой рассказ — не столько хроника, сколько осмысление того, свидетелем и участником чего сподобил меня стать Господь. Это будет рассказ о моем детстве и юности, о моей жизни в Церкви и для Церкви, о моих учителях, о ревностных крестоносителях — подвижниках и мучениках уже канувшего в Лету XX века, о запечатлевшихся в моей памяти событиях истории Святой Православной Церкви. В назидание выбирающим путь своей земной жизни не умолчу я и о тех, кто по недомыслию своему попрал предначертанный им жребий Божий.
Так как я не раз буду вспоминать о близкой моему сердцу Буковине, а также исходя из того, что большая часть моего священнослужения проходила в Украине, да и в настоящее время я — Митрополит Харьковской и Богодуховской Епархии Украинской Православной Церкви, мне вначале хотелось написать эту книжку на родном, впитанном с молоком матери, благозвучном украинском языке. Но вместе с тем я не забывал и о том, что далеко за пределами Украины, во многих странах мира живут столь же любимые мною мои духовные чада, друзья и знакомые, не знающие украинского языка. И мне, вполне естественно, хотелось, чтобы вышедшие из-под моего пера строки прочитали и они. Поэтому в конце концов, после долгих колебаний я решил писать на русском языке. Надеюсь, что это решение будет встречено с пониманием моими соотечественниками.
Пророк Екклесиаст изрек: «Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих лет опять найдешь его». Я отпускаю зерна моих воспоминаний и размышлений по водам книжного моря и уповаю на то, что они не затеряются в его пучине, а со временем дадут дружные всходы в душе мальчика из далекого буковинского села и в душах его сверстников, которые сейчас пытливо всматриваются в простирающийся пред ними мир Божий широко распахнутыми глазенками.
Харьков, май 2002 года.
I . Дорога начинается с тропинки.
С легкой руки какого-то литератора или журналиста в наш обиход вошло словосочетание «малая Родина». Несмотря на слащаво-сентиментальное обрамление, которое его обычно сопровождает, оно изначально несет в себе какой-то привкус второсортности, замшелости, заброшенности. Мне нигде и никогда не встречались выражения: «Его «малая Родина» — Москва, или Киев, или Париж». И везде и всегда после слов «малая Родина» следует название каких-нибудь затерявшихся то ли в лесах, то ли в горах, то ли в болотах сел, деревенек, поселков, хуторков. Но ведь именно их, а не высокомерные столицы и мегаполисы следует считать корнями, питающими живительными соками Матери-Земли ствол, крону и вершину того древа, которое мы именуем Родиной, Отечеством, Отчизной. Это хорошо понимает упоминавшийся мною мальчик из буковинского села Давидовцы, который в присланном мне видеофильме декламирует такое четверостишие:
Дорога починаеться з стежинкы,
A pикы и моря — из джерэла,
иi починаеться велика Батькивщина,
из ридного, малэнького села.
И я, вспоминая о своем детстве и юности, буду говорить о «родимой земле», «родной стороне», «отчем крае» и о Родине. И к последнему, великому самому по себе, слову я не буду добавлять уничижающее его прилагательное «малая».
Моя родная Буцовина: страницы истории.
Исторической колыбелью Буковины была великая Киевская Русь. Мужала моя родная сторона в пределах достославного Галицко-Волынского княжества. Не чувствовала она себя сиротой и в Молдавском государстве. Но затем ее исторической судьбой стали распоряжаться сменявшие друг друга злые мачехи. В начале XVI века Молдавское господарство было завоевано турками. Турецкое господство продолжалось почти три века. Молдавский господарь и известный историк Дмитрий Кантемир (1673-1723 года) с горечью писал, что «молдавских мужиков можно было бы почесть за беднейших людей во всей подсолнечной (т.е. на всей Земле)». В ходе Русско-турецкой войны (1768-1774 года) Буковина была освобождена от турецкого ига, но вслед за этим попала под власть австрийских Габсбургов, а еще через полтора века, после распада Австро-Венгерской империи, в ноябре 1918 года буковинские земли перешли к боярской Румынии.
В результате этого многовекового иноземного владычества неизменным уделом моих предков и земляков была непролазная, невыносимая нищета. В 30-х годах XX века 72,5 тысяч крестьянских хозяйств Буковины не имели земли, а более 90 тысяч — страдали от малоземелья. Поэтому не случайно в мою душу запали слова поэта Михаила Исаковского:
Я вырос там, где мой отец и дед,
Бродили робко у чужих поместий,
Где в каждой хате — может, тыщу лет,
— Нужда сидела на почетном месте.
Из-за хронического безземелья и такого малоземелья, что плуг подступал к самому порогу, десятки тысяч буковинцев покидали родные места и устремлялись в поисках лучшей жизни за океан — в Америку и Канаду. Остающиеся продолжали влачить жалкое существование. В статье «Буковина», помещенной в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона, говорится: «Народное образование на низкой ступени. В 1880 году считалось 87% неграмотных в мужском населении и 92,5% в женском».
Что же помогало буковинскому народу не только выживать физически, но и не раствориться среди завоевателей, не стать жертвой ассимиляции? Я глубоко убежден в том, что силой, которая скрепляла населяющих Буковину людей в единое целое, в народ, была наша святоотеческая православная вера и наша Каноническая Православная Церковь. На смену старым завоевателям приходили новые, сменяли друг друга иноземные правители, менялись издававшиеся ими законы и предписания. Но неизменно со своим народом оставалась разделявшая его чувства и упования, поддерживавшая его в годины самых страшных невзгод и испытаний Святая Православная Церковь. Вначале она опекалась Киевским Ми трополитом, в 1140-1340 годах — Митрополитом Галицким; в 1340-1401 годах — Архиепископом в Охриде; в 1401-1630 годах существовала самостоятельная Сучавская Митрополия; в 1630-1782 годах православные христиане Буковины были подчинены Митрополии в Яссах; в 1782-1873 годах существовала Буковинская Епархия, зависимая от Митрополии в Карловицах, а в 1873-1925 годах — отдельная Буковинская Митрополия. В1925-1940 и в 1941-1944 годах Митрополия Буковины и Хоти-на была присоединена к Патриархии в Бухаресте. В период румынского господства в Буковине было 155 украинских приходов; 135 священников духовно окормляли около 330 000 украинских православных прихожан. К сожалению, духовный подвиг этих скромных сельских батюшек не оценен надлежащим образом вплоть до настоящего времени. А ведь именно они защитили буковинских украинцев от экспансии Ватикана, который, начиная с XIV века, засылал в их край своих миссионеров. Именно православные священнослужители помогли буковинскому народу сохранить свою святоотеческую веру, свой язык и традиции. В неоплатном долгу перед ними мы и те, кто придет в этот мир после нас.
Надежными цитаделями Православия в Буковине, как и в других православных краях, были монастыри. Самым известным среди них считается монастырь Путна с находящимися в нем усыпальницами князей. Многие монастыри были разрушены завоевателями. Но сохранившиеся до наших дней остатки старинных монастырских стен свидетельствуют об устремленности духа моих земляков к вечным ценностям и горним высям.
Моя родословная .
О моих предках по отцовской линии я могу сообщить лишь самые отрывочные сведения. Мой отец лишился своих родителей в детстве. Я помню, что у него был старший брат Макарий и сестра Евфимия, которая вышла замуж за Георгия Олиевского из села Гавриловцы. Но никто из этих близких родственников не заботился о моем отце в его детские годы, и он рос как трава при дороге, не согреваемый ни лаской, ни любовью. Фамилия моего отца — Руснак. Эта фамилия широко распространена в Буковине. В именном указателе тома «История городов и сел Украинской ССР», посвященного Черновицкой области, значится 18 моих именитых земляков с такой фамилией. Имя и отчество отца — Степан Георгиевич. Ни одной фотографии отца у меня не сохранилось. Впрочем, их, скорее всего, и не было. От матери остались только две фотографии, сделанные незадолго до ее смерти. Да и я сфотографировался в первый раз в 17 лет. Уже одно это говорит о той беспросветной нужде, в которой мы жили. Ведь с конца XIX века в богатых семьях было принято заводить фотоальбомы, которые часами разглядывали гости дома.
О своей родословной по материнской линии я знаю со слов моей матери — Параскевы Георгиевны Кавьюк. Дед ее отца Матей (Матфей) был незаурядной личностью, храбрым воином, участником Русско-турецкой войны. О какой войне — 1768-1774 или же 1787-1791 годов — шла речь в семейном предании, мать не уточняла. Но, скорее всего, это была вторая из упомянутых войн, в которой русские одержали ряд блестящих побед над Османской империей в морских сражениях под руководством талантливого флотоводца Ф.Ф. Ушакова и в сухопутных сражениях под руководством знаменитого полководца А.В. Суворова. Однако результаты войны не соответствовали ни военным успехам России, ни понесенным ею жертвам. Правда, Ясский мирный договор зафиксировал присоединение к России территории между Бугом и Днестром. Но Бессарабия, Молдавия и Валахия были возвращены туркам-османам.
Так вот, во время Русско-турецкой войны мой прапрадед Матей, по всей вероятности, командовал воинским отрядом и героически сражался с турками. Вполне возможно, он был в рядах тех, кто под командованием А.В. Суворова в 1790 году штурмовал Измаил. Но затем воинское счастье изменило ему, и в одном из сражений он попал в плен. С пленными, отрекавшимися от Православия и переходившими в мусульманскую веру, турки обходились милосердно. Остальных они отправляли на каторжные работы в придунайские земли. Среди этих остальных оказался и мой прапрадед Матей — ревностный христианин, не пожелавший променять свою святоотеческую православную веру на объедки от трапез тех, с кем он еще недавно доблестно сражался.
На турецкой каторге многие пленные быстро обессиливали. Этих несчастных людей турки убивали и затем кормили их мясом тех, кто еще в состоянии был работать. Пленные удостоверились в этом, обнаружив однажды в пище человеческий палец. Но ни непосильный труд, ни побои и издевательства тюремщиков не сломили моего прапрадеда. Обладая незаурядными организаторскими способностями, он склонил группу пленных к побегу. Более того, он уговорил повариху — православную женщину, угнанную в турецкую неволю, открыть ночью ворота лагеря, где содержались пленные. Она согласилась на это при условии, что беглецы-каторжане возьмут ее с собою.
Побег удался. Мой прапрадед возвратился в родное село. Его имя пользовалось среди земляков чрезвычайной популярностью. Всех членов его семьи стали называть «Матейко-вы». Затем это славное имя, как бесценное наследство, закрепилось за всеми последующими поколениями нашего рода. Моего прадеда, деда, маму и ее сестру в селе также называли «Матейковыми». А меня, когда я подрос, односельчане ласково звали «Русначок». И поскольку в селе были, кроме нас, семьи, которые носили фамилию Руснак, то, идя по улице, я иногда слышал за своей спиной такой разговор сельских кумушек: «А чий то Русначок?» — «Та то син Параски Матейковой».
Мой прадед Стефан и дед, Георгий Степанович Кавьюк, жили в те времена, когда Буковина находилась под австро-венгерским владычеством. Им довелось претерпеть немало невзгод, связанных с жесточайшим преследованием в нашем крае православных за их веру. Мой дед, о котором я вспоминаю с глубокой любовью, рано овдовел и остался с пятью детьми: двумя сыновьями (Иоанном и Николаем) и тремя дочерьми. Старшей из них была Екатерина, средней — моя мать Параскева и младшей — Мария.
Молодые годы моей матери.
Из-за неописуемой бедности Иоанн и Николай навсегда покинули отчий дом и уехали искать лучшей доли в далекую Канаду. Мой дед со своими дочками остался вековать в родном селе. Старшая дочь Екатерина жила вместе с отцом, а моей матери и ее младшей сестре Марии довелось идти «в люди»: матери — в служанки к сельскому священнику, отцу Иоанну Карпьюку, а Марии — в служанки к сельскому дьяку Цуркано-вичу.
Хозяева молодых служанок были вдовцами. Поэтому сидеть без дела девушкам не приходилось. Но вместе с тем жизнь и быт в домах священнослужителей заметно отличались от жизни и быта крестьян. Моя мать и ее сестра научились искусно готовить; разговоры, которые велись в домах священнослужителей, расширили их кругозор, впитанная ими сызмальства православная вера дополнилась знанием истории Православной Церкви. В домах священнослужителей были только входившие тогда в быт граммофоны. Благодаря этому сестры на всю жизнь полюбили классическую музыку и узнали множество украинских народных песен — тех, которых не пели в наших местах. Позже мама передала эту любовь к музыке и песне и мне. Особенно мне нравилась песня, которую она с сестрой Марией часто пела, когда я был совсем маленьким. Эту песню сочинил овдовевший совсем молодым священник Черногорец во времена правления Франца Иосифа, императора Австрийского. Вот сохранившиеся в моей памяти слова этой песни из глубины далекого прошлого:
Там, дэ Чорна гора в хмарах край витае
Там, дэ Била Тыса крута Чорну доганяе,
Там ты, ангел мий мыленькый, там ты проживала,
Лита свои молоди в щасти процвитала.
А я, щастя шукаючи, в край той завитав,
Доли своий вглядаючи, тебэ я избрав.
Ты мя вирно полюбыла, и я тя любыв,
Ты щаслива эи мной була, и я був щаслыв.
Бог з'еднав менэ з тобою, щастя й долю дав,
Чому таку молодэньку вид мене ты взяв?
Диты мене пытають, дэ я маму див?
3 плачем мэени докучають, щоб я тя прывiв.
Прыды, мыла, мужу свому сльозы обитри,
Прыды, маты, дому свому, дитей накормы,
Або мэнэ молодого до гробу прыймы.
Как я уже отмечал, священник, отец Иоанн, в доме которого на протяжении четырех лет служила моя мать, также был вдовцом. Его младшие дети (их имен я не помню) учились в университете, а старшая дочь Ефросиния ведала домашним хозяйством отца. Она сильно подружилась с моей матерью. В задушевных беседах, которые велись между ними, они постепенно, с помощью Божией, определили главную цель своей жизни: остаться в безбрачии, посвятить свою жизнь Богу и вступить в один из буковинских женских монастырей.
Но эти планы разрушила начавшаяся в 1914 году Первая мировая война. Буковина стала ареной ожесточенных сражений российских и австро-венгерских войск. Власть в крае трижды переходила из рук в руки. Людям, населявшим его, довелось переживать неимоверные трудности. Священник, отец Иоанн Карпьюк с дочерью Ефросинией перебрался в Черновцы, а моя мать возвратилась в отчий дом. К тому времени ее старшая сестра Екатерина вышла замуж. На плечи моей матери легли все домашние заботы. Поэтому ей пришлось на долгие годы отложить осуществление своей девичьей мечты о вступлении в монастырь.
После окончания Первой мировой войны из-за крайней нищеты, царившей в родительском доме, мою мать выдали замуж за 18-летнего сироту Степана Георгиевича Руснака, которому по наследству досталась полуразрушенная, крытая соломой, жалкая хатенка.
Сиротство наложило заметный отпечаток на всю его дальнейшую жизнь. Он так и не смог стать самостоятельным хозяином. Да и возможностей для того, чтобы обзавестись собственным хозяйством, у него не было. Всю свою жизнь он работал на чужих людей и перебивался случайными заработками, которые не приносили в дом достатка. А все заботы о домашнем очаге легли на плечи моей матери. В 1921 году, 5 апреля старого стиля, 18 апреля нового стиля на свет появился я. Ни о каких роддомах тогда в наших краях и помину не было. Принимала роды бабка-повитуха.
Жребий Божий и материнское благословение
В те времена в Буковине бытовал такой обычай. После первой купели перед младенцем раскладывали разные предметы. Считалось, что то, до чего он дотронется ручонкой, является предзнаменованием его будущей судьбы. Дотронется до уздечки — быть ему конюхом, до рубанка — столяром, до кошелька — богачом-купцом. Дальше этого мечты моих земляков не шли. Моя мать обшарила взглядом нашу убогую горенку и положила передо мною самое дорогое, что в ней было — старинную Библию... И я дотронулся до нее!
Эта история, рассказанная мне позже матерью, произвела на меня глубокое впечатление. Но вместе с тем в детские годы я еще полностью не осознавал значения этого событиям только позже ко мне пришло понимание того, что Библия, к которой я прикоснулся своей младенческой ручонкой, была Знамением Божиим, символом жребия, предначертанного мне Богом. Вспоминая сейчас об этом событии, я воспринимаю его и как святое материнское благословение: жить по слову Божьему. И позже мать не раз повторяла мне: «С неправдой, сынок, и до края земли дойти можно, да вот только назад воротиться трудно будет». Значение этих слов я также осознал не сразу. Назад возвратиться трудно будет не только потому, что люди обличат тебя, как лжеца, а и потому, что ты потеряешь самого себя, предашь попранию жребий Божий — то, ради чего ты призван в этот мир.
Святые материнские слова я хранил и буду хранить в душе моей до последнего вздоха. И хотя моей матери уже давно нет среди живых, ее образ никогда не изгладится из моей памяти. И вряд ли у меня, да, наверное, и у любого другого человека найдутся такие слова, которыми можно было бы в полной мере оценить самозабвенное подвижничество наших матерей. С каждым прожитым нами годом мы все глубже осознаем, какой надежной твердыней, каким убежищем, спасавшим ото всех житейских невзгод, было для нас материнское сердце.
Однажды, когда я был совсем маленьким, меня подстерегла тяжелая болезнь. О врачах тогда в буковинских селах и слыхом не слыхивали. Мама попыталась лечить меня травами. Но они не помогали. Тогда она собрала в доме последние деньги, отправилась в Кицмань и купила там 120 свечек. 40 она поставила в православном храме, 40 — в католическом костеле, 40 — в синагоге. И везде она возносила к Богу горячую молитву о моем выздоровлении. Надо сказать, что тогда в Буковине мирно жили люди многих национальностей и разных вероисповеданий. И каких бы то ни было национальных или религиозных конфликтов там никогда не было.
Святая материнская молитва была услышана Богом. Я не только исцелился от болезни, но, благодаря матери, с раннего детства приучился терпимо относиться к людям, которые принадлежат к инословным вероисповеданиям, говорят на языках, отличных от моего родного языка, придерживаются непривычных для украинцев обычаев. И такое отно шение ко всем людям, как к детям Одного Небесного Творца, несомненно, способствовало тому, что моя пастырская и архипастырская деятельность в разных странах, среди разных народов встречалась с благорасположением.
Из рассказов матери о моих младенческих и ранних детских годах мне вспоминается еще такой эпизод. Когда мне было три годика, в один из дней, я, взгромоздившись на лавку, перелистывал Святое Евангелие с картинками. Мое внимание привлекла иллюстрация, на которой было изображено, как римские воины избивают плетьми Иисуса Христа, привязанного к столбу. Мне стало несказанно жалко страдальца Христа. Не долго думая, я взял в руки ножницы и вырезал изображения воинов, чтобы они не мучили Христа. Конечно же, когда мать возвратилась домой, мне от нее здорово влетело за то, что я не только испортил иллюстрацию, но и искромсал напечатанный на обороте листа с картинкой евангельский текст. Благодаря этому маминому уроку я через всю свою дальнейшую жизнь пронес бережное, даже можно сказать трепетное, отношение к книгам. А Евангелие стало и осталось для меня Книгой книг, величайшей Святыней.
Этим эпизодом я хочу закончить ту часть моих воспоминаний, в основе которых лежат рассказы моей матери. Дальнейшие события запечатлелись в моей цепкой детской памяти. Попытаюсь поведать о них.
II . К. стезе, предначертанной Богом.
Ранее я рассказывал о Знамении Божием, ниспосланном мне в первые часы после моего появления на свет. Когда я размышляю об этом, мне приходят на ум слова святого Оригена о том, что человеческая природа не способна найти Бога без помощи Его Самого. Но вместе с тем этот великий религиозный мыслитель подчеркивал, что действия благодати Божией находят отклик не во всех человеческих сердцах. По словам Оригена, дождь одинаково орошает землю, но есть земля, которая впитывает его для того, чтобы взрастить полезные растения, и есть земля, которая, впитав небесную влагу, производит терние и волчцы. Одно и то же солнце размягчает воск, но делает твердой глину. Бог всегда хочет и всегда может уврачевать нашу душу, но и нам надлежит сделать усилие для того, чтобы распахнуть ее навстречу Врачевателю.
Как я уже вспоминал, моя младенческая душа бессознательно распахнулась перед врачующим Словом Божиим, а моя младенческая ручонка интуитивно дотронулась до Святой Библии.
Не раз на страницах этой книги вспоминал я и о моей матери, благословившей меня на жизнь по Слову Божьему. Но вполне осознанно на стезю, предначертанную мне Богом и приведшую меня в монастырь, я ступил в 17 лет.
Как же я пришел к этому судьбоносному решению, означавшему разрыв со всем тем, что осталось за монастырскими стенами? Что повлияло на мой выбор? Попробую ответить на эти вопросы.
Детство, отрочество, взросление.
Внешне моя жизнь до 17 лет мало чем отличалась от жизни моих сверстников из бедняцких семей. Хатка, в которой я родился, находилась на восточной окраине села, в долине под горой, которую в народе называли «Зозуленою горою». За ручьем, протекавшим мимо нашего дома, жила семья Дионисия Константиновича Бевцика — самая богатая семья в нашем селе. Дальнейший рассказ о моей судьбе будет не раз переплетаться с рассказом о судьбе этой семьи и, прежде всего, ее главы. Мои родители добывали скудный кусок хлеба поденной работой в хозяйствах помещиков и сельских богатеев. Они часто ходили на заработки к помещикам Эгелесам и Гарде-рам в село Веренчанка, ежедневно преодолевая пешком путь в 7 километров до места работы и 7 километров обратно. Кроме того, мои родители трудились за пропитание в хозяйстве Дионисия Бевцика. Совсем маленьким довелось начать свою трудовую деятельность и мне.
Правда, первый в моей жизни заработок не был связан с приложением мною особых трудовых усилий. Мне тогда было три или четыре годика. И вот однажды дети нашего богатого соседа Дионисия Бевцика позвали меня поиграть вместе с ними. Мне очень хотелось того же самого, так как сидеть одному дома, когда родители ушли на работу, было скучно. Но еще больше мне хотелось есть. И поэтому я пустился на маленькую хитрость. «Дадите белого хлеба с салом, — крикнул я им, — то буду играть с вами, а не дадите — не буду!» Детям Дионисия Бевцика ничего не стоило выполнить мое условие. А мне, которому не каждый день перепадал и кусочек кукурузного хлеба, принесенный ими за игру «гонорар» доставил не сравнимое ни с чем удовольствие. И впоследствии, чем больше был приносимый детьми нашего богатого соседа ломоть хлеба с салом, тем азартнее я играл с ними. Так было положено начало моему «трудовому стажу».
Но мои детские игры продолжались недолго. Вскоре я уже пас овец Дионисия Бевцика, а когда немного подрос и окреп, то стал выполнять и более тяжелые работы.
Продолжал я ходить на поденную работу и в свои школьные годы. Преподавание в нашей школе велось на румынском языке. Да и в других буковинских школах тоже. Ведь в результате школьной реформы в 1927-1928 учебном году в Буковине не осталось ни одной украинской школы. Правда, на протяжении одного года нам преподавал украинский язык учитель Олексюк, который приходил в нашу школу из села Ставчаны. В моем классе было 20 или 25 учеников. Особенно я сдружился с Ромчиком (Романом), сыном сельского священника, отца Иоанна Смеречанского. Но наша дружба продолжалась не особенно долго. После четвертого класса отец устроил его в черновицкую гимназию, а сам переехал в село Валева. Из школьных учителей заметный след в наших детских душах оставили братья Лупатко, Романовский и наша добрая наставница Аглая Потапевич (к сожалению, в моей памяти не сохранилось ее отчество).
В школьные годы я увлеченно мастерил разные поделки. Недавно об этом в письме ко мне вспомнила одна из моих соучениц, дочка бывшего дьяка Александра Цуркановича, у которого когда-то была служанкой младшая сестра моей матери Мария. Ныне моя корреспондентка — уважаемая учительница-пенсионерка Надежда Александровна. «Ваше Высокопреосвященство пэвно мэнэ не пам'ятае, — писала Надежда Александровна, — алэ я добрэ пам'ятаю гарного молодого хлопця Руснака Николая, якого не раз бачила в сэли, а також на noдвиp'и биля хаты Ваших батькив. В мого тата nид Зозуленою горою було полэ, и мы з сестрою Лялею часто ходылы на тэ полэ. Стэжка в полэ вэла попри осели Ваших батькив. Нэ раз крадькы, щоб ниxmo не бачыв, я пидходыла nид викно старанно побиленои хатыны, щоб подывытыся на макет ткацького вэрстату, якый стояв на пидвиконни и був той макет дужэ подибный до справжнього верстату, тому що там було и бердо, и нити, / навить кусочок вытканого полотна...»
Самыми любимыми моими школьными предметами были математика и история. Я восхищался богатейшим духовным наследием Киевской Руси и Галицко-Волынского княжества, героической борьбой наших далеких предков с монголо-татарским нашествием, подвигами запорожских казаков, которые мужественно защищали свои дома, алтари и погосты, а также буковинскими народными ватажками Олексой Довбушем и Лукьяном Кобылицей. Но с особым интересом я читал исторические очерки о доблестном ратоборце и ревностном защитнике Православия Стефане III Великом (1457—1504), господаре Молдавии. Замок этого правителя в городе Сучава сохранился до наших дней. А сам господарь, подобно канонизированным Русской Православной Церковью святому равноапостольному князю Александру Невскому и святителю Петру Могиле, во время празднования 2000-летия Рождества Христова был причислен к Лику Святых.
Стефан III Великий вел тяжелые войны за национальную независимость. Он разбил вторгшуюся в Молдавию венгерскую армию Матиаша Хуньяди (1467), разгромил турецкую армию у Вислуя (1475), одержал победу над польской армией в битве в Козьминском лесу в Буковине (1497). Учитель рассказывал нам, школьникам, что Стефану III Великому довелось испытать в 1476 г. и горечь поражения в битве при Белой Долине (Рэз-боень) и он вынужден был купить мир ценой возобновления уплаты дани Турции. Но в нашем детском сознании, подпитываемом народными легендами, Стефан III Великий так и остался непобедимым воителем и непоколебимым оплотом Святого Православия.
Не могу удержаться от того, чтобы не привести здесь одну из легенд, в которой быль причудливо переплетена с вымыслами. Согласно этой легенде, Стефан III Великий выиграл 47 сражений с турками, которые нападали на Молдову и Буковину. После каждого победоносного сражения он возводил либо храм, либо монастырь. Мужественный воитель часто встречался с отшельником, старцем Даниилом, который жил в келье, высеченной в скале. Рядом им было устроено и стойло для лошади. Старец Даниил всегда давал господарю ценные советы и благословлял его перед очередным сражением. После одной из победоносных битв Стефан III Великий попросил старца помочь ему выбрать место для строительства новой обители. Старец дал такой совет: «Взойди на гору и выстрели из лука. И, где упадет стрела, там воздвигни алтарь храма». Стефан III последовал совету старца. И на том месте, где упала стрела, позже вырос знаменитый монастырь Путна.
В нем проходил свое первое иноческое послушание иеромонах Михаил Мензак. В 1932 году он был назначен настоятелем Свято-Иоанно-Богословского Крещатинского монастыря. Под духовным руководством этого строгого ревнителя монашеской жизни позже проходили первые годы моего пребывания в монастыре.
Вспоминая о своих молодых летах, мне не хотелось бы, чтобы у читателя сложилось впечатление, будто в моей жизни и жизни моих сверстников не было ничего, кроме хронической бедности, тяжкого крестьянского труда и школьных занятий. Ведь мы быстро взрослели. А разве может молодость, ощущающая с каждым новым днем прилив новых сил, обходиться без шуток, веселья, песен и всяческих, с моей теперешней точки зрения, легкомысленных и не всегда безобидных забав? Было все это и в нашей, не слишком щедрой на радости молодости. Когда мы шли на работу на помещичьи поля, в котомке у каждого из нас лежал только черствый ломоть кукурузного хлеба. Но, возвращаясь после утомительного трудового дня домой, мы на все село распевали наши любимые украинские песни. Люди, сидевшие вечером на скамейках возле своих калиток, с удовольствием слушали наше пение, вспоминали свою молодость и украдкой вздыхали. Правда, были и такие, особенно из числа зажиточных односельчан, которые вслед нам брюзжали: «И с чего бы этой голытьбе так петь!» А мы пели, потому что песен просили наши молодые души. Умывшись и наскоро перекусив, мы снова собирались вместе и снова пели и танцевали под аккомпанемент задорной сопилки. И далеко за полночь над селом звучали наши звонкие голоса.
Из-за наших шумных развлечений у нас постоянно возникали конфликты с румынскими жандармами. Они довольно часто разгоняли нас, но и мы не упускали случая для того, чтобы лишний раз позлить их. Однажды сентябрьским вечером мы учинили над румынскими жандармами такую далеко не безобидную потеху. В центре нашего села, вдоль огорода хозяина, по фамилии Дженехай, тянулась маленькая улочка. Из-за многих родничков на ней образовалось болотце, поверх которого струился поток воды, стекающей с обрыва. И нам, в наши неразумные молодые головушки, пришла мысль протянуть в десяти местах поперек этого потока, на уровне чуть пониже колен, куски проволоки и закрутить их концы на растущих над водой ивах. Задумано — сделано. После этого мы стали громко шуметь. На наши разудалые крики сбежались жандармы и пустились за нами в погоню. Наши шустрые молодые ноги лихо перепрыгивали через устроенные нами ловушки, а жандармам довелось не раз полоскать свои носы в болоте. Мы же под аккомпанемент звучавшей вслед нам жандармской ругани успели разбежаться по домам.
Дома я быстренько разделся, вспрыгнул на печку и укрылся вереней (домотканым одеялом из волокон конопли). Вскоре раздался стук в дверь. В хатку вошли жандармы и попросили разрешения обсушиться у нас после своего вынужденного купания. Они обратились к нам потому, что у нас, несмотря на позднее время, горел свет. Один из них беспрестанно повторял: «Если бы я поймал хоть одного из этих злоумышленников, то разорвал бы его на куски!» В это время его потенциальная жертва, то есть я, лежала на печке и тихонько прыскала в кулак. А моя мать, поливая на руки воду отмывавшимся от грязи жандармам, украдкой укоризненно посматривала в мою сторону, словно говоря: «Допрыгаешься ты когда-нибудь!»
В другой раз для измывательства над жандармами мы воспользовались «техническими средствами» — фонариками. Мы разделились на четыре группы по два хлопца в каждой и заняли «боевые позиции» среди верб в четырех концах села. После этого первая группа вдохновенно начала «кошачий концерт». Когда жандармы помчались к источнику шума, в небо устремились лучи света от фонариков лихих артистов. Это было сигналом к продолжению концерта на другом конце села. Бедные жандармы носились вдоль и поперек села до трех часов ночи. Как они выражали свое возмущение, осталось для нас тайной. Но, несмотря на это, мы получили от своего «геройства» высшее удовлетворение.
Зимней порой, в середине декабря, в нашем селе устраивались вечерницы. Девчата и вдовые молодицы, собравшись в доме одной из них, пряли пряжу из конопли и льна, а хлопцы плели себе из ржаной соломы шляпы. Я был непременным участником всех вечерниц.
У своей матери и тети я перенял прекрасные украинские песни, был завзятым танцором и заводилой во всех наших потехах. В хате, где проходили вечерницы, неумолчно звучали шутки, смех и песни. Особенно мы любили петь песню «Ой не ходи, Грицю». Я до сих пор помню ее от строчки до строчки…
Впрочем, «чорнобровым дивчатам и молодыцям», с которыми мы дружно распевали эту и другие песни, также иногда было несладко от наших проделок. Особенно мы подтрунивали над их гаданиями и суеверием. Потешались мы и над суеверными людьми, перешагнувшими порог молодости. Как-то, когда все наше село побелело от только что выпавшего снега, мы подшутили над одной нашей очень суеверной сельчанкой. Вечером мы набрали из печной трубы полную сумку сажи и рассыпали ее вокруг дома этой хозяйки. Увидев утром на иссиня-белом снегу черную сажу, она страшно испугалась, так как подумала, что кто-то наслал на нее порчу. Она суетливо захлопотала, принесла ворох соломы, обрызгала ее каким-то заранее припасенным зельем и сожгла все это на четырех углах своего дома. К тому же, падая на колени и, то воздевая к небу руки, то опуская их, она шептала слова отговора порчи от своего дома.
К заговорам и отговорам от всяческих напастей в нашем селе прибегали довольно часто. Приведу слова одного из запомнившихся мне отговоров:
В далеких лесах стоит черная гора,
на черной горе — черный лес,
в черном лесу стоит черный человек
с черным топором в руках.
Он черный лес рубит, в ряды складывает.
— Лышай, чоловиче, лис рубаты, дрова складаты,
прыйды до мэнэ, хрэщэнои и нарэченои.
И допоможи мэни наслання видрубаты.
Нэхай вcи святи всю наслану порчу видсекуть
и на чорный потик виднесуть
щоб вона в чорну ричку поплывла
и в Чорному мopи потонула до дна,
a мий дом в спокои залишила.
Произнеся заговор, суеверная женщина истолкла чеснок и посыпала им места, обезображенные черной сажей. Наблюдая из-за укрытия за этими обрядами, мы хохотали до слез.
Вспоминая об этом сейчас, я нахожу большие литературные достоинства в словах приведенного мною заговора и с восхищением думаю о том, каким великим словотворцем был и остается наш народ. Правда, при этом я и сейчас не могу мириться с суевериями, распространители которых тщатся поставить их выше апостольского и святоотеческого учения и святых молитв. Мне жалко тех, кто, только начав посещать храм Божий и имея весьма отдаленное представление о вероучении Святой Православной Церкви, прельщается умо-блудием суеверных кликуш.
Окончательный и бесповоротный выбор.
Вот так, с описанием некоторых частностей и с отступлениями, я приблизился к кульминационному пункту рассказа о моих юных летах. В августе 1938 года, вскоре после того, как мне исполнилось 17 лет, я работал на уборке урожая у помещика Эгелеса. И вдруг, в разгар рабочего дня, я неожиданно для себя самого прервал работу, застыл как вкопанный и воскликнул: «Все, хватит, я ухожу в монастырь!»
И уже в следующее воскресенье я отправился к нашему сельскому священнику, отцу Онуфрию Иванюку. До назначения в наше село он был настоятелем храма в селе Звеняче, которое граничило со Свято-Иоанно-Богословским Креща-тинским монастырем. Отец Онуфрий был в хороших отношениях с настоятелем этого монастыря. Так вот, я пришел к отцу Онуфрию Иванюку просить его ходатайства перед настоятелем Свято-Иоанно-Богословского Ирещатинского монастыря о том, чтобы меня приняли в число насельников этой святой обители. Отец Онуфрий Иванюк знал меня как усердного прихожанина и поэтому отнесся к моей просьбе с пониманием. Но присутствовавшая при этом разговоре матушка, которая была наслышана о многих моих проделках, громко расхохоталась и, обращаясь ко мне, сказала: «Дывысь-но, хто зибрався у монастир! Та ти ж там иi двох тыжнив не вытрымаеш!» Как знать, может быть, я не выдержал бы не только двух, но и одной недели монашеской жизни, если бы на мое монашеское послушание не было воли Божией!
Кроме священника, отца Онуфрия Иванюка, о своем решении уйти в монастырь я сообщил только моей матери. Отец об этом ничего не знал. Мать вначале пригорюнилась. Да и как ей было не горевать? Ведь я был у нее единственным сыном, который мог бы в ее старости стать ее кормильцем и утешителем. Но потом мать вспомнила о своем девичьем желании вступить в монастырь, об обстоятельствах, которые помешали ей осуществить это желание, всплакнула и дала мне свое материнское благословение на иноческое житие.
И вот, в конце августа 1938 года, в воскресенье, на рассвете, потихоньку, чтобы не разбудить отца, мать собрала мне узелок с чистым бельем и хлебом и проводила меня до конца нашего огорода. Мы немного постояли. Мать заплакала. А у меня и сейчас выступают слезы на глазах, когда я слышу песню на слова нашего известного украинского поэта Андрея Малышко:
Ридна маты моя, ты ночей нэ доспала,
И водыла мэнэ у поля край сэла,
И в дорогу далэку ты мене на зopи проводжала,
И рушнык вышываный на щастя, на долю дала.
Расставаясь, я расцеловал свою мать, закинул за плечи котомку и пошел по дороге, которая вела меня в монастырь и в простирающуюся за ним, неведомую никому, кроме Бога, даль.
Безрелигиозному человеку или человеку, чья религиозность ограничивается посещением храма по большим церковным праздникам, трудно понять причины, побудившие меня к вступлению в монастырь. Возможно, некоторые скажут, что за монастырские стены меня толкнула беспросветная нужда. Но ведь как раз одним из главных монашеских обетов является обет добровольной бедности, нестяжания земных благ. Может быть, кто-то заметит, что мне надоела бесконечная, однообразная, изнурительная крестьянская работа. Но ведь и удел монаха — это такой же, а может быть, и более тяжкий, чем в миру, физический труд и не прерывающееся ни на миг молитвенное служение Богу.
Нет, причины моего ухода в монастырь были намного глубже, чем эти поверхностные мирские суждения. Благодаря влиянию моей глубоко религиозной матери и немногих встреченных мною в молодые годы, выделявшихся из общей массы людей, которые ощущали затхлость окружавшего их стоячего болота обывательского существования, мое влечение к монашеской жизни проявлялось в неуспокоенности моего духа, в его устремленности к высшим ценностям, в моей приверженности к религиозной жизни и любви к православному храму, где я ощущал тоску по иной, прекрасной действительности, по своему истинному Небесному Отечеству.
Мои отроческие и юношеские чувства во время богослужения поразительным образом совпадают с прекрасно переданными Святым Иеронимом чувствами монахов, слушающих проповедь своего настоятеля: «Тихо катятся по щекам слезы, и скорбь не прерывается даже стоном. Когда же он начинает вещать о царстве Христовом, о будущем блаженстве и о славе, ты увидишь, как все слушащие сдерживают дыхание и поднятые к небу их глаза как бы говорят про себя: «Кто дал бы мне крылья, как у голубя, я улетел бы и успокоился!»». Каждое воскресенье и по всем церковным праздникам я вместе со своею матерью ходил в храм Божий. Особенно запомнилась мне служба пятой недели Великого поста — чтение Покаянного Канона преподобного Андрея Критского. Это прекраснейшее церковно-богослужебное произведение до сего дня потрясает мою душу. Глубокий след в ней оставили также паломничества по окрестным монастырям, в которые моя мать непременно брала с собою меня.
Несколько раз вместе со своими тетями, родными сестрами моей матери, я совершал паломничества в Сучаву для поклонения мощам Святого великомученика Иоанна Сучавского. До сегодняшнего дня мне помнится запах восковых свечей, ладана, смирны и святые богослужения в Святынях нашей буковинской земли.
Более чем через полвека, в 1988 году, меня пригласили в Румынию на форум «Люди и религии». Во время пребывания в этой стране мне выпало духовное счастье вместе с Предстоятелями всех Православных Церквей служить Божественную Литургию в знакомом мне с детских лет монастыре Святого Иоанна. Со слезами на глазах вспоминал я те далекие годы, когда Ангел Господень водил меня по этим дорогам, утверждая мою юную душу в любви ко Господу и Его Святым угодникам, приготовляя меня к моей будущей монашеской жизни, пастырскому и архипастырскому служению.
Уже в детские годы я знал на память почти весь Православный молитвослов, постоянно читал Святую Библию. Как я уже упоминал, моя мать привила мне еще сызмальства самое трепетное отношение к этой Книге книг. И вот однажды, работая у Дионисия Бевцика на обмолоте пшеницы, я по нужде пошел в отхожее место и остолбенел, увидев на гвоздике, вбитом в дощатую стенку уборной, листки иллюстрированного детского Евангелия на румынском языке. Таким образом Дионисий хотел выразить свое пренебрежение ко всему румынскому. Но я до глубины души был возмущен этим святотатством. Висевшие на гвоздике чистые страницы Евангелия я отнес домой, а использованные, грязные листки с помощью палки извлек из выгребной ямы, отмыл в ручье, высушил и сжег. С тех пор любые проявления слепого фанатизма всегда воспринимаются мною с негодованием
Конечно, читая в детские годы Святую Библию, я понимал в ней далеко не все. Да и сейчас я не смею утверждать, что полностью постиг ее. Погружаясь в глубины премудрости этой Книги книг, я каждый раз открываю в ней что-то новое, недоступное моему разумению раньше, черпаю из нее утешение и вдохновение.
Начальные знания вероучительных основ Святого Канонического Православия мне и моим сверстникам ревностно прививал наш сельский священник, отец Иоанн Смеречанский, которого очень уважали все сельчане. В предпасхальные дни парубки и девчата, и я в том числе, украшали иконы нашего святого храма барвинковыми венками. Каждое воскресенье отец Иоанн проводил с молодежью занятия по Православному Катехизису. Я уже вспоминал, что в младших классах я дружил с сыном отца Иоанна Ромчиком (Романом). Иногда он приглашал меня к себе. Истинное, не показное благочестие и благонравие, царившие в доме священника, восхищали меня и служили мне надежным ориентиром в моих духовных поисках.
Таким образом, мое вступление в монастырь было предопределено как многими внешними влияниями, так и напряженными духовными поисками мятущейся юношеской души, которая искала ответ на «вечные» вопросы. Но непосредственным толчком для моего вступления в святую обитель послужили для меня встречи и разговоры с моим соседом Дионисием Константиновичем Бевциком и мои размышления об извилистом и трагическом жизненном пути этого человека, который пренебрег предначертанным ему жребием Божиим ради суетных, преходящих благ. В дальнейшем, с высоты моего теперешнего возраста, я буду называть его просто по имени — Дионисием.
Не пренебрегать вечным ради суетного и преходящего!
С детства Дионисий отличался глубоким христианским благочестием. А 18-летним юношей он вместе со своим отцом и группой односельчан совершил паломничество ко святым местам: в Палестину и на Святую гору Афон, которая расположена на глубоко врезающемся в Эгейское море полуострове Халкидики, на северо-востоке Греции.
Это паломничество длилось более двух месяцев. В Палестине паломники посетили Святой Гроб Господень, Святую Голгофу, град Вифлеем, где родился Иисус Христос, град Назарет, где Спаситель мира провел Свои детские и юношеские годы со Своей Пречистой Матерью и Праведным Иосифом, а также град Сихар, колодец Иакова и другие святые места, в том числе святую реку Иордан, где они с благоговением погрузились в воды Иорданские и набрали в заранее припасенные сосуды святую воду, дабы привезти ее домой.
После святой Пятидесятницы женщины-паломницы стали возвращаться домой, а мужчины направились на Святую гору Афон. На ее лесистых холмах, среди 20 православных монастырей — греческих, болгарских, сербских, грузинских — возвышались строения древнего, получившего самостоятельный статус в 1169 году, русского Свято-Пантелеимоно-ва монастыря. В конце XIX — начале XX вв. он переживал период наивысшего расцвета. В нем пребывало около двух тысяч российских монахов. Площадь, которую занимали монастырские строения, намного превышала площадь Ватикана. Российские православные владения на Афоне в 1913 году оценивались в 80 миллионов золотых рублей. Российские суда раз в неделю прибывали в Афонский порт Дафни. Кроме того, у монастыря было два собственных судна, которые совершали регулярные рейсы в Одессу, Батум и Константинополь.
На Святой горе Афон паломники из моего родного села посетили множество храмов и скитов и, пребывая в посте и молитве, с глубоким благоговением укрепляли себя в святой благодатной православной вере. Духовная жизнь подвижников Святой горы произвела такое громадное впечатление на юношу Дионисия, что он, посоветовавшись с отцом и получив его родительское благословение, решил, что во время следующего паломничества он навсегда останется на Святой горе Афон и посвятит всю свою дальнейшую жизнь монашескому подвигу в уделе Божией Матери, Которая считается Игуменией Святой горы.
Через некоторое время Дионисий, его отец и группа паломников из нашего села вновь отправились на поклонение Святыням в Палестину и на Святую гору Афон. Дионисий пустился в путь с твердым намерением остаться до конца дней своих на Святой горе Афон, дабы вдали от суетного мира свершать свой молитвенный подвиг вместе с другими подвижниками, взыскующими града Небесного. Прибыв на Святую гору Афон, Дионисий получил благословение настоятеля русского Свято-Пантелеимоновского монастыря (который с XVIII века назывался «Новый Руссик») на то, чтобы навсегда остаться на иноческом послушании в этом монастыре.
Наступила последняя ночь пребывания паломников на Святой горе Афон. Закончилось ночное богослужение. Паломники, в том числе и отец Дионисия, пошли отдохнуть перед дальней дорогой. Дионисий остался один. Он сел на камень и погрузился в раздумья о своей дальнейшей судьбе. И тут, среди окружавшей его Божественной красоты, Дионисия подстерег враг рода человеческого, который вознамерился отвратить юношу от предначертанного ему Богом пути.
Предостерегая от соблазнов диавольских, Святой Иеро-ним писал: «Не будем, проходя по путям этого мира, облекаться двумя туниками, т. е. двоеверием, не станем отягощаться кожаною обувью, т. е. заботами о смертном, пусть нас не давит к земле ноша богатства, не будем опираться на тростник, т. е. на мирское могущество; не пожелаем почитать одинаково и Христа, и мир. Место скоропреходящего и тленного пусть займет вечное; и ежедневно умирая (я говорю о теле), не будем считать себя вечными в остальном, чтобы иметь возможность стать действительно вечными».
Но разве мог хлопец из далекого буковинского села знать эти слова Святого Иеронима? Да если бы он их и знал, то вряд ли смог бы противостоять доводам лукавого искусителя, которые, подобно змеям, вползали в его мозг и сердце и оставляли в них ядовитую отраву. «Я останусь здесь нищим монахом,— думал пленяемый духом злобы поднебесной Дионисий, — здесь в труде и изнурении будет протекать моя однообразная жизнь, в которой один день ничем не будет отличаться от другого, а в это время мой старший брат Димитрий приберет к своим рукам все богатства нашего отца, будет жить в холе и неге и потихоньку посмеиваться над жалким афонским монахом». Наконец, не устояв перед коварным искусителем, Дионисий решил: «Нет, я не останусь здесь, на Афоне, а возвращусь вместе с отцом домой!»
Услышав впервые об этом решении Дионисия, я не нашел в душе моей слов, осуждающих его. Не напишу их я и сейчас. Ведь даже многие мои соотечественники, на которых в последние годы обрушились неимоверные трудности, не могут представить себе ту нищету, которая царила в Буковине в 20—30-х годах XX века. Безземелье и малоземелье, голод и безысходность ожесточали сердца, толкали людей на такие поступки и преступления, которые в благополучные времена не могут привидеться даже в самом страшном сне. Пожилые люди, живущие в Кицманском районе, до сих пор вспоминают, как в 1935 году один крестьянин из села Киселив (фамилию его по этическим соображениям я не буду называть, хотя и помню ее) вместе со своим братом Иваном и со своей женой убили ее родного сына от первого брака, чтобы поделить между собой землю, которая досталась ему по наследству от отца.
Эта трагическая история послужила основой для написанной мною, в бытность мою иеромонахом, в 1947-49 гг. пьесы «Мать-убийца». Но по идеологическим мотивам она, а также написанная в это же время пьеса «Искала счастья, а нашла могилу, или Суд совести» были отвергнуты партийными чиновниками и верно служившими им чиновниками от литературы. Рукописи этих пьес либо хранятся до сих пор в несгораемом сейфе, либо были сразу же уничтожены, как и многие другие произведения «идеологически вредной литературы».
Не осуждаю я Дионисия и потому, что монашеский подвиг во все времена был уделом немногих; его тяжкая ноша по плечу лишь тому, кто находит в себе силы для того, чтобы умереть для мира и вместе с тем ежедневно, ежечасно, ежеминутно сораспинаться за этот самый, лежащий во грехе мир.
Продолжу прерванный рассказ. Когда отец Дионисия стал собираться в дорогу, последний, прискорбно удивив его и настоятеля Свято-Пантелеимоновского монастыря, заявил, что он также решил возвратиться домой. Объясняя это решение, он скрыл подлинную причину — желание завладеть наследством своего отца — и солгал, будто бы его страшит то, что он не сможет выдержать тяжести монашеского подвига. Уговоры отца и настоятеля монастыря оказались напрасными. Дионисий пренебрег предначертанным ему свыше жребием, возвратился домой и с рвением приступил к стяжанию благ мира сего.
Следует заметить, что после возвращения Дионисия в село все в его жизни складывалось в полном соответствии с тем, о чем ему во время его ночного бдения на Святой горе Афон нашептывал лукавый искуситель рода человеческого. Дионисий стал самым богатым среди наших односельчан. Повезло ему и в семейной жизни. У него и его жены Домны Крикливей, родилось четверо детей: два сына — Константин и Димитрий — и две дочки — Зиновия и Евфимия. Зиновию Дионисий со временем выдал замуж за сына нашего зажиточного односельчанина Матвея Андрощука. Другую дочку, Евфимию, Дионисий, опасаясь потерять богатого зятя, еще несовершеннолетней, пятнадцати лет от роду, выдал замуж за Михаила Кошмана. Сын Дионисия, Константин, женился на одной из самых богатых девушек из села Ставчаны, по имени Марфа, которую все у нас ласково называли Тусей (имя, производное от «Марфуси»). Младший сын Дионисия, Димитрий, был еще мальчишкой и жил в доме отца. Старший брат Дионисия, Димитрий, умер совсем молодым. Его вдова, оставшаяся с четырьмя детьми, иногда ради пропитания трудилась на поле своего богатого родственника Дионисия.
Как я уже упоминал, на поле Дионисия нередко доводилось также трудиться моим родителям и мне. Дионисий не был чванливым человеком, и работники питались вместе с его семьей. Во время таких трапез Дионисий, которого явно мучила совесть из-за попранного им жребия Божьего, часто рассказывал нам о святой жизни насельников Свято-Пантелеимо-новского монастыря и подвижников других монастырей Афона, а также о ревнителях строгого благочестия — исихастах, проповедовавших идею о существовании Божественного Света, который во время Преображения Христа просиял на горе Фавор. Особенно запал мне в душу рассказ Дионисия о дивном строительстве на Святой горе Афон Свято-Симоновского монастыря в честь Рождества Христова.
Перескажу историю этого строительства, поведанную Дионисием. На западной стороне Святой горы Афон, в одной из пещер, в стародавние времена поселился отшельник Симон со своим послушником. И вот однажды, в Рождественскую ночь, Симон вышел из своей пещеры, присел на камень, лежащий у входа в нее, и погрузился в раздумья. Но вдруг над возвышавшимся пред ним утесом воссиял свет, подобный свету яркой звезды, и отшельник услышал громоподобный глас, который повелел ему: «Симоне, построй здесь Мне Храм!» После этого видение исчезло.
Симон, не медля, пригласил из Греции искусных строителей и обратился к ним с просьбой воздвигнуть на указанном Небесным гласом месте храм в честь Рождества Христова. Осмотрев это место, мастера сказали старцу Симону: «Здесь, на страшной крутизне, нависающей над морем, невозможно какое бы то ни было строительство». Огорченный старец молвил: «На все воля Божия» — и попросил строителей побыть немного с ним.
Затем Симон послал послушника в пещеру за вином, которым он хотел попотчевать гостей. Возвращаясь из пещеры с кувшином вина, послушник поскользнулся и полетел вниз с 200-метровой крутизны. Старец Симон и мастера-строители стали горько скорбеть о случившемся. Но вдруг они умолкли и оцепенели. Из росших возле входа в пещеру кустов в промокшей до нитки одежде, но целый и невредимый, появился послушник. В руках он держал даже не треснувший при падении кувшин, в котором плескалось вино.
Когда старец Симон и мастера-строители вновь обрели дар речи, они стали наперебой расспрашивать послушника о случившемся с ним. Послушник сообщил, что в момент падения, когда он уже погружался в волны морские, его подхватил какой-то юноша, взмыл вместе с ним вверх и поставил его перед пещерой. Слушатели сразу же сообразили, что это был Ангел Господень. Греческие мастера осенили себя крестным знамением и сказали: «Богу содействующу, мы приступаем к строительству святого храма на этом скалистом обрыве!» Так на горе Афон возник Свято-Симоновский монастырь.
Этот, а также другие рассказы Дионисия о дивной жизни на Святой горе Афон все глубже и глубже западали в мою душу. Частым гостем у Дионисия был бывший афонский монах Герман из села Дорошивцы, Заставнян-ского района, Черновицкой области. Его яркие воспоминания об иноческом подвиге афонских подвижников еще больше укрепляли меня в моем намерении вступить в монастырь.
А на превосходного рассказчика, несостоявшегося монаха и самого богатого человека нашего села Дионисия внезапно обрушились страшные беды и невзгоды, сравнимые разве что с бедами библейского праведного Иова. Первым ударом для него стала смерть при родах его старшей дочери Зиновии. Ее богатое приданое, т. е. значительная часть движимого и недвижимого имущества Дионисия, досталась вдовцу — Матвею Андрощуку.
Пришла беда — отворяй ворота. Мужа второй дочери Дионисия, Михаила Кошмана, призвали в румынскую армию на железнодорожные работы. Как-то один из его сослуживцев уезжал в отпуск на родину. Михаил решил передать с ним письмо своей молодой жене Евфимии. Но случилось так, что он немного опоздал к поезду. Догоняя его с письмом в руке, Михаил поскользнулся на гравии и попал под колеса, которые перерезали его пополам. Изувеченное тело Михаила привезли домой. Скорбь 18-летней вдовы, ее отца, родственников и близких невозможно передать словами. Через несколько лет Евфимия вышла замуж за разведенного мужчину, по имени Илия, из села Суховерхое. Ее дальнейшая судьба мне неизвестна...
Но Бог поругаем не бывает. И всеблагая Десница Божия, видимо, предрешила исполнение того, от чего отрекся Дионисий, мне — сыну его батрака, пасшему в детстве овец у этого богатого человека с трагической судьбой.
Однако Богу было угодно проверить твердость моего намерения посвятить себя монашескому подвигу. Не прошло и нескольких часов после моего ухода из отчего дома в монастырь, как весть об этом разнеслась по всему селу. Было воскресенье. В центре села толпились люди. Когда мой отец по какой-то надобности оказался там, его обступили богачи нашего села, которые втайне мечтали выдать за меня замуж своих дочерей. Они стали укорять моего отца в том, что он якобы довел сына до того, что тот решил бежать из отчего дома, куда глаза глядят. Осыпаемый укорами, отец поспешил домой и устроил там страшный скандал. «Это ты, — кричал он матери, — домолилась до того, что наш сын ушел в монастырь, а все село обвиняет в этом меня. Если ты не приведешь его обратно, то я убью тебя!»
Покрытая синяками от побоев отца, мать примчалась в монастырь и стала слезно умолять меня возвратиться домой. Опасаясь за ее жизнь, я ушел из монастыря вместе с ней, а затем на протяжении двух недель вел крайне болезненные переговоры с отцом. Я подчеркивал, что в моем уходе из родительского дома нет его вины, и убеждал в серьезности моего намерения посвятить свою жизнь Богу. Наконец отец смирился, и я навсегда покинул родительский дом. Моим домом стал Свято-Иоанно-Богословский Крещатинский монастырь, а моей семьей — его боголюбивая братия.
Праведен и велик Ты, Господи, в Своих предначертаниях!
(Продолжение следует)
Митрополит Харьковский и Богодуховский Никодим
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
