Портал
"Русское Воскресение"

---

---

Жребий Божий

Фрагменты памятного и пережитого

НЕ ПРЕНЕБРЕГАТЬ ВЕЧНЫМ РАДИ СУЕТНОГО И ПРЕХОДЯЩЕГО!

С детства Дионисий отличался глубоким христианским благочестием. А 18-летним юношей он вместе со своим отцом и группой односельчан совершил паломничество ко святым местам: в Палестину и на Святую гору Афон, которая расположена на глубоко врезающемся в Эгейское море полуострове Халкидики, на северо-востоке Греции.

Это паломничество длилось более двух месяцев. В Палестине паломники посетили Святой Гроб Господень, Святую. Голгофу, град Вифлеем, где родился Иисус Христос, град Назарет, где Спаситель мира провел Свои детские и юношеские годы со Своей Пречистой Матерью и Праведным Иосифом, с также град Сихар, колодец Иакова и другие святые места, в том числе святую реку Иордан, где они с благоговением по­грузились в воды Иорданские и набрали в заранее припасенные сосуды святую воду, дабы привезти ее домой.

После святой Пятидесятницы женщины-паломницы ста­ли возвращаться домой, а мужчины направились на Святую гору Афон. На ее лесистых холмах, среди 20 православных монастырей — греческих, болгарских, сербских, грузинских — возвышались строения древнего, получившего самостоя­тельный статус в 1169 году, русского Свято-Пантелеимонова монастыря. В конце XIX — начале XX вв. он переживал пери­од наивысшего расцвета. В нем пребывало около двух тысяч российских монахов. Площадь, которую занимали монастыр­ские строения, намного превышала площадь Ватикана. Рос­сийские православные владения на Афоне в 1913 году оцени­вались в 80 миллионов золотых рублей. Российские суда раз в неделю прибывали в Афонский порт Дафни. Кроме того, у монастыря было два собственных судна, которые совершали регулярные рейсы в Одессу, Батум и Константинополь.

На Святой горе Афон паломники из моего родного села по­сетили множество храмов и скитов и, пребывая в посте и мо­литве, с глубоким благоговением укрепляли себя в святой бла­годатной православной вере. Духовная жизнь подвижников Святой горы произвела такое громадное впечатление на юно­шу Дионисия, что он, посоветовавшись с отцом и получив его родительское благословение, решил, что во время следующего паломничества он навсегда останется на Святой горе Афон и посвятит всю свою дальнейшую жизнь монашескому подвигу в уделе Божией Матери, Которая считается Игуменией Свя­той горы.

Через некоторое время Дионисий, его отец и группа палом­ников из нашего села вновь отправились на поклонение Святы­ням в Палестину и на Святую гору Афон. Дионисий пустился в путь с твердым намерением остаться до конца дней своих на Святой горе Афон, дабы вдали от суетного мира свершать свой молитвенный подвиг вместе с другими подвижниками, взыскующими града Небесного. Прибыв на Святую гору Афон, Дионисий получил благословение настоятеля русского Свято-Пантелеимоновского монастыря (который с XVIII века назывался «Новый Руссик») на то, чтобы навсегда остаться на иноческом послушании в этом монастыре.

Наступила последняя ночь пребывания паломников на Свя­той горе Афон. Закончилось ночное богослужение. Паломники, в том числе и отец Дионисия, пошли отдохнуть перед даль­ней дорогой. Дионисий остался один. Он сел на камень и по­грузился в раздумья о своей дальнейшей судьбе. И тут, среди окружавшей его Божественной красоты, Дионисия подстерег враг рода человеческого, который вознамерился отвратить юношу от предначертанного ему Богом пути.

Предостерегая от соблазнов диавольских, Святой Иероним писал: «Не будем, проходя по путям этого мира, обле­каться двумя туниками, т. е. двоеверием, не станем отяго­щаться кожаною обувью, т. е. заботами о смертном, пусть нас не давит к земле ноша богатства, не будем опираться на тростник, т. е. на мирское могущество; не пожелаем почи­тать одинаково и Христа, и мир. Место скоропреходящего и тленного пусть займет вечное; и ежедневно умирая (я говорю о теле), не будем считать себя вечными в остальном, чтобы иметь возможность стать действительно вечными».

Но разве мог хлопец из далекого буковинского села знать эти слова Святого Иеронима? Да если бы он их и знал, то вряд ли смог бы противостоять доводам лу­кавого искусителя, которые, подобно змеям, вползали в его мозг и сердце и оставляли в них ядовитую отраву. «Я останусь здесь нищим монахом,— думал пленяемый ду­хом злобы поднебесной Дионисий, — здесь в труде и изнуре­нии будет протекать моя однообразная жизнь, в которой один день ничем не будет отличаться от другого, а в это время мой старший брат Димитрий приберет к своим ру­кам все богатства нашего отца, будет жить в холе и неге и потихоньку посмеиваться над жалким афонским монахом». Наконец, не устояв перед коварным искусителем, Дионисий решил: «Нет, я не останусь здесь, на Афоне, а возвращусь вме­сте с отцом домой!»

Услышав впервые об этом решении Дионисия, я не нашел в душе моей слов, осуждающих его. Не напишу их я и сейчас. Ведь даже многие мои соотечественники, на которых в последние годы обрушились неимоверные трудности, не могут предста­вить себе ту нищету, которая царила в Буковине в 20—30-х го­дах XX века. Безземелье и малоземелье, голод и безысходность ожесточали сердца, толкали людей на такие поступки и пре­ступления, которые в благополучные времена не могут приви­деться даже в самом страшном сне. Пожилые люди, живущие в Кицманском районе, до сих пор вспоминают, как в 1935 году один крестьянин из села Киселив (фамилию его по этическим соображениям я не буду называть, хотя и помню ее) вместе со своим братом Иваном и со своей женой убили ее родного сына от первого брака, чтобы поделить между собой землю, которая досталась ему по наследству от отца.

Эта трагическая история послужила основой для напи­санной мною, в бытность мою иеромонахом, в 1947-1949 гг. пьесы «Маты-вбывця». Но по идеологическим мотивам она, а также написанная в это же время пьеса «Шукала щастя, а знайшла могилу, або Суд coвicтi» были отвергнуты партий­ными чиновниками и верно служившими им чиновниками от литературы. Рукописи этих пьес либо хранятся до сих пор в несгораемом сейфе, либо были сразу же уничтожены, как и многие другие произведения «идеологически вредной литера­туры».

Не осуждаю я Дионисия и потому, что монашеский подвиг во все времена был уделом немногих; его тяжкая ноша по пле­чу лишь тому, кто находит в себе силы для того, чтобы уме­реть для мира и вместе с тем ежедневно, ежечасно, ежеми­нутно сораспинаться за этот самый, лежащий во грехе мир.

Продолжу прерванный рассказ. Когда отец Дионисия стал собираться в дорогу, последний, прискорбно удивив его и на­стоятеля Свято-Пантелеимоновского монастыря, заявил, что он также решил возвратиться домой. Объясняя это ре­шение, он скрыл подлинную причину — желание завладеть на­следством своего отца — и солгал, будто бы его страшит то, что он не сможет выдержать тяжести монашеского подвига. Уговоры отца и настоятеля монастыря оказались напрасными. Дионисий пренебрег предначертанным ему свы­ше жребием, возвратился домой и с рвением приступил к стяжанию благ мира сего.

Следует заметить, что после возвращения Дионисия в село все в его жизни складывалось в полном соответствии с тем, о чем ему во время его ночного бдения на Святой горе Афон на­шептывал лукавый искуситель рода человеческого. Дионисий стал самым богатым среди наших односельчан. Повезло ему и в семейной жизни. У него и его жены Домны Крикливей, родилось четверо детей: два сына — Константин и Димитрий — и две дочки — Зиновия и Евфимия. Зиновию Дионисий со временем выдал замуж за сына нашего зажиточного односельчанина Матвея Андрощука. Другую дочку, Евфимию, Дионисий, опаса­ясь потерять богатого зятя, еще несовершеннолетней, пят­надцати лет от роду, выдал замуж за Михаила Кошмана. Сын Дионисия, Константин, женился на одной из самых богатых девушек из села Ставчаны, по имени Марфа, которую все у нас ласково называли Тусей (имя, производное от «Марфуси»). Младший сын Дионисия, Димитрий, был еще мальчишкой и жил в доме отца. Старший брат Дионисия, Димитрий, умер со­всем молодым. Его вдова, оставшаяся с четырьмя детьми, иногда ради пропитания трудилась на поле своего богатого родственника Дионисия.

Как я уже упоминал, на поле Дионисия нередко доводилось также трудиться моим родителям и мне. Дионисий не был чванливым человеком, и работники питались вместе с его се­мьей. Во время таких трапез Дионисий, которого явно мучила совесть из-за попранного им жребия Божьего, часто расска­зывал нам о святой жизни насельников Свято-Пантелеимоновского монастыря и подвижников других монастырей Афо­на, а также о ревнителях строгого благочестия — исихастах, проповедовавших идею о существовании Божественного Све­та, который во время Преображения Христа просиял на горе Фавор. Особенно запал мне в душу рассказ Дионисия о дивном строительстве на Святой горе Афон Свято-Симоновского монастыря в честь Рождества Христова.

Перескажу историю этого строительства, поведанную Дионисием. На западной стороне Святой горы Афон, в одной из пещер, в стародавние времена поселился отшельник Симон со своим послушником. И вот однажды, в Рождествен­скую ночь, Симон вышел из своей пещеры, присел на камень, лежащий у входа в нее, и погрузился в раздумья. Но вдруг над возвышавшимся пред ним утесом воссиял свет, подобный све­ту яркой звезды, и отшельник услышал громоподобный глас, который повелел ему: «Симоне, построй здесь Мне Храм!» По­сле этого видение исчезло.

Симон, не медля, пригласил из Греции искусных строите­лей и обратился к ним с просьбой воздвигнуть на указанном Небесным гласом месте храм в честь Рождества Христова. Осмотрев это место, мастера сказали старцу Симону «Здесь, на страшной крутизне, нависающей над морем невозможно какое бы то ни было строительство». Огорченный старец молвил: «На все воля Божия» — и попросил строителей побыть немного с ним.

Затем Симон послал послушника в пещеру за вином, которым он хотел попотчевать гостей. Возвращаясь в пещеры с кувшином вина, послушник поскользнулся и полетел вниз с 200-метровой крутизны. Старец Симон и ма­стера-строители стали горько скорбеть о случившемся. Но вдруг они умолкли и оцепенели. Из росших возле входе в пещеру кустов в промокшей до нитки одежде, но целый и невредимый, появился послушник. В руках он держал, даже не треснувший при падении кувшин, в котором пле­скалось вино.

Когда старец Симон и мастера-строители вновь об­рели дар речи, они стали наперебой расспрашивать по­слушника о случившимся с ним. Послушник сообщил, что в момент падения, когда он уже погружался в волны морские, его подхватил какой-то юноша, взмыл вместе с ним вверх и поставил его перед пещерой. Слушатели сразу же сообразили, что это был Ангел Господень. Гре­ческие мастера осенили себя крестным знамением и ска­зали: «Богу содействующу, мы приступаем к строитель­ству святого храма на этом скалистом обрыве!» Так на горе Афон возник Свято-Симоновский монастырь.

Этот, а также другие рассказы Дионисия о дивной жизни на Святой горе Афон все глубже и глубже запада­ли в мою душу. Частым гостем у Дионисия был бывший афонский монах Герман из села Дорошивцы, Заставнянского района, Черновицкой области. Его яркие воспоми­нания об иноческом подвиге афонских подвижников еще больше укрепляли меня в моем намерении вступить в мо­настырь.

А на превосходного рассказчика, несостоявшегося мо­наха и самого богатого человека нашего села Дионисия внезапно обрушились страшные беды и невзгоды, срав­нимые разве что с бедами библейского праведного Иова. Первым ударом для него стала смерть при родах его старшей дочери Зиновии. Ее богатое приданое, т. е. зна­чительная часть движимого и недвижимого имущества Дионисия, досталось вдовцу – Матвею Андрощуку.

Пришла беда — отворяй ворота. Мужа второй доче­ри Дионисия, Михаила Кошмана, призвали в румынскую армию на железнодорожные работы. Как-то один из его сослуживцев уезжал в отпуск на родину. Михаил ре­шил передать с ним письмо своей молодой жене Евфимии. Но случилось так, что он немного опоздал к поезду. Дого­няя его с письмом в руке, Михаил поскользнулся на гравии и попал под колеса, которые перерезали его пополам. Изуве­ченное тело Михаила привезли домой. Скорбь 18-летней вдовы, ее отца, родственников и близких невозможно пере­дать словами. Через несколько лет Евфимия вышла замуж за разведенного мужчину, по имени Илия, из села Суховерхое. Ее дальнейшая судьба мне неизвестна...

Но Бог поругаем не бывает. И всеблагая Десница Божия, видимо, предрешила исполнение того, от чего отрекся Дио­нисий, мне — сыну его батрака, пасшему в детстве овец у этого богатого человека с трагической судьбой.

Однако Богу было угодно проверить твердость моего на­мерения посвятить себя монашескому подвигу. Не прошло и нескольких часов после моего ухода из отчего дома в мона­стырь, как весть об этом разнеслась по всему селу. Было вос­кресенье. В центре села толпились люди. Когда мой отец по какой-то надобности оказался там, его обступили богачи нашего села, которые втайне мечтали выдать за меня за­муж своих дочерей. Они стали укорять моего отца в том, что он якобы довел сына до того, что тот решил бежать из отчего дома, куда глаза глядят. Осыпаемый укорами, отец поспешил домой и устроил там страшный скандал. «Это ты, — кричал он матери, — домолилась до того, что наш сын ушел в монастырь, а все село обвиняет в этом меня. Если ты не приведешь его обратно, то я убью тебя!»

Покрытая синяками от побоев отца, мать примчалась в монастырь и стала слезно умолять меня возвратиться до­мой. Опасаясь за ее жизнь, я ушел из монастыря вместе с ней, а затем на протяжении двух недель вел крайне болезненные переговоры с отцом. Я подчеркивал, что в моем уходе из ро­дительского дома нет его вины, и убеждал в серьезности моего намерения посвятить свою жизнь Богу. Наконец отец смирился, и я навсегда покинул родительский дом. Моим до­мом стал Свято-Иоанно-Богословский Крещатинский мона­стырь, а моей семьей — его боголюбивая братия.

Праведен и велик Ты, Господи, в Своих предначертаниях!

III. Пора духовного мужания.

В мои 17 лет я по промыслительной воле Божией отделил себя от мира, его суетных забот и треволнений, от близких друзей — то есть от всего того, что осталось за монастырскими стенами. Сделать этот шаг было непросто. Но еще сложнее оказалось «отложить прежний образ жизни ветхого человека». Из тростинки, клонящейся в ту сторону, куда дует ветер, мне предстояло с помощью Божией и монашествую­щей братии «облечься в нового человека, созданного по Богу в праведности и святости истины». Началась пора моего ду­ховного возмужания. Каждый новый день, прожитый в монасты­ре, озарял мою душу светом Духа Святого, направлял меня ко Христу, нашему Спасителю. И это придавало мне новые силы для того, чтобы ничем не посрамить предначертанный мне жребий Божий.

В Свято-Иоанно-Богословском Крещатинском монасты­ре я находился в течение 17 лет. Все эти годы были запол­нены усердными молитвами, тяжелой физической работой, самоотверженным духовным деланием: каждодневным, при­стальным всматриванием в себя, в свои мысли, ощущения, переживания, каждодневной оценкой их перед лицом вечно­сти. Послушник, монах, иеродиакон, иеромонах, настоятель — таковы ступени моего послушания в Свято-Иоанно-Бо­гословском Крещатинском монастыре.

Мы, монахи, добровольно отреклись от светских сует и принесли себя в жертву Богу. Но суетный мир донимал нас и за монастырскими стенами. Вторая мировая война, присое­динение Буковины к Советскому Союзу, послевоенная разруха и насильственная, скоротечная перестройка жизни буковинского народа на социалистический лад, протест части насе­ления против бесцеремонного разрушения складывавшихся в наших краях на протяжении столетий устоев жизни — все это не могло не отражаться на бытии нашей святой обите­ли и каждого из ее насельников.

Обо всем этом и пойдет мой дальнейший рассказ.

1938-1945 годы.

Свято-Иоанно-Богословский Крещатинский монастырь располагался на крутом, скалистом берегу Днестра. На другом берегу реки начиналась Тернопольщина. Там находился не­большой городок Залищики. Митрополия Буковины и Хотина, подчиненная Патриархии в Бухаресте, оказывала всяческую поддержку лишь монастырям с румынскими насельниками. А наш монастырь — единственный в Буковине православный монастырь, в котором жили монахи-украинцы, — никакой материальной помощи от Митрополии не получал и нахо­дился в бедственном положении. В маленьком домике разме­щались келья настоятеля, кухня, трапезная; кроме того, в крохотной комнатушке жили четыре или пять послушников. Остальные насельники ютились в бараке. Спали мы на соло­ме, как овцы.

Мы могли полагаться лишь на свои собственные силы и на помощь православного населения из окрестных сел и город­ков. Все необходимое для жизни мы добывали своим трудом. Мы пахали и сеяли, косили и молотили, занимались огородни­чеством и ремеслом. Но при этом мы всегда следовали уста­ву св. Саввы Освященного и руководствовались наставлением Василия Великого: «В то время, как двигаются руки... посред­ством Псалмов, гимнов и духовных песен славьте Бога, и во время работы творите молитву и благодарите Того, Кто дает нам силу рук для работы и мудрость разумения для до­стижения знания... Если этого не происходит, то, как тогда со­гласовать слова Апостола: «Молитесь беспрестанно» и «Тру­дитесь день и ночь»». Питались мы два раза в день, а во время поста — один раз. В Великий пост у нас только по субботам и воскресеньям была пища с постным маслом, а в остальные дни этого поста мы довольствовались пищей сухой, без мас­ла. Как правило, это была печеная картошка и хлеб. Далеко не все послушники смогли выдержать тяжесть монашеского подвига. Некоторые оставляли святую обитель и возвраща­лись к прежней жизни. Монашеский подвиг оказался по силам лишь тем, у кого была глубокая, пронизывающая все закоулки их душ, вера. И оставшиеся в монастыре, при всей бедности своего быта, жили насыщенной и богатой внутренней жиз­нью.

Этим мы были обязаны настоятелю нашего монастыря, игумену Михаилу (Мензаку). Он был родом из расположенного между Прутом и Черемошем села Русский Банелив, нынешне­го Выжницкого района Черновицкой области. Как я уже отме­чал, игумен Михаил начинал свой монашеский подвиг в знаме­нитом буковинском монастыре Путна. Наш настоятель был ревнителем чрезвычайно строгой монашеской жизни. Он по­стоянно напоминал нам поучение Отца монашества, препо­добного Антония Великого о том, что монах до конца своей земной жизни должен быть недоволен собой; аскеза для него не заслуга, а обязанность, дорога к цели; каждый новый день это новое начало достижения бесконечной цели. Игумен Михаил каждодневно совершал все чиноположенные богос­лужения, работал в монастырском хозяйстве и, кроме того, успевал в течение дня прочитывать всю Псалтирь, то есть 150 Псалмов.

Примером его строгой монашеской жизни Господь помогал и нам. В меру наших возможностей мы старались подражать его любви к Церкви Христовой и упражняться в духе молит­вы. Вдохновляло нас на это и назидание Святого Апостола Павла: «Слово Христово да вселяется в вас обильно, со всякою премудростию; научайте и вразумляйте друг друга псалма­ми, славословием и духовными песнями, во благодати воспе­вая в сердцах ваших Господу». Вечернее богослужение и пове­черие проходили у нас в будние дни с 7 до 9 часов вечера. Затем мы ложились спать, но в 12 часов вставали на полуночницу и утреню, которая заканчивалась в половине третьего ночи, а если служба была славословной, — то в три часа. Молит­венное усердие нашего игумена настолько воодушевляло нас, насельников, что мы часто, собравшись вместе после окон­чания утрени, читали Псалтирь. И, благодарение Богу, такая жизнь, не оставлявшая нам ни минуты пустопорожнего вре­мени, заполненная непрестанным служением Богу, не давала разбушеваться страстям молодости, и мы закалялись в сво­ем благочестии, а вернее сказать, Дух Святой закалял нас для дальнейшего сложного и ответственного служения, которое было нам предначертано свыше.

В назидание молодым монахам мне хотелось бы привести один пример, свидетельствующий о строгом духовном воспи­тании, которое насаждал в монастыре наш игумен. Однажды моя мать, которая видела, как скудно мы жили, принесла мне гостинец — чай и сахар. Заварив чай, я пригласил в келию свое­го собрата, иеродиакона Антония (Вакарика), ныне покойного — Митро­полита Черниговского и Нежинского. Но не успели мы отпить и глотка этого, казавшегося нам тогда необыкновенным ла­комством, напитка, как в дверях келий показался игумен Ми­хаил. Строго сдвинув брови, он взял из наших задрожавших при его появлении рук чашки и, выйдя на балкон, вылил ароматно пахнувший напиток на землю. А потом, укоризненно покачав головой, заметил: «В монастыре тайноядением не занимаются!» Мы с отцом Антонием произнесли покаянные слова и запомнили этот урок нашего игумена на всю жизнь. Запомнились нам и его слова о преимуществах монашеской жизни по сравнению с жизнью мирской. «Мы, монахи, — не раз говорил он, — живем чище, спим спокойнее, окормляемся ми­лостью Божией чаще, падаем реже, поднимаемся легче, дви­гаемся осторожнее, умираем с большей уверенностью в свое спасение и вознаграждаемся в Небесной жизни щедрее».

Благодаря строгому духовному попечению игумена Михаи­ла укреплялась не только моя вера, но и вера моих собратьев. Духовная закалка, полученная нами в Свято-Иоанно-Богословском Крещатинском монастыре, очень сильно помогала нам в нашем дальнейшем служении. Мне хотелось бы назвать здесь несколько имен насельников нашего монастыря, кото­рые, выполняя затем разные церковные послушания, прояви­ли себя как верные стражи Святого Православия и с честью выдержали нелегкие испытания, выпавшие на их долю в пору страшных лихолетий.

Иеромонах нашего монастыря, отец Мефодий (Мензак), племянник нашего игумена, закончил Московские Духовные школы — Семинарию и Академию, — служил Епископом, а за­тем Архиепископом Черновицким, потом — Вологодским и, наконец, — Омским. В Омске трагически закончилась его зем­ная жизнь: в октябре 1978 года он был задушен в епархиаль­ном доме. Его убийц не нашли.

С громадной пользой для нашей Святой Канонической Пра­вославной Церкви и боголюбивых соотечественников наших распорядился ниспосланным ему свыше бесценным Божиим даром дорогой моему сердцу собрат Антоний (Вакарик), ко­торый в бытность мою настоятелем Свято-Иоанно-Бо-гословского Крещатинского монастыря выполнял в нем по­слушание эконома. В 1962 году, после окончания Московской Духовной Семинарии и Академии, он определением Священ­ного Синода Русской Православной Церкви был возведен в сан Епископа с назначением на Смоленскую Кафедру. Затем он был Епископом Симферопольским и Крымским, а впоследствии — Митрополитом Чер­ниговским и Нежинским. Я не раз радовался и радуюсь трудам Митрополита Антония — и не только архипастырским, но и богословским. Его книги и проповеди — простые, понятные любому читателю, вдохновляют людей на то, чтобы непо­колебимо стоять на страже Святого Православия.

Верными исповедниками веры Христовой в трудных ис­пытаниях прошедших лихолетий всегда оставались ар­химандрит Владимир (Стренатка), архимандрит Кирилл (Штефьюк), схиархимандрит Димитрий, строгий монашеский подвижник Свято-Почаевской Лавры.

Дружеские отношения со многими бывшими насельника­ми Свято-Иоанно-Богословского Крещатинского монастыря я сохранял затем во все последующие годы и сохраняю сей­час — с теми из них, кому Бог судил дожить до наших дней. А тех, кто уже отошел к вечности, я неустанно вспоминаю в своих молитвах. Особенно тесным было мое духовное обще­ние с уже почившими Владыками Мефодием и Антонием. На праздники мы собирались вместе на моей Ка­федре или на Кафедрах Владык Антония и Мефодия, соверша­ли торжественные Архиерейские Богослужения, объединяя и сплачивая тем самым наш народ, укрепляя его в стойкости и противостоянии воинствующему безбожничеству, которое неутомимо насаждалось светскими властями всех уровней. О нашем тесном духовном общении было известно в цер­ковных кругах. Во время одной из моих встреч с крестным сыном уже отошедшего в вечность Патриарха Алексия I (Симанского), секретарем Московской Духовной Семинарии и Академии, протоиереем Алексием Остаповым, которого также уже нет среди живых, он поведал мне такую исто­рию. По его словам, однажды к Святейшему Патриарху Алек­сию I пришел один из иерархов нашей Русской Православной Церкви с жалобой на другого Владыку, с которым он, будучи иеромонахом, жил в одном монастыре. Святейший Патри­арх, внимательно выслушав его, заметил: «Владыка, как же так случилось, что Вы жили в одном монастыре, а сей­час не любите друг друга? Осмотритесь вокруг себя, обра­тите внимание на то, как дружно живут Архиепископ Мефодий, Архиепископ Никодим и Архиепископ Антоний. Они также были насельниками одной обители и сохранили брат­скую привязанность на всю дальнейшую жизнь: помогают друг другу, встречаются, служат и ободряют свою паству. Вы же на смех всем ссоритесь. Прекратите распрю и после­дуйте доброму примеру, о котором я вам рассказал». Беседа с протоиереем Алексием Остаповым меня очень обрадовала. Приятно было осознавать, что Патриарх Алексий I ставил нас в пример другим Архиереям.

Но все это — и дружеское духовное общение церковных иерархов — питомцев одной обители, и беседа с протоие­реем Алексием Остаповым, и добрые слова в наш адрес Па­триарха Алексия I — было потом. А пока, в конце 30-х годов XX века, мы неутомимо трудились в нашем монастырском хозяйстве и славили Господа своими молитвами и духовны­ми песнопениями. Правда, через год после моего вступления в монастырь наши моления и песнопения стали проходить под аккомпанемент первых грозовых раскатов. Их провозвести­ем стало подписание 23 августа 1939 года в Москве пакта Молотова — Риббентропа. Спустя год по­сле этого фашистская Германия напала на Польшу. Началась Вторая мировая война. Через какие-то полмесяца с неболь­шим Красная Армия заняла Западную Украину. А затем, менее чем через год, подошла очередь Буковины. В июне 1940 года Советское правительство предъявило правительству Румы­нии требование о возврате Советскому Союзу Бессарабии и Буковины. Это требование было немедленно удовлетворено. 28 июня 1940 года в Черновцы вступили части Красной Армии. 2 августа 1940 года Северная Буковина была провозглашена Черновицкой областью УССР. Православные храмы и мона­стыри этого края были подчинены юрисдикции Русской Пра­вославной Церкви. Начался сложный и болезненный процесс советизации новой территории.

Изменение власти в Буковине круто изменило и судьбу моих родителей. Отец, поддавшись посулам сладкоречивых агитаторов, завербовался на работу на Челябинский трак­торный завод. Однажды бригада, в которой он трудился, не выполнила дневную норму. За это ее лишили ужина. Отец, в котором всегда жило обостренное чувство справедли­вости, пошел добиваться правды. Но он не учел того, что имеет дело не с румынскими помещиками, с которыми он не раз вступал в споры по поводу условий своего труда и ино­гда добивался требуемого. Ранним утром следующего дня к общежитию рабочих подъехал «черный воронок» и увез моего отца. Назад он не вернулся. Люди, работавшие рядом с ним, написали моей матери, что его сразу же, без суда и следствия, расстреляли. Вот так «поужинал» мой отец в далекой стороне.

Моя мать осталась одна. Безрадостной была ее жизнь при старой власти. Новая власть принесла ей только но­вые беды. В годы войны на ее долю выпали такие невзго­ды, которые далеко не каждый в силах вынести. Вскоре после окончания войны моя мать закрыла дверь нашей по­косившейся хатенки, перекрестилась, поклонилась на все четыре стороны и навсегда покинула родной очаг. Ее путь лежал туда, куда ее так влекло со времен юности, где осу­шают любую слезу и где жизнь человека наполняется выс­шим духовным смыслом. Ее надежным, теплым приютом стал Свято-Введенский женский монастырь в Черновцах. В 1949 году она была пострижена в Великую схиму с име­нем Мария Магдалина.

Довоенное преобразование жизни на советский лад про­водилось в Буковине крайне жесткими методами. Были ча­стично уничтожены, частично вывезены в сибирские ла­геря видные представители буковинской интеллигенции, многие священнослужители, да и те рабочие и крестьяне, которые не признали новую власть. Свидетелями одной из великого множества страшных трагедий довелось стать и нам, насельникам монастыря. Случилась она уже тогда, когда гитлеровская Германия напала на Советский Союз. Гитлеровские бомбардировщики сбрасывали свой смерто­носный груз на буковинские города и села. Но советские «очистители» нашей земли от «вредных элементов» не унимались даже в это ужасное время. Последний эшелон с узниками формировался под Черновцами. Очевидцы рас­сказывали, что возле одного из вагонов бегала собачка и жалобно скулила по своему хозяину, находившемуся в нем. Как знать, может быть, она предчувствовала ту кош­марную судьбу, которая была ему уготована.

Когда этот эшелон дошел до последней станции бу­ковинской земли — Стефанивки, гитлеровские самолеты разбомбили железнодорожный мост через Днестр, ко­торый соединял Буковину с Тернопольщиной, а точнее, с городом Залищики. Со стороны Буковины берег Днестра очень крутой. Его высота более 200 метров. Железнодо­рожные пути, проложенные по этой крутизне к мосту, не пострадали от бомбежек. Конвой, который сопровождал узников, узнав, что мост через Днестр разрушен, пере­гнал паровоз в «хвост» эшелона. А затем паровоз тол­кнул закрытые наглухо вагоны с людьми вниз, к Днестру.

Развив большую скорость, вагоны, один за другим, посы­пались со страшной крутизны в реку. Раздались крики и стенания погибавших страшной смертью людей. Эту не­слыханную трагедию мы наблюдали из нашего монасты­ря, расположенного, как я уже говорил, на буковинском берегу Днестра.

22 июня 1941 года, в день нападения Германии на Совет­ский Союз, Румыния, наряду с Италией, Словакией, Финлян­дией и Венгрией, вступила в войну на стороне Германии. 6 июля 1941года немецкие войска вошли в Черновцы. Ок­купация длилась в Буковине 2 года и 9 месяцев. В марте 1944 года Буковина была освобождена от фашистов вой­сками Первого украинского фронта.

Я не буду вспоминать здесь о тех трудностях, которые переживали в годы войны насельники нашего монастыря. Ведь неимоверные лишения претерпевали тогда миллио­ны людей на фронте, в тылу и в оккупации.

Послевоенное десятилетие.

Незадолго до окончания войны в моей жизни произо­шло знаменательное событие. 6 января 1945 года я при­нял в нашем Свято-Иоанно-Богословском Крещатинском монастыре монашеский постриг с именем Никодим. По монастырскому уставу после пострижения во мона­ха полагается на протяжении трех ночей читать в хра­ме Псалтирь. Нужно также, чтобы у новопостригаемого был духовник, который наставляет его и ручается за него. У нас в монастыре такого духовника не было. И когда я остался один в храме, то припал к Образу Святого Иоанна Богослова и сказал: «Святой Апостол, Евангелист Иоанне Богослов, будь мне духовником». Я твердо верил и верю, что под покровительством Святого Иоанна Богосло­ва, благодаря его духовным наставлениям я преодолел все жизненные испытания и был храним Богом.

29 апреля 1945 года я был рукоположен в иеродиакона епи­скопом Черновицким и Буковинским Феодосием (Иоверницким) в Свято-Троицком Кафедральном Соборе города Черновцы, а 23 февраля 1946 года тот же епископ и в том же Кафе­дральном Соборе рукоположил меня в сан иеромонаха. Нако­нец, в 1950 году я стал настоятелем Свято-Иоанно-Богословского Крещатинского монастыря.

Послевоенные годы в Буковине были очень тяжелыми. В от­личие от Восточной Украины и России, мирная жизнь, жизнь без выстрелов по ночам, наступила в Буковине лишь в конце 40-х — начале 50-х годов. Еще в 1943 году в горах Буковины сформировались повстанческие отряды, которые действовали против румынских властей. Их выступления были обусловлены насильственной румынизацией Буковины. Ведь заместитель гу­бернатора Буковины Маринеску однажды заявил: «Я успокоюсь лишь тогда, когда буду знать, что в Черновцах остались толь­ко румыны и немцы. Для людей другой национальности здесь нет места». И эти слова не были пустой угрозой. За ними по­следовали соответствующие им санкции. А последние в свою очередь вызвали противодействие повстанцев.

После окончания войны, когда в Буковине развернулась мас­совая насильственная коллективизация и нивелирование все­го уклада жизни буковинцев под стандарт жизни в Советском Союзе, повстанцы обратили оружие против советской власти и тех, кто с ней сотрудничал. В Буковине действовали отряды сторонников Степана Бандеры и отряды сторонников Андрея Мельника. Кроме них, ночами в наших краях орудовали и шай­ки грабителей, которые маскировались под повстанцев. Жизнь мирных людей, в том числе и насельников нашего монастыря, полностью зависела от того, с кем им доведется столкнуться, а вернее, — от того, кто нападет на них.

В нашем районе действовал отряд повстанцев под руко­водством сына учительницы (ее фамилию я не знал) из Залищанского района. Звали этого вожака Роман-Богдан-Лев (в Галичине тогда было принято к имени человека присово­куплять имена его отца и деда). Однажды, то ли в 1946, то ли в 1947 году, его отряд по пятам преследовали так назы­ваемые «ястребки», задачей которых было искоренение по­встанческого движения. Повстанцы намеревались прорвать­ся в Залищанский район, Тернопольской области. Но переход из Буковины в Галичину в наших местах можно было осуще­ствить только по узкой тропинке, вьющейся по скалистому берегу и ведущей в наш монастырь. А затем, пройдя через территорию нашего монастыря, надо было перебраться че­рез Днестр.

И вот, в конце марта из кустов, росших вокруг нашей оби­тели, ко мне подошел человек и, разъяснив ситуацию, попро­сил спрятать повстанцев в монастыре. На долгие раздумья у меня не было времени. Тогда отказать в чем бы то ни было, каким бы то ни было вооруженным людям было смерти по­добно. Кроме того, на кон ставилось не только моя жизнь, но и жизнь всех насельников нашего монастыря. И, наконец, со стародавних времен и вплоть до наших дней велось и ведет­ся так, что храмы и монастыри служили и служат убежища­ми для всех гонимых и преследуемых.

Короче говоря, для того, чтобы предотвратить жесто­кую резню, мы с иеромонахом Антонием спрятали повстанцев в неотапливаемой колокольне. Не прошло и часа, как в монастыре появился отряд «ястребков» во главе с подполковником. Надо отметить, что он, Царство ему Небесное, был умным и по­рядочным человеком. Он не раз говорил: «Не надо людей уни­чтожать, не надо безрассудно стрелять, надо стараться обходиться без кровопролития».

Так вот, этот отряд «ястребков» решил устроить в мо­настыре засаду, чтобы перехватить прорывавшихся в Галичину повстанцев. Пришлось нам поселить «ястребков» в келии, где мы жили с иеромонахом Антонием. Конечно же, мы известили об этом игумена и братию. А об укрывавших­ся в колокольне повстанцах знали только мы с иеромонахом Антонием. В любую минуту в монастыре могла разыграться трагедия. В течение двух дней мы с иеромонахом Антонием ходили, как говорится, по лезвию ножа.

В селе Крещатик жила Анна Федорак, которая сочувство­вала повстанцам. В корзине, прикрытой для отвода глаз бе­льем, она приносила им еду. На исходе второго дня было реше­но, что повстанцы должны спуститься к Днестру, перейти реку по льду и в обход города Залищики направиться к селу Дибровляны. Пойти с ними проводником вызвался иеромонах Антоний. В мою задачу входило отвлекать «ястребков». На­ступил вечер. Я пригласил подполковника и его подчиненных на ужин и повел с ними неспешный разговор о всякой всячине. Через некоторое время в келии появился иеромонах Антоний. По его лицу я догадался, что все прошло успешно. Мой разго­вор с «ястребками» заметно оживился.

Но вдруг (а именно в такие мгновенья седеют волосы) из тьмы за окном показались два пальца человеческой руки. - Боже мой! - Я не знаю, как мне удалось продолжать беспечную бесе­ду. Более того, мне удалось подать тайный знак иеромонаху Антонию, и он, извинившись, под каким-то предлогом поки­нул келию. После выяснилось, что когда повстанцы прошли по льду реки метров 15, он тронулся и начал трескаться. Чудом не утонув, они, промокшие до нитки, вскарабкались на берег и возвратились в монастырь. - Что же делать? - В таком страшном напряжении мы провели еще два дня, пока, наконец, повстанцам удалось осуществить свой план. А потом, убедившись в бесцельности своей засады, покину­ли монастырь и «ястребки».

Богу Милосердному слава! Если бы повстанцы чем-то обнаружили свое присутствие, то началась бы перестрел­ка и резня. А в таком случае монастырь был бы неминуемо закрыт. О том, какая судьба ожидала бы монахов, нетруд­но догадаться. Но Господь услышал наши молитвы. Здоро­вые и невредимые люди разошлись в разные стороны, а мы, насельники монастыря, возносили благодарственные мо­литвы Господу за то, что Он не допустил кровопролития.

Вот так, во всяческих испытаниях Господь помогал нам выдерживать все трудности послевоенной жизни. Самый главный урок, усвоенный мною в те послевоенные годы, можно выразить словами: «Ни в коем случае не доводить дело, каким бы неразрешимым оно поначалу ни казалось, до кровопролития!» Самое страшное, когда начинается распря внутри одного единокровного народа. Тогда люди очень бы­стро теряют многие добрые качества, привитые им циви­лизацией, дичают и начинают уничтожать друг друга.

Но, слава Богу, и в полной всяческих неожиданностей и опасностей послевоенной жизни в монастыре, и позже, в своем служении на разных Кафедрах за границей я не по­срамил ни своего народа, ни тех народов, среди которых мне доводилось жить. Я делал все, что мог, для укрепле­ния взаимопонимания и сотрудничества между людьми и народами. Жизнь невероятно сложна. Для того, чтобы поступать в ней по-Божески, нужна глубокая вера в Бога и в Святое Провидение, нужно осознавать себя работни­ком на ниве Божьей. И тогда — что бы ты ни делал, будет делом во имя Божие. Сегодня нередко доводится слышать такие укоризны: «Вот какие они — верующие, вот какие дела у них творятся!» Но в действительности худые дела вершат не верующие, и не вера подвигает на эти дела, а безверие. Можно сказать и так: «Зло в мире происходит не от Бога, а от человеческого безверия, равнодушия, не­радения и неуважения к жизни. А затем сотворившие зло списывают его на Бога».

Расскажу еще об одном случае из послевоенной жизни на­шего монастыря. Как-то два наших послушника, шутки ради, решили напугать старика-сторожа нашего хозяйственного двора и помогавшего ему послушника. Хозяйственный двор на­ходился в четырех километрах от нашего монастыря. Перео­девшись в шинели, «шутники» учинили на территории хозяй­ственного двора страшный шум. Перепугавшись до смерти, старик-сторож и помогавший ему послушник спрятались на чердаке. А утром послушник примчался в монастырь и стал взахлеб рассказывать о том, что они со стариком-сторо­жем доблестно защитили монастырский хозяйственный двор от грабителей и те, раздосадованные неудачей, украли две пары лошадей на расположенной по соседству с монасты­рем государственной опытной станции. Тут нам всем стало не до смеха, и я сказал нашим насельникам: «Сидите тихо и не говорите ни слова!»

А через две недели грабителей поймали в городке Городенки. На суде они заявили, что в их первоначальный план входило ограбление монастырского хозяйственного двора, но так как там хозяйничали другие злоумышленники, то они, не решаясь выяснять с ними отношения, но вместе с тем и не желая воз­вращаться с пустыми руками, ограбили опытную станцию.

Так посредством легкомысленной шутки наших послушни­ков Господь сберег наших лошадей, без которых в хозяйстве было не обойтись. Ведь украденных монастырских лошадей власти не только не стали бы искать, но и украдкой посмеи­вались бы над монахами. А государственных лошадей нашли быстро.

Несмотря на тревожную обстановку, царившую в после­военное время за стенами нашего монастыря, мы неустан­но подвизались в молитве и в труде. В бытность мою на­стоятелем монастыря мы затеяли строительство жилого корпуса для монахов. Этот замысел возник у нас в 1952 году, когда советское правительство разрешило Московской Па­триархии помогать бедным монастырям (до этого, по непи­саным законам, Патриархии запрещалось выделять святым обителям какие бы то ни было пособия).

Я пошел к нашему Владыке (ныне покойному) Андрею (Сухенко) и попросил его походатайствовать перед Московской Патриархией о выделении нам средств на строительство. Владыка вначале долго не соглашался, мотивируя свой отказ тем, что не хочет быть первым иерархом, обращающимся в Московскую Патриархию с такой просьбой. Но его келей­ник Иоанн, Царство ему Небесное, уговорил Владыку, и тот, в конце концов, сказал мне: «Ну ладно, сделай проект и сме­ту, но не более чем на 120 тысяч рублей». Тогда это были большие деньги. Правда, они не покрывали и половины рас­ходов, нужных для строительства, но, как говорится, лиха беда начало.

Это начало потребовало от меня большого дипломати­ческого искусства. Если бы я дал заказ на составление техни­ческой документации архитектору из Черновицкой области, то он непременно доложил бы об этом нашему уполномо­ченному по делам религий, а последний в свою очередь напи­сал бы в Совет Министров о том, что нет никакой нужды в строительстве жилого корпуса для монахов — и плакали бы ожидавшиеся нами с таким нетерпением денежки. Учиты­вая это, я заказал проект архитектору из районного центра Залищики, Тернопольской области, совершенно справедливо рассудив, что он не будет ничего сообщать о намечавшемся строительстве уполномоченному по делам религий из «чу­жой» области. Так и вышло. Так у нас появился и проект, и 120 тысяч рублей.

Когда Черновицкий уполномоченный по делам религий узнал о получении нами денег из Московской Патриархии, он стал возмущаться тем, что я «обошел» его. А я притворил­ся совершенно несведущим в бюрократических тонкостях составления проектной документации и наивно сообщил уполномоченному, что заказал проект там, куда мне было легче добираться, т. е. в Залищиках, расположенных на рас­стоянии одного километра от нашего монастыря. Уполно­моченный все-таки не угомонился и вызвал комиссию из Москвы и из Киева. Но тут нам помог один влиятельный и отзывчивый человек из Заставнянского района, Царство Не­бесное ему, рабу Божиему Сергию. Когда комиссия обсуждала этот вопрос, он сказал: «Да тут такое дело, что на этих скалистых утесах они и за двадцать лет не построят дома. Кто тут может дом построить? Пусть монахи побалуют­ся». Этот аргумент возымел действие. Комиссия разрешила нам строительство. И мы «побаловались» — да так, что за два с половиной года построили жилой корпус на 24 келий. И сейчас я добрым словом вспоминаю этого человека, раба Божиего Сергия, Царствие ему Небесное! Многие из влия­тельных людей, подобных ему, были моими крестниками и помогали монастырю, что в то время представляло для них страшную опасность. И в дальнейшем во всякого рода за­труднениях мне не раз помогали добрые, отзывчивые люди, которые убеждались в моей искренности и в бескорыстно­сти моих намерений. Поверив мне, эти люди старались вме­сте со мною творить добро.

В послевоенные годы мы, как и раньше, трудились от утренней зари до вечерних сумерек в монастырском хозяй­стве и на монастырском поле: пахали землю, сеяли, убира­ли урожай. Молотилок у нас не было. Доводилось обмола­чивать снопы цепами. Настоятель специально отставлял молотьбу до зимы, чтобы и в зимнее время у нас всегда была работа.

У нашего монастыря тогда было 20 гектаров земли. Со­ветская власть запрещала нам пользоваться помощью со стороны. Но, несмотря на этот запрет, люди, жившие в окрестностях монастыря, всегда — и особенно во время по­сева и жатвы — приходили к нам на помощь. Делалось это обычно так. Мы вставали в два часа ночи и выходили в поле. Там уже нас поджидали наши добровольные помощники. Мы косили, вязали снопы, собирали хлеб в копны. И нередко се­кретарь Заставнянского райкома партии, который очень не любил нас, объезжая вечером свои владения, видел на нашей ниве колосящуюся пшеницу и рожь. А во время утреннего на­чальственного объезда перед его глазами представало уже полностью убранное поле. И ему оставалось только цедить сквозь зубы: «Ну и черти эти монахи! Они и ночью не спят». Конечно же, одни мы не могли бы столь быстро справлять­ся с такой работой. Все это достигалось благодаря беско­рыстной помощи окрестных крестьян.

Как я уже говорил, наше хозяйство располагалось по со­седству с государственной опытной станцией. Наши поля всегда были образцово обработаны, а поля опытной стан­ции по сравнению с ними выглядели как бедные родственни­ки. Но с директором опытной станции у нас были добрые отношения. И вот, как-то раз, когда я уже был настояте­лем монастыря, ко мне пришел директор опытной станции с довольно непривычной просьбой. «Никодим Степанович, — сказал он, — завтра к нам приедет делегация из Москвы и из Киева. Можете ли вы сделать так, чтобы монахи не вы­ходили завтра на уборку кукурузного поля?» Я в шутливом тоне ответил ему: «Ноги нашей завтра на «чужом» поле не будет. Завтра это поле ваше». Когда на следующий день представительная делегация пожаловала на монастырское поле, многие из гостей восхищенно покачивали головами и восклицали: «Да это же образцовое хозяйство, с которого надо брать пример всем колхозам».

У той же государственной опытной станции был участок заболоченной, заросшей густым кустарником земли. И вот, по распоряжению нашего недоброжелателя — уже упоминав­шегося мною секретаря райкома — у нас отобрали одно из наших образцовых полей, а взамен выделили нам этот забо­лоченный участок. Надо было искать какой-то выход. Я дого­ворился с трактористами опытной станции, и они осенними ночами выкорчевали кустарник и прорыли траншеи для сто­ка воды. Весной мы сожгли выкорчеванный кустарник, разбро­сали золу и вспахали землю. Но если посеять на такой земле пшеницу или рожь, то ростки они дадут буйные, а потом до­бра не жди — зерновые полягут. И мы посеяли на новом поле подсолнечник. К концу лета он вымахал всем на загляденье. У нас про такой говорят: «круглый и большой, как решето». И опять секретарь райкома, увидев наше новое поле, покачивал головой и цедил сквозь зубы: «Вот так черти эти монахи! У них и на болоте добрый урожай родится!» Но каких-то особых се­кретов у нас не было. Успех любого дела, прежде всего, зависит от увлеченности им, прилежания и настойчивого труда.

Правда, этот секретарь с его черной завистью в конце кон­цов таки доконал нас. Сперва у монастыря было 20 гектаров земли, потом нам оставили десять, вслед за этим — пять, а подошло время — и у нас вообще отобрали всю землю. Но и на этом богоборческие власти не успокоились. В период хрущев­ских гонений на Церковь, в 1964 году, наш монастырь вообще закрыли. Его насельников перевели в Свято-Успенскую Почаевскую Лавру. В их числе был и наш бывший настоятель, архиман­дрит Михаил. Спустя некоторое время он принял схиму с име­нем Митрофан.

А ведь наш монастырь был центром духовного притяжения для многих людей из западно-украинских земель. По субботам и накануне праздников без каких бы то ни было понуканий, ради утешения, духовной радости, приобщения к высшим духовным ценностям в наш Свято-Иоанно-Богословский Крещатинский монастырь стекались сотни паломников из Черновицкой, Ивано-Франковской и Закарпатской областей. После вечернего бо­гослужения паломники располагались в окрестном кустарнике.

Ночь напролет оттуда доносились чудные духовные песнопе­ния, сопровождаемые трелями соловьев. И не раз, в такие ночи, несмотря на усталость, я не мог заснуть. Хотелось слушать непрестанно эту Божественную симфонию, которая исполня­лась людьми и птицами, славившими Творца. Все это духовно укрепляло и вдохновляло меня, придавало новые силы в моем не­легком монашеском подвиге. В одну из таких чудных весенних ночей 1953 года я написал стихотворение о своей родной Буко­вине. В нем есть такие слова:

Люблю тэбэ, Буковыно,

  Люблю твои людэ,

Ты одна для мэнэ маты,

Другои нэ будэ.

Мне также хотелось бы привести несколько строк из одной духовной песни, исполнявшейся паломниками под стенами на­шего монастыря:

Пид хрэст Твий стаю,

Спасителю мий мылый,

Молю я Тэбэ: подай же мэни

За грixы жаль щырый.

Какое глубокое содержание сокрыто в этих безыскусных строках! Не пустомыслие должно лежать в основе нашей жизни, а обдуманные, праведные поступки. За свои ошибки, за вольные и невольные прегрешения перед ближними нашими надо отвечать, надо просить Господа о даровании «щирого жалю», т. е. силы разума и воли для препобеждения искренним раскаянием всего неразумного и губительного для душ наших.

В субботы и накануне праздников к нам в монастырь при­ходило столько людей, что мне, как иеромонаху, доводилось исповедовать вожделевших этого с двух часов дня до двух ча­сов ночи, а иногда — даже до четырех часов утра. Я старался внимательно выслушивать каждого, утешать страждущих и укреплять их в вере. К концу исповеди я чувствовал страш­ную усталость, но вместе с тем и огромное удовлетворение оттого, что я нужен людям.

Бывали и трудные случаи. В 1947 году, в одно из вос­кресений, во время проведения мною Таинства Святой Ис­поведи,    ко   мне   подошла   молодая   женщина.    Содержание ее исповеди потрясло меня. Обращаясь ко мне, она сказа­ла: «Святой отче, я глубоко верующая учительница. И в моей святой исповеди постарайтесь не успокаивать меня, а только выслушать. Дело в том, что я дружила с одной учительницей, и мы oбе дали обет — жить вместе до конца нашей жизни (то есть, она имела в виду лесбиянский грех, — авт.). На днях постигла страшная для меня весть — моя подруга вышла замуж. Не имея силы перенести эту измену, я решилась на самоубийство. Но как христианка, прежде чем совершить этот грех, я решила исповедаться, что не имею силы побороть его. Прошу Вас, отче, не переубеждать меня в этом». В эти страшные минуты благодать Духа Святого помогла мне искать не кары за такое безумство, а средство для того, чтобы помочь ей не совершить греха самоубий­ства. И я решился на следующее: «Прошу Вас, пани учительница, — обратился к ней, — понять меня так, как я понял Вас. Я понял, что мое сопротивление напрасно, но как духовник я считаю своей обязанностью сказать Вам так: прежде, нежели Вы совершите такой смертельный жест, Вы должны еще два раза прий­ти к Святой Исповеди». Она согласилась с этим. Через неделю (а я ожидал этого с особым волнением) учительница вновь предстала передо мной. Заливаясь горькими слезами, она еще раз исповедалась в своем грехе. А спустя еще неделю, придя на исповедь, учительница припала к моим рукам, стала це­ловать их и, рыдая, благодарить меня за то, что я, распре­делив Святую Исповедь на три этапа, помог ей преодолеть чувство отчаяния и безысходности, победить охватившее ее безумие и осознать необходимость раскаяния в грехе. Уходя, она сказала: «Теперь никакая сила не разлучит меня с моим любимым Иисусом, какие бы искушения не являлись на дороге моей жизни, я с моим Иисусом Милосердным постараюсь их одолеть».

Лишь один Господь ведает, какая неизреченная радость охватила меня в эту минуту! Да и как было мне не радоваться? Ведь с помощью Божией мне удалось спасти человека на самом краю бездны. А ведь можно было поступить и иначе, по закону немилосердного судьи, и сказать ей: «Уходи с моих глаз, грешни­ца!» Но, слава Богу, этого не случилось.

Правда, одному человеку — Дионисию Константиновичу Бевцику, который сыграл такую большую роль в принятии мною судьбоносного решения об уходе в монастырь и вообще, во всей моей жизни, — я не смог ничем помочь. И не из-за равнодушия, и не из-за немилосердия. Помочь ему было невозможно потому, что Бог оставляет Свое попечение о тех, кто сворачива­ет с Его стези на окольные стежки ради стяжания богатств мира сего.

Во время войны Дионисий потерял самое дорогое — своих сыновей, призванных в Красную Армию. Младший сын Дионисия — Димитрий погиб на фронте, а старший — Константин про­пал без вести. А после войны на неутешного отца обрушились новые беды. В ходе коллективизации всех овец, коров и лошадей Дионисия забрали в колхоз, все амбары и другие хозяйствен­ные постройки его двора разрушили и снесли с лица земли. Потрясенные этим произволом, Дионисий и его невестка, жена Константина, Марфа (Туся) вступили в повстанческую органи­зацию. Вскоре их арестовали и отправили в сибирские лагеря. Там было вдосталь и каторжной работы, и унижений, и горя. А вот лагерной баланды самому богатому человеку нашего села, как и всем его солагерникам, постоянно не хватало. Его дом в Буковине, который он с таким усердием, с такой любо­вью обустраивал многие годы, колхоз превратил в инкубатор. Его жене колхозное начальство «доверило» ухаживать за инкубаторскими цыплятами. Дионисий же в лютую сибирскую стужу не раз вспоминал теплое, ласковое море, омывающее Святую гору Афон, и ту роковую ночь на ней, когда он ради пре­ходящих земных благ решил отказаться от своего, принесен­ного Богу обета и тем самым попрал предначертанный ему свыше жребий.

А мне в 1955 году исполнилось 34 года. 17 из них я провел в родительском доме, 17 — в монастыре. В святой обители я приобрел бесценный опыт духовного делания. В последние пять лет, будучи настоятелем монастыря, я старался пере­дать свой духовный опыт его насельникам. Казалось бы, я дол­жен был обрести полную душевную гармонию. Но, тем не ме­нее, временами я ощущал какое-то внутреннее беспокойство, какую-то неудовлетворенность. Наконец, с помощью Божией, меня осенило: неудовлетворенным оставалось присущее мне с детства тяготение к знаниям. Пробелы в своем образовании я постоянно пытался восполнять напряженной самостоятель­ной работой. Но привести полученные таким путем отрывоч­ные сведения в систему можно было лишь с помощью опытных наставников.

В послевоенное время к нам в монастырь не раз наведы­вались агитаторы, призывавшие нас, монахов, отречься от веры и покинуть монастырь. В награду за это святотатство они обещали устроить нас в университеты и институты. Разумеется, я, Богу содействующу, отвергал предложения этих искусителей.

Но вскоре после того, как мне исполнилось 34 года, наше духовное руководство предложило мне углубить и система­тизировать мои богословские знания в Московских духовных школах — Семинарии и Академии. Радости моей не было пре­дела. Время понеслось с лихорадочной быстротой. И, нако­нец, настал день, когда я сел в поезд «Черновцы — Москва».

Конечно же, я тогда не знал того, что навсегда покидаю родной край, что в дальнейшем мне предстоит наведывать­ся в родные места только на короткое время. Но я постоянно вспоминал и вспоминаю мою прекрасную Буковину, этот цве­тущий райский уголок. Она меня духовно вскормила и закали­ла, она питала и питает меня вдохновением в трудах моих. Я благодарю Бога за то, что по Его промыслительной воле я родился среди боголюбивого буковинского народа — твер­дого, непоколебимого в своей святоотеческой вере, преиспол­ненного любви к людям и к своему Творцу. Мне также хочет­ся от всего сердца сказать: «Спасибо тебе за все, моя родная Буковина!»

IV. Господь направляет стези мои.

Я покидал пределы моей родной Буковины зрелым, сфор­мировавшимся духовно в монашеском подвиге человеком, ко­торому праведный и благой во всех делах Своих Бог даровал призвание на Свою святую службу, выше которой не может быть ничего. Меня ждали расположенные в Сергиевом Посаде (Загорске) Московские духовные школы — Семинария и Акаде­мия. На протяжении более полутора столетий они были свя­заны со святой обителью преподобного Сергия Радонежско­го. Под его молитвенным покровом в Троице-Сергиевой Лавре богословское образование тесно соединялось с пастырским душепопечением. В этих всемирно известных духовных шко­лах мне предстояло дополнить свой опыт духовной жизни глубиной богословского ведения.

Я ясно представлял себе все трудности, которые меня ожи­дают. Ведь садиться вновь за ученическую парту мне пред­стояло после 17-летнего пребывания в монастыре. Но я был уверен в том, что благодаря многолетней духовной закалке, полученной мною в монастыре, я смогу преодолеть любые затруднения. Я чувствовал в себе силы для того, чтобы сле­довать призыву Апостола Петра: «Взрастайте в благода­ти и познании Господа нашего и Спасителя Иисуса Христа». Я был преисполнен стремления усваивать знание, перени­мать полезное у других, неутомимо постигать глубины богословия. Мне казалось, что ближайшие несколько лет не сулят мне каких-то особых, неожиданных поворотов в моей судьбе, что они будут заполнены лишь слушанием лек­ций, чтением, осмыслением услышанного, прочитанного, усвоенного.

Но Промысел Божий выше всякого человеческого разума и того, о чем мы мечтаем. «Как небо выше земли, так... мысли Мои выше мыслей ваших», — говорит Господь. И дальнейший мой рассказ еще раз подтверждает истинность слов Свя­щенного Писания: «Сердце человека обдумывает свой путь, но Господь управляет шествием его».

Митрополит Харьковский и Богодуховский Никодим

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"