На исходе текущего года – 26 декабря – исполнится 115 лет со дня рождения Евгена (Евгения Павловича) Плужника. Уроженец края Воронежского стал классиком украинской литературы двадцатого столетия. Всего лишь десять лет ему выпало поработать на ниве славянской словесности. В тридцатые годы он был незаконно осуждён и умер в лагерном лазарете на Соловках.
Спустя десятилетия, слово Плужника зазвучало вновь - как на украинском, так и на русском языках. «Русское воскресение» уже знакомило читателей с переводами стихотворной лирики, романа «Недуг». Продолжим также «путешествия» в биографию поэта, прозаика, драматурга, которого стоит «не просто читать, но и перечитывать неоднократно».
Был на весеннем разливе и впервые обратил внимание на то, что дикие гуси клином идут не с юга на север, как принято считать, а с запада на восток. Летят на Дон с берегов Днепра. Не потому ли так тосковал в Киеве наш земляк, уроженец воронежской Кантемировки, поэт, классик украинской литературы Евген Плужник, когда видел летящих на его родину птиц?
Над городом гуси вчера пролетали.
А я?..
В ту слободу Кантемировку пытаюсь ехать февральским днём, выпавшим на Сретенье-Встреченье. Будто подтверждая приметы, зима прямо с утра начала пугать лето: глянувшее в окно электрички солнце на глазах скрыли тучи, из которых сразу же хлопьями густо повалил снег. Легкая метельная круговерть рядила в белые одежды старинный вокзальчик – так нужный мне первый свидетель из прошлого, из той поры, когда полтавчанин Павло Плужник встретился с Кантемировкой. Тогда-то – мастеровито свежевыложенный кирпичный дом с овальными оконными проёмами во всю стену ещё не примелькался. И гремящие по рельсам паровозы, чугунка были, конечно, в диковинку сельскому парню. А вот уже его детям, росшим при железной дороге, вокзал станет хоть и волнующим, но привычным местом встреч и разлук. Сама слобода осталась в памяти Плужников, как и всякого, кто видел Кантемировку даже однажды, из окна вагонного, – песенным напевом, неизменно звучащим там, где жили и живут украинцы.
Стоит гора высокая,
А пид горою гай.
Зэлэный гай, густэсэнькый,
Нэначэ справди рай…
Есть тут и гора, вправду большая для равнинной степной стороны. Чтобы оглядеть её, задираешь вверх голову. Проезжающему кажется, что уже начинается предгорье Кавказа. Так вводит в заблуждение, обманывает крутой холм. До синего моря поезду ведь ещё бежать и бежать.
Бил на горе, почти у самой вершины, до недавнего времени, студёный ключ, шумела зеленью дубрава.
А в долине пересыхающей речушки который век под задумавшимися вербами живёт большое село, не затерявшееся на перекрестье дорог, трактов и шляхов. Его уроженец Евгений Павлович Плужник, с детства любящий книгу, разумеется, знал, что двойному имени – Константиновка, Кантемировка тож – селение обязано князю, командующему казачьими слободскими полками Константину Антиоховичу Кантемиру. В этой фамилии сочетаются два слова: «хан» (правитель) и «темир» (железо). В отечественной истории княжеский род более известен благодаря двоюродному брату Константина – русскому поэту-сатирику и дипломату Антиоху Дмитриевичу Кантемиру. Вот уж в какой дали выпало утвердиться фамилии молдавского господаря Дмитрия, присягнувшего на верность России «птенцу гнезда Петрова».
Старше всех в Кантемировке возвышающийся над округой купольным шатром – Троицкий собор, в тот час моего путешествия тоже осиянный снегом. Служба в церкви, посвящённая Сретению Господню, уже заканчивалась. Голос священника глухо звучал под настылыми сводами храма. Как и встарь, рассказывалось о встрече с Богом праведного Симеона и Анны Пророчицы. Скорее всего, в такой же осененный зимним светом день Плужники приносили сюда своего меньшого младенца, нарекли его Евгением. Меньшой ведь родился 26 (по старому стилю – 14) декабря 1898 года и по христианскому православному календарю попадал под покровительство великомученика Евгения. Имя означает в переводе с греческого – благородный, знатный.
В православном храме встретились с Богом во Святом Таинстве крещения.
Так же горела свеча, своим тёплым огоньком уводя тебя в мир несуетный, неземной. Пахло лампадным дымком в студёном пространстве под куполом.
Как было?..
Кто скажет?..
Хотелось не просто забыться в стенах, связанных с жизнью людей, к каким пытаешься войти, несмотря на разделявшую тебя с ними вечность. Хотелось отыскать тут существенные сведения о них. Тем более, что имя матери Евгения Плужника остаётся неизвестным. А оно ведь обязательно должно быть занесено в церковные книги.
Разговор со старостой перечеркнул эту слабенькую надежду. Оказывается, в тридцатые годы храм просто по счастливому случаю не смело подчистую атеистическим ураганом. Его уже было закрыли, втащили сюда станки для учебной мастерской, да в тяжелую военную годину остановились, опамятовались – и очистили собор от скверны. Но пропали бесследно как лучшие иконы, так и церковные документы. Сирость и убогость надолго, по сей день поселились в стенах Троицкого собора. Сейчас появилась возможность хоть снаружи привести его в подобающий вид: не только храмовое здание, но и памятник старины.
Пилили-валили вековечные дерева в церковной ограде.
– Кислотные дожди замучили, – объяснял староста. – Разъедает стены, как ржой. Убираем древесный заслон. На ветру сырость не так страшна. Овеет, солнышком высушит…
Вот тебе и степная глубинка, какой продолжает оставаться Кантемировка.
Содержательница районного архива тоже беспомощно развела руками. У неё документальный отсчёт времени начинается лишь с конца декабря 1942-го, когда в канун Нового 1943 года войдут в село его освободители – танкисты дивизии. Позже её поименуют прославленной Гвардейской Кантемировской, выпадет ей по праздничным дням в советское время постоянно быть в парадном строю на Красной площади в Москве. И танкисты утвердят в сознании большинства людей, что имя неведомого Кантемира пошло от них… Уже другое поколение служивых услужливо втянулось в политические разборки. Из биографии дивизии не вычеркнешь: офицеры в октябре 1993 года выкатят танки в Москве на прямую наводку и в упор расстреляют Верховный Совет России.
Горьки ваши страницы, мать-История!
Подтверждает то даже местный архив в Кантемировке. Тут просителям даже справку выдают соответствующую: до фашистской оккупации никаких сведений не имеем, все документы бесследно исчезли в пламени войны.
Оставалось одно: поговорить со старожилом, носящим фамилию Плужника. А она здесь встречается. Правда, пенсионер Петр Макарович, к которому меня направил его дальний родич из колхоза «Кантемировец» Владимир Иванович, сразу уточнил:
– Часть жизни оставил в Донбассе, там все двадцать лет меня называли Плужник. А на родине мы уже Плужниковы.
Петр Макарович побеседовать не отказался, но сообщил, что старше всех по возрасту в их роду матушка, живет она в семье младшего брата.
***
Асфальт ныряет под железнодорожную насыпь в тоннельный прогал и выводит прямо на улочку, какая пояском в ряд дворов огибает Кантемировскую гору. В указанном месте, в небольшом домике с крылечком, на стук в незапертую дверь не отозвалась так нужная мне Валентина Савельевна. Пришлось самому громыхнуть щеколдой и незванно переступить порог.
– Радиво слухаю, с ним одной не скучно, – объяснила старушка, сразу убавив голос динамику. Поправила себя же. – Раньше было слушать не скучно, а теперь прямо страх берет. Передают, как война на Кавказе. Где война, там безвинной крови больше. Как люди озлобились! Добра не жди…
Валентина Савельевна, мне показалось, даже обрадовалась непрошеному гостю. Впрочем, она и не скрывала этого.
– Праздник Встречения, работать, говорят, грех. А бездельно не усидишь.
– Бог за труды праведные никого пока не наказывал.
– И то так. Пряжу пересматриваю, носки тёплые вязать надо. Горят на внуках живосилой, да и зима сегодня вон как расходилась.
В комнатах у Савельевны празднично прибрано: на кровати под самый потолок пуховой горкой подушки, вышитые рушники свисают с настенных рамок, в каких семейные фотокарточки, а под ногами домашнего тканья цветистые половики, плетённые из тряпиц кружки. На подоконнике в плошке бросается в глаза налитый соковитой летней зеленью столетник, а в стеклянную шибку ветер сыплет снегом.
Отложив в сторону шерстяные клубки, старушка пододвигает табуретки поближе к печке. Теплом дышала раскалённая грубка, уголь потрескивал под чугунной плитой в кирпичном чреве.
Савельевна припомнила приметы, по каким выходило: раз дорогу путнику переметает снегом – уродится хлеб.
– Хоть живу на всём готовом, за хлеб душа болит. До колхозов ещё мужики в такую вот пору по-соседски заходили друг к другу на беседу. Уже только об одном и говорили – с чем выезжать в поле, когда…
На ту, давно прожитую, пору повернул и наш разговор.
Узнал, Савельевна на восемь лет моложе Евгения Плужника.
Его она не помнила, что неудивительно. Когда крестьянская дочь Валя пошла за наукой, Евгений ведь уже закончил местную начальную школу, скитался по окружным городским гимназиям.
– Школ тогда в слободе хватало на всех, кто желал учиться. Были церковноприходские. Меня родитель записал в земскую четырёхклассную. Учителей звали Мария Тихоновна и Анатолий Васильевич, по два класса разом вели. Чтению, письму, счёту на всю жизнь выучили. Не считала себя безграмотной.
Мир Божий, Закон Божий – были и такие предметы. На урок из церкви приходили отец Лаврий и дьяк Соломаха.
Школа начиналась, как снег ложился. Скот пасти уже не гоняли. Как весна, сразу в степи нам траплялась, находилась работа – волам хвосты крутить.
Присказка осталась, а кто теперь знает – про вола?
Савельевна рассмеялась.
– Про Плужников что помню? Сюда я пошла за Макара. На этом подворье стояло три дома. Хозяйство одно вели вместе с сынами три брата – Юхим, Григорий, Захар, по отцу – Карповичи.
А я ведь одна росла у своего тато. Выедем на степ, а тато уйдет к пчёлам на пасеку, меня оставит скотину доглядать. Самой страшно. К соседям приручит. А дядько надо мной так шкылював, после-то поняла, шутейно обходился, а тогда до плачу доводил насмешками. Вот и согласилась замуж в большую семью, чтобы не одной в поле быть.
Пошла на свою беду.
Заметив удивление на моём лице, Савельевна ведь говорила-рассказывала серьёзно, она опять улыбнулась.
– Нет, с Макаром прожили, слава Богу. Всем ведь выпало такое, что никогда не располагали до таких лет на свет глядеть.
Что интересно, Валентина Савельевна судьбу крестьянскую делила чётко, но не так, как привычнее было нам: до Октября 1917 года и позже. Нет, она видела и разграничивала её по-иному: до колхоза и после. Савельевна согласилась, что в гражданскую войну страданий людям выпало немало, но революция, по её убеждению, круто не меняла привычный уклад сельской трудовой семьи.
– Земельные наделы оставались за нами. По-соседски, по-родственному сообща («заобша») стали обзаводиться жнейками, молотилками.
– Но жили ведь бедновато? – гнул я своё.
– Как считать? Легковых машин, мотоциклов, конечно, не имели, одежи такой, как сейчас. Но раздетыми, разутыми не ходили. Полушубки-кожухи, валеночки даже лучшие носили.
У моего отца была хорошая пасека, волы, сеялка своя. У Плужников в поле земельный надел. А тут сад большой, терны, уже говорила – три дома.
– Это нынче можно сказать – дом, а тогда вы ютились в мазанках-куренях под соломенной стрехой? – не унимался я.
– Не скажу так. На Попивке – рядом были поповы дачи, оттого наш краёк такое название получил – когда меня Макар сюда брал, сейчас посчитаю, точно – больше десятка домов стояло под железом. Похожие хаты начали строить уже недавно, когда нам, колхозным людям, пенсию назначили.
Про Плужников что дальше скажу? Жили ещё одни в Кантемировке, там, ближе к церкви. Они ещё до колхоза, наверное, выехали. Не прослежу. Наши с ними не родичались. Считались – просто однофамильцы. О родне в Полтаве наши при моей памяти не говорили, считали себя местными…
Тем и кончились мои расспросы. Выходило так, что все нынешние кантемировские Плужники родом из крестьянского корня.
Петр Макарович ещё сказал:
– Герой Советского Союза есть у нас – родной брат отца, Тимофей Григорьевич. Артиллерист. С Понырей на Курской дуге до Берлина в боях был. Преподавал в военной академии. Рано помер, от ран.
Вспомнил Плужников уже колхозный тридцать третий год – голодный. Первое из запавшего в детстве: выгребли из погреба картофельную мелочь в горошину – дедушка Григорий сохранил к весне. Разбросали по пашне под грабли, заволочили-заборонили.
– Какая по осени картоха уродилась. В мужицкий кулак.
Тут же добавил:
– Может, показалась такой. Голодному ведь.
…Глядя, что я рассматриваю из её окошка холмы-крутогоры, Савельевна на прощание заметила:
– Горы кантемировские ведь меньшают, ступенями садятся, оползают. Точно примечаю, век на одном месте прожила.
***
Вот и опять опушенный снегом в Сретенье вокзальный дом. Уже подробнее разузнал о его истории. Мысленно отделяю пристройку поздних лет, старясь увидеть въяве первоначальное.
Вдоль пустынного перрона безостановочно проносились в метельном вихре длиннохвостые грузовые составы. В этом железном грохоте, в этой белой замети исчезало ощущение текущего времени. Я вдруг увидел, как, торопясь, садились в проходящий поезд Плужники. Был ведь тогда 1918 год.
Что заставило семью кинуть обжитое и уже родное? Только предполагаем…
Да, младший, Евгений, наконец-таки, завершил в Боброве свои гимназические ученья. Это один из поводов к отъезду.
Его старших братьев и сестру учение к тому времени «до Киева довело».
В сохранившемся в архивных фондах «Личном листе по учёту кадров» Ганна-Анна Павловна Плужник-Скороходько пишет о себе:
«Дата рождения – февраль 1885 года,
Место рождения – слобода Кантемировка…
Социальное происхождение – дочь крестьянина.
Основное занятие родителей – приказчик-мелкий торговец…
С осени 1904 по 1905 год работала учительницей в селе Масловка Бобровского уезда Воронежской губернии.
Училась и окончила в 1912 году медицинский факультет Харьковского университета». Далее – работала участковым земским врачом в селе Орловец Черкасского уезда Киевской губернии, в городке Решетиловка Полтавского уезда. «С сентября 1916 – младший ординатор в Киеве в госпиталях Всероссийского земского союза, а затем Красной Армии».
В архивном фонде Таганрогского среднего технического восьмиклассного училища есть сведения о Василии Плужнике. «Время рождения – 28 февраля 1892 года. Сословие – крестьянин. Переводные испытания из класса в класс выдерживал с отличными и хорошими оценками». Он стал студентом агрономического отделения Киевского политехнического института. Как и брат Иван. Старшие на стороне учились успешно, самостоятельно, жить собирались на отделе, уже своей жизнью.
А революция ломала устои не только державные, и семейные взрывала плужным калёным лемехом. Сыновья взглядами и помыслами определились по разным партиям. Хватайся за голову, батько Павло Васильич, закружится поневоле – в доме свой монархист и социал-демократ, либерал и анархист. Не разбери-пойми. Женя уж вроде ещё дите, в гимназии ведь определился в Союз рабочей молодежи и стоял «за революцию».
В том восемнадцатом Кантемировка вдруг стала линией фронта. Не только войны гражданской – «бились красные и белые не за долю, не за страх» по всей Руси великой. «В годину смуты и разврата» фронтовая кровавая межа семьи рассекала-делила на части. Тут иная беда. В связи с тем, что были нарушены условия Брестского мира, кайзеровская Германия оккупировала спешно не только Украину. Всадники в остроконечных железных касках, документы уточняют, всадники из прусской кавалерийской бригады фон дер Гольца вошли в Кантемировку с огнём. Отбирали у населения зерно, лошадей. Заполыхали по слободе сто двадцать четыре двора. И тех, кто не подчинялся новому порядку, приговаривали к смертной казни. А рядом в области Войска Донского белоказаки объявили себя «невоюющей» с Германией стороной. Они тоже вступили в Кантемировку, прокладывая себе путь «до победы» – на Москву.
И что тут? Милая по детской памяти Полтавщина могла казаться Павлу Васильевичу желанным благодатным местом, где обретёшь покой. К тому же, с возрастом человека непременно влечёт туда, где он белый свет увидел. К тому же, чахотка на глазах опалила взрослых уже детей. Есть разные свидетельства. По одним – Плужники в Кантемировке схоронили Георгия (на фотокарточке парень-красавец) и дочь Марию. По другим – в какие-то три года в полтавском селе ушли из жизни – Георгий, а следом Маруся и старый Плужник. Причём, причиной кончины кого-то из них мог быть не только смертный недуг. Пылала ведь и Украина, да ещё в каком полыме. «Люди приучались, не потыкаясь из хаты, на слух выверять, кто огневым колесом катил по селу. Рыпят возы – это повстанцы Маруси, тачанки тарахтят – махновцы, тяжко топает пехота – деникинцы, с гиком несётся конница – петлюровские гайдамаки, катит с пушками конная армия – это красные».
Кровавым Днепром и тут текло людское горе. «Вся наша Полтавщина похожа на пороховой погреб», – свидетельство известного писателя Владимира Галактионовича Короленко.
Документов точных о себе горе не оставляло. Можно теперь только догадываться, почему в первой книге Плужника из стиха в стих переходило сердцем выношенное, душой выстраданное –
Стиснул зубы. Потупил взгляд.
За оврагом село пылало.
Кто-то в спину ему – приклад.
– Вас немало!
(Перевод Е. Новичихина).
И вновь неутешное –
Видно, очень у него болело:
Всё облизывал губы, потом затих.
Небольшое на рогоже тело
Уже не спросят, – ты за каких?
И ещё горькое –
Вороньё, потеряв покой,
Выпивало свет из очей!
(Перевод В. Беликова).
Боль народная никогда не канет в Лету бесследно. Её донесут сквозь время летописцы. «Молча вырастет где-то новый Тарас». Он вырастал – в казачьей станице Михаилом Шолоховым, в каменном граде Михаилом Булгаковым и Андреем Платоновым, в слободском дворе Евгеном Плужником.
Боль стихом прорвётся позже.
А пока, поспешая за сестрой, за отцом, под прощальный звон вокзального колокола, Женька-Евгений вспрыгивает на подножку вагона, в уходящий поезд. В поезд, который навсегда его увозит из степной слободы, где, по словам Андрея Платонова, «спокон века были большие базары и жил зажиточный народ; … в Кантемировке было праздно, интересно, можно пожить на базаре одним наблюдением множества людей, чтобы развлекалась на время душа».
Свистит и шипит горячим паром, набирает ход паровоз. Исчез позади дом с мезонином в саду. Растаял запах любистка и руты-мяты. Вот уже последние хаты мелькают в вагонном окошке. Грустный колодезный журавец над криничкой. Околица. Луговина. Вот уж пропал церковный купол, там крест над маминой могилой, как скорбный знак печали и страданий…
«Тихая моя родина». Сюда в думах будет Евгений ещё не раз возвращаться – до самой «останней», последней жизненной межи.
Пётр Чалый (Россошь Воронежской области)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
