Как живет сегодня Украина? Близкая моему сердцу, там, где дедовский дом, где «садок вишневый коло хаты», где мои отчичи и дедичи лежат на кладбище под шелест акации, вишни и ореха, переговаривась между собой, ждут нас, своих детей и внуков, правнуков в тот час, когда мы приедем и навестим их.
Слышишь ли ты меня, бабушка, чье родословие из России, из лесов и полей Мордовии, из-под Санаксарского монастыря, где покоятся мощи того воина Феодора, который присовокуплял на морях эту землю России вместе с другим воином, Александром Васильевичем Суворовым, вместе с солдатами и матросами, казаками и офицерами. Федор Ушаков, рожденный на самой русской реке, на вольной Волге, плавал этими морскими путями в надежде укрепить здесь Андреевский флаг Российской державы, чтобы не было повадно басурманам и агарянам идти набегом на русскую землю?
То земли, именовавшиеся с пышного и трудолюбивого века Новороссией, а сегодня – Украина, независимая от России и зависимая от своей самости и от заморского кошелька.
Или ты, дед Федор, русин с закарпатской Руси, чья сестра Софья плохо знала по-русски, говорила на польском языке, но не уставала повторять: «мы русины, мы русськие», ты, служивший в царской армии Отечеству и царю-батюшке, получивший за службу самую почетную награду, Георгиевский крест, а потом сгинувший в тридцать седьмом, как и многие тысячи таких же как и ты, не оставив после себя и могилки, только троих голубков-деточек, Колю, Веру и грудную Светланку, успев лишь поносить ее на руках, потетешкать ночью и назвать тем светлым именем? А еще оставил ты свою Настеньку и дом, надсадно построенный на месте, где когда-то был дом полкового священника, ну и сад, на долгие годы спасший семью. Слышишь ли ты меня? Видишь ли из своего дальнего далека?
Я же вижу свою бабушку Настеньку, которую привезла сюда, в Новороссийский край, в Николаев тринадцати годков помещица Надежда Марковна Говядская, о которой, несмотря на то, что оторвала она ее от родного крова, от матери-отца, ни разу не сказала ты, моя добрая бабушка, дурного слова, почитала за родную душу, говорила, что всему в жизни научила тебя она и добрые люди: и читать, и писать, и по шесть часов месить тесто на куличи, и замуж выдала за много старшего и такого строгого Федора, называвшего тебя «белокурая моя Снегурочка». Уехала ты в детстве из своих родных мест и остались с тобой только воспоминания, неразрывной пуповиной связавшие нас всех.
И невдомек нам было, как хотелось побывать тебе на Родине, как жгло сердце видение лесов, полей, скирд сочного сена, которое брал тебя сгребать твой отец Алексей на поле с братьями Петром и Павлом, брал за твою спорость и быстроту, потому что сам был быстр и умел на руку. Как повторяла ты часто мне: «Запомни, Маринка, село Селищи, Краснослободского уезда Пензенской губернии». Много раз повторяла, так, что в моем детском умишке отпечатался навечно тот сладостный адрес. Где-то за лесами, за полями... Там живут аисты и журавли, там есть Краснослободский уезд и неведомые Селищи...
Только не собрались мы повезти тебя на Родину... Казалось, что там, все рядом, все близко, когда-нибудь... Как беззаботно и тягуче было наше время, как безбрежна была Родина, от края и до края, от моря и до моря, от вечности и до вечности... Все было далеко и близко – рукой подать... Теперь не ухватить и самой длинной веревкой.
Могилка твоя – в другом государстве, родина твоя далеко – за лесами, за полями, за таможнями и границами. Думала ли ты, думали ли мы, что так будет? В страшном, гоголевском сне такое вряд ли приснилось бы нам в те благостные, полные простора и единения всего времена!
Но привел Бог и нас туда, уже без тебя. Хотя что там, и ты была с нами, когда мы бродили по дорогам села Селищи Краснослободского уезда, когда нашли мы там твоего двоюродного брата Алексея, такого же, как и ты – незлобливого, доброго дядю Алешу с незабудками глаз, тоже как у тебя, веселенького ситчика. Когда коснулись той самой избы прадеда Алексея, лесника, отца твоего и еще восьми детей, от которого ты уже здесь, в Новороссии получила такое ласково-уважительное, мягкое именование «Алексеевна». Ты была огневая, шустрая и говорила, что это от отца, он тоже все делал бегом, не присядет. Соседки, которые целыми днями сидели на Слободке на завалинках, лузгали семечки и перемывали всем косточки, не успевали уследить за твоим бегом: «Алексеевна, ты куда побежала? Хоть посиди с нами!» Махнет рукой, как от назойливых ос, и побежала дальше. Но никогда не забудет вынести гостинца, уважительно распросить всех, напоить-накормить солдата (улица у нас называлась 4-я Военная и вела аккурат к воинской части). К солдатикам приезжали родители, они часто останавливались в нашем угловом доме, ночью грохотала военная техника, когда они уезжали на учения, днем водили их с песней в баню мимо наших ставен. Бабушка сердобольно выносила им что-нибудь вкусное, давала напиться, если стучали в ворота, и на сигареты из своей пенсии в 20 рублей по потере кормильца, больше она не заработала. Это были воины, во все века солдатика надо было привечать…
А там, далэко-далэко, в Санаксарском монастыре упокоился другой воин, флотовождь всея Руси Федор Ушаков. И наверняка знал о том твой отец, государев слуга, лесник, прадед Алексей. Вспоминала ты, что в благословенном детстве зимним утром сажали тебя в сани, да и других детей, накрывали тулупами и везли в какой-то монастырь. На заре туманного детства тебе трудно было запомнить, что за монастырь, как его именовали. Но в округе самый близкий от Селищ был как раз Санаксарский Рождество-Богородичный. Было там как в сказке красиво, весело под рождественской звездой. Потом судьба распорядилась так, что стала ты жить у Пивденного Буга, там, где строился южный флот России, где в советское время укреплялась морская мощь океанской державы на трех судостроительных заводах. А в восемнадцатом веке здесь успел пожить Ушаков, командовавший Черноморским флотом, штаб-квартира командира которого находилась как раз в Николаеве, где нет никакого моря, но есть лиман и верфи, на которых удобно строить корабли, спуская их по лиману в море.
Николаев, город святителя Николая Чудотворца, покровителя мореходов и корабелов. И эта морская слава города, который никогда не менял своего названия, подчиняя свою силу и мощь святителю, рассыпалась в прах, оставив после себя еле-еле дышащие заводы, которые строят иногда какие-то морские гостиницы под заказ голландцам, а значит, и еле дышащий город. Нет, внешне все также. Рынок по-прежнему полон овощей и фруктов, и на бульварах цветут пышные южные чайные розы, торговля сочится из всех пор, – те, кто раньше работал на заводах, торгуют турецким ширпотребом, чтобы выжить, а теперь, за двадцать-то лет – это уже и образ жизни, поменялась психология людей. Теперь надо жить «тильки для сэбэ». Немного было вздохнули, начали поправлять с помощью России кое-какое производство, «Росал» купил Глиноземный завод. И тут опять – «померанчевый рай» пришел к власти. Мнится, что не без помощи России, и уж точно по воле заокеанского Госдепа.
Как же все было спланировано! Ай-я-яй, – качает головой моя сестра, рассказывая о помутнении разума вокруг нее. Молодежь была просто обработана как при прививке, а еще точнее, «подсажена на померанчевую иглу», в прямом и переносном смысле. Весь этот малый и средний бизнес был просто запрограммирован на одну волну. Все мы это уже хорошо знаем, однако – одно дело читать и слышать, другое дело – видеть. Видеть глаза своих родных, которые теперь уже и не хотят вспоминать те дни – а все они люди трудовые, заводские и близкие к ним.
И муж сестры, Виктор, специалист высшего класса, сын героя войны, перебирает, показывая мне наградные удостоверения отца, фотографии, и среди них, отыскав бережно сложенные, ветхие свидетельства о рождении отца с матерью, их свидетельство о браке, вятских уроженцев одной далекой деревни, с надеждой говорит: «Может все-таки удастся когда-то сделать российское гражданство?»
И сестра, веселая, бойкая Галка, вроде бы всегда безунывная, у которой вдруг вырвется: «Что-то я прямо вижу, как мы будем бежать отсюда, бросив все. Как в Киргизии... Придут паны и господа. И как когда-то... Придется нам бежать...» И таким отчаянием повеяло от ее слов, так горько она их выдохнула, наша веселая Галка, что мне, вечной пессимистке по натуре, пришлось с уверенностью не свойственной, успокаивать с испугом: «Да нет, не может быть, что ты, что ты... Россия не позволит!» А она обреченно и так обыденно ответила: «Она уже все позволила…»
Когда Юля бесноватая, до своего звездного часа растаскивавшая вместе с нашими генералами и прочими олигархами российскую нефть и газ, а потом в приступе истерической злобы кричавшая, что она обнесет всю Одесскую и Николаевкую области колючей проволкой, потому что там живут «нелюди», которые даже и не имеют права на жизнь, то не остановила ее Россия грозным окриком, только посылала своих продажных политтехнологов, которые и называются-то так, по-собачьи, пиарщики, как будто шакалы, потому что шакалят на две стороны, и туда, и сюда, чтоб из двух сосок кормиться. Достоверный факт. Они, все эти павловские, общество и наших детей развращают своей продажной стратегией. Почему детей? Потому что прежде всего их, знакомых с компьютерными технологиями, они включали в свои интернет-программы, приглашая за деньги писать и за Ющенко, и за Януковича. Знаю точно, что моя дочь писала за Януковича, получая за это на 50 долларов меньше, чем за Ющенко. Таков был тариф по продаже братьев. Мы помним это…
Но земля эта священная помнит и знает и другое.
***
Как же красива ты, милая моему сердцу Малороссия. Вот сижу я напротив хозяйского малороссийского огорода на Кинбурнской косе и хочется сказать ему какое-то велеречивое слово, спеть оду на труд тех людей, что растил его. Да, знаю, что В.Астафьев написал свою вдохновенную оду русскому огороду, но для меня родной, вот этот, под палящим степным солнцем раскинувшийся у моих ног. Раннее утро шевелит его обильную зелень нежным ветром степи, земля вздыхает, проснувшись. Она вдохнула нахлынувший порыв ветра и соки ее взыграли, пошли наполнять жизнью огородную челядь. Все выстроилось в ряд, все протянуло свои члены к солнцу, которое принимает парад огородного строя.
Грядка помидор, источающих своими нарезными, выкроенными бархатом листьями, запах резкой свежести, развесил желтушные зонтики укроп, кинутый, где попало хозяйкой, а там, в несколько рядов, цепляясь друг за дружку усами, густая зелень розеток детской ягоды-клубники. Она уже отоспела, отрадовала ребятишек духом своим, сладостью ягодных сердец, а теперь только ненужные в хозяйстве усы плодит. Их хозяйка отрывает, чтобы и в следующем году, на главном кусте алели крупные ягоды, а не разбегались по усам мелкие, вроде земляничин. Вот дальше стоит прямо бурачок с продолговатыми, в бурых прожилках толстыми, мясистыми листочками. По-нашему это свекла, по-малороссийски – бурак. И от того, и от другого – цветная вода, свекольная или бурая, как хочешь назови. Без бурочка нет главной еды украинца. Нет, не сала! Сало – то в прикуску! А самая главная еда – это борщ! И если он не будет закрашен бурачком, томатом, то это просто русские щи или овощной суп. А вот с буряком, да с фасолью, да со сладким перцем, да еще много чего добавит в борщ хозяйка, и так, что ложка будет стоять в кастрюле, и не сможешь ты оторваться от тарелки, пока не застучит ложка по дну, сгребая и соскребывая прилипшие на боках листья капусты.
Вот кстати и она, капуста, без которой в супе не густо. Расщепенилась, раздвинула свои бока, раскинула сто своих одежек по обе стороны грядки. Еще только завязывается ее тугой качан, пока еще середина лета и можно вдоволь набаловаться солнышком. А уж потом, в осенние дни, подберется она вся к кочерыжке, прилепит листик к листику, затянется, подпояшется, округлится, и будет тогда тугой качан, который срежет острым ножом хозяин, чтобы к ноябрьским хозяйка первой порубила его на засолку. А он будет хрустеть, взвизгивать, не даваться, звонко петь под ее ножом, потом уляжется до весны в большую кадку и кормит витамином всю семью.
Перемежаясь парашютами укропа, распластались по земле разлапистые, вырезанные из мохнатой материи листья огурцов, цепко ухватились за почву и разбрелись плетями по бокам. Изредка желтеют их грамофоны-цветы. Это пустоцвет. А из засохших видны завязи огруцов-молодцов, раздвинь листья, и вот он, притаился, либо уже крупной свиньей подставил бок, либо молодцевато отливая яркой зеленью и ощетинившись пупырышками – да ты замерз, что ли? – с черными точками колючек. Не верь его колючести! Разломи пополам, вдохни запах свежести, полюбуйся на седую изморозь исходящего из него сока, на белизну мелких семечек – и в рот! Слаще любого варенья! Когда дойдет этот огурец до Москвы, потеряет он и свою пупырчатость, и иголочки, да и сладостной душистости в нем поубавится. Не знаю, в чем тут секрет, но это всегда так.
Перья лука держат себя в струне, грозно наливаясь горьким соком. Поди, не все вкусное – только сладкое. Полезно подбавить горчинки, остроты, и тогда заиграет все новым вкусом. От того высится и горький лук на нашей грядке, и жесткие плоские стрелы чеснока, охраняющие свой корень – чесночину.
Но что действительно являет миру малороссийский огород – так это ягода невиданных размеров. Пока она еще неприметна в середине лета. Листья, ее лелеющие, раскинулись, будто какая-то тыква или кабачок, сразу и не отличишь. Усы в стороны. В какой-то из розеток завязался малый плод, еще даже не иссеченный сочными зелеными полосами. Он будет на глазах, день ото дня набухать соком. Пройдет срок, – и, Боже мой, какой красавец запыхтит на грядке. Арбуз. Что может быть увеселительнее и слаже, настощая буйность лета в нем. Разрезаешь пополам, а он трещит и похрустывет, потом берешь ложку и черпаешь его сочащуюся мякоть с серебристым налетом из самой серединки. А если его разрезать на скибки, то, будь ты дитё любимое, тебе отламают серединку без корки, самую-самую сладость – и в рот. Только успевай выплевывать черные или белые косточки.
Все это еще впереди, август грядет, время собирать плоды, отправляя их на стол, в банки к зиме, на угощенье и на загляденье гостям.
Такой огород спасает сегодня малороссиянина от нищеты и безвкусия современной власти. Порой малороссиянин дальше этого огорода и не видит. Наш хозяин, создавший это рукотворное чудо-огород, денно и нощно трудится на этой земле, на Кинбурнской косе, расположенной между Днепро-Бугским лиманом и Черным морем на хуторе Покровском, основанном еще при матушке Екатерине.
Труждаясь, не покладая рук, создал он у себя рай. И все бы приятно глазу – только в этом году, когда мы вышли из автобуса, увидели развевающийся бело-померанчевый флаг, портрет Ющенко на окне. Хотелось развернуться, да больно долог был путь.
Потом уж разговорились – что, зачем? И поведал нам хозяин: в извечной надежде, что может быть эта власть отрежет кусок сала пожирнее, что, быть может, прирежут еще двадцать соток земли, затеял он этот плакатно-флаговый цирк. Не дальше огорода – а вдруг, прирежут еще двадцать соток...
Больно тяжело мы реагировали с сестрой на этот флажок. Но прошел месяц, приехали в августе – и оказалось, что все уже не так сладко с этой властью. Ходили, переписывали, кто за то, чтобы перейти только на украинский язык, оказалось, что со всего хутора только один, щирый хохол Сашко высказался «за», все остальные против. Все-таки русские земли.
Да и что отрадно, флажок тот – весь выцвел, пообтрепался, в самом его центре прорвалась дыра, как раз на словах «Так!». Быстро. Однако дело сделано, а сало, как всегда, досталось не всем. Госдеп на всех не заказывал.
***
Напротив Кинбурна знаменитый мыс Тендра. Знаменит все тем же Ушаковым, здесь произошло победное сражение Ушакова.
А в начале войны с новыми агарянами, фашистами и румынами, которых здесь было много, между Тендрой и Кинбурном затопили наши Дунайскую флотилию. Не думалось, что придется отступать далеко. Завели в ловушку. В центре хутора, между радой и церковью, три памятника воинам. На одном из них, с якорем, который установили аквалангисты Одесского мединститута, надпись: «Вечная слава героям-морякам монитора Ударный, минзага Колхозник, бронекатера 401, погибшим в боях за Родину 20-21 сентября 1941 г.»
Эх, морячки, тяжело вам было с моря вгрызаться в эту степную равнину.
Сколько уже веков находят здесь и ядра, и греческие монеты, и турецкие ятаганы, и византийский кресты. А теперь вот снимают аквалангисты с затопленных судов оружие последней войны. Последней ли?
Вся русская военно-морская слава вокруг. Сюда Суворов смотрел в восхищении от победы Ушакова при мысе Тендра, который напротив косы. Сам он с этой стороны заходил на Очаков. Неприступная турецкая крепость через лиман, с другой стороны. И до сих пор читаются в ее очертаниях, когда отходишь от берега на катере, каре укреплений.
Сегодня на косе вроде некому рассказать историю этого места, а место то полито русской кровушкой по самое горлышко. На Кинбурне была построена Потемкиным небольшая крепостица, готовились русские к осаде самой мощной по тому времени на всем черноморском побережье турецкой очаковской крепости.
В 1787 году Турция объявила войну России и Потемкин поставил на защиту Херсоно-Кинбурнского направления генерала-аншефа Суворова, своего любимца, о котором он писал: «Мой друг сердешный, ты своей персоной больше десяти тысяч; я так тебя почитаю и ей-ей, говорю чистосердечно».
Здесь ждали главного удара турок. Свой Кинбурнский гарнизон Суворов пополнил Козловским пехотным полком. Слабая крепостца Кинбурн с 19 медными и 30 чугунными орудиями подкреплялась укреплениями – Збруевским, Павловским, Александровским, Константиновским по несколько рот и орудий на каждом. Всего стояло три пехотных и два казачьих полка, численность этого отряда составляла полторы тысячи человек. Суовров разбил весь свой район на несколько участков: еще в устье Буга, другой от устья Буга до Херсона и Херсон, потом Старооскольский редут на Перекопе.
Кинбурн справедливо полагался воротами в Крым. На Кинбурне Суворов расположил свою главную квартиру.
Турки готовились высадить свой десант на Кинбурн, здесь, напротив Очакова стояла половина флота Османской империи – эскадра из 25 больших и малых судов, 28 транспортов, около 400 орудий. Другая его часть стояла под Севастополем – из 16 судов и более 500 орудий. В Очакове был расположен более чем десятитысячный гарнизон и пять тысяч отборного войска для десантов.
Так Османская империя готовилась препятствовать России в ее продвижении к Черному морю. Суворов собирает силы на Кинбурне – строит на косе еще два редута, Покровский и Мариинский. А мы вот как раз и живем на хуторе Покровском. По берегу косы он располагает казацкие форпосты.
1 октября турецкий флот подошел к косе и начал обстрел крепости и батарей, следующим утром началась высадка десанта.
Суворов между тем идет в церковь к обедне со словами: «Пусть все вылезут». Оказалось, это только демонстрация высадки. Потом турки высаживают пехоту, которая копает косу поперек траншеемя, подбираясь к крепости – пятнадцать перекопов на косе! Турок было до пяти тысяч...
Наконец Суворов приказал части своих сил выйти из укрепления, всего около полутора тысяч человек, и выстроится в две линии с резервом.
Было три часа пополудни...
Генерал Рек повел их в атаку, выбили турок из десяти траншей, но потом под натиском огня с кораблей, наши смешались и начали отступать.
Наступавшие бросились к командующему, все дрогнуло, жизнь Суворова была в опасности, и тогда солдат Шлиссельбургского полка Степан Новиков, не ведая страха, дерзко бросился на врага и увлек отступавших за собой...
«Молодцы, с какими еще не дирался», – напишет о них потом Суворов.
Опять обстрел с судов, стойко держатся наши, крепко вгрызлись в траншеи агаряне.
Суворова ранит картечью под сердце. «Но Бог дал мне крепость, и я не сомневался».
Корабельная картечь, ад новой турецкой контратаки, во второй раз около 6 вечера русские отступили. И тут заработал суворовский натиск – он вводит в бой подошедшие резервы, пятсот человек пехоты на правом фланге, шестьсот кавалеристов на левом, за ними девятьсот казаков... Да еще крепостные орудия потопили 2 турецких судна и еще два вывели из строя...
Южная ночь покрывала войска. В быстро наступавшей темноте суворовцы атаковали турок, выбили их из всех пятнадцати окопов, загнали на край косы. Русские пушки расстреливали их картечью, турки бросались сотнями в воду и гибли, потому как паша загодя отвел от берега флот.
Разгром был полный! Суворова снова ранило, в левую руку навылет. Но он ничего не замечал, окрыленный победой, отвел наши войска в крепость.
Оставшихся турок на следующий день добили казаки Исаева. Почти весь пятитысячный десант был уничтожен, только 700 человек удалось отвезти туркам на свои суда.
Среди победителей потери были невеликими: около 250 человек убитыми и 750 ранеными, большей частью легко.
Суворовцы захватили 15 знамен и два орудия.
Вся Россия ликовала от этой Кинбурнской победы. В столице служили торжественные молебны с коленопреклонением и пушечной пальбой, в Казанском соборе губернатор читал всем победную реляцию четыре раза подряд по просьбе присутствующих.
Императрица Екатерина, узнав о победе, расценила ее как «спасение» Кинбурна, так как эта небольшая крепость – ключ к Крыму, Херсону, всему лиману. Императрица, посылая победителю два рескрипта с поздравлениями и ленту св. Андрея Первозванного, сердечно пеклась о его ранениях: «Чувствительны нам раны Ваши».
Вот что такое Кинбурн, преддверие взятия Очакова...
Какой он, украинский или русский?
«На Кинбурне я сижу,
На Очаков я гляжу» – это из приписываемой Суворову народной молвой песни...
Но памятник Суворову, который стоял на краю косы, к которому двадцать лет назад мы с военными моряками с острова Майский и с писателями из Москвы, плавали на катере, украли несколько лет назад. Был он чугунный. Правда, усилиями добрых людей из отделения Николаевского параходства, здесь есть теперь самодеятельный музей Кинбурна, перед ним стоит новый памятник задиристому Суворову, рядом якоря... Пусть будет так.
Здесь должны быть и имена русских святых воинов и флотовождей.
Именно Суворов дал заповедь последующим поколениям защитников Отечества: «Храни в памяти имена великих людей и в своих походах и действиях с благоразумием следуй их примеру».
Знаем мы, что Верховный Главнокомандующий уже близкой к нам войны, искровавившей нашу землю через сто лет с лишком, хорошо изучил суворовское наследие и хорошо помнил его заветы... Без той русской атаки восемнадцатого столетия не было бы Кинбурна 1941, 1943 года.
…На берегу безымянная стела с облупившейся звездой, покрашенной белой краской. Видно, страшно вспоминать коммунистическое прошлое. А скорее, краски не нашлось. Это память о вгрызавшемся в землю десанте.
А там, где памятник морячкам, второй памятник – односельчанам, погибшим за Родину, третий – памятник погибшим в боях за этот край. И пусть бумаги я потрачу много, но, кажется мне, что вы должны знать имена этих ребят.
Каждому из вас, я уверена, знакомо это щемяще-опасливое чувство, когда подходишь к памятнику, к братской могиле, и ищешь, ищешь, знакомые фамилии, а вдруг... А вдруг и здесь увидите вы своих, да помянем мы их все вместе таким образом, чтобы несмотря на всю незалежность, наши бойцы не оставались забытыми, брошенными, непомянутыми.
Сначала односельчан. Читаешь фамилии – целые семьи погибших, будто разоренные гнезда, гнездовья птиц. А здесь как раз птичий заповедник. Птицы остались, а души воинов, ведают ли они, что творится на их земле?
На том памятнике 20 человек Бородиных, 3 Волыка, 5 человек Гриценко, 7 человек Глушко, 2 Захаровых, 2 Зелинских, 7 человек по фамилии Книга, трое Кошевых, шесть Морозов, двое Малины, трое Миргордских, четверо Передрий, семеро Томилко, пятеро Шкворченко, трое Щабельских, трое Щербина, пятеро Бурдыга и по одному Дяченко, Дема, Дидык, Жатько, Зосим, Кучеренко, Козлов, Колисниченко, Лещенко, Масленик, Туней, Чуприна. Вот такая арифметика по гнездовьям.
А на другом памятнике – фамилии тех, кто погиб в боях за этот край, по алфавиту:
Покровский хутор, как и вся Украина восточная, живет ожиданием... И хотя хозяин наш, Бодня, который радостно встретил новую власть, уже сетует, что что-то не так, что бензин подорожал, а с ним и все остальное, земли так и не нарезали, и, судя по всему, лучше не будет. И все чаще вспоминает, что отец его погиб под Сталинградом, не за бандеровцев же... А больше надеется на свой огород, на свои неутомимые руки и неугомонные ноги, до зимы босиком. На хозяйскую умелость своей жены Ольги и на уток, курей, гусей, лошадь Ласточку... Главное, – на свою землю.
Как и сотни лет назад встают на крыло дикие гуси у Кинбурнской косы, пламенеют закаты, трепещет на воздушной волне жаворонок, тревожно кричат чайки.
И как и сотни лет назад, пока паны разберутся, «трэба робить»: и украинскому, и русскому народу некогда думать думку. Хотя, может оно и стоило бы того.
Даст Бог, будет пища, а делить нам нечего, и все это как-то развиднеется. Еще никогда не было, чтоб никак не было, как-нибудь да будет.
Власть же всегда продажна, что на Украине, что в России.
Шофер Виктор качает головой над баранкой, говорит:
- Все это пройдет. Не сейчас, конечно, но пройдет. Не за Ющенкой, а еще за следующим президентом... Молодым, умным, мы наконец успокоимся и будем вместе. Мы славяне, нам нельзя порознь. Что оно у той Амэрице? Медом намазано?
Так ли будет, не знаю... Судьба многострадальная сербского народа не дает покоя...
Но – без надежды надеюсь. Так называлось стихотворение Леси Украинки, которое читала мне наизусть старая, больная мамина учительница в Николаеве. Вся скрюченная от болезней, потерявшая дочь, здоровье, в чем душа держится, восьмидесятилетняя Зинаида Васильевна с блестящими молодо глазами, читала с такой силой и страстью, что уже не было во мне сомненья – все вы, мои родные и близкие, живы, будете жить вечно, как православный народ России и Украины, единое тело Христово.
Леся Украинка
Без надежды надеюсь!
CONTRASPEMSPERO!
Без надії сподіваюсь!
Гетьте, думи, ви, хмари осінні!
То ж тепера весна золота!
Чи то так у жалю, в голосінні
Проминуть молодії літа?
Ні, я хочу крізь сльози сміятись,
Серед лиха співати пісні,
Без надії таки сподіватись,
Жити хочу! Геть думи сумні!
Я на вбогім сумнім перелозі
Буду сіять барвисті квітки,
Буду сіять квітки на морозі,
Буду лить на них сльози гіркі.
І від сліз тих гарячих розтане
Та кора льодовая, міцна,
Може, квіти зійдуть — і настане
Ще й для мене весела весна.
Я на гору круту крем'яную
Буду камінь важкий підіймать
І, несучи вагу ту страшную,
Буду пісню веселу співать.
В довгу, темную нічку невидну
Не стулю ні на хвильку очей,
Все шукатиму зірку провідну,
Ясну владарку темних ночей.
Так! я буду крізь сльози сміятись,
Серед лиха співати пісні,
Без надії таки сподіватись,
Буду жити! Геть думи сумні!
[2 травня 90 р.]
И слышались в тех строчках заповеданные слова святого праведного воина Феодора Ушакова: «Не отчаивайтесь! Сии грозные бури обратятся к славе России».
Сладостно и горько думать так на нашем «перелозе», сладостно от веры в лучшее, горько от того, что может быть «жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе».
Но – Буду жити! Геть думи сумні!
2005 год
Марина Ганичева
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
