«Да где ж, скажите, начинается Азия, то есть где, собственно, оканчивается Европа? Неужели это такая вещь, которая, как бы сказать, покрыта мраком неизвестности, или это, наконец, тайна природы, до которой люди еще не дошли, несмотря на ученость свою <…> ?» [1, VII, c 164]. Таким наивным вопросом открывается очерк В.И. Даля «Европа и Азия» (1856).
Вопрос этот, впрочем, оказывается совсем не наивным – как на фоне того «анекдота», который стал событийной основой очерка, так и на фоне общей «географической» мифологии русской культуры. В очерке Даля, стилизованном под нашумевшие «Губернские очерки» Салтыкова-Щедрина, представлен любопытный образчик канцелярской казуистики начала XIX века. Проситель явился из Молдавии (то есть из Европы) в Казань (то есть в Азию: границей Европы и Азии считалась река Волга, а Казань располагается на левом, «азиатском» берегу) и использует это обстоятельство для увеличения срока подачи апелляции: «<…> один срок назначен для пребывающих в России, другой же для заграничных участников, а третий для такого случая, когда тяжущийся находится в другой части света» [1, VII, с. 169]. Но корыстолюбивые чиновники нашли лазейку: Молдавия, фактически (с 1806 г.) занятая русскими войсками в ходе войны с Турцией, формально была еще «страна, подведомая Турции, и состояла поэтому при той части света, которая именуется Азией». И только «по Тильзитскому миру отошла к Европе» [1, VII, с. 171].
Русский чиновник решает географическую проблему, исходя из «политических» данностей, которые к тому же путает: Молдавия официально стала частью России не по Тильзитскому (1807 г.), а по Бухарестскому (1812 г.) миру. «Повытчику гражданской палаты» важнее не знания, а казуистические уловки. Когда потребуется, можно провозгласить, что «Украина це Европа!», – и выстраивать на этом основании соответствующие выводы. А в другом случае можно вспомнить и о «Туречине», и о «москалях», и о прочих мифотворческих реалиях. Да и собственно «географическое» представление о Европе и Азии, как явствует из рассуждений другого персонажа очерка, – весьма приблизительно:
«Вот, посмотрите, в одной немецкой географии Волга принимается за настоящую границу, и Казань полюбовной сделкой передана Азии; в другой, граница эта: Уральский Кряж, Общий-Сырт и низовье Волги; в третьей –Уральский хребет и река Урал; другие толкуют, что вся Оренбургская и Пермская губернии принадлежат Европейской России, а следовательно и Европе, потому-то Европейская Россия не может быть в Азии; стало быть, Азия и начинается у нас настоящею Сибирью, Тобольскою губерниею... Да нет, и это не ловко: ведь челябинцы, екатеринбуржцы, даже жители Троицка называются и сами себя называют сибиряками, дали русским, то есть европейским бабам, прозвание «чернолапотниц» и русского человека признают только полуземляком, если он не сибиряк... Как же тут быть?» А есть и «вопрос <…> позабористей: где сходится Европа с Азией – на юго-западе, под Туречиной то есть что ли, либо и в самой Туречине или тамошних бусурманских землях?» [1, VII, с. 164‑165].
Границы всех остальных материков, на Земле существующих, определяются чётко – и не зависят ни от текущей политики, ни от людских пристрастий. В случае же с Европой-Азией в дело неизбежно включается географическая «мифология», размывающая очевидные представления и рождающая неизбежные парадоксы. Один из подобных парадоксов отмечен еще Пушкиным, в юности совершившим путешествие «из Азии в Европу».
«Из Азии переехали мы в Европу на корабле». Этой фразой начинается пушкинский «Отрывок из письма к Д*», посвященный описанию жизни поэта в Крыму (где поэт находился с 15 августа по 14 сентября 1820 г.). К ней дано авторское примечание: «Из Тамани в Керчь» [2, VIII, с. 437].
Керченский пролив (Босфор Киммерийский, который пересекали путешественники) осознается в данном случае как граница Азии и Европы – своеобразный рубеж между материками и культурами. В письме к брату от 24 сентября 1820 г., написанном по горячим следам своего «южного» путешествия, Пушкин назвал Кавказ «знойной границей Азии» и констатировал особенное ощущение от преодоления этой «границы»: «С полуострова Таманя, древнего Тмутараканского княжества, открылись мне берега Крыма» [2, XIII, c. 18].
Ощущение «крымского раздела» материков – показательно для многих современников Пушкина. Вот дневниковая запись А.И. Михайловского-Данилевского, бывшего в Крыму за два года до Пушкина – в свите императора Александра I. Это – ощущение с другой, «европейской» стороны Керченского пролива: «Вечером я приехал в Керчь, сию оконечность Европы; Азиатский берег отсюда в восемнадцати верстах» [3, с. 92].
Но в ощущении Крыма как «окна в Европу» скрывался определенный парадокс. Пушкин, как известно, начал свое путешествие в Крым (=Европу), выехав из другого, северного «окна», возникшего в начале XVIII столетия: «Природой здесь нам суждено / В Европу прорубить окно…» [2, V, c. 135]. Петербург был «искусственным» окном, сотворенным по воле Петра Великого. Необходимость этого «окна» Пушкин подчеркивал и в «Медном всаднике», и в своем историческом конспекте, посвященном царственному преобразователю России: «Посреди самого пылу войны, Петр Великий думал об основании гавани, которая открыла бы ход торговле с северо-западною Европою и сообщение с образованностию. Карл XII был на высоте своей славы; удержать завоеванные места, по мнению всей Европы, казалось невозможно. Но Петр Великий положил исполнить великое намерение и на острове, находящемся близь моря, на Неве, 16 мая [1703] заложил крепость С.-Петербург…» [2, Х, c. 69].
В культурологическом отношении в основании Петербурга наиболее важным было как раз установление «сообщения с образованностию». На «европейской» окраине России выросла новая столица, устроенная по европейским принципам – значение такой столицы было для Пушкина принципиальным: «европейское просвещение причалило к берегам завоеванной Невы» [2, XI, c. 269]. «Величие державы, – пишет современный историк культуры, – Пушкин связывал с развитием просвещения. Без просвещения оно, по мысли Пушкина, невозможно. Тогда это величие варваров, Тамерланов и Батыев, кочующих народов, которые не имеют ни дворянства, ни истории. Вернув Россию в Европу, Петр вернул ее в историю, ибо само понятие истории есть завоевание европейской цивилизации» [4, c. 99].
Но если, попав в Крым, Пушкин ощутил себя переехавшим в Европу, –когда же успел оказаться в Азии? Свои странствия он начал из Петербурга, откуда выехал 6 (или 9) мая; ехал по землям Белоруссии и Малороссии; в середине мая был в Екатеринославе (столице Новороссии); в конце – выехал с семейством Раевских по направлению к Мариуполю. Кажется, что все эти места – вполне «европейские». В июне-июле он на Кавказе, а к середине августа, по землям донских и черноморских казаков, приезжает в Тамань. А оттуда, собственно в Крым – то есть пропутешествовал от одного российского «окна в Европу» до другого. При этом никакого «азиатского» рубежа путешественник не отмечал. Возникает неизбежный вопрос: в какой части света располагается та Россия, которая разместилась «между» двумя «окнами»: в Европе или в Азии? Каким ощущал молодой Пушкин Петербург: городом «европейским» или «азиатским»? И значит ли его указание безусловного «рубежа» то, что, попав в Крым, он в первый (и последний!) раз в жизни очутился в Европе?
Логические неувязки, которые открываются в подобных представлениях свидетельствуют только о том, что та «литературная география», которая выражается в представлениях того или другого художника, отличается от географии «обыденной». И формы этого отличия отыскиваются прежде всего в том, что объективные, «безоценочные» понятия получают особенное нравственное наполнение.
Так, Европа, являющаяся, в сущности, западным «уголком» Евразии, в пределах «литературной географии» изначально осознавала самое себя в качестве центра цивилизованного мира. А Азия осознавалась скоплением «нецивилизованных» примет, культурным образованием, к которому нельзя применять европейскую мерку уже потому, что оно ориентировано на неподвижность. В основе общежительной практики «азиатских» народов (особенно арабов, персиян, турок, киргиз-кайсаков и т.п., не столь отдаленных от европейских пределов, как индийцы, китайцы или японцы) выделялся принцип косности, отторжения от возможных перемен. Удел европейской цивилизации – противостоять азиатской «дикости».
С начала XVIII столетия, в эпоху Петра Великого, Россия начала сближение с Западной цивилизацией и объявила (в «Наказе» Екатерины II), что «Россия есть страна европейская», а ее жители, соответственно, являются «европейцами». Но уже с самого начала (в «европейских» письмах Д.И. Фонвизина, например) возникло двойственное отношение к таким заявлениям и осознание того, что «Российская Европия» – это не совсем Европа.
В 1831 г., когда В.И. Даль только формировался как писатель, будущий лидер славянофильства, а тогда еще молодой критик И.В. Киреевский, только что вернувшийся из-за границы, задумал издавать журнал под названием «Европеец». Название журнала отражало сознательную ориентацию редактора на создание в России «аудитории европейского университета» [5, c. 224‑225]. Но соратники Пушкина (Е.А. Баратынский, Н.М. Языков), поддержав эту идею, не одобрили именно названия журнала, а ближайший друг Киреевского (и в будущем – первый спонсор словаря Даля) А.И. Кошелев прямо писал редактору-издателю:
«За имя твоего новорожденного хочется тебя жестоко побранить. Зачем было украсть его у Ксенофонта Полевого, который все твердит: будем же европейцами. Я хочу написать статью: “Не будем же европейцами” – и пришлю ее для помещения в твой журнал. Всегда любил Россию, но, посетив гнилую Европу, я обожаю свое отечество» [6, c. 125].
Духовная эволюция Киреевского от осознания необходимости приобщения России к «успехам общечеловеческим» к возвеличению патриархальных форм «русской общежительности» (происшедшая уже в 40‑х годах) была, несмотря на ее неожиданность, естественным итогом раздумий о возможностях русского «просвещения». «Европеец» же был запрещен на втором номере: тот путь «идеального» сближения с Европой, который намечал Киреевский, оказался подозрителен для правящей бюрократии. Соответственно этому прямое «внедрение» европейских элементов в духовную жизнь России оказывалось невозможным, даже и в «идеале»: необходимо было искать иные пути.
Эту необходимость декларировал в конце жизни и Пушкин (в письме к П.Я. Чаадаеву от 19 октября 1836 г.), осознав, между прочим, политический тупик «европейской» ориентации: «Надо было прибавить (не в качестве уступки, но как правду), что правительство все еще единственный европеец в России. <...> И сколь бы грубо [и цинично] оно ни было, от него зависело бы стать сто крат хуже. Никто не обратил бы на это ни малейшего внимания» [2, XVI, c. 261; 422].
Подобные ощущения повлияли и на «литературную географию». В ее развитии наблюдались две разнонаправленные тенденции. С одной стороны, граница Европы и Азии с течением времени сдвигалась на восток. Древние греки разумели под Европой лишь континентальную Грецию (в отличие от Азии, то есть островов Эгейского моря и Ионического побережья Малой Азии). Позднее названия Азия и Европа были применены ко всему материку. Граница между ними принималась в глубокой древности по реке Фазису (Риону), а позже по Танаису (Дону), и лишь в XVIII веке была отодвинута сначала до Волги, потом до Урала. Во времена Даля границей Европы и Азии считали на востоке Уральский хребет и реку Урал (былой Яик), а на юге –Кавказский хребет.
С другой стороны, возникало представление об иной, не условной, а естественной границе между Россией и иными по типу «цивилизациями». Так, Пушкин, живший в 1822 г. в Бессарабии, заметил, что «Дунай должен быть настоящею границею между Турциею и Россией» [2, XI, c. 15]. Из этого наблюдения логически вытекало, что Россия – страна и «неевропейская», и «неазиатская». Иначе как объяснить, что западнее «настоящей границы» в центре Европы возникает «туретчина» – несомненно, отношения «азиатского» типа.
В.И. Даль, оказавшийся в той же Бессарабии в 1828–1829 гг. (во время русско-турецкой войны), представил ту же придунайскую «географию» в своем литературном дебюте – повести «Цыганка» (1830). Показательно, что рассказчик в этих краях, формально (с 1812 г.) относившихся к Российской империи, ощущает себя «в чужой земле», переполненной нравами и обыкновениями «туречины». Даль детально описывает ее конкретные детали: все эти «арбы и каруцы», «куконы и куконицы», а главное – обыденное рабство, принимающее самые дикие формы [1, VII, c. 60‑104]. И то обстоятельство, что в очерке «Европа и Азия» Молдавия, географически расположенная в центре Европы, помещается «в той части света, которая именуется Азией», получает здесь вполне реальные бытовые основания.
От представления о «неевропейскости-неазиатскости» русской цивилизации Даль исходил и в дальнейших своих высказываниях. Вот характерный пример из его первой книги «для народного чтения» «Солдатские досуги» (1843) – автор объясняет неграмотным читателям, «что такое отчизна»:
«Царство Русское велико: от Финского моря до Черного будет слишком тысяча пятьсот верст; от Белого моря до Каспийского, без малого две тысячи пятьсот; а в длину от Польши до самого конца Сибири, будет более двенадцати тысяч верст. В России более шестидесяти губерний и областей, а иная губерния более целой немецкой либо французской земли. Народу у Белого Царя всего более русского; а есть, кроме того, много народов других, которые говорят не русским языком и исповедуют иную веру. Так, например, есть христиане не православные: поляки, армяне, грузины, немцы, латыши, чудь или финны, попросту, чухны; есть мусульманские народы: татары, башкиры, киргиз-кайсаки и много сибирских и кавказских племен; есть еще и кумирники, идолопоклонники: калмыки, буряты, самоеды, вотяки, черемисы, чуваши и много других; многие из кумирников этих приняли ныне уже православную веру, хотя на это всякому дана своя воля, а принуждать никого не принуждают, потому что каждый из нас будет за то, во что веровал, ответ держать Отцу небесному» [1, VI, c. 37].
Несмотря на популярный характер изложения, общая картина «российского мироздания», как представлял ее Даль, вполне понятна: Россия – это такое географическое образование, которое несопоставимо с другими азиатскими или европейскими культурами. Она по определению не может быть ни моноэтничной, ни моноконфессиональной – и в этом не недостаток подобного географического образования, а достоинство. В «Матросских досугах» (1853) Даль развил ту же идею применительно к материкам:
«Та часть света, в которой государства: английское, французское, прусское, австрийское, а также половина России, называют Европою; другая часть России, Сибирь, ушла в Азию; а где к востоку конец Азии, там она морем отделена от Америки. В северной Америке и у нашего царя есть доля там на прибрежном острову, на Ситхе, поселение, а частая гряда островов, идущая от этих мест по направленно к Сибири, также наша: она населена алеутами» [1, VI, c. 287].
В этих наивных «простонародных» представлениях – целостная геополитическая и геокультурная картина обитаемого мира. Выделена собственно Европа («Запад»), представленная четырьмя государственными объединениями: «английское, французское, прусское, австрийское». Ей противостоит Азия («Восток») – «Китай, Индия, Персия, Палестина». А Россия, которая раскинулась аж на трех континентах (цитированные рассуждения об «алеутах» написаны еще до продажи Аляски), потому так и смогла «развернуться» в ограниченном мире, что призвана осуществлять объединяющую миссию не только по отношению к русскому народу, но и ко «многим народам другим, которые говорят не русским языком и исповедуют иную веру». Сила ее – в том именно, что она не собирается никому навязывать ни единого языка, ни «правильной» религии; «на это всякому дана своя воля, а принуждать никого не принуждают». Этот принцип «непринуждения» обеспечивает устойчивость России как геополитического образования.
Эта предельно четкая «геокультурная» платформа, которой последовательно придерживался Даль, определила и его общественно-политическую позицию. Он, например, так и не примкнул ни к «западникам», ни к «славянофилам», олицетворявшим литературное противостояние второй половины XIX столетия – и с равным успехом печатал свои очерки и в «западнических» («Библиотека для Чтения», «Отечественные записки», «Современник»), и в «славянофильских» («Москвитянин», «Русская Беседа») журналах, оставаясь «своим» автором и для А.А. Краевского, и для М.П. Погодина. По своей общественной направленности, он оставался «туземником или самобытником» – именно так А.И. Кошелев предлагал обозначать «славянофилов» [7, c. 92]. Но Далю, для того, чтобы оставаться «самобытником», вовсе не нужно быть приверженцем славянофильской идеологии…
Четкую идеологическую конструкцию в этом отношении представлял уже «живой великорусский язык», собирателем и толкователем которого Даль выступил уже в молодости. Вот он в своем словаре толкует слово немец: «всякий иностранец с Запада, европеец». И тут же уточняет: «азиатцы басурмане». Слово «немец» (европеец) происходит от «немой, не говорящий по-русски». Слово «басурман» (азиатец) – от «мусульман», «неверный, нехристианин» [8, I, c. 53; II, c. 562]. Камнем преткновения в отношениях с «немцем» оказывается язык: европеец, почитающий свой народ образованнее соседей, не хочет знать чужого языка. А «басурман» – не хочет принимать и понимать носителей чуждой веры. И только российский «самобытник» готов к безусловному приятию и того, и другого.
Основной приметой «литературной географии» Даля становится ощущение устойчивости Божьего мира. Своеобразное объяснение ее он представил в очерке «Колумб» (из тех же «Матросских досугов»). Вот картина частей света, в которой писатель апеллирует к представлениям XV века, эпохи открытия Америки:
«А надо сказать вам, что в то время знали только свою половину земного шара, полагая что в другой половине все одно море, а земель нет. Ныне люди разделяют весь земной шар на пять частей, называя их частями света: половина России, Англия, Франция, Германия, Швеция и другие государства составляют первую часть света – Европу, наша Сибирь, Китай, Индия, Персия, места, где созданы были Адам и Ева, где Палестина, Иерусалим, составляют другую часть – Азию; на запад от Азии и на юг от Средиземного моря лежит третья часть, отчизна арапов – Африка; эти три части связаны вместе сушей, все один материк, и потому были известны искони; были также давно открыты острова, ближние и дальние, – но четвертая часть света, Америка, лежащая насупротив нас, в супротивной от нас половине земного шара, вовсе никому не была известна и никто об ней во сне не грезил. Пятая часть, Океания, также не была еще известна; она, состоя из множества великих и малых островов, открываема была исподволь различными мореплавателями» [1, VI, c. 295‑296].
Даль-рассказчик задается вопросом: что же заставило немолодого мореплавателя Колумба «идти туда неведомо куда» и отыскивать неизвестный материк в западном полушарии, «в супротивной половине земного шара»? И конструирует фантастическую «гипотезу» Колумба, основанную на изначальной гармоничности земной Ойкумены:
«Он рассуждал так: вся земля, с водами своими, в руках Создателя скаталась в шар земной; где суша поднялась повыше, там вода стекла, материк и острова обсыхали и дали пристанище человеку и животным; где суша опала ниже, туда стеклась вода, залила все котловины, все места, которые ниже уровня – и вышло море. А если так, то может ли быть вся суша на одном боку земного шара, а вся вода на другом? Не может; нельзя ей сдвинуться всей на один бок, на одну сторону земного шара; тогда бы земля эта потонула, ушла вся в воду, ее бы залило кругом водой, вся суша была бы морским дном и весь шар земной залит морем. Суша тяжеле воды, земля с одного бока водяного шара плавать не станет; либо вся она должна уйти в воду, либо ядро земли должно быть каменное, а с него должна подыматься суша в обе половины шара, выше уровня моря. Рассудив это, Колумб словно видел перед собою новую часть света, за далеким, за широким морем <…>» [1, VI, c. 296‑297].
Приведенное в популярном очерке «рассуждение» Колумба характеризует не столько Колумба, сколько самого Даля, убежденного в гармонии как материального («географического») Божьего мира, так и духовного мира любого человека. Ведь любой человек, странствующий по «морю житейскому», оказывается первооткрывателем. И те «земли», которые надлежит «открывать», раскинулись прямо здесь: в глубинах «крестьянского быта», в «матросских досугах» или в симфонии «живого великорусского языка».
Литература
Даль В.И. Полн. собр. соч.: В 10 т. СПб.; М., 1897–1898.
Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 16 т. М., Л., 1937–1949.
Дневник А.И. Михайловского-Данилевского // Русская Старина. 1897. №7. С. 92. Курсив наш.
Кантор В.К. Русский европеец как явление культуры. (Философско-исторический анализ). М., 2001. 704 с.
Киреевский И.В. Полн. собр. соч.: В 2 т. М., 1911. Т. II. 300 с.
Фризман Л.Г. К истории журнала «Европеец» // Русская литература. 1967. №2. С. 117‑126.
Записки А.И. Кошелева. М., 1991. 237 с.
Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М., 1989–1991.
* Далевские чтения-2016: В.И. Даль и Русский мир: материалы Международной конференции / Отв. ред. Ю.П. Фесенко. – Луганск: Изд-во ЛНУ им. В. Даля. – 290 с.
Вячеслав Кошелев (Великий Новгород)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
