Эта южнорусская земля — бескрайнее поле. Оно то вздымается, то опадает, и над этой вздыхающей то и дело землей простерлось огромное небо, которое глядит ей, кажется, в самое сердце.

И уж, конечно, видит оно и скромный погост, где покоится моя бабушка — Мария Степановна. Ее холмик с деревянным крестом, выкрашенным серебряной краской, если чем и выделяется от других, то своей неприметностью: он не обнесен оградой по последней воле самой бабушки. Говорят, завещала она, чтобы, когда умрет, поховали ее поближе к дороге. Есть в этом трогательном надгробье и правда о её душе: зачем защищаться частоколом после смерти тому, кто был беззащитен всю жизнь?

В молодости она была попадьей. Ее муж, мой дедушка, отец Кирилл, получил приход в селе Павлинка, весьма, впрочем, небогатый. Молодежь уже боялась в церковь ходить, да и забота о хлебе насущном все больше поглощала человека, отнимала силы: началась коллективизация, за ней разразился голод.

Зине, старшей бабушкиной дочери, в страшный 33-й год было уже тринадцать. Она рассказывает мне о том времени, раскатывая потемневшими, сноровистыми еще руками тесто для вареников. Голос у нее певучий, однако не сильный — не покоряющий силой радости или отчаяния, а просящий всего лишь прислушаться к своему сиротскому, одинокому звучанию.

— Что с голоду мы, Володичка, не умерли, так это нас братик Витя спас. Он табельщиком в колхозе робил, получил много хлеба и сказал: «Ну вот, я заработал вам, поеду теперь в Житомир учиться на агронома». — Чтобы учиться пустили, он написал в газету: отрекаюсь, мол, от батька — и уехал. Остались мы с братиками Петей, Борисом — он тогда еще совсем маленький был. И мама с папой.

А потом, Володичка, куда-то начали пропадать продукты. И дожди в то лето были, и урожай собрали, но у колхоза отобрали все зерно. Хлеба купить не у кого. Магазины, какие были, закрылись, зато открылись торгсины: золото и серебро там обменивали на муку и крупы. К весне хлеб у нас кончился, мама отнесла серебряные ложки, чтоб было чем заправить крапивные щи. А потом золотой крестик обменяла. А весной, как вода спала, залезли в речку - «черепашек искать». Так мы ракушки называли. Бывало, придешь на речку — в воде тысячи стоят, кормятся. Нащупаешь ногой в песке раковину, достанешь, створки размыкнешь: там мяса нет — одна грязь.

А еще в стогах рылись. Сховается туда, нас, ребяток, душ пятьдесят, стручки ищем, колосья, вышелушиваем кажно зернышко, кажну горошину и кладем в баночку. А по полю, Володичка, объездчики ездили сильно злые. Плетью секли, як при помещиках или потом при гитлеровцах. Один раз нас побили, и папа с мамой велели нам дома сидеть.

Сидим дома. Папа говорит: «Дети, дети, отойдите от окна...» — Мы уже знаем — подводы страшные едут. Душ 10-15 положат на подводу, иной еще руками или ногами бьется, а уже его засыпали известью, везут в яму. А вороны над ними грают, очи выклевывают. Бывало, яму засыпят, а она шевелится...

— Пропала, Володичка, у одной бабы свинья. Баба убивается, что ж ей без свиньи — с голоду умирать? Ищет ее, ищет... Все село обошла, идет над речкой. Смотрит, в одной хате свет пробивается. Баба в щелочку подсмотрела: смолят. Она решила, что ее свинью, и позвала милицию. Стучат — не открывают. Взломали дверь — а там, в печи, человеческая осмоленная голова, Володичка ..

Самая страшная героиня Гоголя - Панночка из «Вия» — пьет кровь младенца, но она оборотень — не человек. Как же надо было извратить жизнь человеческую, чтобы довести людей до такого состояния?!

— Народа умерло. Володичка! Смотришь — эта хата пустая, и в той никто не живет, и за ней. Начальство испугалось, что работать некому будет. Открыли столовую для колхозников. Я с Галей и братиком Петей подались в колхоз. Мама пошла в больницу санитаркой, так, слава Богу, и пережили тот год...

Велик простор, отпущенный каждой душе: есть в нем бездны, но есть и звезды, а путь к последним, как знали еще древние, зарос колючим терновником. Пережила дедушкина семья голод и только вздохнула свободно, как, оказалось, испытания лишь начинаются.

— Время тако было, Володичка, придет девочка в школу и плачет. Все уже знали: значит, ее батьку забрали. И учительница наша Резниченко пришла раз и плачет - мужа взяли. А однажды в классе говорит она мне: «Выйдем на минуточку». — Вышли мы, а она: «Зиночка, детка, у тебя папу арестовали». — Отпустила меня, и я скорей в сельсовет. Пришла в сельсовет, говорю: «У меня папу забрали, а я дома не была, впустите». — Впустили. Папа сидит на стуле. Говорит: «Зиночка, купи мне газет, я почитаю, бо мне скучно». — Купила я газет, прихожу в милицию, а мне: «Увезли твоего»... — Больше я его не бачила. Ни как брали не бачила, ни как увозили.

В моих детских воспоминаниях — было мне тогда пять лет — бабушка осталась ласковой старушкой (а ей в 46-м еще не исполнилось пятидесяти), очень опрятной. От нее исходила такая чистота, что до сих пор стоит она в моих глазах каким-то белым видением: то ли лицо тому причиной, то ли белая косынка, в которую она убирала волосы.

Оставшись после ареста отца Кирилла одна с детьми, матушка Мария ходила по селу — просила сухари на посылку для мужа, шла с дочерьми в Жмеринку: обстирывать тамошних жителей, «мастить хаты» — обмазывать глиной дома. Платили им буханкой хлеба, реже - деньгами, а самое главное - иногда давали сливочного масла, которое бабушка томила в печи и посылала в Житомир, где умирал от туберкулеза ее сын Виктор. В письмах он все спрашивал; «Как папа?» — А в единственном дошедшем до нее письме дедушки был вопрос: «Как Виктор?»

— Папа писал,— вспоминает Галя, другая бабушкина дочь,— что он в Сибири, на сплавке леса. Одеться, жаловался, так дали, что душа не согревается. Ноги мокры всегда... А после того письма скоро мы поехали в Житомир хоронить Витю...

Так в семью пришла первая смерть. Остальным надо было жить. Галя работала в совхозе. Зина пошла на сахарный завод.

— Цветы в заводском дворе садила, подметала, Володичка. А тут закон о трех минутах вышел: опоздаешь — сразу уволят. А часов у нас не было. Один будильник — петух. Бывало, мама будит: «Зиночка, Зина, вставай, уже пропел. Пойдем, я тебя проведу до завода». — Придешь. Спросишь у сторожа в будке: «Дядечка, сколько времени?» А он удивляется: «Ты на первую смену пришла? Второй час ночи»...

Много горя вышло из-за этого закона. У меня уже жених был — Стасик. Секретарь комсомольской организации на сахзаводе. Назначили день свадьбы, ждем утро, ждем вечер — нет его, Володичка. Я в слезы. На другой день приходит, белый, як это тесто. Оказывается, у него сосед по квартире зарезался. Взял у Стасика бритву, мол, побриться. А в записке написал: «Ухожу из жизни, бо опоздал на три минуты».

А к свадьбе надо было одеться, Володичка. Но купить было нечего. В голод продуктов не было, а после голода — одежды. Однажды в магазин завезли полотно. Народа собралось, милиция приехала. Бабы то та, то другая кричат: «Я беременная, мне без очереди!» Материю стали давать на втором этаже. Все бросились на лестницу. На одну жиночку навалились, сломали перила: народа много попадало. А как попадали, сразу стало видно, что беременных и не было: они только подушечки вокруг живота подвязывали. Одной, правда, живот пробило.

Поженились мы, Володичка, а тут скоро и война. У меня на руках Люда маленькая совсем, Валечку уже носила — прихожу в военкомат. «Дайте хоть родить,— говорю,— а потом мужа забирайте». Да где там - немцы подходили. Ушел Стасик на фронт, и как раз они сахзавод заняли.

Галя говорит, что у бабушки перед войной было видение: вышла она из дому, глянула в небо и увидела: оно в крови. В эти годы потеряла она мужа — я думаю, в 1944-м, потому что после войны один из земляков рассказывал, как он в эвакуации в Сибири встретил дедушку. Опухший от голода, он пригласил его в избу, где даже угощал чем-то и говорил, что хлопочет об освобождении и что у него есть надежда. А надежда у заключенного священника могла появиться в 44-м, когда тоненький ручей потек из архипелага ГУЛАГ: этот «антипоток», по слову Александра Солженицына, составляли священники, которым предстояло служить в открывавшихся во время войны храмах. Надеялся влиться в ручеек и дедушка, но «совсем слабый был батюшка Кирилл, жалко было смотреть», — заключил свой рассказ мой земляк.

Галя во время войны была в эвакуации, а Зина попала в концлагерь. Попала через три дня после того, как стала вдовой.

— Стасик мой воевал недолго, Володичка. За Днепром немцы сильно много народа взяли в плен. Они держали солдат за проволокой в поле. Воды не давали, что в земле найдешь, то и ешь, а ничо не найдешь — умирай. Много наших там умерло. Тут стали пускать заводы — и в Виннице, и в Илинцах, и в Каменогорке... И немцы разрешили забирать домой тех, кто мог еще робить, у кого находились родичи. На свой завод Стасик решил не возвращаться, устроился на другой, а я жила в Илинцах. Ночью он стучится. «Зина,— говорит,— сегодня вызвал меня директор и сказал: «Все про тебя знаю». — Немцы меня расстреляют. Я, Зиночка, пойду в партизаны...»

А на третий день я Славика купала — он еще грудной был,— врываются немцы с автоматами, гогочут что-то по-немецки, кричат до мене: «Вег! Вег!» — А с ними полицай, строчит понизу, думает, кто сховался под кроватью. — «Забирай детей и выходи!» — мне приказывает. Я скатала Славика в пеленочку, обернула одеялом и с Валей и Людой во двор. Валя только один ботиночек успела одеть, а другой в руке держала. Во дворе была уже машина, а в ней полицай, Лобанов его фамилия, Лобанов и еще много народа. Все плачут, кричат. Я кинулась назад и говорю полицаю: «Дядечка, я паспорта не взяла». — А он мне: «На шо тебе на том свите паспорт?»

Привезли нас в пустое село.

На снегу лежали мертвые дети, батюшка в рясе убитый. Немцы приказали тем, кто без детей, копать окопы. А остальным велели садиться опять в грузовик. А я, Володичка, замешкалась: хотела взять хоть пучок соломы на подстилку, а машина тронулась. Хватаюсь за борт, а немец меня бьет прикладом по рукам. Я не отпускаю борта, бегу за машиной, а он бьет, бьет.. Думаю, хоть бы ударил по голове, тогда уж все... А люди в кузове кричат: «Здесь ее дети!» — Свои, с завода, втащили меня назад в машину, и я потеряла сознание...

Очнулась в тюрьме. Нас там много было. Стекла выбиты. Холодно. Дети ползают под ногами, есть просят. Славик голенький лежит, всю ночь кричит, мокрый, перекутать не во что. Даю ему грудь, в ней нема ничо, Володичка. Утро начинается - здесь не встают с пола, там Думаю: когда ж наша очередь?

...Смерть отца, мужа, умирающие от голода дети. Как будто черные молнии реяли вокруг нее, сгущая мрак все больше, и вот, когда казалось, что гуще он уже не может быть, что все окончено, тете Зине явился ангел. Правда, он не был похож на тех сынов света, которых, говорят, видела моя бабушка перед смертью. Одет он был не в белые одежды, а в форму солдата оккупационных войск и говорил не трубным гласом, а на языке, в котором некоторые слова Зине были знакомы. «Матка,— сердито сказал он, показывая на Славика,— дай ему исты».

— Це был наш новый охранник, Володичка, чехословак.

«Шо ж я дам, пан?» — отвечаю. Тогда приходит цей чехословак с крынкою молока, наливает в стакан и дает Славику. Он схватил его, ручонками трусит-глотает, глотает... Потом чехословак взял с собой несколько человек, и потом они вернулись с убитой лошадью. Ее поразрубали и варили кусками в ведре. Чехословак пошел к главному немцу и сказал ему, чтоб нас, кто остался в живых,— а осталось, Володичка, мало,— распустили по избам. Пришли мы в одну избу: хозяйка, така хорошая, накормила и стелит постель на кровати. Я говорю ей: «Жиночка, не стелите, бо нас вши заели». — А она: «Ничо, вы только скидовайте с себя все». — Сложила она нашу одежду в казан, плеснула в него воды и засунула в горячую печку... Хорошая была жиночка. Оставались мы у нее до прихода нашей армии. Вот так спаслись мы, Володичка. А все через того чехословака.

...Удивительное дело сила добра, не правда ли? Зло способно сгущаться до космической плотности — вот-вот его черная дыра проглотит человека. Оно может двигать миллионными армиями, и нет, кажется, предела его могуществу. Погиб человек неминуемо, безвозвратно. И вдруг тоненький луч доброты, простой жест участия, протянутый в последнюю минуту стакан молока — и спасен имеющий сердце и разум. Все дети Зины давно выросли, работают, живут достойно, и никто из них даже имени не знает своего спасителя. Спорят только, чех он или словак. Или украинец из Восточной Словакии? Впрочем, это не главное. Имеет значение другое. Неудивительно ли, что в драме людей, живущих в затерянном украинском селе, участвуют и поляки, и немцы, и житель Чехословакии... Какие, однако, мощные силы — планетарного масштаба — задействованы в человеческой судьбе. Я не против того, что человек - не только представитель своего народа, но и гражданин мира, планеты. Однако, при условии, что мы помним евангельское «Мир во зле стоит» и пропадет в нем человек, если в последнюю минуту не встанет на часах ангел.

Зина вернулась в свой дом, устроилась на сахарный завод табельщицей. В конторку к ней пришел однажды человек в гимнастерке и сел напротив нее.

— Мне, Володичка, неудобно, бо одна нога у меня в глубоком галоше, а другая в мелком. Так я мелкий галош другой ногой закрываю. А он вынимает из кармана гимнастерки продуктовыекарточки и дает мне. Зачем же, говорю, вы мне свои отдаете? — «Ничо,— отвечает,— это вашим детям». — Потом я узнала, что это председатель завкома Жора Воронцов, раненый фронтовик. Сирота, как и Стасик. Взял он меня, Володичка, детей усыновил.

Вот такой любовный сюжет вплетен в нашу историю. Не любовь-страсть по Шекспиру, а любовь-жалость на измученной от человеческих страстей земле. Супруги Воронцовы жили вместе 19 лет. В 1964 году Георгий умер.

Галя вернулась из эвакуации в Илинцы, к маме. Несчастья не оставляли бабушку. Подорвался на мине ее младший сын Боря, да и сама Галя чуть не погибла в голодном 1947 году.

— Поехала я в Западну Украину, там народ не дюже бедовал. Одной жинке помогала робить. Коней чистила, с коровами, свиньями управлялась. Она мне за это одежду дала, муки, сала — маме я хотела отвезти. Один раз вечером — я уже легла — до хозяйки заходят человек восемь. Поднимает один одеяло — я на полу спала, на соломе: «Русы? Советы?» — Я так вроде сплю, а сама дывлюсь: они все в кожухах, в валенках и наганы мают — бандеровцы. А хозяйка им: «Не зачипайте — жинка приихала хлеба просить».

Утром спрашиваю хозяйку:

«Шо за гости у тебя были?» — Она: «А так, знаешь... Надо уметь жить...». — А тогда многих убивали, кто просил. То мальчика найдут зарезанного, то жинку... Я в тот же день уехала.

Здесь я приближаюсь к трагической развязке истории жизни моей бабушки. Было у дедушки два брата. Один — Иван, сельский учитель, тоже погибший в сталинских лагерях. Другой... Позвольте мне забыть его имя, ибо завещала бабушка родным не судиться с ним, а простить, забыть ему грех. Будем звать его: бабушкин деверь. Задумал деверь отнять у бабушки ее белую хату. «Уезжай,— говорил он ей,— к дочери, а дом я у тебя все равно отберу: ты жена врага народа, прав у тебя никаких. В доме мой сын со снохой будут жить. Уходи: если я тебя даже убью, мне за жену врага народа ничего не сделают». — Пробовала Мария Степановна возражать — жена деверя ударила по голове...

После этого потрясения она жила недолго. Георгий Воронцов перевез ее в Каменогорку, к себе. Через некоторое время она начала вставать, но то и дело жаловалась на сильные головные боли. Бабушка все чаще впадала в задумчивость. А то находили на нее припадки страха. Дочери, внуки, зять успокаивали Марию Степановну, но все понимали, что долго она не протянет.

— Мама в окно все бачила,— рассказывает Галя. — Ночь была мисячна, она дивилась. Дивилась на мисяц. Очи таки мутны. А потом помолилась, замела все подворье, постелила на топчане и легла... А ведь до того, как перевез ее Жора, ни разу двор не мела. Хотела, видно, чтобы, когда придут на ее похороны, чисто было.

... Вот и подошел к концу мой рассказ. Остается сказать, что деверь очень сильно и мучительно болел и просил, чтобы его простили дети и внуки Марии Степановны, потому что иначе, мол, он не может умереть. Помня наказ бабушки, тетушки написали, что зла на него не держат. Получив письмо, деверь через несколько дней скончался.

Даю тете Зине прочитать свое стихотворение «Дорога», строки из которого послужили эпиграфом к этому рассказу. А предшествуют им такие:

.. .Здесь душа иная идет по мукам столько верст, что хватит ей дойти до звезд, а может, и дойдет, кто знает...

— Ой, Володичка,— растерянно говорит Зина. — Це ж про маму...

Владимир Смык

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"