И в какой бы город или селение вы ни вошли, узнайте,
кто в нем достоин, и там пребудьте, пока не выйдете.
Мф. 10, 11
Знакомство с новым городом, тем более, со столицей целой страны хочется начать с чего-то главного, разве не так? С какого-то излюбленного его обитателями места. Но мы с моим спутником по этой поездке Виктором Калугиным твёрдо решили: не станем-ка в первый же день по прибытии расслабляться и на что-то знаменитое или зазывное отвлекаться. Как записано в нашей заявке на эту поездку, (а она – шуточное ли дело? – утверждена иностранной комиссией Союза писателей СССР), так и будем здесь действовать. И потому с утра пораньше от гостиницы «Югославия», стоящей как бы на отшибе, на берегу то ли Дуная, то ли Савы (расспрашивать поначалу нам показалось стеснительно), докатили автобусом из новой, судя по застройке, части города, в старую – до конечной остановки Студентски трг (Студенческая площадь). А уж отсюда нам предстояло, оставив за спиной фасадные окна Белградского университета, действовать по инструкции, великодушно вручённой мне накануне в Москве профессором филологического факультета МГУ Никитой Ильичём Толстым, правнуком автора «Войны и мира».
Инструкция была всего об одной страничке, но необыкновенно живописная.
– Ты, Витя, не представляешь, – говорил я Калугину, пока извлекал сложенный вчетверо лист хорошей пищей бумаги из внутреннего кармана куртки, – как он меня растрогал вот этим планом… Он будто, пока рисовал его, перенёсся воображением в город своего детства… Оказывается, он не только вырос, но даже родился здесь, в королевской ещё Югославии… Вот, полюбуйся…
По верху страницы шло написанное от руки, как и всё остальное, что на ней уместилось, название трогательного документа-произведения
ПЛАН ГРАДА БЕОГРАДА
Крупные заглавные буквы были выведены зелёной пастой. Сразу под ними отчётливо проступали синие берега двух рек: с юга впадала в Дунав Сава, а сам он обтекал город с севера, почтительно огибая то ли остров, то ли валунообразный холм, который на рисунке Толстого тоже был синим и назывался Калемегдан. У юго-западного выступа этого Калемегдана обращали на себя внимание два отдельных квадратика, тоже синего цвета, и к ним сбоку устремлялись зелёные стрелки. Одна подсказывала, что на плане обозначена Саборна црква, а другая, – что тут находятся Патриаршија и Музеј Српске Церкве. Все надписи были сербские, значит, почти не отличались от нашей русской гражданской кириллицы. Просто, после реформы правописания, которую в XIX веке ввёл Вук Караджич, сербская кириллица приобрела несколько новых букв.
– Ну, понятно, – сказал я вслух. – Никита Ильич захотел нам с тобой, невегласам, неназойливо подсказать: если уж собрались на родину Вука, то неплохо бы для начала подучиться буквам этой самой «вуковицы».
– А зачем, собственно, Караджич её, «вуковицу», ввёл? – как-то неуверенно спросил Калугин. – Разве не хватило ему нашей старой кириллицы?
– Подожди-ка, Витя! – осадил я его недоумение. – Давай «вуковицу» обсудим попозже. Видишь, мы, кажется, почти и пришли. Вот на плане – улица какого-то Кнез Михајила, вот, на той же улице – Академија Наука. Здание самое изо всех большое, даже красной ручкой заштриховано. А вот – наш Студентский трг, где мы с тобой торчим и топчемся.Но, а справа-то, за зелёным бульварчиком, читай, что это там – и тоже заштриховано красным?
– Миха-лыч! – как-то даже поперхнулся сдержанный Калугин. – Справа он и есть: Вуков и До-си-тејев музеј.
Радуясь тому, что самонужнейшее нам находится так близко, всего через три минуты мы подошли к двухэтажному особняку с двумя узкими высокими дымоходными трубами над четырёхскатной кровлей, крытой красной черепичкой. Глянулось ли нам изящество труб, похожих на четырёхгранные башенки с арочками и поясками, тронула ли меленькая, старого фасона черепичка, ободрила ли прочность старого дерева, раскинувшего крону чуть не на половину крохотного палисадника перед фасадом, но нам особняк сразу показался самым старинным зданием изо всех белградских, которые мельком видели до этой минуты.
Мы зашли в палисадник и позвонили у парадной двери. Пожилая женщина в тёмной служебной форме, по виду привратница, на вопрос «Можно ли видеть госпожу Елену Шаулич?» попросила нас подождать и удалилась из просторной прихожей в другую комнату или залу. Вскоре дверь широко распахнулась, и нам навстречу стремительно выплыла дородная дама выше среднего роста в вязаном неярком джемпере и тёмной вязаной юбке чуть выше щиколоток. Приближаясь к нам, она с неопасливым, но сдержанным любопытством поглядывала то на одного, то на другого бородача, явно не из здешних.
Я уже заранее знал от Толстого, что Елена Шаулич свободно изъясняется по-русски и потому, сделав полшага вперёд, представился:
– Доброе утро, госпожа Елена, и извините, что мы без звонка, без предупреждения… Но мы лишь вчера прилетели из Москвы и, в первую очередь, навещаем сегодня Ваш музей – по рекомендации Никиты Ильича Толстого… А он, тоже в первую очередь, просил передать Вам своё сердечное дружеское приветствие. Сверх того, он вручил нам вот этот свой рукописный путеводитель по граду Београду, чтобы мы не заблудились в неизвестном для нас городе, а сразу же нашли Вас.
Пока я досказывал своё приветствие и объяснение, план уже плавно перелетел в руки Елены Шаулич. Её просторное крестьянское лицо заполнялось сиянием нежданной радости, глаза чуть повлажнели и заискрились. Она то всматривалась в буквы и цветопись картинки, то невольно прижимала её к груди и что-то шептала. То даже, как мне почудилось на миг, порывалась её поцеловать.
– О, Никита… о, Толстой … он е као дэтэ.... Он же как дитя это нарисовал, – наконец, залепетала она – тоже каким-то детским, при её дородности, голосом. – Вы же знаете: он – наш! Он у нас вырос, у нас учился… Из Београда в сорок четвёртом году ушёл в Красную Армию. Как доброволец… Милый Ни-ки-та…
Тут она опомнилась:
– А вы, друзья мои дорогие… расскажите же о себе. Что бы мне для вас хорошее сделать?
Пора было показать, что Никита Толстой указал путь к её музею не каким-то случайным лицам.
– Мой друг Виктор Калугин, – показал я на своего соседа,– известный у нас в стране исследователь и знаток фольклора. Ещё в студенческие годы работал в экспедициях на русском Севере, записывал былины от старых сказителей… Выпустил уже несколько сборников былинных текстов, со своими статьями и комментариями, пишет книгу о наших знаменитых фольклористах, ещё дореволюционных… Вот почему наш Союз писателей дал ему эту командировку к вам, на родину Вука Караджича, самого первого фольклориста и этнографа Сербии… И меня тоже интересует наследие Караджича, но еще и как творчество историка, в связи с его трудами о Карагеоргии…
Тем временем Елена, то заходя чуть сбоку, то пропуская вперёд себя, уже выводила нас на второй этаж, где располагались экспозиции музея.
– Михалыч, ты, конечно, поскромничал, – подправлял меня по пути Виктор, – не сказав о себе, что являешься автором уже трёх книг в нашей известной биографической серии, в том числе, книги о герое Куликовской битвы князе Дмитрии Донском…
– О, Михалич! – воскликнула Елена. – Как мне нравится этот русский обычай, когда называют человека по имени его отца!.. Можно, и я буду так называть вас – Михалич?.. Это не будет фамильярно?
– Нисколько. И большое спасибо вам, Елена за честь, оказанную моему отцу… А Виктор у нас, кстати, – тоже Ильич, правда, ещё не такой знаменитый, как Никита Ильич…
– О, Толстой! – рассмеялась Елена. – Его ведь наша Академия уже приняла в свои почётные академики…
И – тотчас закрутилась карусель музейных, всегда таких воздушных хождений, метаний, перенесений – из зала в зал, от портрета к старой гравюре, от самовара, когда-то привезенного Караджичем из России, к его яворовым гуслям и луле – табачной трубке, от рукописей-автографов к витрине с пистолетами и ружьями времён Первого Сербского восстания, от самого Вука – к его современнику, тоже просветителю, но более западной ориентации, Доситею Обрадовичу, – чтобы затем снова перенестись поближе к Караджичу.
Елена же, придержав наше внимание у какого-то очередного важного документа, вдруг на минуту исчезнет, а потом лестничные ступени снова благодушно заскрипят, паркетины запиликают, и она, шумно дыша, возвратится с целой стопой книг и журналов, знакомство с которыми нам предстоит – то ли сейчас же, то ли завтра либо послезавтра, потому что нельзя же таких важных посетителей ублажить одними только витринами и копиями.
– О, а кафа? – спохватывается она. Но, глянув на старинные часы в углу комнаты, делает себе рукой озорную отмашку. – Нет, Бога ми, не будет вам здесь никакая кафа?.. А ну, одевайтесь, дорогие мои Михалич, Илич!.. треба да идэм у Коларчеву. Вы же у меня совсем гладни?.. Что подумает обо мне Толстой?.. Приняла гостей и нахранила одной кафой?.. Айдемо, напрэд!.. На кнеза Михаила…
Вспомнив, что название этой улицы есть на плане, который продолжает лежать на столе рядом с книгами и журналами, я говорю ей, что надо бы его взять с собой, чтобы сегодня или завтра с его помощью, рассмотреть хоть что-то ещё.
– О, да, обавезно – обязательно, – подтверждает Елена, хотя, мне кажется, ей сегодня не хотелось бы расставаться с этим нежданной вестью от её Толстого.
В сторону всё той же Студенческой площади она выступает широким командирским шагом. Полы её длинного пальто, разлетаются, мы, замешкавшись, чуть отстаём, но тут же нагоняем её.
– В каком же замечательном, отличном ото всех доме находится ваш музей! – восхищается Виктор. – Жил ли в нём сам Караджич?
– Всем, кто к нам приходит, хочется, чтобы он жил точно здесь, – смеётся Елена. – На жалость, мы не знаем, где именно он жил в том – старом Београде… И при Карагеоргии, и у князя Милоша Обреновича… На жалость, от старого Београда времени турецкого пашалука почти ничего не осталось… Знаете: войны… пожары…. бомбардованья, да, бомбар-дировки… Признаюсь вам, иногда и нам тоже кажется: он жил в таком вот легендарном доме, как наш, обычном и достойном…
Она чуть задыхается от ходьбы, идти всё-таки под горку… Но остановиться не желает, – и вот уже влетаем в какой-то тенистый и узкий университетский проулок, где она снова, как поводырь, размашисто выступаёт вперёд, а мы послушно семеним следом. Чтобы вдруг оказаться посреди замедленного, как во сне, неспешно-праздного многолюдства, где хозяевами – одни лишь зачарованные пешеходы…
– Ну, друзья мои, вот и она, наша кнез Михайлова улица.
Я прикусываю язык, чтобы не сравнить это блаженное видение с московским Арбатом. («Да какой уж там Арбат? – вздохнёт поздно вечером и Виктор. – Жалкая пародия».)
Между тем Елена Шаулич, наконец-то, переводит дух:
– Драги гости, Михалич и Илич, вы поработали сегодня, пора и отдохнуть. Вуков музей приглашает вас на скромную трапезу – в нашу «Коларчеву».
То, что называется «Коларчева», если теперь не изменила память, я бы уподобил старинной мягко освещённой полупещере, озвученной благодушным шелестом бесед и самых тихих, самых неназойливых на свете балканских мелодий, которым нисколько не мешает камертонное позвякивание столовых приборов. Прекрасная наша Елена, если мы и были накануне, как ты считаешь, гладни, то, едва войдя сюда, уже и сыты! И, сколько бы после того дня и часа и где бы потом ни трапезовали мы, вдвоём с Калугиным, а чаще пораздельно, но твоя «Коларчева» навсегда останется превыше всех сравнений, будто с нами за тем столом незримо присутствовали и чуть грустные Карагеоргий с Караджичем, и ты сама, конечно… Хотя ты-то почти тут же и оставила нас, даже не присев за ослепляющую белизной скатерть, а только дав какие-то распоряжения пожилому, дружелюбно кивающему тебе распорядителю застолий. И проплыла мимо столиков большой, но почти бестелесной тенью, пообещав перед исчезновением, что мы ещё обязательно-обавезно потрапезуем вместе, но – через день или два. А завтра, если не передумаем, можно будет в музее продолжить знакомство со всем-всем, что только нам ни захочется прочитать и посмотреть…
Не возьмусь даже перечислять, чтобы не осрамиться, сколько всего разного и что именно нам, слегка смущённым её уходом, было принесено, начиная с закусок и кончая белградской «турской кафой», после которой дружелюбный хозяин предложил ещё напоследок – от «Коларчевой» «на русский посошок» – по рюмочке той самой прозрачной и пронзительной «препеченицы», которая перед тем подавалась и к огнеподобному мясу, и к квашеным красным перцам.
На кнеза Михаила было ещё светло. Нам захотелось слегка прийти в себя от такого счастливого, благодаря плану-замыслу Толстого, начала своей командировки. Казалось, здесь, рядом с подъездом Академии наук, обочь с лучшими книжными магазинами страны, сизо-пепельным декабрьским предвечерием весь белградский свет и полусвет утешает себя несуетной прогулкой. Иногда – с вялым заходом в самые дорогие магазины или небрежным стоянием перед витринами и заоконными экспозициями чьих-то полупустых художественных ателье или выставок. Лишь в одном месте, у входа в чей-то выставочный зал мы неожиданно увидели напряжённую очередь человек в четыреста, не меньше. И лишь подойдя совсем близко, к тихому своему ликованию обнаружили, что, оказывается, в Белград накануне прибыла большая выставка картин Ильи Репина, и народ «прёт» именно на автора «Не ждали?».
– А что, Витя, давай-ка мы ещё и в университет постучимся, как посоветовал Толстой, и узнаем, на месте ли его друг Андрей Тарасьев, – совсем развеселился я. – А вдруг и его удивим: «Не ждали?». (Но подробнее о встрече именно с Тарасьевым можно будет прочитать в этой книге немного ниже, в рассказе «Андрей»).
Уже в гостинице, перед сном, вспоминая подробности целого дня, мы вдруг нешуточно заподозревали: а не подвох ли всё, что произошло, не игра ли нашего расшалившегося воображения?.. Ведь нам, персонам, совсем не избалованным вниманием в иноземстве, сегодня для полного счастья хватило бы встречи с одной лишь прекрасной и блаженной Еленой, даже если бы она напоследок попотчевала незваных гостей всего только музейной кафой. Да и без кафы было бы чудесно!..
Но дальше-то, после «Коларчевой», кнез Михаила и Репина что с нами ещё наприключалось?
Тарасьев, друг Толстого чуть не с детских лет, уже, наверное, и домой собирался из кабинета славистики, до потолка уставленного книжными полками, а тут мы со своим «Не ждали?»… И ведь тотчас пошло-поехало. Впрочем, при размахе натуры Андрея разве могло такое быть, чтобы тут же не пошло-не поехало? Не успел он в честь негаданной встречи налить гостям и себе по крошечной рюмочке какого-то медалированного виньяка, как входит на огонёк опекаемый им литературный питомец по имени Зоран – молодой поэт-герцеговинец трагической наружности, хриплогорлый, высокий и тощий как жердь.
Слово за слово, – заглядывает коллега Андрея с соседней кафедры. Этого лингвиста, тоже высоченного, зовут Богдан Терзич. Но, едва заслышав нашу русскую речь, он тут же объявляет своим щедрым баритоном, что уж мы-то вполне можем именовать его по-свойски – Федотом Портновым. Почему?! Да потому, что именно так его окрестил однажды на русский манер сам академик Виноградов: ведь сербское «терзич» переводится как «портной», а Богдан – это греческое Феодот, то бишь, наш Федот…
Маленького общего восторга по поводу двойного славянского гражданства Терзича-Портнова нисколько не остудило и появление бледнолицего Джордже Трифуновича. Этот негромкий, скромнейшего облика пришелец хотел было сразу же ретироваться, прошептав Андрею, что заглянет после Рождества или Крещения, но Тарасьев по-хозяйски вывел его на середину комнаты и объявил, что мы имеем редчайший случай увидеть сущего университетского затворника – самого выдающегося на свете знатока древнесербской письменности, которого можно сравнить разве лишь с пушкинским Пименом «Из Бориса Годунова». Джордже стоял потупясь, явно томясь, будто его уличали, как Гришку Отрепьева в корчме, и не притрагивался к налитой и для него рюмочке. И только когда услышал, что один из нас написал исследование «Герои русского эпоса», а второй даже в летописи заглядывал, сверяя по ним даты и сведения для своего «Дмитрия Донского», глаза Трифуновича чуть потеплели, а на щеках просквозил румянец. И рюмочкой он со всеми всё же чокнулся…
Затем ещё заглядывала ненадолго пожилая, но весёлая профессорша и пригласила всех на завтрашнюю «Крестную славу». Пусть и москвичи посмотрят, как в стенах Белградского университета слависты отмечают – и студенты, и преподаватели – этот сербский праздник каждого православного рода и дома, который и Брозу Тито не удалось выкорчевать из народного бытия.
А Любимко! Живописнейший Любимко Раденкович, молодой пышнобородый усач с угольно-чёрной шевелюрой, исследователь народных заговоров, притч, загадок, обрядов, инструментов… Он обещал у себя дома показать нам редкой красоты фамильные гусли. И, конечно, же он сводит нас на Калемегдан – древнюю белградскую крепость, заложенную когда-то ещё римлянами. А там рядом и Соборная церковь, у входа в которую лежат мемориальные плиты с именами Вука Караджича и Доситея Обрадовича… Но туда нас поведёт уже Андрей, потому что он сам хочет показать нам и мощи святого князя Лазаря, обезглавленного на Косовом поле, а они сберегаются именно в Соборной… И ещё он хочет позвать с нами Марфу Толстую… Ну да, оказывается, это дочь Никиты, и она учится здесь, под духовным призором дядьки Андрея.
– Калемегдан… Соборная… Дунав… Елена… Студентский трг, – перебирал я вслух слова. – Вот видишь, Витя, всё, что накатило на нас как наваждение – оно же явно из одного источника. От этого Толстовского плана… Наверное, он их ещё и обзвонил, и предупредил о нашем с тобой появлении – Елену, Андрея… А если не обзвонил, то достаточно для них оказалось и нежданной картинки…
– А ты слышал, – припомнил Калугин, – кто-то из сербов у Тарасьева сказал, будто извиняясь, что Вук всё же погорячился, добавив в старую кириллицу несколько новых букв?
– Ладно, Витя, – зевнул я, – отложим «вуковицу» для более сведущих знатоков, чем мы с тобой. Лаку ноч.
А всё-таки, – думал я уже посреди ночи, про себя, – почему Елену так взволновала страничка с цветными записями? Может, они тоже знали друг друга с детства, учились в соседних гимназиях? Может, были даже влюблены друг в друга?… Или она безответно влюбилась, как и другие её подружки, в такого красивого, высокого и статного правнука самого Лава Толстоя. Но вот в сорок четвёртом он уйдёт в Красную Армию и уже сюда насовсем никогда не вернётся… А она? А прекрасная, сокровенно щедрая душой Елена так и останется одна. И ни за кого не выйдет замуж… Впрочем, что это меня тянет в какие-то романтические преувеличения? Наверное, это Дунай-Дунав, оттого что течёт он совсем рядом, и наколдовывает, наборматывает свои всегдашние сентиментальные россказни… Впрочем, Дунай это всё же или Сава? Кто-то сказал сегодня, что Дунай, но под отелем мы наблюдали его не очень широкий рукав, а главное русло, отсюда не видное, – за деревьями острова, за туманом.
* * *
Какие бы неожиданные адреса и темы нас в следующие дни не отваживали от музея, мы неизменно со своими рабочими намерениями навещали Вуков дом. Не помню, конечно, книг здешней подсобной библиотеки, которыми занялся Калугин, но, перелистывая теперь свои пожелтевшие странички, сложенные по-тетрадочно, вижу: перво-наперво мне захотелось познакомиться с большим исследованием самой Елены Шаулич. Не она попросила. Сам выбрал из стопы принесенных ею накануне печатных работ. Эта называлась просто, без всякой терминологической оснастки: «Вук и породица» (Вук и семья). Пролистав книгу по первому разу, я тотчас понял: теперь надо вчитаться гораздо внимательней. Понял и другое: о Караджиче и его семье так исчерпывающе, с таким вниманием к подробностям семейной жизни человека, известного всей читающей Европе, могла написать только женщина. Причём, сербская женщина, всем нутром ведающая, как значимы в судьбе её земли такие понятия как род, племя, колено, очаг, дом, лоза… Скажут: ну, у всех же так, не у одних лишь сербов. А у древних иудеев разве не так? А у китайцев, знающих наперечёт все семьдесят с лишним поколений, которым положил начало их родоначальник Конфуций? А Пушкин разве не знал свою родословную ещё от боярина из дружины Александра Невского?..
Не стану ни с кем спорить, никого переубеждать. В чём я смогу переубедить Елену, сострадающую своему Вуку, как отцу родному, когда у него умерла дочь Ружа, и он сокрушается в письме: «От двадцати детей осталась только дочь на двенадцатом году и сын на пятом»? Или когда он же пишет в Россию императору Николаю I с ходатайством о своём сыне Саве, а через два года – старому знакомцу Петру Кеппену сообщает о намерении приехать в Петербург и забрать Саву домой, потому что болеет его Сава. Не успел, и Саву похоронят на Смоленском кладбище… Или когда жалуется архимандриту Лукиану Мушицкому, надеясь на его помощь, уже не первую: «Зимно доба (время), а дрва нэма, хлеба нэма, а новаца (денег) нэма»… Могу ли после таких строк упрекнуть Елену, когда она пишет о прижимистости Вука, не любящего отдавать долги?.. Она выстраивает контуры незауряднейшего характера, вошедшего в тесное и подчас жёсткое соприкосновение с характерами трагическими… И вот он, серб до последней капли крови, вынужден десятилетиями жить в австрийской Вене и слышать ежедневно, что дети его и дома говорят по-немецки… Не потому ли он всё порывается в отчую Герцеговину и далее, в Черногорию, к владыке Петру Негошу – песни слушать и записывать, книгу свою о Черногории дописать. И от старых долгов прячется, и новыми обрастает, чтобы отпечатать, наконец, второе издание своего «Речника» в котором будет уже 46 тысяч, а не 26 тысяч сербских слов, как в первом, который когда-то в Россию возил, адмиралу Шишкову и Карамзину дарил…
Мне, конечно, захотелось показать Елене машинопись и своего очерка о Караджиче, который, как я знал, через месяц уже появится в журнале «Литературная учёба». Но пусть она будет снисходительна: ведь это, по сравнению с её фундаментальной работой, чисто ученическая проба пера.
– Михалич, – Елена в шутку погрозила мне указательным пальцем, – я уверена, вы никак не можете быть мой ученик.
Наступил день, кода она пригласила нас с Виктором и к себе домой. Мы знали, что она живёт вдвоём со своей старенькой матерью по имени Аница, которая до сих пор пишет и иногда печатает стихи, эссе и собирает сборник пословиц, посвящённых сербским женщинам. Ехали к ним от центра автобусом № 17 и вышли на улице Огнена прице, где без труда нашли нужный номер, хотя его, конечно, на плане Толстого уже не было.
Ещё накануне, в музее Елена показала нами работы своего отца, известного фольклориста Новицы Шаулича, который, судя по всему, считался в Сербии известнейшим продолжателем собирательских трудов Вука Караджича и ездил в экспедиции по преимуществу в Черногорию, откуда, похоже, и сам был родом. Не помню, подтвердила ли нашу догадку Елена, но когда мы уже сидели с Шауличками, мамой и дочкой, за беседой в большой просторной комнате, они пожаловались, что во время войны вынуждены были прятаться в почти недоступном для немцев или итальянцев черногорском селе, а тут, в этом их доме стояли какие-то немцы-оккупанты.
Аница Шаулич своим обликом просто умилила нас с Виктором. Это была маленькая беленькая голубка, родившаяся на свет Божий ещё в последний год XIX века. Даже не верилось, что такая малютка подарила мужу, догадываюсь, черногорского телосложения столь величавую Елену.
Тема семьи, семейного искусства, семейной мудрости витала над столом. Елена попросила, чтобы мы и Анице показали страничку с цветным Београдом Толстого.
– Дивно… он е као дете. Как малое дитя любит наш Београд, – пролепетала Аница.
– А вы не откажетесь почитать нам сегодня какие-нибудь сербские пословицы? – попросили мы.
– С удовольствием, – согласилась Аница. – Элена, ты знаешь, где моя книжица?
Дочь быстро принесла нужный сборничек.
– Ну, послушайте… Нэ стои куча на земли, нэго на жени… Это понятно? Не стоит дом на земле, но на жене.
– Да, прекрасный образ!
– Но серб готов и подшутить над женой. И тогда говорит: Жена может хранить только едну тайну… койой не зна. Которой она не знает.
– Да, это тонко замечено.
– А вот вам и шутка: видела баба иглу на кули, значит, на башне, а не видела кулу.
– Тоже тонко замечено!
– Нэ мала баба бриге, та купила прасэ.
– Но так ведь и у нас: не имела баба хлопот – купила порося.
– А вот вам о женской доле: когда девойка родится, огонь на кострище плачет… Или ещё предупреждение: Одно дэтэ – одно око в глави… Ну, и напоследок, чтоб не грустно всем было: Какав отац – такав син, каква майка – таква кчи. Хорошая у меня дочь?
–У прекрасной матери и дочь прекрасная!..
Тут Елена стремительно отплыла на кухню. Что-то там у неё зашкворчало.
– А были ли вы, дорогие мои, в Черногории? – спросила Аница.
– Нет… Не были мы в Черногории.
– Зато вы побывали у Вука. Теперь надо и у владыки Петра побывать. У нашего Негоша.
– Мама даже роман написала, – говорит разрумянившаяся Елена, внося на руках какое-то великое, пышущее жаром блюдо. – Там, в романе и владыка Петр, и самый близкий ему человек… слуга, нет, не слуга, не камердинер, а дядька или нянька?… словом, домашний его покровитель и душехранитель, от всякой беды оберегатель Новица Церович.
Белая голубка Аница тоже разрумянилась:
– Да, этот чудесный Новица Церович, я не сочинила его. Он был!.. Владыка Петр молод и уже митрополит, красавец, поэт, говорит на главных языках Европы, и иностранцы забираются на гору, в Цетинье, посмотреть на живое чудо, написавшее «Луч микрокосма», «Горский венац», да, венец!.. вот и ещё какие-то три англичанина в шляпах, шароварах входят к владыке в большую залу, даже шляп не снимают, признаются со смехом по-французски, что они – дамы… И он смеётся их шалости. Какое искушение для невинного владыки!.. Новица Церович огорчён, что опоздал. «Кто это были у вас?» – «Англичанки, Ново, ну и что?» – смеется владыка. – «А то, что подступает последнее время, если уже и девки носят портки».
Мне хочется прочитать этот её роман, и Аница Шаулич бисерными буквицами надписывает карманного формата книжку «Новица Церович». Пожилой белоусый герой смотрит с обложки сурово, будто досадует, что не углядел за шустрыми переодетыми туристками.
– Да, женские шалости, – улыбается Аница. – Но есть и большие тайны у женщины, глубокие, никому не выставит напоказ…. Помню, мы приехали в Ленинград после войны. На улице я спросила у женщины, как пройти к Исаакиевскому собору. – А вы откуда? – Из Югославии. – А откуда? – Из Сербии. – А откуда? – Из Белграда. – Милая вы моя!.. Обняла меня и тут же ушла.
***
Утром, к нашей с Виктором неожиданности, Елена появилась на стоянке, от которой автобус отходил в сторону аэропорта. Таков обычай сербской женщины встречать или провожать – на перроне вокзала, или у дверей автобуса. И у русской женщины остаются обычаи. «Михалич, Илич», – пролепетала Елена, вручая нам небольшие коробочки с подарками – для жён, внучек. Ещё будут встречи в Белграде, письма, открытки, надежды, что и она побывает в Москве. Останется единственная с нею фотография, снятая в то самое утро. Хорош всё же и этот обычай – не пускать слезу при расставании.
Мы не знали, даже предчувствовать не умели, что уже неумолимо подступают те «последние времена», о которых и сербов, и русских предупреждали ещё древние гусляры и летописцы. А теперь «последние» вдруг подступили и к Югославии. И, почти одновременно, к СССР.
Самым трудным после всего пережитого оказалось не забыть дорогих, милых имён, чистых душ.
1986, 2015
Юрий Лощиц
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
