«Слово Даниила Заточника» (в другой редакции «Моление») и по сей день продолжает беспокоить исследователей загадочностью происхождения, отсутствием выверенных сведений об авторе и его князе-адресате. Ясно лишь, что перед нами произведение весьма эрудированного книжника и отличного знатока народно-поэтической, в том числе, смеховой культуры. Заточника полезно перечитать сразу вслед за «Словом о полку Игореве». Один – горюет о несчастье всей русской земли, другой – сосредоточен исключительно на личных невезениях. Один, на свой страх и риск, взывает к совести множества русских князей, другой, не без раболепия и угодливости, пытается выставить себя в наилучшем свете перед возможным тароватым покровителем.
И все же своя правда есть и за словами невезучего Даниила. Это правда пропадающего втуне таланта, способного ещё, может быть, расцвести на радость многим. Даниил плачет, кричит, а то и скулит о том, что дарование должно быть востребовано миром, что и он тоже – Божья тварь, а не пресмыкающийся червь.
«Авторский текст Д.З., – отмечает исследовательница, – написан вольным (псалтырным, или молитвословным) стихом, ритм в котором создается за счёт синтаксической организации текста, в частности синтаксического параллелизма.» (Л.В.Соколова. Литература Древней Руси. Биобиблиографический словарь.,М., 1996, с.37).
Итак, перед нами – ещё один представитель древнерусской книжной поэзии, пусть не такого мощного дарования, как автор «Слова о полку Игореве» или Кирилл Туровский, пусть не поэт даже, а только стихотворец, – но, вспомним великодушного Велимира Хлебникова, умевшего сострадать забытым: «И я свирел в свою свирель».
Избави мя от нищеты сея…
… Видех, господине,
твое добросердие к собе
и притекох к обычней твоей любви.
Глаголет бо в Писании:
просящему у тебе дай,
толкущему отверзи,
да не лишен будеши
Царствия Небеснаго.
Писано бо есть:
возверзи на Господа печаль свою,
и Той тя препитает во веки.
Аз бо есмь, княже господине,
аки трава блещена,
растяше на застении,
на ню же ни солнце сиает,
ни дождь идет;
тако и аз всем обидим есмь,
зане огражен есмь страхом
грозы твоея,
яко плодом твердым.
Но не воззри на мя, господине,
аки волк на ягня,
но зри на мя,
аки мати на младенец.
Возри на птица небесныа,
яко тии ни орють, ни сеють,
но уповають на милость Божию;
тако и мы, господине,
желаем милости твоея,
Зане, господине, кому Боголюбово,
а мне горе лютое,
кому Бело озеро,
а мне чернее смолы,
кому Лаче озеро,
а мне на нем седя плач горкий;
и кому ти есть Новгород,
а мне и углы опадали,
зане не процвите честь моя.
Друзи же мои и ближнии мои
и тии отвергошася мене,
зане не поставих пред ними
трапезы многоразличных брашен.
Мнози бо дружатся со мною,
пригнетающе руку со мною в солило,
а при напасти аки враги обретаются
и паки помагающе
подразити нози мои;
очима бо плачутся со мною,
а сердцем смеются ми ся.
Тем же не ими другу веры,
не надейся на брата.
Не лгал бо ми Ростислав князь:
лепше бы ми смерть,
ниже Курское княжение;
такоже и мужеви: лепше смерть,
ниже продолжен живот в нищети.
Яко же бо Соломон рече:
ни богатества ми, ни убожества,
Господи, не даи же ми;
аще ли буду богат –
гордость восприиму,
аще ли буду убог –
помышляю на татбу и на разбои,
жены же на блядню.
Тем же вопию к тобе,
одержим нищетою,
помилуй мя,
сыне великаго царя Владимера,
да не восплачюся рыдая,
аки Адам рая;
пусти тучю
на землю художества моего.
Зане, господине,
богат муж везде знаем есть
и на чюжеи стране друзи держит,
а убог в своеи ненавидим ходит.
Богат возглаголет –
вси молчат
и вознесут слово его до облак,
а убогии возглаголет –
вси на нь кликнуть.
Их же ризы светлы,
тех речь честна.
Княже мои, господине!
Избави мя от нищеты сея,
яко серну от тенета,
аки птенца от кляпци,
яко утя от ногти носимаго ястреба,
яко овца от уст лвов.
Яз бо есмь, княже,
аки древо при пути:
мнози бо посекают его
и на огнь мечють;
тако и аз всем обидим есмь
страхом грозы твоея.
Яко же бо олово гинет
часто разливаемо,
тако и человек,
приемля многия беды,
Никто не может соли зобати*,
ни у печали смыслити;
всяк бо человек
хитрит и мудрит о чюжей беди,
а своеи не может смыслити,
Злато сокрушается огнем,
а человек напастьми;
пшеница бо много мучима
чист хлеб являет,
а в печали обретает человек
ум свершен.
Молеве, княже, ризы едять,
а печаль человека;
печалну бо мужу засышуть кости.
Аще кто в печали человека призрит,
как студеною водою
напоит в зноиныи день.
Птица бо радуется весни,
а младенець матери;
весна украшает цветы землю,
а ты оживляеши вся человекы
милостию своею,
сироты и вдовицы,
от велмож погружаемы.
Княже мои, господине!
яви ми зрак лица своего,
яко глас твои сладок
и образ твои красен;
мед источают устне твои,
и послание твое
аки раи с плодом.
Но егда веселишися
многими брашны,
а мене помяни,
сух хлеб ядуща;
или пиеши сладкое питие,
а мене помяни,
теплу воду пиюща
от места незаветрена;
егда лежиши на мяккых постелях
под собольими одеялы,
а мене помяни,
под единым платом лежаща
и зимою умирающа,
и каплями дождевыми,
аки стрелами,
сердце пронзающе.
__________
* зобати – пожирать
Епископ ГРИГОРИЙ ФИЛОСОФ (ХII в.)
О епископе Григории, кафедра которого находилась в пригороде Киева Белгороде, известно совсем немного. У переписчиков книг он почитался как мудрый церковный наставник, почему и заслужил прозвище Философ. Одна из его проповедей, произнесенная, похоже, в киевской Софии, при большом стечении народа, посвящена была пороку пьянства. Судя по её содержанию, Григорий не импровизировал, а произносил заготовленный текст, в котором каждое предложение было тщательно обработано. Для большей доходчивости епископ взял за образец раешный склад народного сатирического стиха, который, как видим, был распространён на Руси уже в ту давнюю пору. Но под пером искусного автора «зубоскальный» стих приобрёл черты сурового обличения. Перед нами отрывок из «Поучения к простой чади», в котором Григорий с поразительным мастерством изображает живучий порок, пользуясь, как видим, почти одними глаголами.
К простой чади
… Егда бо упиваетеся,
тогда блудите
и играете,
плищете,
поете,
пляшете,
в сопели сопете,
завидите,
рано пьете,
объедаетеся,
упиваетеся,
блюете,
льстите,
злопоминаете,
гневаетеся,
лаетеся,
хулите,
осержаетеся,
лжете,
гордите,
кощуняете,
срамословите,
кличете,
сваритеся,
море вам до колена,
смеетеся,
крадете,
бьетеся,
деретеся,
празднословите,
смерти не поминаете,
спите много,
осужаете,
вадите*,
божитеся,
укаряете,
клеплете,-
не по истинне ли
святое крещение
стужит си** пьянством вашим?
.
--------------
* клевещете; ** стыдится, тужит
АВТОР «СЛОВА О ПОГИБЕЛИ РУССКОЙ ЗЕМЛИ»
Найденный и впервые опубликованный в конце ХIХ века отрывок, получив название «Слово о погибели Русской земли», с тех пор неизменно входит в хрестоматии древнерусской литературы. Он обрывается на имени князя владимирского Юрия Всеволодовича, который упомянут здесь в числе здравствующих, а погиб, как известно, в битве с татаро-монголами на реке Сити в марте 1238 года. Итак, перед нами – первое по времени литературное свидетельство о нашествии иноплеменников, хотя само это событие присутствует в отрывке лишь намёком, в самых последних строках.
Неведомый нам автор обращается памятью к той Руси, которой вдруг не стало, к той, что исчезла, казалось, уже безвозвратно. Это даже не плач у гроба, а ошеломление при виде родного существа, которое ещё минуту назад было живым, дышало, а теперь на глазах остывает. Но поэт беседует с Родиной в настоящем времени, она для него всё ещё жива, всё ещё великолепна, всесильна. Потрясающую противоречивость его переживания понять может лишь тот, кто на своем веку терял Родину, страдал оттого, что продолжает дышать и мыслить в доме покойницы.
О светло светлая
О светло светлая
и украсно украшена
земля Руськая!
И многими красотами удивлена еси:
озеры многыми удивлена еси,
реками и кладязьми месточестьными,
горами крутыми,
холми высокыми,
дубравоми частыми,
польми дивными,
зверьми разноличными,
птицами бещислеными,
городы великыми,
селы дивными,
винограды обительными,
домы церковьными,
и князьми грозными,
бояры честными,
вельможами многами.
Всего еси испольнена земля Руская,
о правоверная вера хрестианьская!
Отселе до Угор
и до Ляхов, до Чахов,
от Чахов до Ятвязи
и от Ятвязи до Литвы, до Немец,
от Немец до Корелы,
от Корелы до Устьюга,
где тамо бяху тоимици погании,
и за Дышющим морем;
от моря до Болгар,
от Болгар до Буртас,
от Буртас до Черемис,
от Черемис до Мордви,-
то все покорено было Богом
крестияньскому языку,
поганьскыя страны,
великому князю Всеволоду,
отцу его Юрью,
князю Кыевсьскому,
деду его Володимеру и Манамаху,
которым то половьци
дети своя полошаху в колыбели.
А Литва из болота
на свет не выникываху,
а угры твердяху
каменныи горы
железными вороты,
а бы на них великыи Володимер
тамо не взъехал,
а немци радовахуся,
далече будучи за синим морем.
Буртаси, черемиси,
вяда и мордва бортничаху
на князя великого Володимера.
И кюр Мануил Цесарегородскыи
опас имея,
поне и великыя дары
посылаша к нему,
а бы под ним великыи князь Володимер
Цесарягорода не взял.
А в ты дни болезнь крестияном
от великаго Ярослава
и до Володимера,
и до ныняшняго Ярослава,
и до брата его Юрья,
князя Володимерьскаго.
РЯЗАНСКИЙ АГИОГРАФ (ХIII век)
Одно из богатейших русских княжеств – Рязанская земля первой испытала на себе ужас Батыева вторжения. Эти грозные события изложены в написанных тогда же «Повести об иконе Николы Заразского» и «Повести о разорении Рязани Батыем». Потрясающая воображение картинами страшного погрома и героического сопротивления, она по праву считается одной из вершин древнерусской литературы. Венчает этот «рязанский свод» краткая «Похвала роду рязанских князей». Её можно назвать словесной иконой. Безымянный автор и не скрывает, что для него князья родного дома – воистину собор святых.
Исследователи обычно говорят о «Похвале…» как о маленьком шедевре. Но на этом, как правило, и умолкают, забывая почему-то самое важное определение: автор «Похвалы…» – ещё один древнерусский поэт. Безымянный, как и многие другие.
Принято считать что житие князя Александра Невского было написано во Владимире на Клязьме, где он многие годы княжил и где был погребён в монастыре Рождества Богородицы. Имя автора «Повести о житии и о храбрости благовернаго и великаго князя Александра» до нас не дошло. Но из содержания явствует, что он лично знал князя, его боевых соратников, – на это указывают живые подробности в описании сражений на Неве и на Чудском озере. Агиограф отдаёт предпочтение деловитому, немногословному, насыщенному конкретными подробностями изложению событий.
Лишь иногда, как в рассказе о неожиданной болезни и смерти князя, его чувство прорывается наружу:
О горе тобе, бедный человече!
Како можеши написати кончину господина своего!
Како не упадета ти зеници вкупе со слезами.
Како же не урвется сердце твое от корения!
Отца бо оставити человек может,
а добра господина не мощно оставити:
аще бы лзе*, и в гроб бы лезл с ним!
Это, конечно, плач. И это – поэзия. Но усилием авторской воли плач тут же и смолкает, чтобы вернуть читателя к бесстрастному повествованию о кончине Невского героя. Агиограф, как видим, обуздывает в себе поэта, как бы стыдясь слишком громкого проявления чувств. Но изредка авторское восхищение все же выплескивается, и мы легко обнаруживаем его – в монументальности сравнений и метафор, в эпическом масштабе пространственно-временных обобщений.
Как труба в народе
…Воистинну бо без Божия повеления
не бе княжение его.
Но и взор его паче инех человек,
и глас его, акы труба в народе,
лице же его, акы лице Иосифа,
иже бе поставил его египетский царь
втораго царя во Египте;
сила же бе его – часть от силы Самсоня,
и дал бе ему Бог премудрость Соломоню;
храборство же его,
акы царя римскаго Еуспесиана**,
иже пленил всю землю Иудейскую.
Инегде исполчися
ко граду Асафату*** приступити,
и исшедше гражане,
победиша полк его.
И остася един,
и возврати ко граду силу их,
к вратом градным,
и посмеяся дружине своей,
и укори я, рек:
«Оставися мя единого».
Тако же и князь Александр:
побеждая, а не победим.
Ответ князя Александра
послам папы Римского
… «От Адама до потопа,
от потопа до разделения язык,
от разделения язык до начала Авраамля,
от Авраама до проития Исраиля
сквозе море,
от исхода сынов Исраилев
до умертвия Давида царя,
от начала царства Соломоня
до Августа
и до Христова рожества,
от рожества Христова
до страсти и воскресения,
от воскресения же Его
и на небеса восшествия
и до царства Константинова,
от начала царства Константинова
до перваго збора**** и седьмаго,-
си вся добре сведаем,
а от вас учения не приемлем».
---------------
* можно было; **Веспасиана; *** Иоатапат; **** Первого Вселенского собора.
Епископ СЕРАПИОН ВЛАДИМИРСКИЙ (ХIII век)
Серапион, выдающийся проповедник эпохи закабаления Руси Ордой, епископствовал во Владимире на Клязьме лишь в последний год своей жизни (1274-1275), а до этого был монахом Киево-Печерского монастыря. Уже ко времени разорения Киева Батыем (1240) Серапион известен в кругу книжников своими проповедями, а со временем его слава распространяется по соседним княжествам. Кажется, первым из богословов подневольной Руси он громко и бесстрашно произносит во всеуслышание: происшедшяя беда – справедливое наказание, божья гроза, излияние гнева Господня, а поработители – «язык немилостив, язык лют» – лишь орудия верховной воли.
Может, кто из слышавших и читавших «слова» Серапиона русских князей, бояр, простолюдинов и счёл тогда его мнение слишком обидным и строгим. Но на протяжении многих веков к наследию Серапиона Владимирского неоднократно возвращались и, в первую очередь, в тяжелейшие для страны времена.
Уже стало привычным, говоря о Серапионе и его писательском мастерстве, выделять, прежде всего, незаурядный ораторский дар. Но последний, по канонам схоластики, считается отличительным признаком прозаической речи. Между тем, как и в случае с другими древнерусскими авторами (митрополит Иларион, Кирилл Туровский, Григорий Философ, Ефрем Смоленец, Епифаний Премудрый), ораторские приёмы – вовсе не привилегия прозы. Ораторский стиль в большой степени присущ поэзии Лермонтова, присутствует во многих стихотворениях Пушкина, Тютчева, Хомякова, Некрасова.
О гневе Господнем
… Тогда наведе на ны язык немилостив,
язык лют,
язык, не щадящ красы уны,
немощи старец,
младости детии;
двигнухом бо на ся
ярость Бога нашего,
по Давиду:
«Вскоре взгорится ярость Его на ны».
Разрушены божественныя церкви,
осквернены быша сосуди священии
и честныя кресты,
и святыя книгы,
потоптана быша святая места,
святители мечу во ядь быша,
плоти преподобных мних
птицам на снедь повержени быша,
кровь и отец, и братья нашея,
аки вода многа, землю напои,
князии наших, воевод
крепость ищезе,
храбрии наша,
страха наполньшеся, бежаша.
Множайша же братья и чада наша
в плен ведени быша,
гради мнози опустели суть,
села наша лядиною поростоша,
и величество наше смирися,
красота наша погыбе,
богатство наше онем в корысть бысть,
труд наш погании наследоваша,
земля наша иноплеменником
в достояние бысть,
в поношение быхом
живущим вскрай земли нашея,
в поношение быхом врагом нашим,
ибо сведохом собе,
аки дождь с небеси,
гнев Господень!
Подвигохом ярость Его на ся
и отвратихом велию Его милость,
и не дахом призирати на ся
милосердныма очима.
Не бысть казни,
кая бы преминула нас,
и ныне беспрестани казнимы есмы,
не обратихомся к Господу,
не покаяхомся о беззаконий наших,
не отступихом злых обычай наших,
не оцестихомся* калу греховнаго,
забыхом казни страшныя
на всю землю нашу;
мали оставши, велици творимся.
Тем же не престают злая,
мучаще ны:
зависть умножилася,
злоба преможе ны,
величанье вознесе ум наш,
ненависть на други
вселися в сердца наша,
несытовство имения поработи ны,
не даст миловати ны сирот,
не даст знати человеческаго естества,-
но, аки зверье жадают насытитися плоть,
тако и мы жадаем и не престанем,
абы всех погубити,
а горькое то именье и кровавое
к собе поградити;
зверье едше насыщаются,
мы же насытитися не можем:
того добывше, другаго желаем!..
Поганые и мы
… Погании бо,
закона Божия не ведуще,
не убивают единоверних своих,
не ограбляют,
ни обадят**,
ни поклеплют,
ни украдут,
не заряться чужаго;
всяк поганый брата своего не предаст;
но кого в них постигнет беда,
то искупят его и на промысл дадут ему;
а найденая в торгу проявляют;
а мы творимся вернии,
во имя Божие крещени есмы
и заповеди Его слышаще,
всегда неправды есмы исполнени
и зависти, немилосердья;
братью свою ограбляем,
убиваем,
в погань продаем;
обадами, завистью,
аще бы мощно, снели друг друга, –
но вся Бог боронит.
Аще велможа или простый,
то весь добытка желает,
како бы обидети кого.
Окаянне, кого снедаеши?
не таков же ли человек,
яко же и ты?
не зверь есть, ни иноверец.
Почто плач и клятву на ся влечеши?
или бессмертен еси?
не чаеши ли Суда Божия,
ни воздаянья комуждо по делом его?
От сна бо востав,
не на мольбу ум прилагаеши,
но како бы кого озлобити,
обадами перемочи кого,
Аще ся не останете***сих,
то горшая беды почаете по сем.
Но, моляся, вам глаголю:
приимем покаянье от сердца,
да Бог оставит гнев свой,
и обратимся от всех дел злых,
да Господь Бог обратиться к нам.
Се веде аз, поучаю вы,
яко за моя грехи беды сия деються.
Придете же со мною на покаяние,
да умолим Бога;
веде убо,
аще ся покаеве,
будем помиловани;
аще ли не останетеся
безумья и неправды,
то узрите горша напоследь.
Богу же нашему.
* не очистимся; ** обвиняют; *** не оставите.
ЛЕТОПИСЕЦ ХIV века
Мы уже неоднократно убеждались в том, что поэтическое слово древнерусских авторов совершенно не боится соседства с прозой. Стихотворная речь свободно, на правах родственной души, входит в текст жития, проповеди, воинской повести, даже летописи. Эта свобода её присутствия в прозе вспомнится лишь в начале ХХ века – в стихо-прозаических, не всегда органичных экспериментах Андрея Белого и в более продуктивном для современников и потомков творческом розыске Велимира Хлебникова.
Безымянный автор, живший в эпоху Куликовской битвы (военное столкновение Москвы с Мамаевой ордой уже неотвратимо), помещает в сугубо политический контекст летописи два фрагмента, которые сложностью ритмического рисунка, насыщенной метафоричностью, а главное, взволнованно-сбивчивым тоном рассказа свидетельствуют о себе как о стихах. Их тема – грозные, подчас жуткие небесные знамения, сопровождаемые земными бедствиями. По подсчётам и предчувствиям тогдашних христианских книжников, земля уже вступала в последнее столетие перед ожидаемым концом света. С особым чувством внутненней собранности воспринималось тогда евангельское предупреждение: «Близ есть, при дверех».
1370 год. Знамение страшно
… Тое же осени
быша знамениа многа на небеси:
по многи нощи видяху человеци
акы столпы по небу,
небо черлено, аки кроваво;
толико же бысть по небу черлено,
яко и на земли, и на снегу
черлено видяшеся,
аки кровь;
и сия множицею бываху:
еще бо сие до снегу видяшеся
по земли и по воде, и по хоромам,
аки кровь;
и егда снег паде на земли,
и бысть везде по снегу,
аки кровь,
и вси человеци ходяху черлени,
аки кровь,
и егда хто вниде по кров
или в храмину,
и не видешеся на нем черлено ничтоже.
Се же проявление
проявляет скорбь велию
хотящую быти,
ратных нашествие и кровопролитие,
и межиусобныя брани и кровопролитие,
еже и бысть.
1371 год. Знамение на солнце
… Того же лета
бысть знамение в солнце,
места черны по солнцу аки гвозди,
и мгла велика была,
яко за едину сажень
пред собою не видети;
и мнози человеци лицем ударяхуся,
разшедшеся, в лице друг друга,
а птицы по воздуху не видяху летати,
но падаху с воздуха на землю,
овии о главы человеком ударяхуся;
тако и звери, не видяше,
по селом ходяху и по градом,
смешающеся с человеки,-
медведи, волцы, лисици
и прочая звери.
СОФОНИЙ РЯЗАНЕЦ (ХIV в.)
Брянского боярина Софония, впоследствии священника в Рязани, два древних списка «Задонщины» упоминают как автора этой поэмы, входящей в круг самых известных литературных памятников эпохи Куликовской битвы. Написанная вскоре после сражения на Дону поэма, однако, не вполне надежна как исторический источник. Автор и не ставил перед собой задачу дать исчерпывающий летописный отчёт о битве с Мамаем. Его вдохновлял другой замысел: показать небывалость случившегося, включив победу на Куликовом поле в контекст всей истории Руси. Он решил всколыхнуть память своих современников, воскресить для них древние, дорогие сердцу боевые и гражданские предания. Так зазвучали в «Задонщине» струны «вещего Бояна», метафоры и крылатые речения, обильно позаимствованные со страниц «Слова о полку Игореве». Софоний не собирается скрывать, откуда он черпает вдохновение, краски и ритмы. В наши дни такое поведение сочли бы за плагиат, но в ту эпоху прямое обращение к высокому слогу предшественников осознавалось как дань уважения, как свидетельство жизненности почитаемого канона.
