Герои при конце света

Видите ли, что глаголют книги...

Это произошло шестьсот лет то­му назад.  В конце весны, в начале  лета   1389 года две вести потрясли   славянские   земли,   на севере и на юге. 19 мая (по ста­рому  стилю)  в  Москве,  оплаканный род­нёй  и  соратниками,    скончался    великий князь Дмитрий Иванович, внук Ивана Ка­литы, правнук Даниила Московского, пра­правнук Александра Невского. Умер вождь русской рати на поле Куликовом,    строи­тель   белокаменного   Кремля,   неутомимый собиратель Московской Руси, умер совсем молодым,   тридцати   девяти   неполных   лет от роду.

Хотя на Москве уже недели две-три ведали, что князь тяжко болен, но всё равно слух о его кончине пал на город смутным, зловещим знамением. Будто само солнце вдруг пошло на убыль. В «Слове о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Русского» чув­ство оставленности, охватившее людей, передано так: «Когда же уснул вечным сном великий царь земли Русской – Дмит­рий, воздух возмутился, и земля тряслась, и люди пришли в смятение. Как назову тот день – день скорби и уныния, день тьмы и мрака, день беды и печали, день вопля и слёз, день сетования и горести, день поношения и страдания, день рыда­ния и возгласов отчаяния, не решаюсь сказать – день погибели! Только и слышал я, как множество людей говорило: «О, го­ре нам, братья! Князь князей почил, гос­подин властителей умер! Солнце затмева­ется, луна облаком закрывается, звезда, сияющая на весь мир, к западу грядет».

Современному читателю может показа­ться сильным преувеличением эта попыт­ка древнего писателя уподобить смерть полководца и правителя страны едва ли не светопреставлению, какой-то космической катастрофе. И всё-таки автор «Слова» ни сколько не преувеличил. Именно так, а не иначе, и могли наши предки шесть веков назад воспринять нежданную смерть мо­лодого своего вождя. Русские летописи той поры переполнены описанием загадоч­ных и пугающих небесных происшествий. Книгу небес то и дело перечеркивали хвостатые кометы, испещряли какие-то шатаю­щиеся алые столпы: то заволакивало не­босвод посреди дня непроглядной мглой, го солнце двоилось, то пролетало над го­ловами громадное горящее копьё... Изму­ченные неурожаями, войнами, морами, внеурочными поборами, голодом и стужей, люди нешуточно думали, что за всем этим уже близок и неминуем конец света. Пред­чувствие последних времён томило не то­лько безграмотного крестьянина, но и мо­настырского книжника, разумеющего не одни лишь буквы, но также все числа и сроки. «Ныне  же, в последнее время седмыя тысящи, на остаточном сте...» – за­писал в те годы один из них, разумея тем самым, что последнее время уже наступи­ло, потому что всего сто лет остается до семитысячного (от «сотворения света») года, когда, по предсказаниям «святых отец», и приидет конец миру. Современ­ник Дмитрия Донского, новгородский вла­дыка Иоанн, призывая своих новгородцев помириться с псковичами, подкреплял просьбу таким доводом: «...потому что, дети, видите, уже последнее время приходит, надобно христианам быть заод­но».

Сроки исполняются, ждать отныне не­долго, времена близки к завершению, – так или примерно так говорилось и дума­лось тогда не только в Новгороде или Москве, но в сотнях русских городов и сёл. Тверской летописец, узнав об очеред­ном нашествии ордынцев, так записал: «...ныне же близ яко при дверех приближися есть». И каждому его читателю ве­домо было, о чём идет речь, потому что летописец просто-напросто процитировал евангелиста Матфея, строку из главы 24-й, где Хрис­тос, поведав о знамениях грядущего конца света, говорит напоследок своим слуша­телям: «...когда вы увидите все сие, знай­те, что близко, при дверях».

Невозможно не привести ещё одну ци­тату из древнерусских летописей, по-своему необыкновенно красноречивую. Автор будто на орлих крыльях воспарил высоко-высоко, увидел оттуда разверстую во все края землю, запруженные войсками пути, залитые кровью поля сражений, пожары городов и деревень; «...явилось знамение на западе, при вечерней заре, звезда велиикая подобием копья... ибо восстали на­роды друг на друга войной: Турки, Ляхи. Угры, Немцы, Литва, Чехи, Орда, Греки, Русь, и иные многие земли и страны воз­мутились ратями; к тому же и моры стали повсюду являться».

Но это было написано уже после падения болгарской столицы Тырнова, после при­хода Тамерлана на Русь, после несчастли­вой для литовцев битвы на Ворскле, после разгрома турками армии крестоносцев под Никополем на Дунае. А мы вернёмся снова к событиям 1389 года, к тем часам и минутам, когда москвичи отпевали и пог­ребали Куликовского героя.

«Свете мой светлый, чему помрачился еси?» – рыдала над гробом безутешная вдовица, великая княгиня Евдокия. И каж­дый, кто стоял поблизости или поодаль, но слышал её стенания, вдруг осознавал, будто слепец прозревающий: да, в этом мире, где можно насчитать миллионы тво-рений, вещей, созданий, в начале всех на­чал и, в конце концов, есть всего лишь эти два: свет и тьма. Свет и тьма. Свет на их глазах сейчас сокращался, а тьма прибы­вала, спешила закрыть от них гробовою плитой светящиеся черты Дмитриева лица «И просветися лице его, аки ангелу».

Для них смерть его была концом целой эпохи, той самой, которую мы теперь по праву называем эпохой Куликовской бит­вы. И можно понять их внутренний трепет, их незащищенность перед будущим. Они привыкли быть за своим вождём, как за стеной белокаменной. А теперь стояли один на один с неизвестностью.

Вести и в ту пору, – а тем более такие, – распространялись очень быстро. Вскоре о кончине Дмитрия Донского узнали не только в столицах соседних русских кня­жеств, но и на Босфоре, в стенах Констан­тинополя. Там на ту пору гостил русский книжный человек Игнатий Смолнянин, ис­кусный писатель и опытный путешествен­ник. Казалось, совсем недавно, в апреле, он видел в Москве великого князя живым и почти здоровым, потом, спускаясь на лодье вниз по Дону, проплывал со свои­ми спутниками мимо крутого мыска, ми­мо устья Непрядвы, мимо деревянной церквицы. срубленной и поставленной тут, над устьем, девять лет назад, сразу после бит­вы. Тут, на поле Куликовом, знал он, Русь, собрав свои последние силы, одолела полчища темника Мамая...

А в канун своего прибытия в Царьград услышал и записал Игнатий тревожную весть ещё об одном кровопролитнейшем сражении. Оно произошло совсем недав­но, несколько дней назад, 15 июня. Битва была вне пределов Руси, и русские не  участвовали в ней. Но тревогу и уныние Игнатия и его спутников нетрудно понять: в сражении с войском турецкого султана Амурата потерпела поражение рать сербс­кого князя Лазаря. Не утешало известие, что в битве погиб сам султан Амурат. Пе­ревес всё же оказался на стороне турок.

Сербы – ветвь того же великого сла­вянского древа, что и Русь: один у них корень, один язык, одна вера. Как же слу­чилось, что войско завоевателей беспре­пятственно прошло через земли византий­цев, болгар, вторглось в пределы Сербии? И ведь, слышно, уже не первый год ту­рецкие полки перевозятся на европейский берег.

Игнатий постарался в те дни узнать как можно больше об Амурате, его державе и только что происшедшей битве. Рассказали ему, что убил Амурата некий серб-воево­да, приближённый князя Лазаря. Воево­ду этого якобы накануне оклеветали пе­ред Лазарем, обвинив в измене. Когда сражение уже началось, мнимый изменник сделал вид, что убегает из своего войска, и турки расступились, давая ему путь. Громко крича о своей преданности султану, «перебежчик» добился, чтобы его допустили пред очи Амурата. И вот тут-то, на виду оторопевшей стражи, он мол­ниеносно выхватил меч из ножен и вон­зил его в сердце царя. «И в той час, – записал Игнатий. – умре Амурат царь Турский: убьен же бысть от них и чуд­ный той слуга христьянский».

Игнатий не мог, конечно, догадываться, что его короткая запись о битве станет уни­кальным историческим документом. Пер­вым по времени письменным свидетель­ством современника о знаменитом сраже­нии. Не мог он знать, что битва произо­шла на поле, которое зовется Косовым. Что сражению этому суждено стать пе­реломным событием в истории Сербии и что отсюда пойдёт отсчёт пяти векам подне­вольной жизни сербов под ярмом османов. И что сражению этому сербы посвятят пре­красные героические песни. Что имена князя Лазаря, воеводы Милоша Обилича (того самого, что убил Амурата) станут святыми для каждого сербского юноши. А сама битва, несмотря на её плачевный ис­ход, станет для народа в веках героиче­ской вехой, озираясь на которую люди будут наполнять свои сердца новой отва­гой и верой.

Не знал Игнатий, очевидец Куликова и свидетель Косова, что история свяжет два эти поля, два сражения а заодно и судь­бы двух князей-вождей в крепкий узел, Его только ужаснула, как и многих тогда, близость двух смертей – Дмитрия в Мос­кве и Лазаря на Косове (сербскому пред­водителю турки отсекли голову).

Право, не последние ли времена подсту­пают, если две славянские державы почти враз лишились своих вождей? Эти же предчувствия бродили и по сербским селениям. И не в тот ли давний век зазву­чали под гудение гуслей первые песни о совсем недавних событиях? В песне о же­нитьбе князя Лазаря безымянный гусляр поминал старинные и таинственные «старославные книги»:

Видите   ли,  дорогие  братья,

видите  ли,  что  глаголют  книги:

наступает последнее время;

ни  овец  не  станет,  ни   пшеницы,

ни цветочка  во лугах,  ни  пчёлки;

затаскает по судам   кум  кума,

меч  поднимет брат  родной   на брата...

Другая старинная сербская песня рас­сказывает, что тело князя Лазаря проле­жало на Косовом поле целым и невреди­мым сорок лет, а отсечённую голову не­кий отрок упрятал на дне колодца и по­том, когда люди наконец обнаружили её под водой, светящуюся, как месяц, и под­няли наверх, она сама чудесным образом пошла над полем туда, где лежало тело, и соединилась с ним. Собрались над мо­щами князя монахи и священники, стали творить великую панихиду, вопрошать у князя, где, в каком из древних сербских монастырей хотел бы он упокоиться. Ла­зарь отказался от всех знаменитых обите­лей, но назвал Раваницу, монастырь, ко­торый сам же он и построил при жизни как свою задужбину, то есть место, в ко­тором бы люди поминали его и его род.

Песня многое взяла из реальности, но и реальность во многом подправила пес­ню. Начать с того, что отсечённую главу Лазаря турки, видимо, сразу после битвы увезли с собой и никогда не возвращали её родственникам князя. Тело же его, точно, нашло пристанище в Раванице. Но приста­нище оказалось временным, и мощам сербского святого воина суждены были в веках великие испытания, связанные с вы­нужденными переездами, пока, наконец, останки не упокоились в Белграде, в пат­риаршем соборе. Но вот в прошлом, 1988 году рака, где лежали мощи Лазаря, сно­ва опустела. Началось новое странствие их по городам, сёлам и монастырям Юго­славии, На этот раз не скрытно-подневоль­ное, но торжественное, сопровождаемое многотысячными паломничествами всех, кому дорог образ великого сына Сербии. К шестисотлетию гибели князя Лазаря, ко дню Косовской битвы, в июне нынешнего года, мощи его снова навестят Раваницу, а затем и поле славы. Князь вернётся на время ту­да, где он стоял во главе своего войска и где принял мученический венец.

В отличие от сербского вождя Дмитрий Донской умер не насильственной смертью. Но и неестественно ранней, скажем так. Ведь современники свидетельствовали о нём как о человеке большой физической силы, как о неутомимом в гражданских и воинских делах правителе, как об отце двенадцати детей. Его смерть просто невозможно объяснить, не оглядываясь на то, что пережил князь осенью 1380 годе. Из воинских повестей о Куликовской бит­ве известно, что Дмитрия в вечер после сражения нашли лежащим без памяти, в сильно помятых доспехах. Хотя смертельных ран на нём не оказалось и князь, приведенный в чувство, даже сел на коня, через две недели, на обратном пути с До­на на Москву, ему стало настолько плохо, что вынуждены были на несколько дней задержаться в Коломне, отсрочить торже­ственный въезд победителей в столицу

Перед смертью он сильно мучился, ост­рые приступы боли терзали сердце, надор­ванное телесными и нравственными испы­таниями восьмилетней давности. А сколь­ко на его короткий век выпало иных силь­нейших переживаний? Сколько было во­инских походов, начиная с двенадцатилет­него возраста? А две дипломатические по­ездки в Орду? А годы заложничества в той же Орде старшего сына Василия? А почти ежеденный труд по усмирению удельно-местнических, анархистских вы­плесков у себя же дома, на Руси?

И всё же самым сильным рубцом поме­тила его сердце Куликова сеча. Поэтому с полным основанием мы можем назвать Дмитрия Донского в числе подвижников и мучеников Куликова поля, рядом с Пе­ресветом и Ослябей, рядом с убиенными князьями, боярами, пешими ополченцами и конными дружинниками, разведчиками, знаменосцами, гонцами, священниками по­ходных церквей – со всеми, кто не вер­нулся. Или вернулся, но как заложник это­го поля.

Конец света тогда не наступил. Хотя он мог наступить, по крайней мере, для Руси, для Сербии. Конец света не наступил, по­тому что были эти горячие львиные серд­ца – Александр Пересвет и Милош Обилич, Ослябя и легендарные девять брать­ев Юговичей, павшие на Косове рядом с отцом Юг-Богданом. Были святые сыновья славянства, именитые и безымянные, бол­гары Тырнова, поляки Грюнвальда. чехи Табора и костанцского костра, сербы Ко­сова, русичи Вожи и Куликова поля. Вра­жья сила накатывала с востока, от азийских песков, с юга, из Малой Азии, с за­пада – от немецких монастырей и фео­дальных замков. Массив славянства пыта­лись подмять отовсюду, и кое-где это уда­лось, Но славянский мир выстоял, потому что земля эта не уставала рожать героев.

И пока она рожает нам героев, конец света не наступит.

* «Литературная Россия», 19 мая 1989 г. № 21 (1373). 

Юрий Лощиц

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"