Путивль, когда въезжаешь в него с Глуховского шоссе, когда ходишь по его регулярно спланированным улицам, мимо белых хаток и садов, обнаруживается как город, стоящий в общем-то на плоском месте. Вот уж, думаешь, не могли места выбрать повеселее! Нет здесь такого взгорка, возвышения, холма, откуда бы город хотя отчасти проглядывался, подставлял взгляду шиферную мозаику своих крыш.
В летний полдень на дремотных улицах редко где скрипнет калитка или оконная рама. Помалкивают во дворах псы, утомленные бездельем. Пылят золою куры, устраивая себе в кучах пепла удобные лежанки. Но это не пепел с какого-нибудь пожарища. Хозяйки постоянно ссыпают золу из печей в одном и том же углу двора. Туда и прабабушки их выносили такую же золу. И предки нынешних кур пылили и угревались там же.
На центральной улице и на площади, где стоит павильон автобусной станции, заметно оживленнее. Хлопают двери магазинов. Тетки и бабки с пустыми корзинами, отторговав с утра на базаре, терпеливо дожидаются своих автобусов. Щебеча звонками, проносятся велосипедной стайкой ребята. Женщина наклеивает на доску написанную от руки кинорекламу.
Но приглохнут за спиной житейские шумы, дорожка выведет к деревьям и кустам городского парка. И тут они, подобием завесы, медленно распахнутся на обе стороны – и, ни больше ни меньше,– половина земли откроется взгляду.
Это как с борта корабля, когда видишь полукруглую спину моря и вогнутый объем неба, и, куда ни обернись, нет ни одной прямой линии, ни единой,– так что даже слегка задыхаешься в первый миг...
Внизу, у подножья стометрового обрыва, бесконечной строкой скорописных завитушек посверкивает Сейм, и многократно отпрыгивает от его поверхности небо. А дальше – изжелта-светлые обкошенные луга, пасмурные сгустки лесов. Разбегаются по лугам тропы, как белобрысые дети, увлеченные игрой. Еще дальше – глаза уже с трудом различают – угадываются стада, темнеют деревеньки. На горизонте подернутая дымкой земля сгибается в могучую дугу, насупленную, как бровь воина. Чем-то поистине эпическим веет с тех рубежей.
Во многих наших древних городах есть такие вот кручи – венцы, городища, площадки, валы и обрывы, откуда открываются дух захватывающие виды. Двадцатый век редко где не заявил о себе с вездесущей – и часто назойливой – деловитостью. В одном городе, глядишь, заречная низина по самый горизонт рассечена прямой линией шоссе. В другом – целый микрорайон вырос за рекой, заслонил собою окоемы, в третьем – горят над бывшими выпасами факелы или мачты-гиганты тянут вдаль свою высоковольтную паутину. Ну что ж, думает всяк из нас, поневоле вздыхая: все это нужное, все это нужное.
Тут же... Полчаса стоишь и час, а там, внизу, все так же невозмутимо дремлет земля, только комком серой шерсти сдвинулось вбок одно из стад да женщина с девочкой далеко отошли по тропе над речкой – еле различаешь их теперь. Вон что-то замелькало между кустами – не заяц ли? Нет, то чайка стелется низко над землей. То кигитка, как зовут ее на Украине.
И в одну из таких минут начинаешь понимать, почему эта вот круча стала когда-то «избранницей», почему отсюда именно героиня «Слова о полку Игореве» прокричала свой плач. Так много и так далеко видно отсюда, что кажется, не может человеческий голос затеряться. Если уж прозвучал, то полетит беспрепятственно, отталкиваясь от водных зеркал, от лесных стен, от береговых крутояров, ширяя между лугами и днищами облаков в дальние дали. Не так ли и тогда? Не заглох клик Ярославны в утренних туманах – раздался на целую Русь. И отозвалась земля, взволнованное земное море подкатило сюда, чтобы навсегда застыть под стенами и обрывами Путивля...
Однажды, много веков назад, будто при вспышке молнии на миг озарился этот город среди грозового пространства русской истории. Вспышка вырвала из тьмы оживленную неразбериху путевых сборов – древки копий, платы женщин, зачарованные взгляды детей.
Шелестели хоругви на свежем апрельском ветру. Русские князья собирались в Поле. «Кони ржут за Сулой – звенит слава в Киеве; трубы трубят в Новгороде – стоят стяги в Путивле». (Новгород, который упомянут автором
«Слова о полку Иго реве», – это Новгород-Северский, центр удельного княжества. Здесь, в верхнем течении Десны, на холмистом ее берегу, стол незнатного, но жаждущего славы Игоря Святославича. Отсюда в конце апреля отправился он походом на половцев.)
Ветры еще холодны, пахнут глубинной земной промерзью. Губы шелушатся и трескаются от таких ветров, а на лбах и скулах, на тугих мужских шеях – первовесенний, под цвет гончарной глины, загар.
Паводковые воды вжались в берега, но в речных долинах мреющей бирюзой светлеют пока старицы, сливаясь к горизонту в сплошные ослепительные моря. Весна досушивает ризы, кое-где в бурых пятнах, разводах. Видно далеко: деревья и кусты стоят нагишом; старый камыш по берегам смят, измочален ледоходом, новый еще не растет; пыльные клочья травной ветоши висят на кустах высоко, уже не касаясь воды. На плесах – свежий выброс порожних двустворок, горшечные осколки голубых глин. В такой посуде варили уху, похоже, еще при старых богах.
Весною и бывалый человек смотрит на все молодыми глазами, всякая мелочь его волнует; любая новость, пусть и озадачивающая, бодрит. Многие прошлогодние броды стали теперь негодны для переправы, льдом, напором вешнего течения тут нарыло ямин. Что ж, надо выискивать новые места, рядом или на сотню саженей ниже. Вода коричневая, как отвар дубовой коры, но уже без мути.
Конным ничего, а пешее воинство сходило в реку, как на пытку: она крутила и ломала кости. И когда выбирались на берег, от голых красных икр шел пар.
В низинах сырая почва с бурой прошлогодней травой чавкала под копытами. Зато на пригретых буграх – нежные ноготки новой поросли, алые острия конского щавеля.
Расшевеливалась вокруг весна. Нежной зелени туман млел в рощах. Невидимые жаворонки отзывались с высоты звону сбруй. Звуки журчащими волнами восходили от земли, и в седле дремалось, как в зыбке.
С весны, как обычно, начиналась воинская страда – время предутренних побудок, изнурительных переходов в клубах пыли. Весна давала отсчет году, а сражения – жизни. Воин подрастал, мужал и старился в седле.
А в Путивле, точно, уже стояли стяги. Игорев юный сын Владимир поджидал со своим отрядом, чтобы присоединиться к отцовой дружине. Здесь, в стенах хорошо укрепленного города, Игорь простился с женой своей, Ефросиньей Ярославной, которая провожала его от Новгорода, простился со всеми родными. Жена на время его похода оставалась в Путивле. По обычаю, расставаясь, осеняли друг друга крестным знамением, говорили последние напутственные слова.
...Однажды среди бела дня странный какой-то отсвет появился на придорожных кустарниках, на лицах воинов. Как будто видишь все сквозь синеватую слюду. Даже пыль из-под копыт сделалась иссиня-серебристой. В передних рядах стали, порядок нарушился, отовсюду недоуменные голоса. Пока кто-то первым не догадался глянуть вверх. А там – солнце тускнело, шло на глазах в ущерб, будто прикрывалось ладонью от просьб и жалоб. Оцепенели листья, приглохли звуки, только в ушах звон. Из красных темными сделались щиты, и на деревья будто пал седой пепел. И такая потусторонняя тень сошла на лица людей, на скошенные лошадиные глаза, что показалось: сейчас все в мире кончится, оборвется на общем вопле ужаса.
Под невыносимым этим безмолвным гнетом словно минула бесконечность. Когда же еле заметно солнце дрогнуло, стало с медлительностью улитки выползать, выдох прошел по рядам. Похоже, отпустило.
Но долго еще потом топтались на месте. Кто хмуро помалкивал, кто вслух радовался: теперь до дому повернем.
Время стояло молодое, тяжело шевелился в крови языческий страх перед вещим знамением. А лицо Спаса с хоругвей ничего не подсказывало.
Все же поехали вперед. Путь заметно менялся. Леса пошли на убыль. Хвойные деревья попадались реже. Все больше дубравы выглядывали верхушками из яров и оврагов. Начинались степи. И ветер тут дул иной, горьковато-жаркий, тревожный...
Знакомство человека с новой для него землей в большинстве случаев бывает опосредовано картой того или иного масштаба – мы движемся от условного к конкретному, от схемы – к реальности.
У человека Древней Руси отношения с пространством строились не так. Они были суровее, непосредственней. Подсунь мы такому человеку географическую карту, компас, он бы, пожалуй, обиделся, счел, что ему не доверяют. Нет, он вовсе не самонадеян, но в своих отношениях с землей он привык надеяться на свою зрительную память. Чаще сидящий в седле или на скамье лодки, чем на лавке в доме своем, он сызмала приучал себя хранить в сознании тысячи сведений, примет, знаков и образов, касающихся пространства. В жилище его не водилось еще ни одной книги. Книгу, как некую диковину, он видел лишь в храме, когда священник читал по ней вслух.
Но зато у него была прекрасная книга памяти. Собираясь в неближнюю дорогу, он должен был прикинуть в уме, сколько суток перехода отделяют его от того или иного рубежа, какие лежат впереди поселения, в каких местах нужно переходить реки, чтобы не пришлось входить в одну и ту же воду дважды или трижды. А когда оказывался в пути, то теперь не только раз от разу рассчитывал свое местоположение относительно дома и цели, относительно городов, рек и дорог, лежащих по левое и правое плечо, но приглядывался буквально к каждой мелочи: вот обожженная молнией черная сосна, что стояла тут и пять лет назад, вот развилка, от которой, как он помнит, нужно забирать вправо.
Если же вынуждали обстоятельства, он мог без колебаний пренебречь знакомой дорогой и день-другой шел нетореными путями, чтобы потом выйти точно там, где и надо было ему быть.
Так что в познавании родной земли он шел от конкретного, от опыта ходьбы и езды и, только в достаточной мере насытив память многоразличными сведениями, мог построить в своем сознании некую «мысленную карту», на которой умещались не только названия княжеств, городов и караванных путей, но – на равных с ними правах – обгорелое дерево, гранитный валун, куст цветущего шиповника, устье ручья, реки, остров на ней.
Естественно, такая «мысленная карта» никогда не переставала обогащаться в подробностях: появлялись на ней новые имена, новые очертания рек и дорог, новые крохотные, но драгоценные приметы. Это было такое же полноценное творчество, как слагание или накопление и хранение былин в уме какого-нибудь старца, способного петь их одну за другой неделю подряд.
И дорога разворачивалась как песня.
Вот она светлеет навстречу, умытая и помолодевшая после зимы, еще ни одно копыто, ни одно колесо нынче ее не касалось.
Бесчисленным дорогам, распутьям, тропам, естественно, уделялось на «мысленной карте» особое место. Бывалый ратник знал поименно древнейшие пути и шляхи, что пересекали Русь еще во времена его пращуров. Широкие русла этих морщинистых, курящихся прахом путей не один раз несли его с севера на юг и обратно, и в каждой дороге было что-то щемяще-неуловимое от облика старой матери, которая провожает его, держась морщинистой рукой за стремя, заглядывает ему снизу в глаза и никак не хочет отстать...
Но иногда та же самая дорога становится мачехой; равнодушно выдает вражьему взгляду направление похода и величину войска. Тут опытный дружинник хмурится: незачем выставлять себя напоказ, надо кинуть верхнюю дорогу и двигаться оврагами,– хотя и петлистее, но надежней.
А как чувствовал себя в походе воин молодой, губы которого еще ни разу не бледнели от смертного испуга? Все было ему внове – и удивление перед громадностью и разнообразием пути, и томительное предчувствие первой встречи с врагом. Дорога разматывалась и разматывалась, конца-края ей не было видно, и оторопь брала: если суждено будет возвращаться, то один домой ни за что не доберешься – заблудишься.
И вот, вчитываясь в «Слово», мы находим в нем сразу оба эти настроения – и трезвую целеустремленность матерого бойца, и волнение юноши, оказавшегося в «земле незнаеме». Мы обнаруживаем, что о творце «Слова» можно говорить не только как о великом поэте, незаурядном политике, историке, филологе, но еще и как о великолепном знатоке земли. Земли – с ее реками и городами, дорогами и рубежами, холмами и болотами.Вчувствуемся в поэзию пространств, овевающую нас со страниц «Слова». Присмотримся к тому, как на этих страницах обретает контуры особый предмет – лирическая география. И вдруг откроем для себя: рядом с князьями и дружинниками живут здесь другие герои – города, реки, холмы, а за ними и вся целиком Русь, земля-героиня.
«Географию» современной ему Руси автор «Слова» знает в мельчайших подробностях, как будто вся она оттиснута у него на ладони. Такое знание, как уже говорилось выше, для человека его времени не могло быть знанием отвлеченно-книжным, условным. Для того чтобы написать «Кони ржут за Сулой...» – чтобы весь этот период "написать так легко, удачливо, нужно ему было хотя бы раз в жизни самому промерить путь от Киева до реки Сулы, а от Новгород-Северска до Путивля. Ведь не будь эти географические реалии достаточно удалены друг от друга, не получилось бы в его фразе образа всеобщих воинских приготовлений, хлопотливой взбудораженности, охватившей чуть не полстраны. А расстояния между ними на деле как раз таковы, что предпоходная перекличка воспринимается читателем не буквально, а как гипербола.
Вспомним, что по такому же принципу строятся в «Слове» и другие «географические» гиперболы. Когда Олег Святославович вступал в «золотое стремя в городе Тмуторокане, тот же звон уже слышал давний великий Ярослав, а сын Всеволода Владимир каждое утро уши закладывал в Чернигове». Или про Всеслава-князя читаем: «Для него в Полоцке позвонили к заутрене рано у святой Софии в колокол, а он в Киеве звон тот слышал ».
«Слово», в котором так ярко поведано о Бояновой игре и которое само настроено, как чудесный музыкальный инструмент, то и дело резонирует словами-названиями. Вот, походным приготовлениям в тон, как колокольное «дон-дон», разносится:
...и посмотрим на синий Дон...
...отведать Дону Великого...
...шеломом испить из Дона...
...несутся к Дону Великому...
...Игорь к Дону войско ведет...
...на реке на Каяле, у Дона Великого...
Монотонный гул колоколов плывет над землей, сопровождая русскую рать. И неожиданным тревожным контрастом этому гулу – целым созвеньем названий – звучит клич таинственного Дива, обращенный к земле неведомой, «Волге, и Поморью, и Посулью, и Сурожу, и Корсуню, и тебе, Тмутороканский идол!». Еще же диковинней, заклинательней эта строка в оригинале: «...Влъзе, и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню, и тебе, Тьмутороканьскый блъван!» Прочитать это – прикоснуться к дремучей дымчатой шерсти неприлизанного словаря. Названия будто отпочковываются друг от друга: из Помория вырастает Посулие, из Посулия – Сурож, из Сурожа – Корсунь. Сколько пространств связано узелком одной лишь звуковой метафоры!
Не эта ли «географическая» лирика отзовется через века в державинских строках?
С Курильских островов до Буга,
От Белых до Каспийских вод,
Народы, света с полукруга,
Составившие россов род...
А потом – еще богаче, мощнее – у Пушкина:
Иль мало нас? или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русскаяземля?
Но будем помнить: начаток этого орлиного кругозора – в «Слове».
Еще загадочнее, чем заклинание Дива, кажутся нам сегодня названия, принадлежащие в «Слове» к разряду архаической топонимики, названия, которым ничто не соответствует больше на земле. Где она ныне, быстрая и каменистая Каяла? Где горемычная Немига? Где поселения русские – Римов, Плесеньск, Дудутки? Где земля Трояня и где легендарная Трояня тропа?
Эти поневоле таинственные имена привлекли внимание уже первых исследователей и комментаторов «Слова». Вовсе не праздные вопросы возникали в связи с ними, и особенно при попытке воспроизвести на картах точный маршрут Игорева похода. Почти все ученые сошлись в одном: из Путивля Игорь движется на юго-восток, так что к югу от него остаются верховья Сулы. Затем отряд преодолевает уже довольно широкий здесь Псел и более узкую Ворсклу. Третья значительная речная преграда на пути войска – Северский Донец, но не в верхнем течении, где его сейчас перебредают конные и пешие русичи, а значительно ниже, где им предстоит форсировать Донец еще раз. Пока же они по-прежнему движутся на юго-восток: нужно выйти на старинную дорогу, пролегающу от Курска до Тавриды (столетия спустя она будет названа Изюмским шляхом), и подождать на этой дороге дружину курян, если куряне сами уже не ждут.
После встречи дружины устремляются Изюмским шляхом прямо на юг. Дорога идет междуречьем Северского Донца и его притока Оскола, но жмется ближе к Осколу. Это уже пограничные окраины Руси. Где-то по ярам наверняка рыщут половецкие лазутчики. Но и русская конная разведка ушла далеко вперед.
А вот и переправа через Донец. Каждый, кто видел ее хоть раз в жизни, запомнит навсегда. Река в этом месте, упершись в гористый кряж, резко меняет восточное направление на северное и так поневоле влечется до тех пор, пока не обогнет самую верхнюю и высокую точку кряжа – кремнистую островерхую гору. И лишь тут, раболепно опоясав гору с трех сторон, Донец освобождается и мчит прямо на юг.
Гора, у подножия которой происходит переправа, впечатляет не только юношу, но и сурового бородача. Но если первый лишь подивится ее стройному конусу, то второй еще больше насупится. Он-то знает, что эта гора – пограничная веха, и не всякий, кто ее минует, возвратится назад.
Она стоит над рекой, как задумавшийся витязь, недаром и вершина ее подобна воинском з у шлему. Доскакав от переправы на этот шишак, дружинники поневоле оглядываются:
О Русь, уже ты за холмом!..
Отчужденный ветерок шелестит былием, скупо растущим между камней. Внизу – река, за нею синие дымчатые дебри лесов. Прибрежные старые ивы отражены безмятежной водой. Останься! Куда еще идти? Сиди тут, наверху, вороша рукой кремневые осколки. Пой или плачь, любуясь на погруженную в туманы родину. Сиди и любуйся ею годы и века, пока не вопьется тебе в спину стрела, и тогда тебя понесут отсюда прямо до близкого неба. Останься!..
Но как остаться, ни разу не повидав в лицо врага?
О Русь, ты уже за шеломенем!..
И вот здесь, за изюмским кремневым шлемом {у подножия горы ныне лежит город Изюм), дальнейшие следы Игорева похода теряются. Отсюда – начало исследовательских гипотез, вариантов. Дело в том, что «Слово» говорит нам о битве «на реке Каяле, у Дона Великого». В двух летописных повестях о походе Игоря упоминаются при описании сражений еще реки Сальница и Сюурлий. Но в бассейне большого Дона, как и в бассейне Северского Донца, не существует ныне рек с такими названиями. Речная топонимика, как правило, очень консервативна, но и здесь в течение столетий многие наименования исчезают, уступают место новым либо «перебредают» с одной реалии на другую. Последнее случилось, например, с Доном. Для современников Игоря Святославича «Великий Дон» – не что иное, как нынешний Северскяй Донец, и русские ратники свое желание «шеломом испить из Дона» исполнили именно здесь, у переправы, напротив шлемовидной горы, отраженной в воде.
Но что же было дальше? Уточнению места двух сражений русских с половцами посвящена довольно большая литература – дореволюционная и современная. Еще В. Н. Татищев в XVIII веке заинтересовался этим вопросом. Свои варианты маршрута похода и его конечной точки в разное время предлагали Н. М. Карамзин, Н. Арцыбашев, П. Бутков, Н. А. Аристов, А. В. Лонгинов, В. А. Афанасьев, Н. В. Сибилев, К. В. Кудряшов (развивший схему Сибилева), В. Г. Федоров, В. Стеллецкий, В. М. Глухов, М. П. Парманин и другие. Наконец с критикой наиболее популярных вариантов и подробнейшим обоснованием своего выступил академик Б. А. Рыбаков. Подводя черту, можно сказать, что на сегодняшний день наиболее продуктивными оказались, пожалуй, варианты Сибилева – Кудряшова и Рыбакова. Собственно, вариантность возникает после переправы через Донец у «Русского брода», после изюмского Кременца-шлема. Если Сибилев и Кудряшов искали Сюурлий и Каялу в бассейне Дона, среди притоков Северского Донца, то Рыбаков – в бассейне Днепра. Слабые места первого варианта разобраны академиком обстоятельно. В обоснование собственной гипотезы он предлагает два допущения. Во-первых, что «шеломенем» автор «Слова» назвал не гору напротив переправы, а водораздел между Доном и Днепром, преодолев который воины оказались лицом к лицу с противником и – в бассейне Днепра.
Предпочтение этому бассейну исследователь отдает еще и потому, что, как известно, Ярославна в своем плаче взывает к «Днепру Словутичу», как бы догадываясь, что где-то на берегах его (вернее, его притоков) томится сейчас ее милый. Что до Каялы, то реки с таким именем, по мнению Рыбакова, искать под иными, изменененными названиями не имеет смысла, потому что Каялы не было и в XII веке. Она – плод поэтического воображения автора «Слова», река-символ, образ смерти.
Все ли до конца убедительно в этих допущениях маститого ученого? И если да, то не были ли бесплодными более чем двухсотлетние поиски его предшественников? Ведь сама цель поисков не ахти уж какая первостепенная в исторической науке.
Нет, сосредоточенность многих ученых на, казалось бы, частном вопросе позволила общими усилиями вдоль и поперек изучить громадные пространства половецкого Поля, мощный ареал степного юга России. И «виновник» этих очевидных достижений в исторической географии страны – все тот же автор «Слова», два раза всего упомянувший «шеломень», два раза – Каялу.
Обычно между дружинами, ушедшими летовать в степь, и оставшимися в тылу княжествами связи не обрывались. Русь то и дело через нарочных гонцов, через сторожей-разведчиков, через обозников и торговых людей получала свежие сведения о своих воинах,
А тут нависла над городами тяжелая тишина предгрозья. И о том, что с Игоревой ратью случилось несчастье, узнали не от своих, а от половцев, шишаки которых вдруг замелькали у частоколов Переяславля и Путивля. Значит, за свои тылы кочевники спокойны. Значит – беда!..
Ярославна плачет по мужу на городском забрале, плачет до того, как половцы сожгли путивльский острог. Она плачет тогда, когда еще ничего не известно точно. Но это плач предчувствия, и – увы! – безошибочного.
Для того чтобы понять хоть немного ее состояние, нужно увидеть, как жестоко контрастирует с горем женщины природа, погруженная в сладкий дурман цветения. Сверкая росой под первыми лучами солнца, лежит внизу половина земли. Сады и кустарники – в клочьях теплого тумана, бугры и отдаленные урочища – все оцепенело, оглушенное за ночь безумным соловьиным щекотом.
Ярославне, с ее языческим трепетом перед силами природы, земля открывается с путивльской кручи как вместилище необузданных, своенравных стихий – ветра, воды, солнечного огня. И она поочередно обращается с мольбой к каждой из этих стихий.
«Ярославна рано плачет в Путивле на забрале...» Но о каком Путивле идет речь в «Слове»? Казалось бы, все просто: это тот самый город, что известен нам и сегодня. Но почему тогда древние летописцы нигде не упоминают, что он стоит на Сейме? И зачем Ярославна сопровождала мужа к югу, к городу, где ее пребывание сделалось бы более опасным (так оно и получилось!), а не осталась дома, в Новгород-Северске?
В литературе о «Слове» возникло даже такое объяснение: был другой Путивль – хорошо укрепленное княжье село под Новгород-Северском, а ныне его пригород – Путивск. Не там ли тосковала Ярославна, не оттуда ли хотела полететь «зегзицею по Дунаеви»?
Но вспомним еще раз: «Кони ржут за Сулой – звенит слава в Киеве; трубы трубят в Новгороде – стоят стяги в Путивле». Богатырской этой перекличке нужен разбег, нужна эпическая дистанция. Ведь не простой звук служит тут мерой и не простая видимость. Автор «Слова», как и его герой, «мыслью поля мерит». Маленький Путивск – до него рукой подать от Новгорода – конечно же не подходит для таких промеров. И потому он скромно остается в стороне от громадных прыжков гиперболической переклички.
«На Дунае Ярославнин голос слышится...» И это тоже гипербола, мысленное преодоление пространств. Разве простой голос от Сейма до Дуная долетит? Казалось бы, все должно быть ясно и с этим образом. Но почему в тексте упоминается именно Дунай? Ведь помыслы Ярославны устремлены в иную сторону, к горемычной Каяле.
Некоторые исследователи считали, что в данном случае Дунай – символическое обозначение реки вообще, вовсе не имеющее отношения к конкретному Дунаю.
Но верно ли такое объяснение? Ярославна, как известно, дочь галицкого князя Ярослава, называемого в «Слове» Осмомыслом. Вот как говорит о нем автор: «Высоко сидишь ты на своем златокованом престоле, подпер горы Венгерские своими железными полками, заступив королю путь, затворив Дунаю ворота, меча тяжести через облака, суды рядя до Дуная».
И если автор обращается к могущественному князю с призывом к единению, то не естественно ли, что и Ярославова дочь шлет свои жалобы на Дунай, к «отню столу». И не естественно ли, что когда Игорь благополучно возвращается домой, приветственные крики долетают и с Карпат: «Девицы поют на Дунае,– вьются голоса их через море до Киева».
То есть мы видим, что, как бы автора «Слова» ни увлекали чисто поэтические задачи, он всегда, в любой детали остается предельно конкретен: если уж помянул Дунай, то не просто ради красного словца, а по делу. Поэзия не мешает географии, а географическая точность не сковывает фантазии поэта. Похоже, именно так обстоит дело и с неуловимой Каялой. За то, что эта река – не поэтический символ, говорят, по крайней мере, два факта. Во-первых, Каяла упомянута не только в поэме, но в и сугубо документальной хронике о походе Игоря из Киевской летописи. А во-вторых, автор «Слова» говорит о Каяле, как о реке, памятной русичам по еще одному сражению: «с той же Каялы Святополк повез отца своего между угорскими иноходцами ко святой Софии к Киеву». Какая точность в описании траурного шествия! – тело убитого воина везут на особом помосте между двух коней. И даже порода упомянута: венгерские иноходцы. И наконец, маршрут: могли ли везти с несуществующей, мифической реки к реальному храму реального города? Нет, трудно поверить в символическую Каялу!
Наш древний поэт задал немало задач историкам, филологам, географам. Далеко не все из этих задач решены, а некоторые, видимо, так и останутся нерешенными. Но чем глубже изучается «Слово», тем более восхищает нас поразительная «сведомость» его автора, его живая и подвижная пространственная память, воспитанная, надо полагать, многими годами хождений, путешествий, походов. Сухопутных и речных. По родной земле и за ее пограничными вехами.
Все пространство, на котором происходит действие «Слова», пересечено связующими «силовыми линиями». Голос ли трубный раздался – он тут же услышан на другом краю Русской земли. Прозвенело ли где стремя – тревожным возбуждением охвачены соседние княжества. Перекатываются над лесами тугие набатные волны. Печальным воплем птицы несется вслед за ними женский плач. Крикнет в поле одинокий оратай – по всей опустошенной стране разольется тоскливое эхо.
А как мгновенно меняются в поэме места действия! То мы на берегу Каялы, под дождем стрел, то на киевских горах, то на Волге, то на Дунае, то на холме у донецкой переправы... Полоцк, Белгород, Чернигов, Курск, Переяславль, Римов, Путивль, Тмуторокань, оба Новгорода. И снова Путивль, снова Киев, снова Каяла...
А рядом с именами русских городов и рек – названия соседних языков: могуты, татраны, шельбиры, ревуги, хинова, литва, ятвяги, дремела. И далее – готы, немцы, венгры, греки, венецианцы. Могут сказать, однако, что перечень этот не так уж и велик. Даже бедноват сравнительно с тем, что в эти же десятилетия знали о народах и землях Евразии иные из современников автора «Слова».
Известно, например, что за двадцать пять лет до похода Игоря Святославича, в 1160 году, в сицилийском городе Палермо погибла – во время беспорядков при смене властителей – громадная географическая рельефная карта, выполненная из серебра знаменитым географом ал-Идриси. Сей ученый и любознательный муж (кстати, он же создал за свою жизнь и десятки других, более простых, рисованных на пергаменте карт) знал – ни много ни мало – о существовании Енисея, Байкала, Амура. Знал, конечно, по слухам, по рассказам полулегендарного характера, так что сибирские реки имели на его картах очертания достаточно фантастические. Но все же «знал», а что же наш поэт?..
Во-первых, вполне допустимо: рассказывая о родной земле и ее соседях, пользовался он не одною лишь воображаемой «мысленной картой», не одними лишь письменными и устными свидетельствами странников и летописцев. В палатах кого-либо из русских князей, о которых пишет, вполне мог он видеть... пергаментную карту Земли, цветную, яркую, с синими жилами рек и даже с киноварными буквами русского уставного письма. Возможность вовсе не гадательная, хотя и известно, что первая из дошедших до нас отечественных карт датируется лишь XVII веком.
Во-вторых, географические познания автора «Слова» наверняка во много раз превышали то число имен-названий, которое он уместил в строки короткой поэмы. Ему просто-напросто не понадобились сейчас десятки (если не сотни) других названий русских (и не только русских) городов, рек, урочищ. В воссоздании образа родной земли у него была совсем другая задача, чем, допустим, у составителя «Повести временных лет», который в историко-географическом вступлении к русскому летописанию сообщает и о жителях Индии, и об обитателях Средиземноморья, и о насельниках Британии.
Мы замечаем, что поэт «Слова» создает перед нами какое-то совершенно особого рода пространство, настолько открытое, выпуклое, тесное и удобообозримое, что на нем, как на чудесном сказочном блюдце, видишь, к удивлению своему, все разом: и встречу двух враждующих станов, и беспокойство остальных русских князей, и горе Ярославны, и тяжелую работу пахаря на запущенном одичалом поле, и темные тучи, прорезанные молниями, что ползут от моря.
Какова же природа этого сферически изогнутого, будто жгутами стянутого пространства? И почему его изобразил именно русский автор, казалось бы, самой природой своей земли приученный к скучно-плоским равнинам, заунывно-бескрайним далям?
Но не эта ли слабо выраженная рельефность славянской равнины как раз и породила желание видеть ее в образе некой спружиненной, крепко сбитой и ладно сшитой земли-тела? Не эта ли забота подсказывала ставить новые города не в долине, а на взгорье, на обрывистом берегу реки, откуда и луга и леса не так уж плоски?
Не потому ли и древний живописец, рисуя на доске или книжном листе город, стремился ограничить его всего несколькими предметами – стена, башня, купол, две-три крыши – и еще стискивал все это потуже, в один каменный кулак? А если за спинами людей хотел показать «природу», то непременно этой природой была горка, гора, а то и целое семейство гористых площадок, «лещадок», как он их называл.
Конечно, автор «Слова» часто видел такие изображения. И можно догадываться: они его не смущали своей «неправдой». Наоборот! Он узнавал в них правду души, тоскующей по открытому простору, по высоте, с которой бы проглядывались самые дальние дали.
На таком вот просторе никакой исторический поступок не может быть спрятан, замаскирован. Здесь все и отовсюду просматривается. Здесь нет второстепенных действий, нет малозначащих поступков.
Автор «Слова» поровну делит со своим героем беду и радость. И вот не только мыслью, но и горюющим сердцем своим он растекается по всей Русской земле. Он страстно желает видеть ее единой, целокупной. Он присутствует везде сразу, в любой ее точке, как носитель вечевого соборного слова.
И потому, когда Игорь бежит из плена, вся Русь и все соседние земли в прямом смысле слова видят его, слышат каждый его шаг. Только преследователям он не виден на этом абсолютно просматриваемом пространстве.
Прошло немногим больше месяца с того дня, как Игорь оказался в плену. За это время ханы Кончак и Гза в «силах тяжких» совершили глубокие рейды по русским княжествам. В половецкий лагерь на реке Тор, где сейчас находился Игорь, то и дело поступали сведения об ушедших отрядах. Эти сведения – их князю доносил преданный ему половчанин Овлур – не скрашивали, конечно, жизнь пленника. Кончак, оказывается, ушел в направлении Киева. Гза ринулся в незащищенные земли его, Игорева, княжества. Говорили о битве у стен Переяславля. Еще говорили, что налетчики Гзы пожгли села в окрестностях Путивля, осадили сам город. Осталось ли что-нибудь теперь от Путивля? Жива ли Ефросинья? А если жива, то где она? В осажденном городе или успела вернуться в Новгород?
Между тем подоспели новые вести. Кончак повернул назад, не дойдя до Киева. Возвращался к берегам Тора и отряд Гзы.
Похоже, что и тому и другому хану не удалось поживиться слишком многим, и они не были довольны итогами набега. Но и Игорю от этого легче не станет. У границ Руси ханам нынешним летом делать уже нечего. Они отойдут в глубь неведомых ему кыпчакских степей. Оттуда он ни за что не выберется. Бежать надо теперь. Отряды могут вернуться со дня на день. Нужно теперь бежать, пока половцев в лагере немного, пока они, пользуясь отсутствием ханов, беспутствуют и бражничают, упиваются по вечерам своим кобыльим вином.
Но как быть с сыном? Он еще почти мальчик. Брать его с собой безрассудно. Лучше ему пока остаться в полоне. Как ни рассвирепеют ханы, узнав о бегстве Игоря, княжича они не тронут. Они слишком хитры, чтобы остаться без заложника, за которого всегда можно взять дорогой выкуп или обменять его на какого-нибудь своего знатного батыра, плененного русскими.
Июньская ночь обморочно коротка. Вечернее зарево отступает нехотя. Свет не исчез насовсем, он украдкой движется к северу. С Овлуром условились: с вечера он будет пасти лошадей на другом берегу Тора, напротив шатра, в котором держат Игоря. Когда в лагере угомонятся, Овлур свистнет оттуда. Только бы никто не всполошился. Только бы не наткнуться на какого-нибудь неурочного половчанина на том берегу. Им надо будет скакать степью всю ночь, гнать что есть сил, чтобы наутро поспеть к донскому броду. А дальше? Дорога, по которой он вел свой полк на юг, сейчас им не годится: не время выставлять себя напоказ. Самый верный путь – вверх по течению реки, до малого Донца: они будут ехать сплошной уремой, под густым лиственным навесом, по ничейной земле. На малом Донце – ближайшее отсюда поселение русских – сторожевая крепость... Только бы Овлур не обманул. Только бы скорей угомонились в ближних вежах. Жаль терять самые темные часы.
Так Игорь мерял мыслью поле – от великого Дона до малого Донца. Нераспоясанный и обутый, он лежал на кошме с прикрытыми веками. А мыслью был уже далеко, скользил ею над погруженной в смуглую тень землей...
Овлур свистнул no-птичьи. Игорь пружинисто встал, мягким шагом вышел наружу. Между вежами полз туман. Было тепло. Ночь густо звенела мошкарой. Князь спустился к воде. Распугал ужей, которые лежали в иле у самой кромки и нехотя, с шипом соскользнули в реку. Река, почуяв человечье тело, напряглась, журчащей судорогой выдавала каждый шаг. Но за спиной его загустевала белая сырь, кумысная пена. Вежи утонули в ней. Как будто не было их никогда. Бережно раздвинув камыши, поднялся наверх. Увидел в сумерках двух коней и человека между ними. Они прошли немного, держа коней в поводу, и еще прислушались. Теперь можно мчать – прямо на север, туда, где притиснута к земле узкая полоска призрачного света. Мчать, оставляя за спиной сухие каменистые русла, овраги и взгорки, травный шепот, поле бесславья, поснувших в нем навеки братьев, безмятежно спящего сына.
Они не покрыли еще и полпути до брода, когда небо стало бледнеть впереди и звезда севера, перед тем как исчезнуть, напоследок ранила глаза холодным сверлящим лучом.
Сейчас в лагере кто-нибудь пробудится и поднимет тревогу. Натасканные, как охотничьи псы, половцы быстро найдут их следы – по сбитой росе, по примятой траве, по копытным лункам. И тогда все решит вот это преимущество, вот эти полсотни верст ночного скока.
Сердце сжалось, когда князь увидел вдали каменный шеломень, освещенный с востока косыми солнечными лучами. Гора высилась, как былинный витязь в дозоре. Теперь они успеют. Еще несколько верст, и они напоят запаленных коней. Лишь бы выдержали кони. Хорошо степняку: бросаясь за кем-то в погоню или скрываясь от преследователей, он обязательно берет запасную лошадь, а то и двух. Запенит одну, пересядет на свежую и так мчит дальше, вборзе. А у них нет запасных коней, эти же несут из последних сил. Придется их оставить у реки, если не падут прежде.
Сначала рухнула лошадь под Игорем. Овлур спрыгнул со своей. Она крупно дрожала и почти тут же прилегла наземь. Но не было часу для жалости. Когда, шурша щебнем, начали спускаться со склона горы к речной луке, солнце уже грело. Это хорошо: роса сохнет, ветерок взлохмачивает людские следы на траве.
От брода пошли лесом на запад, оставив реку по левое плечо. Она тут делала громадную петлю, и беглецы хотели эту петлю подрезать. К полудню опять выйдут на берег и уж будут за него держаться, как дитя за материнский подол, как слепец за поводыря. Места нехоженые, долго ли сбиться.
От сырой одежды дымился парок. Но об отдыхе и думать нельзя. Если погоня велика, половцы не поленятся обыскать и ближайшие от брода леса в надежде, что Игорь и Овлур свалились где-нибудь под деревом и спят.
И они шли безостановочно, перепрыгивая через завалы деревьев, шумно дыша, стараясь не наступать на сушняк, обходя поляны по краю. Было душно в лесу. Сонный дурман исходил от земли, от кустов папоротника. Солнце продвинулось высоко и уже не спину грело, а лило жар на голову, на плечи.
К реке вышли неожиданно. Она казалась много уже, чем у переправы. Только стремнина сияет, а у берегов вода темна под кровом лиственной уремы, оплетенной цветущим хмелем. Луговины сплошь поросли дремучим,
в рост человека, травоцветом. Шмелье и пчелье пьяно копошится в липкой пыльце. Сладкая оцепенелая духота.
Спали понемногу. Сначала Игорь, а Овлур – на страже. Потом князь сидел, прислушивался, поглядывал искоса на осунувшееся смуглое лицо спящего друга, которого послал ему Бог. Невероятно, чтобы кто-нибудь мог разыскать их теперь, в этом первобытном урочище, где никто еще со дня творенья не косил траву, не срубал дерево, не целил стрелой в селезня или в белую лебедь.
И снова шли до самого вечера, пока не выбрали утайное место для костра, для ночной стоянки. Теплый туман поднялся вверх от реки, смешался с дымом. Громкий всплеск в камышах. То ли чайка схватила рыбу, то ли щука вышла на охоту. Где-то у того берега, устраиваясь на ночь, хрипло переговаривались кряквы. Ночь наливалась комариным писком, шумами, шелестами. Но эти звуки не настораживали беглецов. Это была жизнь, известная с детства, с первых охотничьих выездов. Какая-то птица вскрикнет спросонья, будто приснилось страшное, и опять угомонится. Река воркует внизу, почмокивает. Полоз прошуршал невдали по влажной земле: охотится за мышью или лягушонком. Груда алых углей помаргивает, покрывается светлыми хлопьями пепла. Огня поддерживать не нужно. Тепло. Вот она, воля. Всего сутки назад они сели на коней. На свободе даже звезды светят иначе. Небесная телега показывает оглоблей прямо на север, домой...
«Страны рады, грады веселы...» Возвращение Игоря на родину сопровождается в «Слове» нарастающим звуком общего ликования. Вместе с князем эта радость поднимется с киевского Подола вверх по Боричеву взвозу, на горы. С киевских гор виден Днепр, луга, леса, строгие дали – половина земли видна отсюда.
Для плача поднималась жена Игоря на путивльскую кручу. И он теперь поднялся на гору – для веселья. Так на Руси издавна: и для горя, и для радости нужен простор, нужно высокое место, чтобы и сама земля делалась причастной людскому чувству.
Звонят с киевских гор, «звон же тот» слышат на других холмах и кручах. В Чернигове слышат и в Галиче, в Полоцке и Владимире, в Новгороде и Путивле. «Страны рады, грады веселы...» Только в Путивле радость на слезах замешена, потому что еще не остыли после недавнего налета степняков обугленные тыны.
И недаром на таких вот холмах чувствуешь себя по-особому: слишком много помнит их почва и тревожного и торжественного. Настолько много, что эта память не может не коснуться и твоего сердца.
1970
Юрий Лощиц
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
