В Кирилло-Мефодиевском наследии миссия младшего из солунских братьев в Арабский халифат часто обходится молчанием или ставится под знак вопроса. Лишь некоторые исследователи обращаются к соответствующим страницам "Жития Константина-Кирилла". Но комментируют их достаточно бегло, может быть, исходя из того, что это событие не имело отношения к деятельности братьев в славянской среде. Поэтому в обширнейшей Кирилло-Мефодиане можно насчитать совсем немного работ биографического или исторического содержания, где предпринимались попытки хоть что-то добавить к изначальному агиографическому сообщению.
Сравнительная немногословность этого житийного текста, излагающего подробности "Багдадской миссии" Философа, вроде бы заставляет предположить, что и сам он не придавал особого значения той ранней поездке на Восток и не часто о ней вспоминал в разговорах с Мефодием и учениками, так что и они немногое запомнили для пересказа в ЖК.
По крайней мере, из жития следует, что Философу на ту пору было 24 года И, значит, поскольку в год смерти, 869-й, ему исполнилось 42, то поручение отправиться в Багдад он получил в 850-м либо 851-м. К этой дате, впрочем, не нужно привыкать - она не вполне надежна, как сейчас убедимся.
Поручение исходило от самого цесаря - двенадцатилетнего византийского императора Михаила III. Он вызвал к себе Константина и предложил ему участвовать в диспуте, который затеяли заочно "скверные агаряне против нашей веры". Сам ли царствующий отрок излагал просьбу? говорил ли за него кто из придворных? В любом случае, Константин отнесся к поручению с пониманием и готовность наилучшим образом его исполнить.
Споры на вероисповедные темы между византийцами и мусульманскими полемистами имели место и раньше. Но то было в более подходящие времена, располагающие к словесным браням. А как раз на сию пору между двумя империями велась самая настоящая война.
Перемирие наступило лишь в 855-856 годах.
Кто из исследователей больше доверяет автору ЖК, указывающему точный возраст Константина в год путешествия, кто - текстам тогдашних хронографов, а нам остается лишь поглядывать в оба. Если бы хоть в каком-то из византийских исторических источников было упоминание о поездке Философа! Нет же. Отсюда, кстати, и осторожность тех авторов, которые вообще скептически отнеслись к "Арабскому" сюжету жития.
Но мы не можем себе позволить такую гиперкритическую роскошь. "Житие Константина-Кирилла" как было, так и останется для нас документом надежным, пусть иногда и скуповатым на детали.
По крайней мере, те, что приводятся здесь в связи с поездкой в столицу мусульманского мира, вполне убеждают своей достоверностью.
Начать с приглашения-вызова на диспут: "Как вы, христиане, полагая, что Бог един, снова делите его на три, говоря, что есть и отец, и сын, и дух святой?" Разве не чувствуется в этом почти насмешливом доводе молодая горячая напористость последователей Аллаха - единого, единственного? Как это византийцы, обращая свой взор к Богу, считать не научились? Разве не многобожники они?
С напористостью, но еще более агрессивной, столкнулся Философ и по прибытии на место. В столице халифата, как он знал, живет довольно много христиан, осевших здесь в разные времена: кто в плен попал когда-то, кто поселился недавно, бежав от иконоборческих властей. Были среди них художники, зодчие, искусные ремесленники, педагоги. Показывая на их жилища, провожатые спрашивали у гостя: разумеет ли он, что за кривляющиеся существа изображены на входных дверях? "Вижу изображения демонов,- отвечал Философ,- и думаю, что внутри здесь живут христиане. Демоны не могут с ними ужиться и выскакивают наружу. А где нет этих знаков снаружи, с теми демоны пребывают внутри".
Дерзкая находчивость шутливого ответа должна была подсказать принимающей стороне, что молодой человек совсем не прост. Но это ведь только разминка. А хватит ли у него ума и выдержки, когда начнется настоящее испытание?
Оно началось за обедом. Константину были представлены участники словопрения - среди них люди сведущие в геометрии, астрономии, иных науках: и, между прочим, в богословских раздорах, будоражащих христианский мир.
- У нас в исламе всё цельно и нерушимо, а что у вас творится? - говорили ему с укоризной и едва ли не сострадая.- Божий пророк Мухаммед, принеся нам благую весть от Бога, обратил многих людей , и все мы держимся его закона, ни в чем не нарушая его. Вы же, когда соблюдаете закон Христа, вашего пророка, то исполняете его так, как угодно каждому из вас: один - так, другой - иначе.
Разумеется, Философ сразу понял, куда метит упрек. Ереси! Обилие ересей и ересиархов, - вот что без труда подмечает в жизни христианской сторонний насмешливый глаз. Незадолго до поездки он и сам ведь участвовал в полемике с видным иконоборцем, бывшим патриархом Иоанном Грамматиком, отстаивая великий и спасительный, идущий от самого Сына Человеческого завет иконопочитания.
Он так теперь ответил: "Бог наш - как морская глубина, и пророк говорит о нем: "Род его кто изъяснит?.." И ради поисков Его многие сходят в ту глубину и сильные разумом с Его помощью, обретя богатство духовное, переплывают и возвращаются, а слабые, как те, кто пытаются переплыть на гнилых кораблях, одни тонут, а другие с трудом едва спасаются, погружаемые немощной ленью. Ваше же море - и узко, и удобно, и каждый может его перескочить, малый и великий. Нет в этом море ничего сверх обычной людской меры, а лишь то, что все могут делать. Ничего-то Мухаммед вам не запретил. А если не сдержал он вашего гнева, желаний ваших, то в какую пропасть ввергает вас? Мыслящий уразумеет. Христос же не так, но верой и делами научает человека. Ведь Он, Создатель всего, сотворил человека посредине между зверями и ангелами, отделил его речью и разумом от зверья, а гневом и желаниями от ангелов. И кто к какому началу приближается, звериному или ангельскому, тот становится сопричастником высшему или низшему."
Да-да, именно так! Христос не приглашает человека на все готовое, не потворствует человеку, но ждет от него усилия. Он не потатчик ни гневу нашему, ни вожделениям. Он не льстец человеку. И вы тут от меня лести не ждите.
И теперь они, конечно, вспомнили о Троице. Припасли, значит, на случай, если сразу у них не будет получаться быстрого и очевидного перевеса. "Как же это вы,- спросили, - хотя Бог один, прославляете Его в трех? Отцом называете и сыном, и духом. Если уж вы так говорите, так и жену ему дайте, и пусть от него многие боги расплодятся".
Святая, неприступная, тайнозримая Троица, сколько же внешние люди вышучивали тебя, вплоть до зубоскальства, в том числе и эти, разумеющие геометрию, движение планет и созвездий!
"Не говорите такой нелепой хулы!- остановил он остроумцев.- Да, мы научены отцами церкви, пророками и учителями прославлять Троицу, ибо Отец и Слово и Дух - три ипостаси в едином существе. Слово же воплотилось в Деве и родилось ради нашего спасения. Не о том ли и пророк ваш Мухаммед свидетельствует, когда пишет: "Послали мы дух наш к деве, ибо хотели, чтоб родила".
Его ссылка на слова Мухаммеда, да еще и прямая цитата из Корана, похоже, заставили их стушеваться. Но не надолго.
"Если Христос - ваш бог, почему не делаете, как он велит? - был очередной вопрос. - Ведь написано в евангельских книгах: "Молитесь за врагов, добро делайте ненавидящим и гонящим вас и щеку подставляйте бьющим". Вы же острите оружие против тех, кто делает вам такое".
Знай, мол, и мы ваши книги листаем.
Листать-то листают, но не во все вчитываются. Он ответил вопросом на вопрос: "Если есть в законе две заповеди, кто по-настоящему исполняет закон,- тот, кто соблюдает одну, или, кто - обе?"
Что было еще им ответить? "Да, тот, кто соблюдает обе".
"Бог сказал,- продолжил Философ: "Молитесь за обижающих вас". Но Он же сказал: "В этой жизни никто не может явить большей любви, чем положивший душу свою за друзей своих". Ради друзей своих мы и исполняем эту вторую заповедь, чтобы с пленением тела и душа их в плен не попала".
Обед и диспут на этом не прервались. Но последние слова Константина, сказанные о пленных, требуют напомнить еще об одной цели его пребывания в Багдаде.
Как и во все другие времена, установление мира (или перемирия) между враждующими сторонами требовало немедленно позаботиться о судьбе пленных -об их выкупе или взаимообмене. Так было и тогда, о чем в своей хронике сообщает арабский автор Абу-Джафар Табари, современник солунских братьев. Табари, правда, не упоминает Философа, описывая обмен пленными, произведенный во время перемирия 855-856 годов. Константин и не занимался непосредственно соответствующими переговорами. Для этого в составе византийской миссии имелись более сведущие люди. ЖК упоминает главного из них - чиновника высокого ранга (асикрета) по имени Георгий.
Процедура обмена пленными производилась примерно на середине расстояния между Константинополем и Багдадом, в малоазиатской феме Киликия, на берегах пограничной реки Ламус. Возможно, асикрет Георгий дальше Ламуса со своими подчиненными и не отправился. Но не исключено, что миссия прибыла в арабскую столицу в полном составе (50 вельмож, по хронике Табари).
Хотя в ЖК говорится, что Георгий был в подчинении у Философа ("приставили же к нему асикрета Георгия"), молодой богослов не мог не понимать, что главное в поездке - именно судьба пленных христиан, а не вероисповедное состязание. Последнее как бы входило в обряд перемирия, составляло его этикетную часть. Диспут был, что называется, на десерт. Наиболее сложные задачи их здешнего пребывания - решались вовсе не в этих богато обставленных покоях, где словесный яд скрывают за мягкими мановениями рук и сладкими улыбками.
Но разве и он не стоял здесь, как мог, за томящихся в неволе друзей своих? З а д р у г и с в о я,- как переведет потом на славянский слова Христа из Евангелия от Иоанна.
Да, противники его, не мог не заметить Философ, умеют цепляться за слова и смыслы, толковать их, как им выгодней. Вот и теперь они мгновенно обыграли, это евангельское "за друзей своих". "Христос дань давал за себя и за д р у г и х. Что же вы не делаете того, что он делал? Если уж защищаете себя, почему не даете дань великому и сильному измаильскому народу за родных своих и друзей? Ведь мало же просим, лишь один золотой с человека, и пока стоит земля, сохраним мир между собою".
Эта подробность житийного рассказа помогает заглянуть в чисто меркантильное подспудье переговоров о выкупе пленных. Более того, тут просматриваются и самые веские причины тогдашнего противостояния двух империй. Халифат видел себя стороной побеждающей, уже победившей, а, значит, Византию - готовым данником: "ведь мало же просим" за вечный-то мир!
Философ снова воспользовался притчей. Но снова облек иносказание в броню старой эллинской логики. Коли уж они Аристотеля штудируют, поймут и не спутаются в ответе. "Если кто хочет идти по стопам своего учителя, не сбиваясь, а встречный совратит его с пути, друг ему этот встречный или враг?" - "Враг". - "А когда Христос дань давал, чья власть была: измаильтян или Рима?" - Ответили: "Рима".- "Тогда за что же нас порицать? Ромеям все даем дань".
Право, ведь не багдадскому же "кесарю" завещал Христос отдавать "кесарево"? И опять за шутливым выводом была непререкаемая, даже подкупающая твердость, ясное знание своего предмета.
Они еще и еще со своими словесными шпильками подступались к молодому гостю. Испытывали его во всех ведомых им искусствах, дисциплинах и их тонкостях. Но наконец - вздохом восхищения, приправленного завистью, - прозвучало: "Как? Откуда ты все это знаешь?"
Он и тут предпочел шутливую, хотя и дерзкую, притчу, ибо извитие словес особо ценит восточный слух: "Некий человек зачерпнул воды в море и носил ее в мешке. "Видите ли воду, какой нет ни у кого, кроме меня?" - горделиво спрашивал он у прохожих. Но пришел один муж с берега морского и сказал ему: "Не безумен ли ты, коли хвастаешь вонючим мешком? У нас этого добра целое море". Не так ли и вы поступаете? Ведь все искусства от нас вышли."
Да, он, пожалуй, чересчур резок в общении с ними. Слишком упорно подчеркивает, что они во всем - и в вере, и в науках - новички и подражатели Но разве сами они не подтверждают на каждом шагу, что учатся чужой мудрости? И у персов учатся, и у евреев, и у старых мудрецов Индии, но чаще всего все же у греков. Переводят и штудируют Платона, Аристотеля, Птоломея, даже неоплатоников, а заносятся так, будто сами все эти знания подарили соседям.
Как ни смягчал свои выводы иносказаниями, довелось напоследок Философу познакомиться с еще одним "аргументом" хозяев. Однажды то ли в питье, то ли в еду была ему подложена отрава. Происшествие настолько, так сказать, классическое, во все времена и у всех народов распространенное, заштампованное, что для некоторых комментаторов ЖК оно даже стало доводом в пользу неправдоподобности всего рассказа об Арабской миссии.
Камнем преткновения для таких комментаторов могло послужить и то, что автор ЖК говорит о покушении на жизнь Константина-Философа предельно кратко, к тому же именно как о чуде...": совсем впали в свою злобу и дали ему пить яд. Но Бог милостивый, сказавший "И если что смертоносное выпьете, ничто не повредит вам" - избавил его от этого и здорового возвратил его снова в свою страну".
Возвратимся и мы вместе с Константином. Но возвратимся к той обстановке, к тем минутам, когда он впервые услышал от императора-отрока или его приближенных о предстоящей ему миссии...
Арабский халифат?.. Багдад?.. Господи! Да ему же предстоит встреча со священной первобиблейской землей! С той самой землей, где Творец устроил некогда рай, заселив его птицами и зверями, украсив плодовыми рощами, реками и родниками, дав обиталище отцу и матери всех человеков... И это та самая земля, что была покарана волнами всемирного потопа, когда расплодились на ней поколения грешников. На ней строил свой ковчег Ной и там же заповедал первые уделы трем сыновьям - Симу, Хаму, Иафету... И там же их потомки, еще разумевшие друг друга с полуслова, затеяли творение немыслимого столпа - выше облак. И Господь покарал их за ту стройку, разучив разуметь друг друга, так что заговорили вдруг на семидесяти двух языках, и единый народ стал я з ы к а м и.
Житие не воспроизводит эти раздумья Константина перед дорогой в края, описанные на первых же страницах библейской книги "Бытие". Зачем останавливаться на том, что со школьных лет известно каждому? Рай, преступление Каина, спасение Ноя, гордыня вавилонян... И как часто Вавилон и дальше будет мелькать на страницах Библии, а затем и в "Истории" Геродота или в ксенофонтовой "Киропедии". Все эти реалии Древнего Востока были на слуху у образованного византийца.
Но одно дело - знание книжное или услышанное от бывалых людей. А перед Константином, засидевшимся в библиотечных закутах, теперь открывалась чудесная возможность увидеть живую плоть или хотя бы потрогать прах величайших событий священного прошлого.
Путь его проляжет через малоазийский полуостров, через пределы Вифинии и Галатии, мимо причудливых скал и горок обожженной солнцем, высушенной ветрами Каппадокии. В этих огнедышащих долинах шествовали первые апостолы. Имена этих маленьких городков прославили своим рождением и трудами великие отцы и учителя церкви. По этим кривым белесым улочкам шелестели подошвы их сандалий. В отдохновенном полумраке крошечных, почти в рост человечий, храмиков, вырытых в податливом песчанике, сочинялись страницы "Шестоднева", композиции литургического действа, комментарии к апостольским посланиям...
В полупустынных городишках и деревнях Каппадокии пришелец чувствует себя так, будто вместе с сырыми горшками скудельника попал в кусающий зной гончарной печи. Кажется, кипящее олово вливается вместо воздуха в грудь. Что создал Господь прежде - жар или холод ? Пусть помудрят над этим мудрецы, бьющиеся за первенство того или другого. Отходя ко сну, прислушиваясь к сочному бульканью и щёлку чудом уцелевшего соловья, Каппадокия подсказывает: и жар, и холод сразу принес Творец - в единый миг озарения. И из одного источника.
Как из одного источника и сразу, одновременно, даны человеку согласные и гласные звуки. Гласные текут ручьями между камней согласных. От согласных исходят звон, свист, визг, шелест, мык и шум, гул и горячее шипение. Гласные мягко омывают, остужают их каменное упрямство, смиряют скрип и скрежет. Несогласных превращают в согласных. Ловко минуя или с трудом протискиваясь сквозь камни человеческого рта, одолевая упрямство губ, гласные выходят на волю мудрой усталостью осмысленной речи.
Правда, осмысленность ее - только для своих. Постороннему слуху она чужда, даже враждебна. Чужак, глядя на тебя, недоумевает: неужели в твоей речи есть смысл? Если и есть, то, наверняка, самый глупый. Глядя друг на друга, ты и чужак, должно быть, переполнены тем самым вавилонским изумлением, которым были покараны зарвавшиеся строители столпа: что это за безумцы стоят передо мной и о чем это они лепечут?
Константин знал, что Багдад построен не на месте древней ассирийской столицы, а на каком-то, пусть и небольшом, расстоянии от вавилонских руин, оставленных людьми на попечение солнца и ветров. Будет ли у него возможность осмотреть эти руины?
Отличаются ли они чем-нибудь от многочисленных руин древних людских обиталищ, мимо которых двигалась их миссия? Оставленные города заботливо укутаны песком, чтобы не ранить прохожего отчаянием своих обломков. Везде одно и то же неустанное попечение земли умолчать о человеческих неудачах.
Но что все же значит тот заоблачный столп на пути людского рода?.. Когда изучал латынь в Константинополе или когда еще в детстве вслушивался в говор окрестных македонских славян, или когда пытался уразуметь проезжих римлян, сильно подзабывших и огрубивших свою старую латынь, то и дело осеняла догадка, будто мурашки вдруг обсыпали кожу: да, говорящие на разных, чужих друг другу языках, - греки, римляне, славяне,- все они, однако, знают и помнят о себе такое, что эта их чужесть вдруг оказывается как бы и не вполне настоящей. И эта странная память заставляет их то и дело навострять ухо, делать удивленные глаза, смущенно ухмыляться. Как если бы осенило их всех волнующее и радующее подозрение, что все - от одной матери, только она, бедняжка, постеснялась в этом сознаться.
То есть, получается, что и по нынешнему состоянию разных языков, даже ничего-ничего не помня о Вавилонском столпе, можно догадаться: да , была, искони существовала общая всем речь, и остаточки ее, осколочки, лоскуты и черепки до сих пор посверкивают, пестрят, туманятся и перемигиваются в речениях расподобленных народов...
После подъемов на лесистые горные перевалы, где отдыхали от каппадокийского тяжеловесного зноя, был спуск на киликийскую пограничную равнину, и Константин по-новому волновался: впереди, у приморской дымчатой бирюзы стоит родной город апостола Павла - Тарс.
Он знал - по "Деяниям апостолов", что Павел не был сподоблен Сошествия Святого Духа. В те дни, когда первые ученики Христа вдруг чудесным образом заговорили на разных языках, Павел еще был Савлом - ревностным иудеем, беспощадным гонителем христианских общин, сущим извергом, как сам себя после назвал. Еще не прозвучала над ним, мгновенно ослепшим, грозная укоризна с небес: "Савле, Савле, почто мя гониши?
Но и когда Павел, преображенный Господом из Савла, вошел в апостольский круг, когда наяву услышал, как глаголют на языках люди, их никогда не учившие, он в своих посланиях не вполне поощрял этих говорений. "Благодарю Бога моего; я более всех вас говорю языками. Но в церкви хочу лучше пять слов сказать умом моим, чтобы других наставить, нежели тьму слов на н е з н а к о м о м языке".
Разве не по заслугам называют Павла "апостолом языков"? Он первый завещал проповедовать среди язычников на и х языках, чтобы легко, без помех наставлялись в вере. Но это - лишь начаток Павлова назидания. Что проку знать разные языки, непринужденно объясняться на них с чужестранцами, если за этим общением не стоит любовь? Посмотрите,- будут дивиться вокруг,- как он умен, какой у него великолепный дар! Но Павел вздыхает сокрушенно: "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая или кимвал звучащий". Я пустозвон, краснобай, болтун, бездушная струна.
Павел, кажется, нигде не помянул ни словом Вавилонскую башню. Но вместе с остальными апостолами он жизнь свою полагал за то, чтобы силою божественной любви вернуть народам разумение друг друга во Христе. И вот, как два знамения, два знака - один почти при начале людской истории, а другой при конце ветхозаветного человечества - стоят два эти события, окутанные божественной мглой: сокрушение башни, распад единого праязыка и сошествие на апостолов Духа Свята, поручение им проповеди на разных наречиях, во имя Того, который вернет когда-то людям един язык. "И проповедано будет сие Евангелие царствования по всей вселенной, во свидетельство всем народам; и тогда приидет конец".
Легче всего упрекнуть меня здесь в том, что я приписываю Философу те размышления, которые его вовсе и не навещали. Что налицо домысливание, подстать тому, с каким мы встречаемся в беллетристике. Что я внушаю солунским братьям то, чего они, по простоте своей, не спешили рассматривать. Меня же, в свою очередь, сильно озадачивает, почему в литературе о Кирилле и Мефодии никто никогда даже не упомянул о Вавилонском смешении языков, которое было для братьев не археологией, не историей, не библейским красивым иносказанием и даже не вехой в паломническом дневнике Философа, а живой проблемой. Похоже, что за таким умолчанием стоят все те же прогрессистские амбиции современной науки, ее уверенность, что история движется от простого и примитивного к сложному и более совершенному.
Если придирчивей присмотреться к себе, то выясниться, что этот высокомерный ход рассуждений свойствен почти каждому из нас: мы видим прошлое в прямой перспективе сокращающихся величин и проблем. Мы постоянно подпитываем чувство собственного достоинства, упрощая и опримитивляя то, что было до нас. И чем оно дальше от нас, тем непринужденней мы его скукоживаем.
Откроем любую экциклопедическую статью о Кирилле и Мефодии, - везде одно и то же: они создали славянскую азбуку и создали славянскую письменность, то есть перевели некоторые книги религиозного содержания на славянский язык.
Между тем, единого славянского языка в IX веке не существовало.Братьям предстояло поэтому нечто совсем иное: надо было создать для славянского мира единый литературный язык. Даже в окрестностях Фессалоник (по-славянски Солунь), города, в котором родились братья, славянские племена тогдашней Македонии говорили на разных славянских наречиях, хотя и понимали друг друга легче, чем, к примеру, сегодняшние македонские славяне понимают болгар, а болгары сербов. Чем ближе солунские братья знакомились со славянами разных земель и государств, тем отчетливей различали многодиалектность тогдашнего славянского мира.
Жития Кирилла и Мефодия не оставили нам высказываний братьев на этот счет. Не оставили таких высказываний и их ученики. И ученики учеников. Но чтобы представить себе многодиалектность тогдашнего славянства и всю громадность и рискованность задачи, которую решали братья, создавая литературный наддиалект, мы можем прибегнуть к исторической аналогии, (по времени, кажется, ближайшей к IX веку). Для этого надо вспомнить Данте, его трактат "О народном красноречии", написанный в первом десятилетии XIY столетия. Аналогия с Данте хороша тем, что, несмотря на, казалось бы, громадную историческую паузу, великий итальянец описывает, в сущности, такую же картину диалектной пестроты народного итальянского языка, с какой имели дело солунские братья, погружаясь в языковую стихию славянского мира. А кроме того Данте, как известно, один из трех создателей итальянского литературного языка, volgare, то есть, перед нами писатель с таким же законодательным авторитетом, каким за полтысячи лет до него обладали Кирилл и Мефодий.
Естественно, что говоря о причинах языковых чересполосиц на карте современной ему Европы, Данте вперяет свой взор на Восток: "Итак, в упорстве сердца своего возомнил нераскаянный человек, по наущению великана Немврода, превзойти не только природу, но и самого зиждителя - Бога - и начал воздвигать на земле Сеннаар, названную впоследствии Вавилон, то есть смешение, башню, в надежде достигнуть неба и, вознамерившись, невежда, не сравняться, но превзойти своего Творца... И вот весь почти род человеческий сошелся на нечестивое дело: те отдавали приказания, те делали чертежи, те возводили стены, те выравнивали их по линейкам, те выглаживали штукатурку, те ломали камни, те по морю, те по земле с трудом их волочили, а те занимались всяческими другими работами, когда были приведены ударом с неба в такое смешение, что все, говорившие при работе на одном и том же языке, заговорили на множестве разнородных языков, работу прекратили и больше уже не могли столковаться".
Еще современник солунских братьев, византийский историк Георгий Амартол, описывая всемирные последствия вавилонской катастрофы, назвал три большие языковые группы, расселившиеся по континентам - наследников Сима, Хама и Иафета. К иафетическим народам византиец, а вслед за ним и авторы нашей "Повести временных лет" отнесли языки, расселившиеся в Европе.
Данте с достаточно высоким для своего времени лингвистическим тактом выделяет на европейской карте греческую, романскую (итальянцы, французы, испанцы) и северную, (наспех зачисляя в нее и славян), языковые зоны. Но уж, конечно, с великолепным знанием дела описывает он языковую мозаику собственно итальянских наречий и говоров. Это его лингвистическое описание хочется предварить очень живописным географическим:
"Итак, начнем с того, что Италия разделяется на две части - правую и левую. А на вопрос, где проходит черта раздела, мы кратко ответим, что по хребту Апеннина, с которого, точно с глиняного конька кровли, льется вода по противоположным желобам, струясь по длинным водостокам : с правой стороны идет сток в Тирренское море, а с левой спускается в Адриатическое (...) И на той, и на другой Стороне, и в областях, к ним прилегающих, языки людские отличны; так, язык сицилийский отличается от апулийского, апулийский от римского, римский от сполетского, а этот от тосканского, тосканский от генуэзского, генуэзский от сардинского, равно как калабрийский от анконского, этот от романьольского, романьольский от ломбардского, ломбардский от тревизского и венецианского, а этот от аквилейского и тот от истрийского. Мы думаем, никто из итальянцев не будет с нами в этом несогласен. Таким образом, одна только италия разнится, очевидно, по меньшей мере четырнадцатью наречиями. Кроме того и внутри всех этих наречий есть различия, как например, в Тоскане между сьенским и аретинским, в Ломбардии между феррарским и пьяченским; да в одном и том же городе мы обнаруживаем некоторое различие... Поэтому, если бы мы захотели подсчитать основные, второстепенные и третьестепенные различия между наречиями Италии, то и в этом крошечном закоулке мира пришлось бы дойти не то что до тысячи, но и до еще большего множества различий".
Поразительная картина, и ее мог создать только автор, наделенный поразительным лингвистическим слухом. Но что Италия, что XIY век! Даже в сегодняшней России, разутюженной вдоль и поперек теле-радио-газетным масскультом, можно было бы обнаружить не менее впечатляющую картину обилия чудом уцелевших народных говоров, за которыми стоит великолепное диалектное упрямство их носителей. Приедем в Белоруссию и увидим то же: рядом с литературным, законодательно вещаемым из центра, рядом с обильно звучащим русским (ага, руссификация!) спокойно живут диалекты.
Неужели же из этой современной сложности и пестроты можно заключить, что в эпоху Кирилла и Мефодия на громадных пространствах славянского мира существовал единый, простой как перст, славянский язык и для него лишь оставалось изобрести азбуку, чтобы тут же засесть за переводы книг? И неужели создатели единого общеславянского литературного языка ограничивали свою задачу лишь тем, чтобы затвориться в пределах одного какого-то диалекта (староболгарского, старомакедонского или староморавского)?
"Повесть временных лет", излагая события кануна крещения Руси, "В лето 6494 (986) рассказывает о приезде ко двору Владимира Киевского некоего "грека философа", который в пространной речи, обращенной к князю, тезисно изложил главные события библейской истории, начиная от ветхозаветных и завершая евангельскими. В русской науке существует допущение (его обосновал академик В.И.Ламанский и развил А.С.Львов), что на самом деле "Речь Философа" - произведение не одиннадцатого, а еще девятого века. Кто-то из авторов "Повести...", имея под рукой это древнее сочинение, счел удобным включить его в контекст "поисков веры", хотя изначально "Речь" была обращена к другому князю - Аскольду, во святом крещении Николаю.
То, первое, как его именуют, "Фотиево крещение" Руси пришлось как раз на пору славянских трудов Кирилла и Мефодия. Можно предположить, что перестановка "Речи" во времени извиняется неуспехом первоначального крещения, а произведению анонимного грека хотелось придать более достойное его содержанию место, Если "грек философ" и есть на самом деле наш Константин-Кирилл Философ, то это еще одно подтверждение того, что на прошлое нельзя смотреть в перспективе убывающих и упрощающихся величин.
Вот напоследок, (хотя можно было бы использовать и в качестве эпиграфа), короткое, но выразительное описание вавилонской катастрофы из "Речи Философа":
"И быша человеци мнози и единогласни, и реша друг ко другу: "Съзиждемъ столпъ до небесе". Начаша здати, и бе старешина Неврод, и рече Бог: "Се умножишася человеци и помысли их суетни". И сниде Бог и размеси языки на 70 и 2 языка..."
Юрий Лощиц
Ссылки по теме:
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
