На первый взгляд тема чисто лингвистическая и, разумеется, главное слово здесь должно принадлежать языковедам.
Однако, не чуждой она оказалась и историкам, постоянно задававшихся вопросом, на каком языке говорили древние русичи в Х-ХIII вв. Их «вторжение» в соседнюю область знания вызывалось, в том числе, и тем, что четкого ответа на него лингвисты не дали. Судя по всему, в своих исследованиях они неизменно учитывали фактор существования трех современных восточнославянских языков и постоянно отыскивали их морфологические формы в древнерусском периоде. При этом, нередко, сами приходили к противоречивым заключениям.
Так И.В. Ягич, исходя из отсутствия в современном русском языке окончаний на -ови (-еви), высказал предположение, что они являются исключительной особенностью южнорусского наречия[1]. Его вывод встретил решительное возражение А.А. Шахматова, полагавшего, что, хотя названные окончания в современном русском языке совсем неизвестны, их знал старый язык. Нет оснований думать, писал он, что Новгородские и Суздальские летописи или Двинские акты употребляли формы на -ови (-еви) под влиянием книжного южнорусского языка[2]. X. Тот также считал отличительной особенностью древнего новгородского говора, по сравнению с южным и юго-западными говорами, отсутствие флексий -ови (-еви) в дательном падеже единственного числа мужского рода. Наличие их в древненовгородской письменности объяснял влиянием книжного языка[3]. С ним не согласился Ф.П. Филин, поскольку в новгородских письмах на бересте окончания на -ови (-еви) употребляются в применении к именам конкретных лиц в языке, насыщенном местными особенностями. Правда, их меньше, чем -у (-ю), что позже привело к их исчезновению[4].
Более конкретны в своих выводах украинские языковеды. В.В. Нимчук, отмечая редкое употребление окончаний -ови (-еви) на севере Руси, утверждал их полное господство на юге, в частности в Киеве. На этом основании он делал вывод, что лингвосистему юга Руси XI-XIII вв. «есть все основания называть древним руско-украинским языком»[5]. В.М. Русанивский, хотя и не отрицал наличие окончаний -ови (-еви) в других древнерусских диалектах, также подчеркивал, что эта южнорусская морфологическая форма стала позже характерной чертой украинского языка[6].
Следует отметить, что некоторая модификация взглядов ведущего украинского языковеда В.В. Нимчука, была обусловлена не новыми источниками, а новыми обстоятельствами. В 90-е годы XX в. он утверждал, что с точки зрения закономерностей глотогенеза говорить о трех восточнославянских языках вплоть до конца XIII в., неправомерно. Кардинальные последствия для древнерусского языка наступили после нашествия монголо-татар в 30-40-е годы XIII[7]. После обретения Украиной независимости нашел «все основания говорить о руско-украинском языке» уже в древнерусское время.
Для нашей темы чрезвычайный интерес представляет наблюдение Н.И. Костомарова над языком новгородцев XIX в. «Когда я в первый раз услышал новгородское наречие, – писал он, – я принял говорившего им за малороссиянина, как будто силившегося говорить по-великорусски»[8]. В языке новгородцев историка поражала замена «е» на мягкое «о» – йому, його вместо ему, его, жона вместо жена, замена в некоторых словах «а» на «я», например: девиця, травиця. Новгородцы употребляли такие слова, каких не знал великорусский язык, но которые имели распространение в малороссийском: шукать, хилитъ, шкода, що. Слово человек произносилось ими как человик. Обратив внимание на местность Ковалево близ Новгорода, историк предположил, что в новгородском говоре когда-то бытовало слово коваль, которое теперь осталось в малороссийском языке. На основании этих наблюдений Н.И.Костомаров сделал вывод, что в древности наречие Новгородской земли было близкое к южнорусскому[9].
В наше время к похожему выводу пришел известный палеограф и историк С.А. Высоцкий. Осуществив сравнительный анализ киевских и новгородских граффити, он обнаружил практически полное тождество процессов, происходивших в письменности на территории Киевского государства. Правда, объяснял это не естественной языковой близостью отдельных регионов, а нивелирующим влиянием киевской письменной школы[10].
Обстоятельное исследование древненовгородского диалекта осуществил ведущий российский лингвист А.А. Зализняк.[11] Показав на множестве примеров его языковые особенности, в частности, знаменитое цокание, а также употребление ки, ги, хи вместо кы, гы, хы, что характерно для южнорусской речи, он, тем не менее, пришел к важному историческому выводу, что различия между любыми двумя соседними говорами были с прагматической точки зрения ничтожными, взаимная коммуникация не составляла трудностей. В силу миграций населения говоры перемешивались[12].
Работы о южнорусском диалекте, подобной А.А. Зализняка о новгородском, до сих пор нет. Может быть, потому, что такого диалекта и вообще не существовало? К такому мнению склонялся в свое время А.А. Шахматов, объясняя это тем, что в Киеве проживали носители разных диалектов. Это должно было привести к возникновению общерусского языка, в котором отразились особенности разных говоров[13]. И не только в Киеве, но и в целом в Южной Руси. Известно, что южнорусские оборонительные линии, возводимые Владимиром Святославичем и Ярославом Мудрым на реках Трубеже, Суле, Стугне и Роси, заселялись мужами лучшими «от Словень, и от Кривичь, и от Чюди, и от Вятичь»[14]. Эта практика имела продолжение и в XII в., о чем свидетельствует летописная запись 111бг., сообщающая о переселении на юг Руси жителей Друцка. «В лето 6624. Ярополкъ Володимировичь сруби городъ Желни дрьючаномъ, ихъже полони»[15]. Не сохранили свою славянскую языковую чистоту и новгородцы. Городская жизнь у них определенно связана с переселением на север южнорусского населения. Им были заселены «становища и погосты», основанные княгиней Ольгой. Кроме того, в последующие времена Новгород, будучи одним из крупнейших торговых средоточий, также притягивал к себе насельников из различных регионов Руси. Этнографическую замкнутость Новгорода, как и других городов, исключали также постоянные перемещения князей от стола к столу, сопровождавшиеся переселением значительных групп населения.
Обращение к историографии вопроса о языке Руси Х-ХIII вв. обнаруживает характерную тенденцию: исследователи, особенно украинские, далеко не всегда руководствуются принципами историзма. Некоторые полагают, что различия нынешних восточнославянских языков не благоприобретенные в процессе их развития, но существовавшие всегда, начиная с правосточнославянского времени. Теоретически, разумеется, можно предполагать, что каждый из трех восточнославянских языков в большей мере зависим от тех племенных диалектов, на территориальной основе которых происходило его формирование. Практически, такая жесткая закономерность не прослеживается. Письменный материал, имеющийся в распоряжении науки, обнаруживает на всем восточнославянском пространстве больше общего, чем различного. Примечательно, что даже те особенности – в фонетике, морфологии или лексике, которые впоследствии закрепились только (или преимущественно) в одном из восточнославянских языков, в древнерусское время не имели исключительной территориальной локализации.
Сказанное достаточно хорошо прослеживается на киевском и новгородском письменном материале XI – XII вв. В том числе и том, который содержит окончания имен собственных и названий живых существ мужского рода в дательном падеже на -ови (-еви). Принято считать, что эта характерная особенность украинского языка, которая совершенно отсутствует в русском, где такие слова имеют окончания исключительно на -у (-ю). В русском языке это действительно стабильная грамматическая норма. Что касается украинского, то в нем одинаково присутствуют обе формы. Можно сказать, что до обретения Украиной независимости, окончание -ови (-еви) были распространены даже реже, чем -у (-ю). Это теперь их стали употреблять чаще, чтобы подчеркнуть непохожесть украинского языка на русский.
В древнекиевском языке практически равномерно бытовали обе формы окончаний. Из 35-и благопожелательных надписей Софии Киевской и других киевских храмов, опубликованных С.А. Высоцким, 18 содержат – -ови (-еви) и 17 – -у (-га, -е). Примечательно, что в надписях, где фигурируют несколько лиц, просящих помощи у Бога, имена одних имеют окончания на – ови, а других на -у (-ю, -е). Например: «Господи, помози рабам своим Павлу, Семенови, Кузови, Фоме, Пеоне». Надпись датируется XIII в. и убедительно свидетельствует, что еще и в это время окончание на -ови не являлось единственной нормативной особенностью киевского говора, но употреблялось наравне с -у (-ю, -е)[16].
Обе формы встречаются и в надписях Софии Новгородской, правда, в несколько ином соотношении. Из семи граффити, приведенных в книге А.А. Медынцевой, пять имеют окончания -у (-ю), две – -ови (-еви)-. «Господи помози рабу своему Лазореви»[17]. Анализируя надпись № 132 «Господи помози рабу своему Флокату», исследовательница отметила, что она близка к граффити Софии Киевской [18]. Учитывая, что многие молитвенные надписи в Софии Новгородской неполные (недописанные или не сохранившие свои окончания), можно предположить, что соотношение тех и других могло быть и иным.
О широком бытовании окончаний на -ови (-еви) в Новгороде свидетельствуют надписи на бересте. Как следует из исследования А А Зализняка грамот, обнаруженных до 1983 г., названные окончания особенно характерны для XI – первой четверти XII в.: Влъчькови (336), Несъдинцеви (238), Рагуило- ви (427), Рожънетови (336), Ставърови (613), а также мужеви (109). В это период -ови встречается даже чаще, чем –у[19]. В грамотах XII – рубежа XII и XIII вв. преобладают окончания на -у (-ю), но нередко встречаются и -ови (-еви)-. Васильеви (9), Вышькови (525), Грецыновы (603), Давыдовы (603), Матьеви (550),Михалевы (79), Олисъеви (502), мужеви (531)[20].
Важно отметить, что в ряде случаев в надписях на бересте встречается такая же грамматическая «чересполосица», как и в киевских граффити. Например, в грамоте 603. «К Смоличу, къ Грицинови и к Мирославу. Нынеча жена моя заплатила 20 гривенъ, оже есть посулили Давыдъви князю»[21].
По существу, аналогичная картина прослеживается и на летописном материале, как новгородском, так и киевском. В Новгородской первой летописи окончания -овы (-еви) встречаются вплоть до второй половины XIII в., хотя и не являются основными: Рагуилови (1133 г.), Судилови, Андреевы (1147 г.), Гюргеви (1148, 1154 г.), Якунови (1167 г.), Иванковы (1167 г.), Михалевы (1180, 1186 г.), Давыдовы (1184 г.), Исаковы, Фылыповы (1204 г.). Аналогичные окончания встречаются у существительных других групп – мужевы, сыновы, отцевы, коневы, цесаревы. Окончание -овы содержится в приписке к Евангелию, переписанном неким Угринцем в 1119-1128 гг. «Азъ грешьныи Федоръ написавъ се рукою грешною святому мученику Георгиеви».
Из анализа Ипатьевской летописи следует, что окончания -овы (-евы) появляются уже в XI в. (Феодосиевы – 1051 г., Моисеевы -1071 т., Яневы – 1071 г., Лазаревы – 1088 г., Давыдовы – 1097 г.), умножаются в XII в. (Романовы – 1174 г., Андреевы – 1174 г., Михалковы — 1174 г., Рюриковы — 1189, 1193, 1196 гг.) и становятся преобладающими в XIII в. (Олександровы – 1209 г., Даниловы – 1212 г., Демьяновы — 1232 г., Михайловы – 1239 г.). Обращает на себя внимание, что тенденции к нарастанию этой грамматической формы в южнорусских письменных произведениях XI – XIII вв., не обретает полного господства даже и в Галицко-Волынской летописи. Окончания -овы (-евы) чередуются в ней с -у (-ю), причем, нередко в одном и том же имени-. Даниловы, Васильковы – 1214 г. и Данилу, Васильку – 1238 г.
Не является сколько-нибудь убедительным аргументом о различии киевского и новгородского наречий и ссылки на этимологические -кы, -гы, -хы, господствующие на юге Руси, и -кы, -гы, -хы, являвшиеся характерными для севера. В действительности ситуация не выглядит такой односложной. Языковый анализ южнорусских летописей показывает, что в них употреблялись обе формы и определить четкий хронологический рубеж перехода -кы, -гы, -хы в -ки, -ги, -хи практически невозможно. Особенно наглядно это просматривается в словах Киев и кияне, которые постоянно пишутся с буквами «ы» и «и»: Кыевъ-Киевъ, кыяне-кияне. При этом определить какую-либо закономерность в употреблении обеих форм невозможно. В статьях, принадлежащих одному автору, нередко присутствуют обе формы написания: Кыевъ и Киевъ (1096 г.), кыяне и кияномъ (1097 г.), Кыевомъ и Киевъ (1173 г.), Киева и Киевъ (1234 г.). Подтверждение сказанному содержится и в пространной статье 1240 г., рассказывающей о взятии Киева татарами. «Приде Батый Кыеву в силе тяжьце» и «Иде (князь Михаил – П.Т.) въ Киевъ, и живяше подъ Киевомъ во острове» [22].
Аналогичная ситуация наблюдается также словах, производных от Руси и названий ее городов: русъкый и русъкий, галичский и галичкый, киевский и киевский, переяславлъскый и пере- яславлъский. Названия иноплеменных соседей Руси чаще всего написаны с буквой «ы»: греки, болгары, торкы, косогы, клобуки, ляхи, угры, ятвягы, хотя и в них нередко «ы» заменяется на «и». Например: «Иде Володимеръ на болгары..., а торъки берегом приведе на коняхъ»[23] и – «И победи торкы»[24].
В обеих грамматических формах выступают слова: многымъ и многимъ, великий и великий, паки и паки. К сожалению, на юге Руси не сохранились свидетельства, как произносились -кы, -гы, -хы в разговорной речи. В граффити Софии Киевской, датированных X – XII вв., мы находим слова: великыи, русъ- скыи, благыи, белгородский, княгини, послухи, греки, цркы. Аналогичных примеров для XIII в. нет, но учитывая, что в позднесредневековое время украинские памятники письменности сохранили старые -кы, -гы, -хы, можно предполагать их употребление и в это время.
А теперь обратимся к новгородским памятникам письменности и посмотрим, насколько разительно они отличаются от киевских. Оказывается, что не очень. В продолжении XI-XIII вв. в материалах берестяных грамот преобладают этимологические -кы, -гы, -хы. А.А. Зализняк привел такие примеры: кънягыни (109), Кыевоу (424), Киеве (524),роукы (во множ. 9), пакы (227, 510), снохы (263), к сотьскымъ (279) и др.[25] Переход к «и» определился уже в последревнерусское время (в XIV – XV вв.), однако полного исчезновения -кы, -гы, -хы еще не произошло. Как полагал А.А. Зализняк, переход -кы, -гы, -хы в -ки, -ги, -хи в новгородском диалекте совершался в значительной мере под влиянием соседних диалектов, но с опозданием и непоследовательно[26].
Близкую картину дает нам и Новгородская первая летопись. Написание слов с -кы в ней преобладает, однако не является редкой и форма с -ки. Слово Киев, как правило, пишется Кыевъ, но также и Киевъ, причем, как и в южнорусских летописях имеются примеры, когда обе формы присутствуют в одной статье. «В лето 6563. Пришеди Изяславъ, седе в Киеве ... В семь же летъ клевета бысть на епископа Луку от своего холопа Дудикы, и изиде изъ Новагорода и иде Кыеву»[27].
Согласно В.В. Нимчуку, особенностью южнорусского диалекта, отличающей его от других, является глагольная форма без окончаний -т (-тъ), как это имеет место в украинском языке[28]. Утверждение это не может вызвать возражения, если только не пытаться представить отсутствие таких окончаний как явление, унаследованное украинским языком непосредственно из праславянского, как это утверждает исследователь. Подобная форма имеет место в древнерусском языке и, что особенно существенно, также и в новгородском диалекте. Как показал А.А. Зализняк в бытовых грамотах Новгорода, датирующихся XI – началом XIII в., на 16 примеров без -тъ – не die (247), живъе (235), хоце, не буде (227), поиде (332) приходится от трех до семи примеров с -тъ – поедутъ (69), боудътъ (550), въдадятъ (12 Х), хотятъ (118)[29]. Начиная с XIII в. слов с -тъ становится больше, но преобладают по-прежнему слова без такого окончания: буде, хоце, приде, иде, зове и т.д. Общее соотношение слов без -тъ и с -тъ (-тъ) в XIII-XIV вв. составляет 3 к 2[30].
Отсутствие киевских бытовых записей не позволяет утверждать, что явление, отмеченное для новгородского диалекта, было характерным и для киевского. И, тем не менее, наличие глаголов без -тъ в Ипатьевской летописи (иде, изыде, поиде, приведе, буде и др.) делает такое предположение весьма вероятным: «И изыде на нь (Ярослава Ярополчича – П.Т.) Святополкъ, и заступи и в городе, и емь и окова, и приведе и до Киева»[31], «И приеха игуменъ виде нагого и облече и, и (Игоря Ольговича – П.Т.) отпе над ним обычныя песни и везе на конець града»[32]. В.М. Русанивскому казалось, что окончание -ть преобладало в южнорусских письменных памятниках, однако, сделать такой вывод на основании анализа Ипатьевской летописи невозможно[33].
Древнерусское слово «есть» на юге Руси чаще произносилось и писалось как -е (без -стъ). Эта инновация позже станет характерной для украинского языка, но в древнерусское время «была возможна как в Новгороде, так и в Южной Руси»[34].
Тоже можно сказать и о союзе «та». Он тоже закрепился, главным образом, в украинском языке (в русском ему соответствует союз «да»), но в древнерусском не имел только южнорусской приуроченности. Часто он встречается в «Поучении» Мономаха. «А на Велице дни ис Переяславля та Володимерю». – «Оттуда пакы на лето Володимерю опять та посла мя Святославъ в Ляхы». «А на весну та Переяславлю». «И до Лагошьска, та на Дрьютьскъ воюя, та Чернигову»[35]. Также широко этот союз представлен в новгородских берестяных грамотах («А се ти хочоу, коне коупивъ и къняжъ моужъ въсадивъ, та на своды») и летописях («А вы, раздравше, та прочь»)[36].
С.А. Высоцкий относил к особенностям так называемого киевского койне частую замену «а» на «я» (юс малый) в таких словах, как мeсяця (а не месяца), отця (а не отца), а также «у» на «ю». В Новгороде, согласно ему, подобные замены тоже имели место, но встречались как будто реже. Наблюдение это не совсем точное. Таких замен в новгородских надписях много. Аналогичная картина наблюдается и со смешиванием «ъ» с «о», «ь» с «е», а также замены «ѣ» на «е» или на «и», что А.А. Зализняк считал бытовой графической традицией берестяных грамот, а, следовательно, и новгородского диалекта[37]. Но ведь точно такое явление известно и на юге Руси. О его распространенности в киевской бытовой письменности можно судить на основании берестяной грамоты, обнаруженной в Звенигороде (Галицком). В ней написано: Нежьнъцю (вместо Нежьнецу), приедю (вместо приеду), поведало (вместо поведалъ), говено (вместо говенъ), соудо (вместо соудъ), отроко (вместо отрокъ), коуно (вместо коунъ), вонидь (вместо въниде), нъ (вместо не)[38].
Отдельно следует рассмотреть вопрос о фонетическом звучании этимологического «Г». Это тем более важно, что многие украинские филологи, а еще больше клирики Украинской православной церкви Киевского патриархата, убеждены, что эта графема произносилась на юге Руси исключительно как украинское «i». Согласно А.А. Зализняку, на месте «Ъ» в новгородских берестяных грамотах выступали различные буквы: «ѣ», «е», «к», «ь», «и». В основном массиве грамот наблюдается два основных типа смешения: «Г» с «е», характерные для XI – XII вв., и «Г» с «и», начавшееся с рубежа XII и XIII вв. и преобладавшего в XIV-XV в.[39] Так ли было на юге Руси, сказать сложно, поскольку здесь нет аналогичных письменных источников. На основании летописных сделать однозначный вывод о том, что графема «Т» во всех случаях произносилась как «и», совершенно невозможно.
В некоторых берестяных грамотах, согласно А.А. Зализняку, обнаруживаются отчетливые признаки южнорусской речи. Таким, в частности, является выражение «А ныне ка посъли къ томоу моужеви грамоту», содержащееся в грамоте 109-той. Обратив внимание на частицу ка, которая относится к слову ныне, исследователь предположил, что читаться она должна вместе с ним как пынека. Прямое соответствие это слово находит только в украинском языке – нитка, нинъка, нынъки. В русских говорах распространено слово нынъче или ноньче. На этом основании А.А. Зализняк высказал осторожное предположение, что автор этой грамоты был родом из Южной Руси.
К числу южнорусизмов в данной грамоте исследователь отнес и выражение: «А ныне ся дроужина по мя пороучила». Модель с по необычна для Новгорода и больше характерна, как ему представлялось, для смоленского и киевского диалектов: «Кончакъ пороучися по свата Игоря» (ИЛ. – Стб. 644), «Жаль ми бяшеть Игоря, тако ныне жалую болми по Игоре» (ИЛ. – Стб. 645), или «Порука по нь (Смоленские грамоты). В новгородских источниках как будто господствует другая модель с за: «Дала роуку за зятя» (531) или «Я за то село поруцне» (510) и «Князи вей за мене пороучатся» (НПЛ. – С. 89,320). В новгородской диалектной зоне, как считал А.А. Зализняк, имела место и модель с по, но как очень редкая.
Если исходить из аналогий с украинским языком, то к числу южноруссизмов следует отнести, скорее, не модель с по, а модель с за. В Ипатьевской летописи, действительно, чаще встречается модель с по, но не является редкой и модель с за: «Не жаль ми есть за свою злобу» (ИЛ. – Стб. 649); «И проливахуть же слезы своя за него» (ИЛ. – Стб. 649); «Не хоте дати подъ Романомъ волости, но стояше крепко за нею» (ИЛ. – Стб. 684). Впоследствии эта форма органично вошла в украинский язык, хотя не вытеснила и модель с по, которая получила большее распространение в русском языке. Что касается приведенной выше фразы из Новгородской первой летописи, то при передаче ее украинскими буквами она обретает вполне украинское звучание: «Князi вci за мене поручаться».
Обращение к лексике также показывает близость новгородского и киевского говоров. Известно, что церковнославянское слово помози приобрело в украинском языке графему поможи. Но оказывается, что обе формы имеют древнерусское происхождение. Причем слово в украинской огласовке зафиксировано не в южнорусском диалекте, а в новгородском. С ним имеются, в частности, две надписи в Софии Новгородской: «Господи поможи рабу своему. Флокат» и «Флъратъ. Господи поможи ра ...»[40]
Аналогичная ситуация и со словами «срам» и «сором». Как известно, в полногласной форме оно имело большее распространение в южнорусской письменной традиции: «Он же не стерпя сорома своего идоша в Половци» (ИЛ. – Стб. 668) или «Како ему мьститися сорома своего Святославу» (ИЛ. – Стб. 669). Кажется естественным, что в такой полногласной форме слово «сором» перешло в украинский язык именно из южнорусского наречия, но наличествующий письменный материал свидетельствует об его бытовании также и в новгородском диалекте. Вот небольшой фрагмент из грамоты XII в. (№ 605). «А соромъ ми, оже ми лихо мълвляше»[41]. Это слово встречено в грамотах № 403 (соромо) и № 394 (Бе сорома)[42[. Слово «жона», так поразившее Н.И. Костомарова в современном ему новгородском говоре и напомнившее малороссийское произношение, как показывают берестяные грамоты, являлось грамматической нормой в древненовгородском диалекте.
Показателями лексической близости северорусского и южно- русского диалектов могут быть новгородские слова батъко (гр. 290), дежа (гр. 50,191, 220,253,320, 353,606), жито (гр. 50,162, 195, 299, 482, 521, 564, 606), кожух (гр. 141, 381, 429, 438, 586), парубок (гр. 124, 301), казати, кажитъ (гр. 61, 105), сведомыи (гр. 178).
Аналогичная ситуация и со многими другими словами, которые принято считать украинскими. Слово ролья встречается в письменных памятниках не только Южной Руси, но Северной и Северо-Восточной. То же самое можно сказать и о словах уй (дядя по матери) и стрый (дядя по отцу). В настоящее время они являются западными диалектизмами украинского языка, но в древнерусское время имели повсеместное распространение, как на юге, так и на севере. Слово жито, вошедшее в украинский язык, было употребляемо на севере и северо-востоке Руси более часто, чем на юге. В Лаврентьевской летописи оно встречается не менее десяти раз, в Новгородской первой – около двадцати, в берестяных грамотах – около десяти, а в Ипатьевской летописи – только два раза. Слово сапоги, известное по берестяным грамотам, стало достоянием только русского языка, хотя в такой форме употреблялось и в Юго-Западной Руси. У князя Данила Галицкого были: «Кожюхъ же оловира Грецького ... и сапози зеленого хъза»[43].
Приведенные примеры, разумеется, не исчерпывают собой сравнительную базу говоров южнорусского и северорусского, но они весьма показательны в плане определения их родства. По существу, в их словарном составе нет слов, которые были бы локализованы только в одном регионе, являлись только его диалектной особенностью и затем продолжили жизнь в «своем» восточнославянском языке.
А.А. Зализняк на основании изучения языка новгородских берестяных грамот и киевских граффити, пришел к выводу о взаимной близости диалектов новгородского и киевского XI – XII вв., которая в более позднее время утратилась[44]. Согласно С.А. Высоцкому, в обоих случаях мы имеем дело с единым литературным языком, сложившимся в Киеве и распространившимся по всей Руси. Не только киевские, но и новгородские памятники, считал он, написаны общегосударственной письменностью Киевской Руси, которая испытала влияние церковнославянского языка и местных говоров[45].
Разумеется, тезис о взаимном влиянии литературного и живого разговорного языков, не может быть оспорен. Однако, утверждение о том, что все письменные памятники, будь то летописи или бытовые записи на бересте, стенах храмов или археологических вещах, написаны на едином общегосударственном (киевском) языке, по существу лишает нас возможности говорить о языке разговорном. Видимо, С.А. Высоцкий слишком буквально воспринял замечание М.А. Мещерского о том, что язык грамот – это не только новгородский говор, но и язык письменности, испытавший влияние церковнославянского языка и некоторых литературных форм[46].
Конечно, письма на бересте, граффити на стенах храмов, надписи на каменных крестах, керамических сосудах, металлических чашах, писали люди, обученные грамоте. Но писали они так, как говорили. Даже в произведениях высокой письменности (летописях и литературных сочинениях) заметны языковые особенности регионов, в которых они создавались. Другое дело, что эти диалектные особенности не были настолько разительными, чтобы вызывали затруднение в общении. Анализ письменного материала из Новгорода и Киева показывает, что различия в них были в большей мере количественные, чем качественные. При наличии столь тесных контактов Киева и Новгорода – политических, церковных, экономических, их местные говоры определенно обнаруживали тенденции к сближению, а не к разобщению. Следует также учитывать и объединяющее значение древнерусского церковнославянского (литературного) языка.
1. Ягич И.В. Критические заметки по истории русского языка. СПб., 1889- – С. 106-107.
2. Шахматов А.А. Историческая морфология русского языка. – М., 1957. – С. 257.
3. Тот X. (Н. Toth I.) К истории склонения имен существительных в русском языке (на материале Музейного Евангелия). «Dissertationes Slavicae Sectio Linquistica». 1962. – С. 9-
4. Филин Ф.П. Происхождение русского, украинского и белорусского языков. – Л., 1972. – С. 369-370.
5. Нiмчук В.В. Мова. Icтopiя украiнськоi культури. Т. 1. – К., 2001. – С. 688, 692- 694.
6. Русанiвський В.М. Iсторiя украiнськоi лiтературноi мови. – К, 2002. – С. 24- 25, 39,42.
7. Нiмчук В.В. Походження i розвиток мови украiнськоi народностi // Украiнська народнiсть: Нариси социально-економiчноi i етнополiтичноi icтopii. К, 1990. – С. 190-209.
8. Костомаров Н.И. Монографии и исследования. Т. 1.СП6., 1872.-С. 331.
9. Там же. – С. 331, 587.
10. Висоцький С.О. Киiвська писемна школа Х-ХII ст. – Львiв-Кив, Нью-Йорк, 1998.-С. 213-
11. Зализняк А.А. Древненовгородский диалект. Изд. второе. – М., 2004.
12. Там же. – С. 57.
13. Шахматов А А Критические заметки по истории русского языка. СПб., 1889.-С. 106-107.
14. ПСРЛ.Т. 1.- Стб. 121.
15. Там же. – Стб. 291.
16. Высоцкий С.А. Средневековые надписи Софии Киевской XI-XVII вв. – К, 1976.-С. 84.
17. Медынцева А.А. Древнерусские надписи Новгородского Софийского собора. – М., 1977. – С. 68. Надпись № 63- Датируется первой половиной XII в.
18. Там же. – С. 90.
19. Янин В.Л., Зализняк А.А. Новгородские грамоты на бересте: из раскопок 1977-1983 гг. – М, 1986. – с. 134.
20. Там же.
21. Там же. -С. 66.
22. ПСРЛ. Т. 2. – Стб. 782,789.
23. Там же. – Стб. 84.
24. Там же. – Стб. 162.
25. Янин В.Л., Зализняк А.А. Новгородские грамоты. – С. 119.
26. Там же.
27. НПЛ,- С. 182-183.
28. Нiмчук В.В. Мова. Icтopiя украiнськоi культури. Т. 1. – К, 2001. – С. 692.
29. Янин ВЛ., Зализняк А.А. Новгородские грамоты. — С. 143.
30. Там же.
31. ПСРЛ. Т. 2. – Стб. 250.
32. Там же. – Стб. 353-
33. Русанiвський В.М. Iсторiя украiнськоi лiтературноi мови. — С. 33
34. Янин В.Л., Зализняк А.А. Новгородские грамоты. – С. 190.
35. ПСРЛ. Т. 1. – Стб. 247-248.
36. НПЛ.-С.66.
37. Янин В.Л., Зализняк А.А. Новгородские грамоты. – С. 217.
