Олег Николаевич Трубачев Начну с начала - с фамилии. Один уважаемый коллега-тюрколог попытался тут даже произвести фамилию Трубачёв из тюркского... Это он напрасно, хоть и от добрых чувств. В тюркском есть имена деятеля на -чи/-чы, но совершенно ясно, что фамилия Трубачёв - от трубач - фамилия военная, казачья, несмотря на попытку Кипарского связать её с названием породы голубей (корень её - германский, ср. др.-в.-нем. trumba, всё в том же значении труба , что вяжется - семантически и функционально - с дальнейшей судьбой фамилии), засвидетельствована в послеермаковской Сибири, в Тюмени 1650 годов (см. Словарь Тупикова), но истоки её, повторяю, казачьи и потому - южновеликорусские. Я уже вспоминал о некоей не то балке, не то ерике Трубачёва на Дону, а Дон ("излучина Дона") близко подступает к царицынскому Поволжью, "шалившему" при донском казаке Пугачеве ( в обратном словаре фамилии Пугачёв и Трубачёв стояли бы рядом), откуда я родом...

...Мой научный руководитель по аспирантуре говаривал, что вот, мол, придёт время, и вы будете во всеоружии знаний, в уверенном всеоружии... Учитель нескольких поколений нашей научной молодёжи, академик Иван Петрович Павлов, учил тому, чтобы быть способным в любой момент пути уметь признать: "я невежда".

Вот пришли мои семьдесят, а где она, моя уверенность, и в ней ли смысл жизни, хотя бы только научной? В какой момент мы ближе к истине - тогда ли только, когда исправно, заученно повторяем собранное и обработанное авторитетами, или - когда решаемся сами делать шаги на свой страх и риск? Я повторяю - на свой страх и риск. Поступая так, мы позволяем себе усомниться в привычной интерпретации, в традиционном видении фактов. Развить в себе умение сомневаться в привычном и общепризнанном - вот, пожалуй, главное, чему меня научила моя научная жизнь, мой главный Учитель.

Из моих слов, похоже, следует, что я то, что называется, автодидакт, самоучка. В каком-то смысле, да. Из провинциального Днепропетровска, куда семью занесли перипетии войны, я прибыл без малого полстолетия назад с серьезным интересом к этимологии и - уже тогда - со своей темой и проблемой - этимологический словарь славянских языков, чем я занимаюсь и сейчас и буду заниматься до конца дней. Самое время сказать спасибо тем, кто встретился на моём пути и при этом не помешал, не повлиял, не отговорил. А это было бы вполне возможное дело. Послемарристская Москва 50-х годов болела структурализмом. Появились возможности и у сравнительно-исторических изучений, но рейтинг "прогрессивности", как сейчас сказали бы, был на стороне структурализма. На предмет моих интересов порой поглядывали снисходительно как на "вчерашний день" - не все, правда, и благодарная память хранит тех, кто проявил понимание, солидарность, поддержку. Я вначале обмолвился об автодидактизме и готов поправиться: нам лестно бывает думать, что главному или даже всему мы научились сами, но тут легко ошибиться - и в моём случае, и не только в моём. Мы удивительно много перенимаем, усваиваем от других, будь то люди старше нас, сверстники нам или моложе нас, "зубры" нашей науки или члены нашей семьи, наши жёны. ...Женщины, думаю, не самые сильные стратеги, но тактики они великолепные. Тактика - искусство "ближнего боя", вспомним эту женскую черту - на одно слово - два, на два слова - десять (или - как в песне из одного посредственного сериала: "На каждое "о да!" доносится "о нет!"). Ну, что сказать, - всё это очень поучительно ... Способность незаметно учиться таким образом - одна из счастливейших, и я рад признать, что судьба меня ею не обделила. Мой преподаватель греческого, Александр Николаевич Попов из МГУ, помню, сказал, имея в виду мою усвояемость, - "вы как губка", дело было в аспирантском 1953-1954 году, а для меня это и по сей день высокое отличие. Так что, начав разговор с рассказа о приехавшем в столицу самоучке, кончим признанием правоты древних: мы учимся всегда, всю жизнь и тогда, когда, как нам кажется, учим других.

Что сказать о первых шагах формирования научной личности? Ясно, что случай был не беспроигрышный. Этимология - дело непростое: научиться отделять зерно от плевел, выработать в себе этот ни с чем не сравнимый этимологический, свойственный только этимологии детективизм там, где до тебя - пусть с разным успехом - пробовали силы многие и весьма достойные, сделать это своим делом навсегда, сомневаться в чём угодно, но только не в правильности своего выбора. Сказать, что это было ответственно и страшно, значит ничего не сказать. На самом деле страшно как раз не было, был всепоглощающий интерес к языкам, словам, значениям слов, была некая спасительная страсть, заглушавшая упомянутые человеческие страхи. Спасибо судьбе, что на этом пути не утратил я сдерживающих начал, не стал ни графоманом, ни фантазёром, ведь и это могло случиться. Мне всегда обидно слышать, что для кого-то фантазия и этимология чуть ли не синонимы. Мне больше импонирует отождествление "мечты" и "моего верного вола" у поэта Валерия Брюсова (Вперёд, мечта, мой верный вол! Неволей, если не охотой...)

Спасибо науке, которая, будучи наиболее строгой и точной из гуманитарных, оставалась, тем не менее, в высоком смысле гуманитарной; за звукосоответствиями и филиациями значений она всегда видела и искала человека, социум, культуру. Это великое счастье - быть гуманитарием! Вы никогда не задумывались ещё над одним отличием гуманитария от специалиста "точных" наук? Когда желают потеплее похвалить технократа, не преминут отметить: он сочинял стихи, музыку, писал маслом или акварелью, коллекционировал, изучал древнерусские иконы. NB! Всё это не от хорошей жизни, а, наоборот, от гуманитарного голода всех этих математиков, физиков, химиков, а теперь ещё и информатиков. Когда интервьюеры слишком настойчиво добиваются: "а какое у вас хобби", у меня припасён дежурный ответ: собака, кошки, приусадебное хозяйство. Но всё это не более как отговорка (чтобы отвязались!) Я в хобби не нуждаюсь, я всегда лингвист и этимолог - во все субботы-воскресенья, во все отпуска. Моя наука меня не отпускает, но она же меня бесконечно питает и радует общечеловеческими радостями, не допускает иссушения разума. Она не глушила мои чисто человеческие слабости, о которых можно вполне сказать хорошо всем известными словами Плавта.

Я всегда работал самостоятельно, прямо со студенческой скамьи, сначала - как автор статей, индивидуальных тем, монографий, потом - как руководитель проектов, но всё же моё истинное предназначение - индивидуальный исследователь и исполнитель. Высоким руководством я тяготился, а с течением времени стал уставать и от человеческих контактов. Преподавания регулярно не вёл и особенно к нему не стремился (редкие выступления, вроде сегодняшнего, не в счет), был за это порицаем и укоряем близкими, но - пусть меня простят - это было в духе моих склонностей, предпочтений работать la plume a la main "с пером в руке". Так сложился "кабинетный образ жизни", желательно - не в Москве, а за городом, потише, подальше от мегаполиса. Плохо ли, хорошо ли - но по этой логике сокращались и визиты в Москву, и посещение библиотек. Да простят мне служители и блюстители этого святого места, но я давно не хожу в высокочтимую Ленинскую библиотеку, ныне РГБ, стыдно сказать, но помню точно - с 1964 года... В оправдание скажу, что всегда пользовался межбиблиотечным абонементом и другими аналогичными формами услуг, например, выборочным ксерокопированием зарубежных журналов в ИНИОН РАН, даже, помнится, числился у них одно время на одном из первых мест по активности.

Совсем недавно занесла меня одна командировка, замешанная на "человеческой слабости", очень далеко от Москвы, на Камчатку, где я имел счастливую возможность познакомиться и вести назидательные беседы с местным епископом, владыкой Игнатием. Владыка, выслушав меня, очень своеобразно резюмировал мою кабинетную жизнь, сказав, что она сродни затворничеству и сослался при этом на нашего Феофана Затворника XIX века (младшего современника Серафима Саровского), порекомендовал даже его труды. Что я могу сказать, кроме того, что феномен затворничества, или "кабинетный образ жизни" - он ведь сопряжён и с достижением определённого возраста. В древней Индии это был vana-prastha - лесное существование, после шестидесяти лет жизни среди людей. Как видите, и я вполне созрел.

Но постепенно в течение пятидесятых-шестидесятых годов стало набирать силу и наше сравнительно-историческое языкознание, заговорили даже о его расцвете. Параллельно развивалось сразу много направлений: наряду со славистикой балтистика, другие отделы индоевропеистики. У формальных методов просто не хватило потенций для безраздельного господства. Возобладало разумное соединение синхронии с диахронией, в чём-то созвучное пражской школе, но во многом самостоятельное и зрелое. Благоприятно сказалось выдвижение нескольких очень ярких исследователей, уверенно владевших и компаративизмом, и структурализмом, их имена известны всем. В 1974-ом году начал выходить Этимологический словарь славянских языков, публикующийся вот уже немного более четверти века. Этим словарём, а также ежегодником "Этимология" (с 1965 года) заявил о себе, как и рядом других книг и исследований. Сектор этимологии и ономастики Института русского языка АН СССР ещё при жизни академика В. В. Виноградова. Отныне стало очевидно значение наших достижений в этой обширной области знаний для всей международной лингвистической, гуманитарной общественности.

Одна важная деталь лично моих воспоминаний на фоне того несколько назойливого хора, который озвучивается через СМИ. Послушать иных многих, так просто жалко делается людей: чуть ли не все изнывали под игом тоталитаризма, диктата, цензуры. Конечно, работники идеологического фронта могли испытывать на себе нечто подобное. Не знаю, но в случае с собой я никаких таких кошмаров не припомню. Нельзя также сказать, чтобы я не дорожил своей внутренней свободой. Разумеется, доистория, которой я как этимолог занимался, была вроде далека от новейшей идеологической борьбы, но не во всех случаях. Стычки возникали, и однажды, не согласившись с тогдашним директором Института славяноведения П. Н. Третьяковым (археолог), я просто снял свою статью. Но, безусловно, наибольшая идеологическая ангажированность среди проблем древности отличает проблему матриархата, к которой причастны и историки общества, и философы, и археологи, и лингвисты. Замечательно, однако, ещё и то, что в трактовке проблемы матриархата никакой особенной личной свободой отнюдь не блещут и западные исследователи, наоборот, заслышав о ней, бегут как чёрт от ладана, чтобы не быть уличёнными в сочувствии марксизму. В угоду этим же, ныне модным, умонастроениям стараются и некоторые наши современники, вроде одного автора по фамилии Першиц, который почему-то считает нужным высказываться с регулярностью раз в десять лет в "Вестнике" Академии против существования матриархата в древнем обществе. Многих аргументов "за" он не учитывает либо не знает, и я успел даже подискутировать с ним в своей книге по этногенезу славян. Обывательские авторские рассуждения насчет того, что мужчина сильнее физически и вполне может поколотить свою подругу, особенно, когда выпьет (какой, мол, уж тут матриархат...), в нашем опровержении не нуждаются, не имея ничего общего с подлинной реконструкцией. Печально, но подчас именно так у нас с водой выплескивается и ребёнок.

Если не отвлекаться подробностями, то рассказ о моей научной жизни должен быть рассказом о моих словарях. Сейчас, спору нет, я давно "человек словаря", если можно так выразиться. Но эти склонности закладывались рано. Я почти никогда не вспоминаю об этом, но еще в школьные годы я дерзнул начать составление "своего" немецкого, немецко-русского словаря. Конечно, это была всего лишь компиляция из нескольких известных мне словарей, и далеко я в ней не продвинулся. Словарная работа определённо влекла меня к себе, и в те же школьные годы я, читая тогда польских авторов в подлиннике с довоенным польско-русским словарём под рукой, усердно, помнится, занимался таким делом, как дополнения. Словарь этот чудом и сейчас у меня, а на его полях - мои ученические дополнения нарицательных слов, оборотов речи, даже собственных имён, почерпнутых из чтения Сенкевича, Мицкевича, Словацкого и других авторов в те далекие уже годы.

Уже в конце первого десятилетия московской жизни, когда мне не было и тридцати, ещё до начала работ над большим славянским этимологическим словарём, я вплотную столкнулся с большой работой по этимологической лексикографии.

В 1959 году возник замысел перевода немецкого издания "Этимологического словаря русского языка" М. Фасмера, с чем и обратились ко мне. Это была инициатива покойного Н. И. Толстого. Я взялся с энтузиазмом, помню как сейчас, что мне доставлял радость сам процесс перевода, травестии на русский язык. Я был горд и возможностью исправить и дополнить, что мог. Время было докомпьютерное, работа велась на двух машинках, русской и латинской. Объём говорит сам за себя - 3.200 страниц на машинке, около 160 авторских листов, свыше 18 тысяч словарных статей составили будущий русский четырехтомник, первый том которого вышел 35 лет назад. Потом были 2-ое и 3-ое издание, сейчас поставлен вопрос об издании четвертом. Работа была проделана большая, я уже писал о ней и в научном, и в мемуарном плане, не стоит повторяться. Ведь параллельно с этим трудом на ниве русской этимологической лексикографии, уложившимся всего в два года 1959-1961), во что трудно верится сейчас даже самому, тогда же, в 1960 году была написана двумя авторами - Топоровым и Трубачёвым - ещё книга на довольно ответственную тему: "Лингвистический анализ гидронимов Верхнего Поднепровья" (вышла в 1962-ом). Начало и первая половина 60-ых годов - окончательная разработка принципов нашего нового Этимологического словаря славянских языков. Оказалось возможным в самой старой и традиционной области сравнительной грамматики - этимологии - сказать своё слово, довольно много нового. И это навсегда наложило отпечаток на нашу продукцию, в сравнении, скажем, с тем, что делалось в этой науке на Западе и в наиболее передовых славянских странах. Скажу лишь одно: это был первый в полном смысле прорыв в праславянскую (говоря шире - праязыковую) лексикографию. И прорыв этот был первым в мировой и европейской науке. Вообще те 60-ые и 70-ые вспоминаются как романтическое и счастливое время. Обыкновенно пишут с давних времён о тяготах словарного дела, лексикографии. Да, словарники, бесспорно, марафонцы науки и научной практики, и это в первую очередь относится к многотомным академическим проектам с трудноопределимым окончанием предприятия. Но именно словарники, думаю - как никто другой, развили в себе защитную реакцию, способность радоваться своему бесконечному делу, находить там, где не очень посвященные видят одну рутину, находить, повторяю, там эти радости лексикографа, о чём я неслучайно говорю, может быть, неоднократно, черпая эту радость в почти повседневных находках - больших и поменьше.

Этимолог, к тому же, это как бы лексикограф вдвойне, ему приходится восстанавливать, реконструировать и значение, и форму слова. В этом положение его ещё более трудное, чем у его ближайших собратьев, работающих в исторической лексикографии, с которыми лексикограф-этимолог сотрудничает теснейшим образом. Специфика (или разница) в том, что историческая лексикография ограничена письменной традицией языка, тогда как история языка (языков) не знает, не должна знать этих условных ограничений. Больше того, как правило, если речь идёт об основном фонде лексики, история, например, значений слов к началу письменности в основном уже сложилась, а на письменный период приходится то, что можно назвать периодом относительного покоя. Понятно поэтому, какая ответственная, подлинно пионерская задача в раскрытии древних значений слов, а через них - элементов древней культуры ложится на нас, лексикографов-этимологов. Я в своё время очень увлекся этими идеями единой, непрерывной Истории, этого вторичного периода относительного покоя, в целом - соотношением этимологической и исторической лексикографии и писал об этом.

Так мы жили, увлекались и радовались, мы, молодые люди 60-ых годов, небольшой сектор этимологии и ономастики академического института. И нашими трудами, в том числе, осуществлялось и закладывалось то, что позднее, к 80-ым годам XX века, было названо (в западных энциклопедиях) "золотым веком лексикографии". И вот прошли еще несколько десятилетий, и мы, что называется, проевши зубы и положив здоровье на этом, смею надеяться, небесполезном поприще, оглядываемся на пройденное и испытываем, думаю, смешанные чувства. Расцвет - расцветом, но картина далека от чистоты и безоблачной ясности. Сравнительно-историческое направление выстояло, формальные методы с их акцентом на отношениях и фукциях отступили, в чем-то обогатив историю языка (не станем отрицать этого). Но пришедшее новое поколение - в силу тех или этих обстоятельств - все же сохранило эту печать межеумочности, в частности - разучилось глубоко заглядывать в историю, глубоко её понимать. Понимание необходимости нового этапа носится в воздухе. Все эти призывы типа "назад, к значению" (или "вперёд, к значению"?) в глазах человека, прожившего в науке довольно долго, суть своего рода судороги, попытка преподать хорошо забытое старое в виде нового. Когнитивная лингвистика? Извольте. Но только подлинно когнитивным (познавательным) всегда было и остается историческое, сравнительно-историческое языкознание. А пока... пока мы читаем иногда имитацию истории вроде того опуса "Кто живет в вертепе?" в моем журнале "Вопросы языкознания", почему-то ставшего мне известным уже на стадии тиража. Дело в том, что древнерусская письменность знает слово вертепъ (вьртьпъ) в значениях пещера, притон и близких (Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 2. М.. 1975, с.97-98), но речь идет о южнославянизме, а в славянских языках Балкан семантическая картина слова предстает резко отличной, более сложной, ср. болг. въртоп водоворот; воронкообразное углубление. Перед нами реликтовое балканско-индоевропейское образование *urt-up-, буквально водоворот, на что в своё время обратил внимание Вл. Георгиев. Ясно, что в водовороте мало кому удалось бы жить. Ясно, что перед нами первоначальный гидроним, ср. точное соответствие в литовском названии реки Virt-upe (и я писал об этом). Ясно, что в упомянутой выше неглубокой "истории слова", строго говоря, не заинтересованы, не нуждаются ни большая История языка, ни археология, ни наука об этногенезе и древней культуре, которые обычно очень внимательны к тому, что дает, что может дать Этимология.

Назвав только что эти смежные науки, я затронул как бы "вторую жизнь" этимологии, а собственно - и вторую половину своей научной жизни, в которой я, применяя опыт, нажитый в славянской этимологической лексикографии, в славянской и индоевропейской этимологии, пытался решить накопившиеся "вечные" вопросы нашей языковой и этнической древности. И опять я благодарен Словарю, лексикографии, которая, как полагают, конденсирует, сгущает языковую картину, сравнительно с текстом, но в этом сгущении лучше проступают древние черты: древние западные связи славянского, древние отличия от балтийского (литовского, латышского) и другое. С опытом пришла пора сомнений, сомнения метили в устоявшиеся, привычные догмы, нарушали чей-то духовный комфорт. Нетрудно было предугадать, что возврат к дунайской прародине славян, сколько угодно фундированный фактически, навлечет на себя пик критики. Еже и бысть, как сказали бы в старину. Хотя в моих глазах ничто не способно поколебать этимологический и историко-культурный вес лексических пар слав.*роlа vоdа - лат. раl-udem, слав. *bаsъ-*nebasъ - лат. fas-nefas, где отпечаталась и экология мест проживания и древняя этика. То ли на это требуется время и привычка, то ли ещё почему, но критики способны охотно принять ту или иную аргументирующую этимологию, но только не этногенетическую концепцию в целом, даже самые доброжелательные из них. Наиболее недоброжелательные - просто молчат. Вот, например, что пишет молодая специалистка по ономастике Дуня Брозович-Рончевич, впрочем, теперь уже скорее гранд-дама хорватской филологии:

"Наиболее многочисленны и намного больше других цитируемы труды О.Н.Трубачева, который объединил результаты своих долголетних исследований в книге, посвященной славянскому этногенезу 1991 года..." Дуня констатирует здесь (вслед за автором) возврат к почти забытой теории Шафарика, разумеется, на новом фактическом уровне, что отмечает и Дуня. Говоря её словами, "Трубачёв внес бесспорно много нового... в зачастую вялую дискуссию о славянском этногенезе - как методологически, так и замечательно многочисленные новые факты и объяснения. И всё же его стремление снова, в согласии с теорией Шафарика, локализовать славян в Центральной Европе, на Дунае, при всех признаниях "революционности" аргументации, вместе с тем получило и многочисленные критические отзывы, а в русской славистике нередко и реакцию своеобразного высокомерного умолчания. Существенно более восприимчива к такому истолкованию оказалась часть археологов и историков" (D. Brozovi ć -Ron č evi ć . Va ž nost hidronimije za izučavanje slavenske etnogeneze // Filologija 29. Zagreb, 1997, с. 17, 19 - 20). Вот и все пока о Дуне и Дунае. Хотя все больше кажется загадкой без разгадки, сколько же ещё нужно "методологически нового" и тактически убедительного, чтобы преодолеть тоже довольно уже старую, нидерлевскую ученую тенденцию - не пускать древних славян в Европу ближе Предкарпатья, а то и Полесья. Порой невесело думаешь, что тут, как и во всём нас окружающем, без психолога и политолога не обойтись. Уж поверьте мне, в активе сторонников предкарпатской и среднеднепровской славянской прародины аргументов никак не больше и методологической новизной они совсем не блещут. И вся эта игра в выталкивание славян из Европы напоминает случай с Россией за порогом страсбургского Совета Европы в наши дни. Подождем ещё.

Но упомянутое мной выше, при всей весомости и многолетности занятий материей, - не более как маргиналия основной моей словарной деятельности, поэтому и не будем о ней распространяться. И совсем в стороне оставим такую целиком уже маргинальную и к "Славянскому миру" прямо не относящуюся проблему, как "INDOARICA в Северном Причерноморье", хотя - как знать: и на нее ушли годы и годы, и в рамки древней индоевропейской диалектологии она вполне ложится, и импульсы, проверенные на славянском (древняя диалектная сложность и многое другое), помогли в работе и над ней.

Но главным остается Словарь и все более напряженно актуальный вопрос к себе самим: ведь начинали молодыми, потом вроде тоже - писали, не гуляли, частота и регулярность выхода томов - без аналогов, никаким полякам нас не догнать никогда, уже выходит 27-ой выпуск (том), и все же - успеем ли, закончим ли это основное дело жизни? С сомнений начав, этой нотой сомнения, пожалуй, и кончу сегодня. Говорю это, а на языке так и вертится что-то другое, неуныло-бодрое: "А жизнь прекрасна, вопреки всему" - quand m e me, как говорят французы.

О.Трубачёв, 7 октября 2000 г.

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"