Сегодня, когда одного из участников описанной выше беседы уже нет в живых, а другой пребывает между жизнью и смертью в зловещем затворе неправедного гаагского судилища, этот короткий рассказ Эдуарда Володина, опубликованный в 1995 году в журнале «Образ», пусть долетит сквозь тюремные преграды в камеру великого сына Сербии Радована Караджича ещё одним напоминанием: в России его не забыли, любят, прилагают новые и новые усилия, чтобы правда о нём дошла до тугого уха земных судей.
От редакции
Неуёмный Веселин всё-таки нашёл возможность отправить меня из Белграда в Пале. Часа в четыре утра горничная постучала в дверь, я с трудом разлепил глаза (вечером «жи́вели» было произнесено и подтверждено сливовицей неоднократно), кое-как оделся и вышел на улицу. Вскоре подъехали три машины и Алекса Буха, недавно ставший министром иностранных дел Сербской Республики (в Боснии и Герцеговине, как её называли тогда, летом 1992 года) пригласил к себе в салон.
Медленно светлело, равнину постепенно обступали холмы, а на границе двух Сербий мы уже были при поднимавшемся солнце. От границы стали попадаться деревни и городки со следами недавних боёв, и я как-будто вернулся в своё военное детство, в первые послевоенные годы, когда руины были естественной частью городского пейзажа. Я въезжал в войну – такую же праведную и святую для сербов, какой была для нас та, пятидесятилетней давности, Великая Отечественная война.
А потом началась горная круговерть, петляние дороги, теснины ущелий и долины, пока мы не вырвались к просторам Пале – маленького курортного городка, вдруг ставшего столицей государства. Но город мы проскочили – ещё несколько километров, ещё повороты меж сосен, и машины остановились перед горным отелем, где располагается резиденция правительства, президента и скупщины. Алекса Буха передал меня сотрудникам аппарата президента и занялся своими делами. Меня тут же повели через вестибюль в кабинет Радована Караджича.
Весь вестибюль был заполнен людьми. По тому, что большинство было в камуфляже, можно было подумать, что на какое-то совещание или сборы собрались военные. Только многие были совсем не военного вида, – скорее крестьяне и рабочие, сельские учителя и привыкшие к лёгким халатам врачи одели форму и в ней прибыли на заседание парламента с фронта, прифронтовых деревень, тыловых баз. И ещё показалось, что все друг друга знают, все пришли на семейный совет и сейчас, перед заседанием, вспоминают, подначивают, договариваются о чём-то, что важно для всей семьи, её жизни, её будущего. Была какая-то семейная сердечность во всех, в каждом сербе, встретившемся по пути к апартаментам президента.
В приёмной, однако было потише. Ладная охрана спокойно и негромко переговаривалась то ли о предстоящем заседании скупщины, то ли о боях, которые летом с особым ожесточением вели мусульмане. Потом ко мне подошёл помощник президента, напомнил, что беседа не должна продолжаться больше двадцати минут и провёл в кабинет Караджича.
Мне уже знакомо было его лицо по фотографиям, а высокий рост и мощная фигура дополняли целостность образа сильного и мудрого серба, возглавившего борьбу своего народа за существование на земле предков по их заветам и обычаям. Мы поздоровались. Ладонь Радована Караджича была тёплая, рукопожатие крепкое. Он тихо улыбнулся, извинился за свой плохой русский язык и мы сели за длинный стол заседаний.
Большая часть беседы была посвящена политическим проблемам, и я здесь о них не буду писать, тем более, что суть сейчас хорошо известна и подтверждена: мы согласились в том, что мусульманско-сербская война противоестественна для двух мировых религий, но вполне понятна, если за спиной Изетбеговича увидим и мусульманских, и католических режиссеров. Ясно было и то, что эта война является сценарной разработкой для России, чтобы широкомасштабное противостояние ислама и Православия равно обессилило их для торжества сатанинского мирового порядка. И ещё радостно было услышать, что ни предательства «дорого Андрея», ни при проамериканское лизоблюдство ельцинского режима не пошатнули добрых чувств сербов к России.
Подали кофе и пора вроде бы было прощаться, но какая-то взаимная расположенность уже возникла, и я попросил Караджича рассказать, как он пришёл в политику. Да обыкновенным для нас, сербов, путём, ответил президент. Вырос среди титовского «братства-единства за счёт сербов», занимался психиатрией, писал стихи и не принимал титовскую денационализацию. А это уже политическая позиция, которую разделяли и мои близкие друзья. Когда начался распад Югославии, когда он осуществился в Хорватии по образцу усташей Павелича, а здесь, в Боснии, по традициям янычар, то ясно стало, что речь идёт не о границах, не о распределении промышленности, а прямо и непосредственно о «просвещённом» геноциде сербского народа. И мы начали борьбу. И будем бороться. Вот и вся политика, где выбор диктуется национальной судьбой.
Радован Караджич немного помолчал, потом смущённо улыбнулся и заговорил о поэзии, о славянской языковой стихии, вобравшей в себя эллинистическую традицию. Видно что-то хорошее он хотел оставить мне на память и не знал, как это сделать. Потом, решившись, он сказал о своей любви к русской литературе ещё с гимназических времён и до сего дня. Он отставил в сторону кофейную чашечку, чуть придвинулся ко мне и тихо начал:
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна!
И пока он читал, пока посреди балканских гор и славянской трагедии звучало пушкинское пророчество, я смотрел на этого доброго серба и думал о том чувстве собственного достоинства, которое обрели мои сербские братья, выдвинув такого человека в национальные лидеры. Он всё знает и его не обманешь; он любит свою землю и его не купишь; он верует, и дети дьявола не одолеют его. И кружащиеся вокруг Сербии бесы разны, бесконечные и безобразные, отступятся от православного народа и свободна будет сербская земля. Сербы их все равно победят.
Больше часа длилась наша беседа, но зашёл Алекса Буха и сказал, что начинается заседание скупщины. И здесь ещё одна радость ожидала меня. Когда все собрались, заседание скупщины открылось кратким молебном. Все встали. Многие не знали устава и правила, иные не знали слов молитвы, но все понимали, что Церковь с народом и в смертельный час её духовная помощь и благословение значат куда больше, чем политические резолюции. Потом, через полгода, мне доведется в Швеции молиться с сербами-эмигрантами об упокоении душ их погибших родственников, и долго батюшка будет перечислять имена моих сербских братьев, погибших за честь и свободу. Но это ещё будет, а тогда, на заседании скупщины, я увидел духовное единство разных по социальному положению и политическим взглядам людей – это тоже было откровением после картины интриганства и словоизвержений в российской политической клоаке...
А о том, что слова Караджича о любви к России не фраза, я узнал на следующий день. До Белграда меня повёз французский журналист, и всё было бы хорошо, если бы я вспомнил, что поездка с министром и езда с частным лицом – «две большие разницы». Буквально в нескольких километрах от Пале нас остановил военный патруль. Молодые ребята, счастливые тем, что они в камуфляже, что они с автоматами, что они воины, подошли к машине и потребовали документы. И тут только я вспомнил, что проснувшись в Белграде после упомянутых многочисленных «живели», не положил в карман никаких документов. Ребята тем временем проверили паспорт у француза, сличили фотографию с оригиналом и вопросительно посмотрели на меня. А я лихорадочно думал о том, как мне, в прифронтовой полосе оказавшемуся без «пасоша», выбираться из «ситуации». И поскольку вариантов подходящих не находилось, я высунулся из машины и брякнул: «Рус!». Надо сказать, что моя белая борода была тогда отменной длины, лысина сияла загаром и глаза зыркали по ребятам вполне ясно. Парни переглянулись между собой, потом рванулись к машине и чуть ли не закричали в ответ: «Рус, рус!» И стали пожимать мою руку, взахлеб рассказывать, что они из соседней деревни, что в таком-то по счёту доме от угла меня и этого француза угостят кофе с «живели», что, наконец-то, они увидели руса, настоящего деда Ивана. И машина поехала дальше. Раз пять-шесть нас останавливали патрули, и каждый раз «рус» был паролем для меня и для беспрепятственной дороги в Белград, где неуёмный Веселин, аристократический Драгош и добрейший Александр уже ждали меня.
Профессор Эдуард Володин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
