Период российской истории между крестьянской реформой 1861 г. и революцией 1917 г. имеет, бесспорно, первостепенное значение для понимания происхождения современной России. С одной стороны, исторический выбор, сделанный в 1917 г. и обусловивший траекторию развития страны на протяжении XX столетия, является непосредственным результатом социально-экономических и политических процессов пореформенной эпохи. С другой стороны, несомненен определённый параллелизм в развитии пореформенной и постсоветской России. В чём же основная специфика и, если можно так выразиться, «генеральная линия» пореформенной эпохи? Где её главный нерв? Думается, периодизация советской исторической науки, обозначавшая это время как «эпоху утверждения капитализма», довольно точно отражала эту «генеральную линию». Быстрый распад традиционных социальных и экономических структур и становление новых хозяйственных отношений, рост индустрии, перестройка государственной аппарата управления с помощью буржуазных реформ 1860-1870-х гг., духовная эмансипация от прежних феодальных форм мышления и моральных норм, освящённых религией, а также распространение утилитаризма и рационализма в общественном сознании, — всё это в конечном итоге есть различные проявления капиталистической модернизации российского общества.
И именно поэтому пореформенная эпоха привлекает внимание наших современников. Ведь и сегодня Россия вновь переживает полосу болезненных реформ, переходное время, пытаясь строить рыночное капиталистическое хозяйство с соответствующими политическими и социокультурными надстройками в виде выборной демократии, правового государства, свободной предприимчивой личности и т.д. Сходство современной эпохи и пореформенной не только формальное («время перемен»), но и содержательное, ведь и в том, и в другом случае мы имеем дело с переходом от общества традиционного типа к капиталистическому. Ибо советское общество с его колхозами и пропиской, государственной экономикой и авторитарными вождями, коллективистской психологией и религиозно окрашенной ортодоксальной идеологией по многим параметрам напоминало крепостную дореформенную Россию [1] . Квалификация общественного строя в СССР как воспроизводящего феодальную матрицу имеет давнюю традицию в философской и политологической литературе, начиная, по меньшей мере, с «Нового Средневековья» (1924) Н.А.Бердяева. Однако и по мнению современного и весьма авторитетного исследователя «социальной истории России» Б.Н.Миронова, «жизнь в Советской России как в деревне, так и в городе стала строиться на принципах, характерных для дореволюционной русской передельной общины, вследствие чего в национальном масштабе во многих отношениях был воспроизведён социальный строй общины» [2] .
И резкий слом этого жизнеустройства в 1991 г., как и в 1861 г., явился огромным потрясением для страны. Трудности и тяготы, а подчас разрушения и невосполнимые потери, словом, чрезвычайно высокая социальная цена современного перехода к капитализму порождают настроения разочарования и сомнения в благотворности реформ у широких слоёв общества. И это разочарование возбуждает понятное желание, как когда-то выразился В.П.Мещерский, «поставить точку к реформам» [3] . На фоне подобных общественных настроений закономерно усиливается интерес к консервативной мысли пореформенной эпохи. Критика парламентской демократии, обличение пагубных последствий неограниченной свободы слова и других либеральных свобод, осуждение пороков «буржуазного» индивидуализма в произведениях тогдашних консерваторов звучат сегодня весьма злободневно. В этом причина многочисленных переизданий в наши дни, казалось бы, давно позабытых текстов К.Н.Леонтьева, К.П.Победоносцева, Н.Я.Данилевского, И.С.Аксакова, Л.А.Тихомирова, М.Н.Каткова, М.О.Меньшикова и др., а также настоящего исследовательского бума, связанного с темой русского консерватизма [4] .
Обостренный интерес к консервативной мысли имеет и более широкий мировой контекст. Провозглашавшийся еще недавно «конец истории», означавший сделанный раз и навсегда выбор дальнейшего пути развития общечеловеческой цивилизации, сегодня представляется вовсе не очевидным. Либерально-рыночная, капиталистическая модель жизнеустройства, несмотря на свои хилиастические претензии, пока не смогла предложить приемлемого для большинства населения мира решения проблем голода, бедности, сохранения среды обитания человека, оздоровления межличностных и международных отношений. Политическая многополярность, мультикультурное разнообразие все отчетливее обозначают себя под покровом глобализации, предъявляя запрос на множество альтернативных проектов будущего. Вследствие кризиса индустриальной цивилизации и присущих ей универсалистских концепций (социалистической и либеральной) особенно востребованным становится национально-культурное наследие, религиозно-нравственные традиции, опыт самобытного государственного и социального творчества докапиталистических обществ.
Именно идеологи консерватизма как в Западной Европе, так и в России, наиболее полно и систематически разрабатывали это многовековое наследие, превращая традицию, предание и обычай в мировоззренческие установки и политическую программу.
Приступая к анализу консервативной идеологии пореформенной эпохи через соотнесение её с процессом внедрения капиталистических отношений, нам представляется необходимым обрисовать хотя бы в общих чертах модель капитализма как целостного явления. Ведь часто капиталистическая модернизация изучается как набор разрозненных процессов: для одних центр тяжести лежит в развитии рыночной экономики, для других — в становлении машинной индустрии, для третьих — в демократизации государственного управления или секуляризации массового сознания, и т.д. Сведение воедино этих различных проявлений капитализма, установление их взаимосвязи и выявление их общего первоначала дало бы в руки исследователя рабочую модель капитализма.
Понятно, что научное описание такой модели потребовало бы огромного труда, если бы данный труд уже не был осуществлён усилиями крупнейших социологов и экономистов XX века. Так, немецкий социолог Вернер Зомбарт считал родовым признаком «капиталистического духа» стремление к «абсолютной рационализации» во всех сферах жизнедеятельности [5] . По мнению американского экономиста Йозефа Шумпетера, «именно капитализм, — а не просто экономическая деятельность вообще, — был в конечном итоге движущей силой рационализации человеческого поведения». Происходило это так: «Капиталистическая практика превращает деньги в инструмент рациональной калькуляции прибыли и издержек, над которой монументом высится бухгалтерский учёт по методу двойной записи… Изначально представляя собою продукт эволюции экономической рациональности, расчёт прибылей и издержек, в свою очередь, оказывает обратное воздействие на эту рациональность; постепенно совершенствуясь и беря на вооружение количественные категории, он мощно продвигает вперёд логику предпринимательства. И когда эта логика, метод или установка достигает определённого уровня развития, или квантифицированности, применительно к экономической области, она начинает распространяться дальше, подчиняя себе, т.е. рационализируя орудия труда человека и его представления, приёмы врачевания, картину мироздания, взгляды на жизнь — рационализируя всё, включая его идеалы красоты, справедливости и духовные запросы…» [6]
Следовательно, становление капитализма и превращение традиционного общества в современное есть не что иное, как процесс углубляющейся рационализации человеческой деятельности. Всесторонний анализ этого процесса представлен в работах Макса Вебера. «В конце концов, — писал Вебер, — создателями капитализма были: рациональное постоянное предприятие, рациональная бухгалтерия; рациональная техника, рациональное право; но даже и не они одни: мы должны отнести сюда рациональный образ мысли, рационализирование образа жизни, рациональную хозяйственную этику» [7] . В экономической сфере рационализация предполагает, в частности, следующие предпосылки: «вольный рынок, т.е. свобода рынка от нерациональных стеснений обмена, например, от сословных ограничений», а также «свободный труд, т.е. наличность таких людей, которые не только имеют право продавать на рынке свою рабочую силу, но и экономически вынуждены к этому» [8] .
Согласно мнению известных отечественных исследователей творчества Вебера П.П.Гайденко и Ю.Н.Давыдова, сущностью капиталистической рационализации по Веберу является «“освобождение от”: рынка — от сословных ограничений, права — от сращенности с нравами и обычаями, производителя — от средств производства». «Легко понять, — полагают они, — почему эти предпосылки необходимы для того, чтобы мог осуществиться рациональный расчёт капитала: ведь расчёт предполагает возможность превращения всех качественных характеристик в количественные, и всё то, что не поддаётся такому превращению, выступает как препятствие на пути развития рационального капиталистического хозяйства» [9] .
Необходимо подчеркнуть, что все эти несомненные достижения западной социологии, политологии и политэкономии XX столетия в постижении феномена капитализма, включая веберовское открытие протестантских источников капиталистического духа, были в той или иной мере освоены русской консервативной мыслью ещё в конце XIX века. Наиболее впечатляют прозрения на эту тему находим в работах К.Н.Леонтьева. Для этого выученика афонских и оптинских старцев, кажется, не было тайн в современной ему общественной жизни. Капитализм, как крупнейшее явление его времени, предстаёт в его текстах словно на рентгене. Есть в публицистике Леонтьева такой запоминающийся образ «прозрачной щуки», которой вводили в желудок электрическую лампочку и наблюдали за деятельностью её внутренних органов: сердца, печени и т.д. Так вот, Леонтьев как будто насквозь видел все скрытые внутренности капитализма — от скелета до потрохов и ливера…
Краткий очерк истории становления капитализма, который усилиями различных научных школ следующего столетия разросся в целые библиотеки, у Леонтьева выглядит таким образом: «Сперва скептицизм религиозный (например, первоначальные сомнения Лютера в безусловной правоте и святости римского престола); потом эти сомнения перешли в решительное отрицание, и дана была воля рассудку подвергать критике религию, государственные учреждения, древний сословный строй и т.д. То есть — рационализм… Люди захотели приложить теорию рассудка к жизни, к политической и социальной практике. Всякая мистическая ортодоксия не рациональна; неограниченная власть одного не рациональна; наследственная привилегированная аристократия, дворянство и т.д. не рациональны. Всё это — мистическое, наследственное и т.д. ограничили и уничтожили. Но так как равенства полного достичь при этом не могли, то явилось, как логическое неизбежное последствие — преобладание капитала, торжество буржуазии и т.д. Ведь это преобладание при поверхностном взгляде кажется даже гораздо более рациональным, чем мистические и наследственные привилегии. Так как люди не равны способностями, умом, терпением, твёрдостию, физической силой, то пусть более сильные, терпеливые, умные, твёрдые и выдвигаются — богатея. Вот всем известное оправдание для буржуазного общества и капитализма. Рядом с этим рациональным усилением капитализма (которому до начала ассимиляционной революции мешало преобладание духовенства, монархов и дворянства) стало возрастать и другое детище того же рационализма — точная наука, механика, физика, химия, техника. Рационализм точных и прикладных знаний естественно вступил в теснейший союз с рационализмом капитала» [10] .
Разумеется, Леонтьев со своими прозрениями не возник как некий случайный курьёз на русской почве. Он вырос из славянофильского корня, является прямым продолжателем школы А.С.Хомякова и И.В.Киреевского, а все они вместе — наследниками святоотеческой традиции. По словам вдумчивого исследователя славянофильства Анджея Валицкого, «осуществлённая Киреевским критика рационализма метила не только в буржуазный рационализм, рационализм купца и планирующего промышленника, но и в бюрократический рационализм» [11] .
И действительно, помимо экономики и науки, рационализация по мере утверждения капитализма властно вторгается и сферу государственного управления, где она принимает форму бюрократизации. Происходит это потому, как считал Вебер, что наиболее адекватной формой управления «формально-рациональным» капиталистическим хозяйством являются не либерально-демократические институты, а бюрократический аппарат, в основе организации которого лежит тот же принцип «формальной рациональности». «В Германии, — писал Вебер, — тяжёлая индустрия опиралась по большей части на господство бюрократии, а не на парламентаризм, поскольку именно бюрократия обеспечивает точное, бесперебойное и “калькулируемое” управление» [12] .
В этом же духе, по сути, рассматривал капитализм и К.Маркс. Для него и накопление капитала, и пролетаризация масс, и бюрократизация аппарата управления есть аспекты одного и того же процесса «отчуждения» человека от его природной сущности, процесса подавления мертвящим механическо-рациональным началом витального. Отсюда мечты об «отмирании» бюрократического государства, о «прыжке» из царства осознанной необходимости в царство непосредственной свободы.
Итак, средоточием, интегралом всех элементов капитализма есть рационализация, и именно её проявлениями оказываются индустриализация, индивидуализация, демократизация и т.д. [13] Для целей нашего исследования важно отметить, что в рамках данной модели как различные эманации рационализма, а следовательно, и капитализма, рассматриваются и такие феномены, которые далеко не всегда принято напрямую увязывать с процессом капиталистической модернизации. В частности, речь идёт о бюрократизации управленческих функций и о развитии точных наук. Поэтому отношение к этим явлениям служит важным критерием для определения типологии того или иного течения общественной мысли, в том числе и консервативной.
Более привычный, «классический» образ капитализма как конкурентного рыночного хозяйства, формируемого спонтанной «игрой» спроса и предложения, отнюдь не противоречит нарисованной выше картине. Один из апологетов этой свободной рыночной стихии, которая посредством «невидимой руки» устраивает «всё к лучшему в этом лучшем из миров», как-то обронил, что «рынок с его ценовой обратной связью был первым придуманным людьми “компьютером”» [14] . Рыночное хозяйство как огромную кибернетическую машину описывал другой его апологет, Ф. фон Хайек [15] . И хотя наиболее талантливые идеологи свободного рынка ХХ столетия (Ф. фон Хайек, Л. фон Мизес, М.Фридман) потратили немало чернил на доказательство того, что законы действия этой кибернетической машины не вымышлены человеческим разумом, а определяются некой «предустановленной гармонией», заключённой в самой природе вещей, есть основания думать иначе. Так, по мнению крупного западного экономиста и социолога Карла Поланьи, «идея саморегулирующегося рынка основана на самой настоящей утопии» [16] . Эта утопия возникла из совершенно ложной антропологической модели «человека торгующего», или « homo œ conomicus », описанной в знаменитом труде Адама Смита «Исследование о природе и причинах богатства народов» (Книга I , Глава II ). Пленительная своей математически чёткостью и гениальной простой, к тому же ещё и льстящая буржуазному самомнению, возводя хватательные рефлексы спекулянта и барышника до выражения самой сути человеческого естества, эта антропологическая модель предполагала необходимость крутой переделки общества. Ведь если склонность к торговому обмену коренится в самой человеческоё природе, то какие-либо ограничения свободы торговли, проистекающие из административного вмешательства или социокультурных традиций, — равно противоестественны и должны быть уничтожены. Поэтому именно либеральное государство, вооружившись принципом невмешательства (« laissez faire , laissez passer »), посредством жестокого насилия и принуждения навязывало обществу рыночные институты, разрушая все препятствия на своём пути.
В ходе великой «капиталистической революции» XVIII - XIX вв. в Европе, которую Поланьи метко назвал «революцией богатых против бедных» [17] , атаке подверглись природа человека и окружающая среда. Дело в том, что для бесперебойного функционирования рыночная экономика требует свободной, ничем не стеснённой купли-продажи не только готовых товаров, но и всех факторов, или средств, производства. Важнейшими же средствами производства является рабочая сила, земля, дающая разнообразное сырье, и деньги. «Однако, — замечает Поланьи, — совершенно очевидно, что труд, земля и деньги — это отнюдь не товары… Труд — это лишь другое название для определённой человеческой деятельности, теснейшим образом связанной с самим процессом жизни, которая, в свою очередь, “производится” не для продажи, а имеет совершенно иной смысл; деятельность эту невозможно отделить от остальных проявлений жизни, сдать на хранение или пустить в оборот; земля — это другое название для природы, которая создаётся вовсе не человеком, и, наконец, реальные деньги — это просто символ покупательной стоимости, которая, как правило, вовсе не производится для продажи». Поэтому «характеристика труда, земли и денег как товаров есть полнейшая фикция», что не помешало этой «фикции» и «утопии», фанатично насаждаемой в жизнь от имени рациональной науки, стать источником неисчислимых трагедий человеческих обществ во всех частях земного шара за последние три столетия.
Объясняя механизм возникновения этих трагедий, Поланьи писал: «Мнимый товар под названием “рабочая сила” невозможно передвигать с места на место, использовать, как кому заблагорассудится, или даже просто оставить без употребления, не затронув тем самым конкретную человеческую личность… Распоряжаясь “рабочей силой” человека, рыночная система в то же самое время распоряжается неотделимым от этого ярлыка существом, которое обладает телом, душой и нравственным сознанием. Лишённые предохраняющего заслона в виде системы культурных институтов, люди будут погибать вследствие своей социальной незащищённости; они станут жертвами порока, разврата, преступности и голода, порождённых резкими и мучительными социальными сдвигами. Природа распадётся на составляющие её стихии; реки поля и леса подвергнутся страшному загрязнению; страна уже не сможет обеспечивать себя продовольствием и сырьём. Наконец, рыночный механизм управления покупательной способностью приведёт к тому, что предприятия будут периодически закрываться, поскольку излишек и недостаток денежных средств окажутся таким же бедствием для бизнеса, как засуха и наводнение — для первобытного общества. То, что рынки труда, земли и денег представляют собой неотъемлемые элементы рыночной экономики, сомнению не подлежит. Однако никакое общество, даже в течение самого короткого времени, не смогло бы выдержать последствия подобной системы откровенных фикций, если бы его человеческая и природная основа. А также его экономический строй не были ограждены от разрушительного действия этой “сатанинской мельницы”…» [18]
Если «сатанинская мельница» не смолола в прах всё человечество, то причину этого Поланьи видит в упорном сопротивлении рыночной «свободе» подавляющего большинства населения подвергшихся либеральному эксперименту стран Европы и остального мира. Это всенародное сопротивление, принимавшее самые различные формы — активные и пассивные, бунта и саботажа, эмиграции и агитации за изменения законодательства, — в течение долгого времени олицетворяли как наиболее действенная сила вовсе не плебейские революционеры с красными знамёнами, а, казалось бы, такие «пережитки» прошлого, как духовенство и поземельная аристократия. «Огромное влияние, которым пользовались крупные землевладельцы в Западной Европе, а также сохранение в XIX в. феодальных порядков в Центральной и Восточной Европе легко объясняются жизненно важной защитной ролью этих сил в замедлении процесса мобилизации земли», — считал Поланьи. Включение в рыночный оборот земли, превращение ресурсов земли и рабочей силы человека в товар, распространение на них принципа свободно отчуждаемой частной собственности jus utendi et abutendi («право употребления и злоупотребления») несло смертельную угрозу всему обществу. В условиях, когда социалистические идеологи предавались мечтам о хрустальных дворцах далекого будущего, единственным печальником и защитником деревенского большинства от обезземеливания, пауперизма и «выварки в фабричном котле» мог стать только дворянин-помещик. Он им и стал в большинстве европейских стран. Вот как пишет об этой метаморфозе Поланьи: «Колоссальные промышленные достижения рыночной экономики были куплены ценой громадного ценой громадного ущерба, нанесённого субстанции человеческого общества. В этих условиях феодальным классам представилась отличная возможность вернуть себе часть утраченного престижа, превратившись в певцов земли и заступников тех, кто на ней трудится. В литературном романтизме Природа заключила союз с Прошлым; в аграрном движении XIX в. феодализм попытался, и не без успеха, воскресить собственное прошлое, выступив в роли стража и блюстителя земли — естественной среды человека. Не будь угроза вполне реальна, данная стратагема не имела бы успеха».
Именно «противодействие мобилизации земли являлось социальной подоплёкой той борьбы между либерализмом и реакцией, которая составила главное содержание политической истории континентальной Европы в XIX в.» В противостоянии агрессивному вторжению в общественный организм либерально-рыночной «утопии» дворянство было не одиноко, «военные и высшее духовенство выступали в этой борьбе союзниками землевладельческого класса… Все эти классы готовы были поддержать любую реакционную попытку выхода из тупика, в который грозила завести общество рыночная экономика и её естественное следствие, конституционная система, — ведь ни традиция, ни идеология не связывали их с принципами гражданской свободы и парламентского правления» [19] .
То, что возникновение и распространение капиталистических отношений в Европе и позднее в России, вызвав ряд глубоких социальных противоречий, породило стойкие антикапиталистические настроения в некоторых слоях общества, отмечали и многие современники событий. В «Манифесте коммунистической партии» К.Маркса и Ф.Энгельса приводится перечень различных антикапиталистических течений в тогдашней Европе (1848) и даётся их характеристика. В этот перечень входят «феодальный социализм», «поповский социализм», «мелкобуржуазный (т.е. крестьянский) социализм» и т.д. Появление этих идейных течений классики связывали с «озлоблением аристократов» и других «ниспровергнутых буржуазией классов, условия жизни которых в современном буржуазном обществе ухудшались и отмирали». Озлобление этих ниспровергнутых классов придавало им особую зоркость в отношении пороков новых хозяев общества, давало смелость отчаяния «поражать буржуазию в самое сердце своим горьким, остроумным, язвительным приговором». «Этот социализм, — писали Маркс и Энгельс, — прекрасно умел подметить противоречия в современных производственных отношениях. Он разоблачил лицемерную апологетику экономистов (имеются в виду сторонники неограниченной свободы рынка. — И.Д.). Он неопровержимо доказал разрушительное действие машинного производства и разделения труда, концентрацию капиталов и землевладения, перепроизводство, кризисы, неизбежную гибель мелких буржуа и крестьян, нищету пролетариата, анархию производства, вопиющее неравенство в распределении богатства, истребительную промышленную войну наций между собою, разложение старых нравов, старых семейных отношений и старых национальностей».
Однако «по своему положительному содержанию это социализм стремится или восстановить старые средства производства и обмена, а вместе с ними старые отношения собственности и старое общество, или — вновь насильственно втиснуть современные средства производства и обмена в рамки старых отношений собственности, отношений, которые были уже ими взорваны и необходимо должны были быть взорваны. В обоих случаях, — делали вывод Маркс и Энгельс, — он одновременно и реакционен и утопичен» [20] .
В советской литературе эта марксистская классификация «социализмов», в отличие от множества других схем основоположников научного коммунизма, не стала основой исследований по истории общественной мысли. Лишь изредка в работах о домарксистском социализме использовалась эта типология. Так, С.Б.Кан, говоря о «феодальном социализме», причислял к его теоретикам англичан Б.Дизраэли и Т.Карлейля [21] , а А.И.Володин присовокуплял к ним русского реакционера XVIII века М.М.Щербатова [22] . Историк литературы М.С.Гус считал «истинно русским» последователем идей «феодального социализма» Н.В.Гоголя, чьи «антибуржуазные, антикапиталистические взгляды» служили «делу упрочения и защиты крепостничества» [23] . В «Истории русского утопического социализма» В.А.Малинина к направлению общественной мысли, близкому «феодальному социализму», отнесены П.Я.Чаадаев, В.Ф.Одоевский и славянофилы [24] . Антибуржуазные тенденции в творчестве некоторых русских писателей XIX столетия, тяготевших по своим общественно-политическим взглядам к консервативному лагерю, отмечались в ряде советских литературоведческих работ [25] , особенно посвящённых Ф.М.Достоевскому [26] .
Венцом усилий советского обществоведения стало представление о том, что «феодальный социализм» есть плод «иллюзии об общности интересов классов, противостоящих буржуазии справа и слева, своеобразном антикапиталистическом фронте феодалов и трудящихся». Антикапиталистическое содержание «феодального социализма» сводится к убеждению, что «установление политического господства промышленной буржуазии привело к распаду традиционных общественных связей, к возникновению хаотической массы преследующих эгоистические цели индивидов», и что «возвращение к гармоническому слиянию людей в социальный монолит может быть достигнуто лишь совмещением промышленной цивилизации с феодально-патриархальными принципами общественного бытия: иерархия, развитие патерналистско-патриархальных связей, незыблемость традиций и ритуалов, святость политических установлений и лиц, в которых они воплощены (монархи, герои, земельные магнаты и “капитаны промышленности”, как называл их Карлейль)». К подобным воззрениям «тяготели социальные слои, выбитые из привычной колеи наступлением промышленного капитализма» [27] .
То же общественное явление, которое в советской традиции обозначалось как «феодальный социализм», в западной социологии рассматривалось через призму «антикапиталистической ментальности». Сам термин принадлежит известному экономисту Людвигу фон Мизесу, издавшему в 1956 г. книгу «Антикапиталистическая ментальность», в которой исследованы социально-психологические аспекты данного явления. Основное внимание фон Мизес уделяет выяснению причин ненависти к капитализму у различных социальных групп современного ему американского общества: «белых воротничков», университетских интеллектуалов, бродвейской и голливудской богемы. Никаких законных причин для этой ненависти фон Мизес не видел, считая её следствием озлобленности аутсайдеров, не получивших в процессе свободного рыночного обмена того, что им, по их самонадеянному убеждению, причитается согласно их заслугам.
Одна из глав книги затрагивает исторические корни «антикапиталистической ментальности» и посвящена проблеме «сословное общество и капитализм». Сторонники «доброго старого времени», по мнению фон Мизеса, негодуют прежде всего по поводу буржуазного принципа юридического равенства, поскольку «он уничтожил все привилегии ранга и благородного происхождения. Это принцип, считают они, “атомизировал” общество, растворил “органическое” разделение в “аморфных” массах. Теперь решающей силой стало абсолютное большинство, и его мелочный материализм вытеснил благородные традиции предшествовавших веков. Отныне властелин — деньги. Совершенные ничтожества пользуются богатством и изобилием, тогда как люди достойные и благородные не имеют за душой ничего». Подобные рассуждения фон Мизес считал мифологическими, так как они «молчаливо признают, что при ancien régime [28] аристократы обладали достоинствами и были обязаны высоким положением и достатком своему моральному и культурному превосходству». Между тем, по убеждению фон Мизеса, историческая реальность не имеет ничего общего с этим мифом. Склонность же к подобной мифологии диктуется только «антикапиталистической ментальностью», т.е. подсознательным нежеланием считаться с объективными законами рыночной экономики, которая всех расставляет по местам в зависимости от их конкурентоспособности.
Фон Мизес отмечал единство консервативных и «прогрессивных» противников капитализма «в осуждении норм жизни в капиталистическом обществе». И те, и другие считают, что «успеха и признания добиваются здесь не те, кто заслуживает этого, но пустые и недостойные люди». Поэтому они «ратуют за то, чтобы заменить более честными методами те якобы несправедливые методы распределения, которые существуют при свободном капитализме». Фон Мизесу казалось противоестественным, что «принцы, аристократы и клерикалы, неутомимо проповедующие консерватизм», солидаризируются с социалистами, отвергающими все консервативные ценности. Он объяснял это тем, что «в этих привилегированных группах обида и зависть взяли верх над трезвой логикой», вследствие чего «во всех европейских странах аристократы практически сотрудничали с врагами капитализма» [29] .
Фон Мизесу рыночная капиталистическая система представлялась венцом рациональности и воплощением наивысшей справедливости, понимаемой как соответствие объективным закономерностям. Эта система, по его убеждению, в сущности, выгодна всем, кто согласен играть по её правилам. Поэтому противниками её могут двигать только какие-то иррациональные мотивы — результат определённой «ментальности», т.е. не подвергшихся рефлексии бессознательных установок и желаний.
Понятие «антикапиталистической ментальности» в применении к реакции на воздействие капитализма феодальных классов кажется нам более пригодным, нежели понятие «феодальный социализм», поскольку явление, о котором идёт речь, разумеется, ничего общего с устоявшимся представлением о социализме не имеет. Самочувствие и настроение «ниспровергнутых буржуазией классов» феодального общества (помещиков, крестьян, ремесленников) крайне неустойчивы, взгляды их противоречивы и непоследовательны. Чёткой антикапиталистической идеологии и реалистической программы преобразования общества на некапиталистической основе они, как правило, выработать не способны. Поэтому уместно говорить именно об «антикапиталистической ментальности», об определённых структурах сознания названных социальных групп, которые обуславливали отторжение ими значительной части проявлений капитализма в экономике, политике и культуре.
Что касается русского пореформенного консерватизма, то проблема «антикапиталистической ментальности» в названном выше смысле, проблема позиционирования различных консервативных течений по отношению к капитализму пока ещё комплексно не исследовалась. Конечно, иногда в отечественной литературе по консерватизму мимоходом затрагивалась эта проблема. Так, например, в фундаментальном труде Ю.Б.Соловьёва «Самодержавие и дворянство в конце XIX века» автор усматривает противоречие консервативного курса правительства Александра III в том, что власть «боролась с утверждающимся капиталистическим укладом в сфере политики, и она же создавала ему оранжерейные условия в области экономики, хотя и здесь не проявляла последовательности, так как, всячески поощряя промышленный капитализм, она ограничивала и стесняла развитие капитализма в деревне» [30] .
Тема антибуржуазных мотивов в русском консерватизме чаще всего всплывает в исследованиях, посвящённых К.Н.Леонтьеву. Но здесь эти мотивы расцениваются скорее как парадокс, как нечто нетипичное. Так, А.Ф.Сивак писал, что «в отчаянии Леонтьева неожиданно посещает фантастическая мысль: нельзя ли объединить социализм с принципом монархизма, чтобы спасти Россию от гибели?» По мнению автора, «только от очень сильного потрясения в голову умного и здравого человека могут приходить такие небылицы» [31] . А.В.Репников на примере творчества Леонтьева и отчасти Л.А.Тихомирова заключает, что «“правые” и “левые” крайности парадоксально сплелись на русской почве», объясняя этот парадокс тем, что «их объединял общий антикапиталистический и антилиберальный настрой» [32] .
Другая исследовательница русской пореформенной общественной мысли В.А.Твардовская в сравнительной работе о Достоевском и П.А.Кропоткине констатировала, что «у непримиримых идейных противников, защищавших, казалось бы совсем противоположные общественные ценности, обнаруживаются серьёзные точки соприкосновения». А конкретно: «Достоевского и Кропоткина по сути отталкивают одни и те же тенденции капитализма, наступающего на народную жизнь. Как Кропоткин, так и Достоевский в публицистике с гневом и горечью говорит о всесилии “денежного мешка”, о вседозволенности власти капитала, подрывающего и хозяйственную самостоятельность и нравственные основы народной жизни… Эти наблюдения и впечатления, — отмечает Твардовская, — роднят их с народнической журналистикой, где протест против буржуазных отношений представлен по-своему многообразно и выразительно». Но, констатировав эти нетривиальные «соприкосновения», Твардовская отнесла их также на счёт «противоречивости развития русской общественной мысли, его причудливости и парадоксальности» [33] .
Настоящая работа призвана показать, что ничего «парадоксального» в подобных явлениях нет; что «антикапиталистический настрой» служит одной из «несущих конструкций» в русском консервативном дискурсе пореформенной эпохи.
В качестве объекта исследования избрано идейно-политическое наследие В.П.Мещерского и близких к издаваемому им журналу «Гражданин» (1872-1914) литераторов. Выбор такого объекта продиктован следующим: 1) активным участием в «Гражданине» именно тех консерваторов, кого чаще всего «уличали» в подверженности «антикапиталистическому настрою» (Достоевский, К.Н.Леонтьев); 2) известной близостью Мещерского к самым высокопоставленным персонам и его влиянием на правительственный курс, что свидетельствует о «репрезентативности», немаргинальности исповедуемых им идей, их востребованности значимыми политическими силами; 3) стойкой и никем не оспариваемой приверженностью самого князя и его «Гражданина» консервативным идеалам на протяжении всей пореформенной эпохи. Ни в чём не изменяя своим идеалам, «Гражданин», по отзывам современников, в 1890-е гг. остался «единственной определённо консервативной газетой, воинственно отстаивавшей самодержавный строй от натиска либералов и революционеров» [34] . По мнению известного публициста славянофильского направления генерала А.А.Киреева, высказанному в письме к Л.А.Тихомирову в сентябре 1905 г., и в этот переломный год по-прежнему «для большинства консерватизм отождествляется с Мещерским» [35] . В свою очередь, Н.К.Михайловский, относившийся с крайней неприязнью к Мещерскому, видел, однако, его общественное значение в том, что «“Гражданин” есть enfant terrible благонамеренности, открыто провозглашающий то, что другие единомышленники в тайниках своей души держат» [36] . Иными словами, в писаниях Мещерского и его сотрудников прорывалось «коллективное бессознательное» консерватизма, то есть обнаруживалась та консервативная ментальность, которая в произведениях прочих охранителей подвергалась более строгой цензуре рассудка…
Именно поэтому, на наш взгляд, «патентованный» консерватизм Мещерского и его журнала, не пошатнувшийся даже под ударами революционных вихрей, может быть опытной моделью для «теста» на «антикапиталистическую ментальность» русской консервативной мысли.
[1] Показательно, что во времена «холодной войны» западные советологи рекомендовали книгу маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году» как «лучшее произведение, когда-либо написанное о Советском Союзе» (см.: Мяло Ксения. Хождение к варварам, или вечное путешествие маркиза де Кюстина // Россия XXI . 1994. № 3. С. 7).
[2] Миронов Б.Н. Социальная история России (XVIII — начало XX вв.). Т. 2. СПб., 2003. С. 334.
[4] См., напр.: Русский консерватизм XIX столетия. Идеология и практика. М., 2000; Русский консерватизм: проблемы, подходы, мнения («Круглый стол») // Отечественная история. 2001. № 3; Консерватизм в России и в мире: прошлое и настоящее. Вып. 1. Воронеж, 2001; Российский консерватизм в литературе и общественной мысли XIX века. М., 2003; Философия и социально-политические ценности консерватизма в общественном сознании России. Вып. 1-2. СПб., 2004-2005; Алексеев С., Бенедиктов К., Володихин Д., Иртенева Н. Традиция и русская цивилизация. М., 2006; Введение в проблематику российского консерватизма. СПб., 2007.
[5] Зомбарт В. Буржуа: Этюды по истории духовного развития современного экономического человека. М., 1994. С. 138-139.
[6] Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. М., 1995. С. 173-176.
[7] Вебер М. История хозяйства. Пг., 1923. С. 176-177.
[20] Маркс К., Энгельс Ф. Манифест коммунистической партии. М., 1988. С. 48-51.
[21] Кан С.Б. История социалистических идей (до возникновения марксизма). М., 1967. С. 198-202.
[22] Володин А.И. Утопия и история. Некоторые проблемы изучения домарксистского социализма. М., 1976. С. 127-130.
[23] См.: Гус М.С. Гоголь и николаевская Россия. М., 1957. С. 302-306.
[24] Малинин В.А. История русского утопического социализма. М., 1977. С. 62-102.
[25] См., напр.: Сакулин П. Русская литература и социализм. Ч. 1. Ранний русский социализм. М., 1924; Идеи социализма в русской классической литературе. Л., 1969. Ср.: Зеньковский В.В. Русские мыслители и Европа. Критика европейской культуры у русских мыслителей. 2-е изд. Париж, 1955.
[26] См., напр.: Ермилов В.В. Ф.М.Достоевский. М., 1956; Пруцков Н.И. Социально-этическая утопия Ф.М.Достоевского // Идеи социализма в русской классической литературе. Л., 1969. С. 334-373; Эльсберг Я.Е. Наследие Достоевского и пути человечества к социализму // Достоевский — художник и мыслитель. М., 1972. С. 27-96; Твардовская В.А. Достоевский в общественной жизни России (1861-1881). М., 1990.
«Основное зерно мировоззрения Достоевского, — считал видный советский литературовед Г.М.Фридлендер, — в его критическом отношении к буржуазным порядкам и в то же время в признании их упадком, регрессом» (Фридлендер Г.М. Реализм Достоевского. М.-Л., 1964. С. 19).
[27] См.: Феодальный социализм // Философский энциклопедический словарь. М., 1989. С. 691.
[30] Соловьёв Ю.Б. Самодержавие и дворянство в конце XIX века. Л., 1973. С. 126.
[31] Сивак А.Ф. Константин Леонтьев. Л., 1991. С. 54.
[32] Репников А.В. «Славянский царь… учредит социалистическую форму жизни…» // Россия XXI . 2002. № 2. С. 141.
[33] Твардовская В.А. «Двух голосов перекличка»: Достоевский и Кропоткин в поисках общественного идеала // В раздумьях о России ( XIX век). М., 1996. С. 273-274, 296.
[34] См.: Васильчиков Б.А. Воспоминания. М., 2003. С. 153. Ср.: Шелгунов Н.В. Очерки русской жизни. СПб., 1895. С. 921.
[35] Дневник Л.А.Тихомирова, 3 сентября 1905 г. // ГАРФ. Ф. 634. Оп.1. Ед. хр. 15. Л. 76а.
[36] Михайловский Н.К. Литературные воспоминания и современная смута. Т. 1. СПб., 1900. С. 411.
Иван Дронов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
