Берлин сорок пятого года!

Моя военная служба

Николай Александрович Фигуровский (1901-1986) – российский химик и историк науки, после войны в течение 40 лет был профессором химического факультета МГУ им. М.В.Ломоносова, заведовал кафедрой истории химии.

Н.А. Фигуровский был человеком интересной, богатой событиями судьбы. Его взрослая жизнь после революции 1917 г. началась со службы в армии, которой он отдал почти 10 лет (1918-1927). Затем он закончил Горьковский университет, аспирантуру (его кандидатская защита в 1933 г. была первой в городе после революционных событий). Докторскую диссертацию защитил в Москве, в 1940 году. Вновь в армию ушел в ноябре 1941 года; воевал в составе Сталинградского и 4-го Украинского фронтов (начальником химической службы фронта), участвовал в Сталинградской битве, в мае 1943 г. был ранен и контужен, а в 1944 г. отозван из армии в распоряжение Уполномоченного ГКО С.В. Кафтанова.

Здесь публикуется (с небольшими сокращениями) отрывок из рукописи Н.А. Фигуровского "Автобиографические заметки и воспоминания", посвященный его участию в Великой Отечественной войне.

Помню день 22 июня. Было, кажется, воскресенье. Мы позавтракали и вдруг неожиданно по радио услышали о начале войны. Ни я, да и, пожа­луй, никто тогда не представлял себе, что означало начало войны для каждого. В начале большинство людей, которых я видел, были даже более или менее спокойны, почти все полагали, что столкновения войск на гра­нице чисто случайны и скоро закончатся. Однако по прежнему опыту все знали, что для мирных жителей война может означать нехватку самых необходимых продуктов, а может вызвать голод. Поэтому утром после объявления по радио мы с женой отправились в ближайший магазин, чтобы купить сахару и крупы. Но самые худшие наши пред­положения касательно осложнений, которые могут быть вызваны войной, оказались оптимистическими. День за днем развивались военные дейст­вия, и события отнюдь не радовали.

В начале июля начались бомбежки Москвы. Каждый вечер в затемненных помещениях мы ожидали появления немецких самолетов. Скоро мы как-то даже привыкли к режущим уши и сердце сигналам воздушной тревоги.

В нашем аспирантском общежитии на Малой Бронной [1] скоро насту­пили перемены. Часть жильцов бесследно исчезла после первых же бом­бардировок. Остальные, более уравновешенные люди организовали группу для защиты общежития (и здания Пробирной палаты) от пожара. В первое время немцы бросали много зажигательных бомб (термитных), причем совершенно бессистемно. Крупные бомбы они, несомненно, предна­значали для более важных целей – для Кремля, Главного штаба и др. От Кремля самолеты врага успешно отгоняла зенитная артиллерия. Обстрел зениток бы настолько интенсивным, что часто к нам на крышу, где мы сидели, наблюдая за падением бомб, падало со звоном множест­во осколков, и мы не понимали, что и от них нам грозит опасность. Наша Малая Бронная была недалеко от Арбата. Немцы, не имея возмож­ности прицельно бомбить Наркомат обороны и Кремль, сбрасывали свой груз где придется, но поближе к важным объектам. Таким образом, опа­сность попадания в наше здание крупных бомб была вполне реальной.

Итак, мы организовали дежурство на крыше во время бомбежек. Такие дежурства были, пожалуй, скучноваты. Мы не имели сколько-нибудь достаточного обзора и могли наблюдать, как немцы "развешивали фонари" (осветительные бомбы) в районе Арбата. Град осколков сыпался на нас в результате обстрела зенитками. К окончанию каждой бомбежки в пе­рвое время я собирал целую коллекцию осколков, каждый из которых мог убить, так как некоторые из них пробивали железную крышу.

Пару раз нам пришлось тушить зажигательные бомбы, сбрасывать их с крыши или заливать водой. Однажды мы обнаружили зажигалку, про­бившую крышу и зловеще светившуюся на чердаке, где к счастью было много песку, которым мы и засыпали термит. Все пока обходилось бла­гополучно, и с утра начиналась нормальная жизнь. Но однажды бо­мбежка продолжалась до 3 часов ночи и, измучившись на крыше, я решил пойти спать. Я тотчас же заснул и вскоре быстро вскочил от страшного грохота. Видно, упала совсем рядом большая бомба. Тяжелые шкафы и столы в квартире были сильно сдвинуты с места. Это упала бомба в многоэтажное здание на Трехпрудном переулке совсем по соседству с нами. Хорошо, что окна были открыты и разбились только отдельные стекла. Видно, немцы освобождались от бомбового груза, не имев воз­можности сбросить его на намеченные цели. Скоро, действительно, я ус­лышал сигнал "отбой".

Еще в средине июля моя семья … выехала в Горький, забрав лишь кое-какое барахло. … Их приютил в конце концов мой старый товарищ по духовной семинарии [2] проф. М.И.Волский, но жизнь в его квартире была исключительно тяжелой и в материальном и моральном отношении, настоящим мучением. Я жил в Москве один.

В обстановке частых ночных бомбежек скоро началась эвакуация из Москвы заводов, фабрик, различных учреждений, в том числе и институтов Академии наук СССР. Эвакуация проходила в тяжелых условиях: видимо, не существовало никакого плана эвакуации. Приходилось решать в каждом случае, куда выезжать и что брать с собою. На восток из Москвы друг за другом уходили переполненные поезда с людьми и оборудованием. Москва стала пустеть.

В начале августа очередь эвакуироваться дошла и до нас [3] . В Институте началась сутолока, складывали и упаковывали оборудование в надежде полностью развернуть работу на новом месте. Мне пришлось особенно туго. Надо было решать, брать или не брать те или иные приборы, как их упаковывать. Ящиков недоставало. Несколько дней подряд я почти не покидал институт (Б.Калужская,31). К сожалению, а может быть и к счастью, многого не удалось взять. Оборудование непрерывно отвозилось машинами на Казанский вокзал. …

Только через неделю примерно мне удалось уехать в Казань с одним из поездов с академическими учреждениями. На одной скамейке со мной оказался И.Е.Тамм – симпатичный человек, с которым мы спали по очереди на скамейке и вели разговоры в течение 4 дней, по­ка наш поезд не прибыл в Казань.

Наконец мы прибыли на место и попытались "устроиться". Сотруд­ники нашего Института и других институтов в подавляющем большинстве не могли найти себе помещения, хотя бы угла в жилой комнате. Пришлось размещаться в здании Университета, в знаменитом актовом зале. Откуда-то достали кровати, поставили их рядами в зале и человек 200, в том числе и я, нашли себе пристанище. Жили здесь подряд – и мужчины и женщины.

В такой обстановке жизнь проходила следующим образом. Утром все вставали и, прежде всего, заботились о завтраке. Нам были выда­ны талоны на завтрак в столовой. Но это был собственно не завтрак, лишь чашка жидкого холодного чая с кусочком хлеба. После завтрака наступали заботы о том, чего бы поесть. Иногда мы отправлялись на базар, в надежде сменять что-либо на картошку или хлеб. Но наплыв "хороших вещей" на базаре был исключительно велик, и они по сущест­ву шли за бесценок. Наконец, наступало обеденное время. Столовая всегда переполнена. У каждого столика стояла очередь ожидавших. С кем мне не приходилось обедать вместе: с Л.К.Рамзиным, А.Ф.Иоффе и с другими знаменитостями такого рода. Но обед только разжигал аппетит. Он был совершенно безвкусным, порции были микроскопиче­скими, подавались с длительной выдержкой. Однако все съедалось и тщательно вылизывалось. Об ужине я даже вспомнить чего-либо сейчас не могу. Все дни мы ходили с ощущениями острого голода, с единственным желанием чего-либо съесть. Но ничего не было.

Лаборатории было развернуть негде, и поэтому никто не рабо­тал. Все свободное (от завтраков и обедов) время мы скучали, бро­дили по городу или сидели где-либо на лавочке, беседуя о том и сем. Особенно скучными и длинными казались вечера. … Некоторые пытались писать, или заниматься теоретическими рас­четами. У меня лично в это время была только что законченная не­большая рукопись книжки по истории русского противогаза во время первой мировой войны. Она была передана в Издательство, но теперь не было никаких надежд на ее издание [4] . Тем не менее, я извлек из чемодана второй экземпляр рукописи и пытался улучшить ее редакцию.

Я пробыл в Казани немного более двух недель. … Я стремился уехать обратно в Москву, и мне удалось вскоре получить командировку. Мне казалось, что на старом пепелище в Москве я мог заниматься чем-либо полезным. …

И вот я снова в Москве. За три недели моего отсутствия Мо­сква заметно изменилась. В метро почти не было народу, но поезда ходили. На улицах также было очень мало пешеходов. Магазины были открыты, но в них почти ничего нужного не было. Но в большинстве гастрономических магазинов было в достаточном количестве кофе. Тогда его употребляли мало, и я также не имел еще привычки по ут­рам пить кофе, да и кофейной мельницы у меня не было. В общежитии на Малой Бронной оставалось еще несколько человек, хотя большинство комнат пустовало. … Бомбежки Москвы продолжались, причем, вместо сравнительно безоби­дных зажигательных бомб немцы стали применять с одной стороны мощные бомбы – торпеды – и мелкие бризантные бомбы, от которых вылетали по соседству с взрывом стекла. Большие бомбы очень неприя­тно визжали, и мне, любителю прогуляться по городу вечером, неоднократно приходилось, заслышав свист, нырять куда-либо в подворотню и ложиться. При всем этом как-то притупилось чувство новизны бомбежек. Некоторые бомбы причиняли довольно значительные разру­шения. Так, при мне взорвались бомбы во дворе университета с разрушением памятника Ломоносову и повреждением Манежа. В главном здании университета со стороны фасада были выбиты все стекла. …

Немцы между тем постепенно приближались к Москве. По улицам, особенно по вечерам, ходили военные патрули. Началось формирование ополчения. Однажды я был вызван в Райком КПСС и был даже зачислен в ополчение, но тут же был изгнан, поскольку при проверке документе обнаружилось, что у меня имеется удостоверение об освобождении от мобилизации как доктора наук. Докторская степень в то время еще ценилась. Однако пришлось проводить в ополчение нескольких товарищей.

Осень уже вступала в свои права, надо было думать о ближайшем будущем. Мне пришла в голову мысль заняться педагогической рабо­той, чтобы не болтаться попусту. Несмотря на эвакуацию, в Москве остались некоторые учебные заведения, точнее студенты и отдельные преподаватели. Эти преподаватели проявили активность и организова­ли (тогда еще только заботились) занятия оставшихся студентов (главным образом женщин, и возвращавшихся с фронта инвалидов). Вме­сто уехавших в эвакуацию профессоров набирались оставшиеся в Мо­скве. Прочитав объявление в газете о конкурсе на вакантные долж­ности, я подал заявление с документами в Городской педагогический институт на кафедру общей и аналитической химии. Я сходил в Ин­ститут, познакомился с ректором А.Кабановым (отцом полимерщика В.А. Кабанова), был встречен весьма благожелательно и скоро был за­числен заведующим кафедрой. Однако приступить к работе мне не удалось, события развернулись совершенно неожиданным образом. …

В октябре обстановка в Москве резко обострилась. Немцы бы­ли совсем недалеко. Уже можно было слышать по утрам отдален­ную артиллерийскую стрельбу. Я не знаю, как это получилось, но око­ло 10-14 октября распространились слухи, что в ближайшие дни при­дется сдавать Москву немцам. Действительно, положение казалось безнадежным. Немцы и с запада и с севера были совсем рядом. Артиллерийская канонада по утрам слышалась все более и более отчетливо. В учреждениях по чьему-то приказанию начали сжигать архивные ма­териалы и важные бумаги. Помню, несколько дней подряд по Москве в огромном количестве летали черные хлопья сгоревшей бумаги. Надо думать, что в эти дни безвозвратно погибло множество ценнейших для истории документов. Многие бумаги касались судеб людей, или важнейших их интересов. Эта картина летающих черных хлопьев бумаги холодила сердце.

Числа 16 октября начался массовый "исход" из Москвы еще остававшихся в ней учреждений и людей. Остававшиеся в учреждениях автомобили загружались до предела не только казенным имуществом, но и "драгоценными" личными вещами сотрудников. Все это отправлялось на восток, главным образом по направлению к Горькому. День ото дня поток машин, перегруженных людьми с поклажей, становился все гуще. 16 октября мы узнали, что есть приказ: всем должностным лицам, женщинам и детям покинуть Москву. …

Москва производила впечатление вымершего города. Улицы были почти пустынными. Метро хоть и работало, но в вагоне было всего 1-2 пассажира. Большая часть магазинов была закрыта. По-прежнему бы­ло достаточно только одного кофе в зернах. Но его никто не поку­пал…

Скоро наступил ноябрь, в общежитии, где было довольно много выбитых стекол, стало холодно. Пытался я делать нагревательные электрические приспособления, но не было проволоки (нихромовой) нуж­ного диаметра. Поэтому читал я, одевшись в пальто. А вечером – снова воздушная тревога. С утра прогуливался по Москве, наблюдая изменения после очередных бомбежек. А бомбы падали в разных местах.

По утрам была явственно слышна артиллерийская стрельба. Опа­сность захвата Москвы немцами существовала. В таких условиях я стал подумывать, не лучше ли мне пойти воевать в армию? Ведь я капитан запаса. Кончится когда-нибудь война, и каждый опросит меня, что я делал во время войны? А что я могу ответить? Мысль о том, что надо идти в Армию все более и более укреплялась. Казалось, что сейчас это [было] единственное правильное решение, которое я мог принять в таких условиях.

Я пошел в штаб Московского военного округа и подал рапорт о своем желании поступить добровольно в ряды Красной армии. Меня принял важный офицер с тремя шпалами в петлице. Ознакомившись с моими документами, он сказал, что не имеет права удовлетворить мою просьбу, и посоветовал обратиться в Управление кадров Штаба РККА на Арбатской площади. Я отправился туда, вошел в знакомый двор со стороны памятника Гоголю и вспомнил свои юношеские годы. Здесь в 1920 году я учился стрелять из винтовки, пистолета "Наган" и даже из пулемета. Но сейчас тир выглядел несколько иначе. К тому же всюду часовые, которых в те времена не было.

Я был принят каким-то начальником. Он предложил мне написать рапорт и вскоре я получил его с резолюцией высокого на­чальника, удовлетворившего мою просьбу.

Я вышел из Штаба и отправился сначала в Педагогический ин­ститут, где я был незадолго перед тем зачислен завкафедрой химии, и рассказал о своем решении. Директор института был возмущен моим поведением, стал меня отговаривать, но я сказал, что все уже решено. Через два дня я узнал, что директор Института подал протест про­тив зачисления меня в армию. Я был вызван в Главный штаб еще раз и подтвердил свое решение. Так вновь началась моя служба в Армии после долгого перерыва, в течение которого я сделался настоящим "гражданским шляпой".

Я получил назначение в Штаб формируемой в Москве 6-й Армии на ул. Разина. Там я получил назначение на должность старшего помо­щника Начальника Химического отдела армии. Через день штаб армии перебазировался в Царицыно (Ленинск). Мы жили там на казарменном положении в каком-то бараке. Я получил обмундирование, мало похо­жее на офицерское и лишь чуть отличавшееся от солдатского. Нача­лись однообразные дни учебы. Больше всего было штабных учений, на картах, хотя время от времени мы занимались и вне помещений.

Между тем быстро наступила зима, нанесло довольно много сне­гу и между прочим, нас стали тренировать в части лыжного спорта. … Помню, вначале, когда я встал на лыжи, было трудно ходить по пересеченной местности. Но в Царицине к этому пришлось скоро привы­кнуть, и через какую-нибудь неделю упражнений я смело съезжал с высоких и крутых горок в парке. Штабные занятия, как всегда, внача­ле казались довольно скучными. Офицерам раздавались обычно крупномасштабные карты, которые можно было разрисовывать. Руководитель читал заранее составленный приказ дивизии, полку или даже корпусу: п.1 - Сведения о противнике, п.2 - сведения о своих войсках и т.д. Мы выполняли роль либо командиров полков, либо даже дивизий, а также руководителей спецслужб. Надо было на основе заслушанного приказа принять решение и оформить его в виде соответствующего документа (приказа), либо устно изложить в деталях это решение во всеуслышание. Строевых занятий, которые я никогда особенно не любил, было в общем немного, хотя нам всем было хорошо известно, что именно строевые занятия вырабатывают дисциплину и автоматичность при выполнении команд. …

Однажды мы получили приказ грузиться в машины со всем штаб­ным оборудованием, т.е. с пишущими машинками (и машинистками) и про­чим и взять с собою лыжи. Нас повезли в далекий лес, где-то в рай­оне Лопасни. Стоял мороз около 30° и мы, сидя в открытых грузовиках, конечно, скучали по теплой избе и хотели выпить чайку. Но машины везли и везли нас дальше и дальше и наконец остановились в большом лесу. Где-то в километре от нас была вожделенная деревня, манившая нас уютом красивых подмосковных домиков. Но мы остановились в со­сновом лесу и получили приказ разгружаться и выбрать для отдела место в глубоком снегу. Сразу же было сказано, что разжигать кост­ры категорически воспрещено. Приказ есть приказ. Мы утоптали площа­дку на одном месте и принялись устраивать "подобие" помещения отде­ла. Нашли какой-то чурбан, поставили машинку, наломали сосновых веток, чтобы не сидеть прямо на снегу. Пока мы работали, было еще не так холодно, но когда мы закончили несложное оборудование отде­ла и сели по местам, в ожидании дальнейших распоряжений, стало очень холодно. Дело к тому же шло к ночи и мы быстро поняли, что перед нами не только бессонная ночь, но и крупные неудобства из за сильного мороза.

Скоро мы получили боевой приказ, и работа отдела и всего штаба началась. Надо было по картам составить соответствующие распоря­жения и инструкции по химической службе с использованием армей­ской химической роты, которой тогда у нас еще не было. В варежках, едва владея одеревеневшими пальцами, я делал расчеты, докладывал их начальнику отдела, а тот либо одобрял, либо требовал переделки. Наконец, все поступило к машинистке – московской девице лет 20, закутанной до предела. На ней была солдатская шинель, под которой телогрейка из бараньей шкуры – безрукавка. Наконец, начальник отдела (я его вспоминаю только в лицо) пошел к начальнику штаба Армии сдавать подготовленные документы. Когда он вернулся, было видно, что он, видимо, не понравился начальству. Шла темная ночь. Мороз кре­пчал. Вскоре мы заметили, что почти все наши соседи, т.е. другие отделы штаба, зажгли костры. По их примеру и мы не замедлили разло­жить костер. Стало несколько легче, но сразу же потянуло спать.

Первым заснул наш начальник, я крепился, не только потому, что заснуть при 30° морозе, хотя и у костра, очень опасно, но глав­ным образом помня по прежнему опыту, что начальство может в такой уже успокоившейся обстановке внезапно нагрянуть с проверкой. Для того, чтобы не заснуть, я вытащил свой блокнот и занялся воспомина­ниями о некоторых научных идеях по седиментационному анализу [5] . Никаких новых документов пока не надо было готовить. За та­ким "мирным" занятием и застало меня высокое армейское начальство, которое внезапно появилось в сопровождении адъютанта и каких то важных офицеров в "нашем отделе". Я сообразил, что это командарм, вскочил, приложил руку к шапке, отдавая честь, и рапортовал, что в Химическом отделе происшествий нет, что документация сдана началь­нику штаба и представился. Начальство спросило, что мы делаем? Я доложил о проделанной работе. Все, конечно, постепенно проснулись, и в разговоре с начальством меня сменил начальник отдела.

Наконец, командарм нас покинул. Спать уже не хотелось. Наступало утро. Мы наивно полагали, что скоро нас погрузят в машины и отвезут назад в Царицыно. Но вот, нам принесли завтрак и горячий чай, что было весьма кстати. А после завтрака вдруг принесли еще один приказ (вводная) и мы снова начали работать. Днем было неско­лько легче, возможно, что и мороз несколько ослабел, но все же при­ходилось время от времени отрываться от работы и согреваться прыганьем. Незаметно наступило обеденное время и мы все по очере­ди шли к полевой кухне, хорошо пообедали и полагали, что к вечеру нас все-таки вывезут из леса домой. Но ничего подобного не произо­шло. Уже стемнело, мы пошли снова к кухне, поужинали и наконец по­няли, что нам предстоит еще одна, а может быть и больше, ночь на страшном морозе. После ужина принесли "вводную задачу" и ночью снова началась убийственная работа на морозе, когда окоченевшими пальцами приходилось писать каракулями. Хорошо еще, что днем уда­лось немного вздремнуть. Ночь снова была бессонной. Конечно, все мы в душе ругали начальство за такой, казалось, совершенно ненужный эксперимент со штабом.

Начальство оказалось, однако, твердым. Мы дождались и третьей ночи в лесу, которая выдалась особенно холодной. Было вероятно около 35° мороза. Но человек ко всему привыкает, и мы уже как-то безнадежно привыкли к полному окоченению от холода. Как прошла эта третья ночь, я уже не помню, новизна ощущений стерлась, как-то притерпелись к морозу.

Наконец, утром на 4-й день команда: погрузить на машину все оборудование отдела вместе с машинисткой, а нам встать на лы­жи и идти пешком к Москве. Марш был объявлен скоростным и победи­телям обещаны награды. Приделав свои лыжи к валенкам, я пошел вместе с другими.

На другой день был разбор ученья, нас покритиковал генерал, но не очень круто. Еще через день я неожиданно был назначен нача­льником Химического отдела армии и таким образом, стал самостоятельным начальником в Штабе армии. Отдел, правда, был еще не полностью укомплектован, но скоро у меня появились довольно квалифицирован­ные помощники. Естественно, однако, работы прибавилось, больше же прибавилось беспокойства. В Царицыно мы оставались недолго. Сна­чала переехали в Подольск, через некоторое время – в Тулу. Это бы­ло в феврале 1942 г. Мой отдел получил отдельный небольшой дом, принадлежащий железной дороге, недалеко от вокзала. Все другие от­делы штаба были расположены в домах поблизости.

Что меня поразило в Туле сразу же после переезда Штаба ар­мии – это настоящая фронтовая обстановка. Мы прибыли в Тулу всего лишь через несколько дней после трудного сражения под Тулой наших частей. Дорога на Ясную Поляну, на которой пришлось побывать сразу после переезда в Тулу, была усеяна трупами – и немцев и наших. Не надо было уже привыкать к настоящей фронтовой обстановке.

Основной задачей, возложенной на наш штаб в Туле, было фор­мирование новых дивизий в районе южного Подмосковья. Были созданы штабы дивизий и полков, назначены основные командиры и пополнение поступало в дивизии и с севера и из местных ресурсов (из частей, которые стали некомплектными после боев под Москвой). Для об­следования и приема новых дивизий была составлена комиссия Штаба армии под руководством пожилого генерала Иванова с участием всех начальников Отделов штаба армии. В нашем распоряжении была боль­шая моторная дрезина (поезда не ходили), и мы могли передвигаться довольно быстро в районе формирования новых частей. В различных пунктах мы делали остановки, посещали полки, знакомились с офицерами. Мне, естественно, в первую очередь надо было проверять химическую службу частей и соединений. В некоторых дивизиях были сформирова­ны химические роты. Я понимал, что лично отвечаю за их подготовку.

В то время, естественно, многого не хватало. Были серьезные недостатки и с обмундированием, и с оборудованием, да и подходящих людей для занятия специальных должностей не доставало. Все давно уже были мобилизованы. Бросалось, однако, в глаза, что в химических ротах, сформированных в различных дивизиях, положение иногда ока­зывалось совершенно разным. В одних – плохо, неукомплектован­ность, жалкое оборудование и материальное обеспечение. В других не­сколько лучше. Однажды, однако, я попал в роту, состояние которой на общем фоне представлялось мне образцовым. Я заинтересовался, в чем дело? Откуда они все достали? Выяснилось, что рота была сформиро­вана из уголовников, вышедших из тюрем. Эти ребята оказались настолько инициативными и энергичными, что, пожалуй, все, что полагалось по штату, у них было. И командиры подобрались прекрасные, дисциплина была на высоте. Я побеседовал с каждым в отдельности и со всеми вместе и остался доволен. Но невольно возникало сомнение, как бу­дут воевать эти бывшие уголовники. Устраиваться в любой обстановке они несомненно умели. Но как будет в бою? Со своими сомнениями я обратился к генералу Иванову. Он мне ответил: "Да, на гражданке с этим народом тяжело, но воевать они будут хорошо. Это же люди в основном отчаянные, привыкшие к различным перипетиям в жизни. Так что вы должны быть довольны, что подобрался такой народ".

Проверкой формирования новых дивизий мы занимались, вероят­но, около месяца. Уже появились признаки весны, мы руководили обу­чением новых частей их "сколачиванием". Дела было много. …

…Однажды ранней ве­сной в воскресенье я, отпустив все своих помощников обедать, сидел в отделе один и читал какую-то попавшуюся под руку книжку. Вдруг дверь открылась, и в комнату вошел важный чернявый человек с тремя ромбами. Я, естественно, встал и представится. Он спросил меня, где все работники отдела. Я доложил, что отпустил всех обедать. Чело­век с тремя ромбами выразил некоторое неудовольствие, хотя и не сказал мне ничего. …

Я не осмелился спросить, кто он такой и только часа через три узнал, что это – новый командующий армией генерал Василий Иванович Чуйков. Тогда эта фамилия ничего особенного не говорила о себе. Мы узнали лишь, что он недавно вернулся из Китая, где был советником у Чан Кай Ши.

С назначением В.И.Чуйкова командармом у нас все перемени­лось. Новый командарм энергично взялся за обучение и сколачивание штаба. Начались штабные учения, посыпались задания и приказы. С наступление весны начались полевые учение в районах к югу от Тулы. Пришлось работать на полную катушку и мне и моим помощникам. Затем мы перебазировались в Сталиногорск (теперь – Новомосковск) в рай­он известного химического комбината.

Так в постоянных учениях и упражнениях прошла весна 1942 года, Наступил июнь, леса и кусты под Тулой оделись в летний наряд. В на­чале июня у нас состоялось еще одно большое учение всей армии с дивизиями и другими частями. Район учения был обширным, охватывая части Тульской и Калужской областей и даже районы к юго-востоку от Москвы. В.И.Чуйков решил ввести в задачи учения и противохими­ческую защиту соединений и частей. На сей раз я должен был со своим отделом не только готовить документы, но производить расчеты с использованием своих химических рот и батальонов. Мои распоря­жения своим частям должны были передаваться по армейской связи и требовали от командования соединений донесений в выполнении ча­стями средств противохимической защиты. В.И.Чуйков раза два давал "вводные" задачи, осложнявшие продвижение дивизий, заражая местность, особенно районы железнодорожных станций, я, естественно, реагировал на такие "вводные" своими распоряжениями и расчетами, в результате В.И.Чуйков получал донесения о ликвидации заражений ипритом. Он даже был несколько озадачен быстрыми действиями химических рот и, встретив меня, высказал мне свои сомнения. Я доложил ему о своих распоряжениях, представив свои расчеты и донесения о действии химических рот и других частей. Второй раз он, встретив меня в лесу недалеко от Ясной поляны, сказал, что я испортил его вводную. Но в общем он был доволен и сказал мне несколько теплых слов. Это было последнее наше крупное учение в районе Тулы. …

  Между тем, с фронтов поступали неутешительные известия. Немцы были уже в Донбассе и довольно быстро продвигались на восток. Мы, естественно, понимали, что скоро и нас отправят на фронт, но куда – конечно, не знали.

В 20-х числах июля (если не ошибаюсь) был получен приказ о перебазировании нашей армии. Речи об отправке на фронт в прика­зе не было. Приказ есть приказ, и мы, штабники, быстро по-военному погрузились в вагоны поданного состава и отправились в направлении на юго-восток. Станция назначения была для нас неизвестна. В то время пе­редвижение в поездах, да еще недалеко от линии фронта было дале­ко не безопасным. Немцы постоянно летали в тылу и бомбили поезда. Нас везли очень быстро, и уже 16 июля мы стали выгружаться на ка­кой-то до тех пор неведомой нам станции Прудбой. Мы, т.е. штаб армии, разместились в поселке Советский (Кривомузгинская), а уже через день переехали в поселок Логовский. Это все вблизи р.Дон. Видимо, на Дону и предполагалось создать рубеж обороны. Между тем, по сводкам немцы продолжали продвигаться на восток через Донбасс.

Было ясно, что мы попали на фронт. Об этом свидетельствовали частые появления немецких "рам", нахально летавших совсем низко и явно высматривавших наше расположение…

Уже на другой день после нашей поездки обстановка резко осложнилась. Фронт быстро приближался к нам. Видимо, предсто­яло отступление, но до какого рубежа – было невозможно предуга­дать. Донской рубеж явно оказался неподготовленным.

Наша армия по прибытии на берега Дона получила номер 64 и стояла в поселке Логовский (Штаб армии). Уже через несколько дней после нашего переезда туда … стало ясно, что в создавшейся обстановке штабу нельзя оставаться в Логовском. Мы быстро перебазировались в Иль­мень Чирский. Вскоре после устройства на новом месте, я стал сви­детелем ухода от нас В.И.Чуйкова. … К нам был назначен новый командующий генерал М.С.Шумилов. Наш штаб 64 Армии перевели в Верхне-Царицинское. Здесъ мы оставались несколько дней. Мой отдел был размещен на краю станицы в отдельном домике с "базом". …

Близость фронта, т.е. собственно фронт, для нашего штаба вы­зывали всякие неожиданные переживания. … Налеты немецкой авиации производились каждое утро. Поэтому пришлось выкопать около нашего дома в Верхе-Царицинской щели, которые очень нам пригодились. Пока немецкие самолеты летали с целью разведки, было еще ничего. Но все могло произойти на фронте. Однажды утром прилетела немецкая "рама" и страшно нахально с не­большой высоты то подлетала к нам, то, делая круг, снова была около нас. Мы с помощником взяли винтовки, нашли бронебойные патроны и открыли стрельбу по самолету. Возможно, что было попадание в самолет. Он внезапно повернул и исчез. Мы даже испытали некоторое чувство гордости за свои действия, но это было несвоевременно. Мы ушли в хату и занялись делами. Но вдруг появились три самолета немцев и стали бросать бомбы прямо на нас и с небольшой высоты. Бомбы были небольшие, но осколочного действия. Пришлосъ немедленно весь отдел запрятать в щели. Это было около 5 часов утра.

Самолеты делали круг, летая друг за другом, и пикировали пря­мо на нас. Три бомбы подряд. Мы пригибали голову поближе к земле. Щель была тесной, в моей щели нас было трое, и мы едва умещались. Осколки свистели над нашими головами. Мы провожали взглядом уле­тавшие самолеты, но они, сделав круг, возвращались и снова бросали бомбы. Одна из бомб упала совсем рядом, наша щель была повреждена и сдвинулась, стало невыносимо тесно. Мы выглядывали сразу же по­сле разрыва бомб и видели, как методичные немцы снова делали круг я снова заходили на нас. Опять приходилось прятать голову. Наши хозяева–старики поступили более благоразумно. Они вырыли себе щель заблаговременно за "базом" в некотором отдалении от дома и их не бомбили.

Ситуация создавалась невеселая. Мы заметили вдруг еще три самолета на западе, в то же время три самолета, которые бомбили нас развернулись и улетели совсем. Вновь прилетевшие самолеты начали все снова: сделав круг, они бросали на нас три бомбы. Эта кару­сель продолжалась методично, вслед за отбомбившимися самолетами появлялись три новых, и все начиналось сначала. Мы очень хорошо на­блюдали отделившиеся от самолетов бомбы, и тотчас же пригибали го­ловы. Так продолжалось целый день, часов 10, а может быть и больше. Мы не могли даже на несколько минуть покинуть щель.

Во время этой крайне неприятной и нудной бомбежки, мы, как ни странно, развлекались. Щель, в которой мы сидели, была всего метрах в 10-15 от хаты. С раннего утра около нас гуляли куры во главе с важным белым петухом. Они вовсе не пытались укрываться, но петух каждый раз выражал тревогу при приближении к нам самолетов. Он, видимо, принимал их за хищных птиц и предупреждал своих кур. И вдруг – разрыв бомбы прямо рядом с нашей щелью и недалеко от кур. Куры, похоже, почти все уцелели (так казалось), но взрывной во­лной их так шарахнуло, что они с криком летели метров десять. Пролетев это пространство, они вовсе и не думали убегать. Помятый взрывной волной петух вдруг взлетал на тын огорода и кричал победно "куку-реку!" Это было довольно смешно, но бесстрашие кур скорее щемило сердце. Война и ... природа. Ужасно и трогательно. После каждого очередного падения бомб, мы поднимали головы и выглядывали из щели.

В первом часу дня, ко мне приполз связной от командующего и передал мне приказание – прибыть на командный пункт. Я тотчас же пополз, делая, впрочем, небольшие перебежки. Услышав свист очере­дной бомбы, замирал, прижимая голову к земле. Пользуясь перебежка­ми между бомбами, я минут через 15 был на командном пункте. М.С. Шумилов сказал мне, что штаб перебазируется к берегу Волги север­нее Бекетовки и приказал мне после отъезда отделов обследовать занимавшиеся ими помещения с тем, чтобы не оставить противнику никаких документов, особенно карт и бумаг, которые могли бы раскрыть номер нашей армии. Я тотчас же отправился выполнять приказания, по­льзуясь то перебежками, то передвигался ползком. Доползши до своей избы я отдал распоряжение, чтобы отдел грузился в нашу машину, которую приказал подать в овражек неподалеку. На дне овражка (балочки) тек небольшой ручеек. Я приказал ожидать моего возвращения. Сам же я пополз с перебежками к домам, где размещались отделы шта­ба и осматривал, сколько позволяла обстановка, не осталось ли где каких бумаг или карт. Так как бомбежка продолжалась, мне приходилось затрачивать немало времени, чтобы ползком и перебежками переходить от избы к избе. Я побывал в бывшем оперативном и разведывательных отделах и других помещениях штаба. Часам к 4 я закончил обход по­мещений. Бомбежка продолжалась. Я ползком и после падения очередной бомбы короткими перебежками стал пробираться к овражку (к балочке) где должна была меня ждать моя машина. Наконец я приполз туда и с удивлением обнаружил, что машины уже нет. Она уехала, не дождавшись меня – начальника отдела. Видно, не выдержали нервы у моего старшего помощника. Сначала было я его обругал про себя по­следними словами, но что из этого толку? Трус, сукин сын и т.д. На песке я увидел отпечатки пути машины, она поехала прямо по дороге на восток, к Сталинграду. После мой помощник, к которому я обратился с упреком (не хватило сил обругать его последними сло­вами), оправдывался тем, что рядом с машиной упала бомба и что-де неме­цкий летчик целился в них.

Как бы там ни было, но меня взяла досада. Бросить начальника в самом неподходящем месте. Сейчас сюда придут немцы. Только тут я заметил, что многочасовая бомбежка не прошла даром. На полянке за домами лежало несколько трупов. У дороги – разбитая эмка и сильно покореженный грузовик. И никого нет, ни одной живой души.

Надежды на то, что приедет или проедет мимо какая-нибудь машина – никакой. Вот-вот немецкие мотоциклисты будут здесь. Надо было решать, что делать. Я решил отправиться пешком на восток и вы­шел из оврага в степь. Бескрайняя, непривычная для северного чело­века степь. И я один в этой степи. Может быть сейчас тебя наго­нят немцы. Это, пожалуй, страшнее смерти для офицера. И вот я от­правился ускоренным шагом, ориентировавшись напрямик, частью через пашню. День клонится к вечеру. Сзади, на западе слышна стрельба, рвутся шрапнельные снаряды. На мое счастье, у меня была карта и с грехом пополам, сориентировавшись (никаких местных предметов, кроме ос­тавшейся сзади Верхне-Царицинской станицы не было) пошел прямика­ми ускоренным шагом. Стало уже темновато, тогда я увидел вдали группу людей. Может быть, это были немцы? Но я увидел, что шли они понуро и в ту же сторону, куда и я; вероятно, это была какая-то группа отступавших наших солдат. Я не стал сворачивать к ним и пошел дальше. Стало уже почти совсем темно, когда я вышел на какую то сте­пную проселочную дорогу, гладкую, покрытую слоем мягкой пыли. По мо­им расчетам это должна быть дорога на Бекетовку – большое село южнее Сталинграда.

Я пошел по этой дороге, ориентируясь на восток, и вдруг услы­шал сзади шум идущей машины. Надежда добраться с этой машиной до Бекетовки казалась заманчивой, но надо было действовать решительно.

Я вынул пистолет, поднял его в руке и встал в "грозную" позицию.

Машина остановилась. Шофер, увидев офицера, козырнул и доложил, что ехать на машине нельзя, она была без резины и ехала на ободах. Удивительно изобретателен русский шофер-солдат. Позднее я хорошо узнал, что если у немецкого шофера ломалась машина, он никогда сам не пытался ее починить, а вызывал механика. У нас такой порядок был невозможен и шофер сам должен был установить поломку и устра­нить ее, что и удавалось в ряде случаев. Недаром наши шоферы цени­лись немцами и при попадании в плен их сразу же сажали за руль. Мы сами брали в обратный плен таких шоферов.

Парень, который вел машину, где-то подобрал ее брошенной, без резины. Поковырявшись в моторе и установив наличие горючего в баке, он завел машину и поехал. Благо, степная дорога, покрытая мягким сло­ем пыли, как-то сглаживала толчки, и возможность ехать без резины (конечно, тихонько) существовала. Я сел рядом с шофером в кабине и мы поехали. Ехали мы, вероятно, километров с 20, может быть и неско­лько больше, а пешком я прошел не менее 15 километров. Поздно но­чью мы въехали в Бекетовку. Поблагодарив шофера, я вошел в первую попавшуюся избу, в которой было человек 10 спавших солдат. Я тот­час же, растянувшись на полу, крепко заснул. Повезло мне на сей раз чертовски. Если бы не эта машина, неизвестно, как бы сложились дела. Немцы были недалеко.

Утром, несколько отдохнувший, я пошел искать свой штаб. … Офицер указал мне на ближайший лесок (заросли ветел) и сказал, что какой-то штаб в этом лесу. Я направился в лесок и скоро встретил знакомых штабных офицеров, нашел свой отдел, явившись перед своими помощниками в качестве "упавшего с неба". Все были удивлены, мой старший помощник доложил мне, что они были уверены, что я убит и поэтому, дескать, не стали меня дожидаться и выехали из Верхне-Царицинской. Тем более, что рядом с машиной упала бомба. Чего мне оставалось делать? Я постыдил его и заметил, что надо бы было убедиться, что я убит. Он не знал, что мне в жизни в общем ве­зло. …

В этом лесу мы были всего лишь два или три дня и вскоре перебазировались несколько на север и оказались на берегу Волги. Тот же лесок со множеством небольших озер. От Волги было менее 500 ме­тров, несколько южнее в 2 километрах была пристань Сарепта. На этот раз расположение штаба 64 Армии было заранее подготовлено и оборудовано. Все отделы штаба получили блиндажи, построенные саперами. Внутри блиндажа были сделаны нары для спанья и стоял небольшой стол для работы. Вскоре в блиндаже была даже поставлена буржуйка, так как по ночам на Волге становилось холодно. Штаб разместился на доволь­но большом пространстве в редком лесу. Видно было, что здесь ког­да-то текла Волга, а теперь остались только небольшие озера, ча­стью поросшие травой. На северо-запад от нас была гора (высокий берег Волги), на которой виднелось здание электростанции, правее были видны постройки Химического завода № 91. Блиндаж нашего отде­ла стоял в ряду блиндажей других отделов штаба, на краю леса и на берегу озера, в котором, как оказалось скоро, водились сазаны. Справа от нас в редком леске была построена столовая и располагались походные кухни. Слева, невдалеке в каком-то сравнительно большом легком здании располагалось командование армии. В этом здании происходили иногда совещания начальников отделов штаба.

Наш блиндаж был покрыт тремя скатами бревен, он вполне защи­щал от действия осколков бомб и снарядов. Накаты бревен были засыпаны землею и даже частично замаскированы дерном. Жить в таком блиндаже было хотя и тесно, но конечно лучше, чем на чистом воздухе, тем бо­лее, что по ночам становилось холодновато. Сверху, сквозь щели на­ката, правда, сыпался песок, но на него не приходилось обращать вни­мания. Скоро в блиндаже завелись и мыши, но это нас также не сму­щало.

Первые дни нашей работы на новом месте прошли в обычных за­нятиях. Мне пришлось разместить химическую роту армии неподалеку с согласия командования. Она, конечно, могла пригодиться в случае чрезвычайных обстоятельств. От моего блиндажа до расположения ро­ты было метров 250 и мне приходилось постоянно посещать роту и контролировать занятия.

Первое время в новом расположении штаба мы устроились по-фронтовому хорошо и работали нормально.

Наш штаб работал, организуя оборону южной части Сталингра­да. А по сводкам, в северной части города начались уличные бои. Мы устраивали оборонительные рубежи, удерживая немцев от продвижения к югу от Сталинграда. Южнее нас стояла 57 Армия генерала Ф.И.Толбухина (озеро Цаца). Моя задача в организации обороны состояла в химиче­ской разведке и в особенности в подготовке огнеметных рот, кото­рые формировались и ускоренно обучались в лесах за Волгой и на острове Сарпа южнее Сталинграда. Формировались роты из нового состава, поступавшего к нам. Обучение продолжалось от двух недель до месяца. Надо сказать, что огнеметные подразделения были весьма уязвимы в бою. Их задача состояла в том, чтобы выйти на передний край обороны, чуть ли не на 20 метров от переднего края против­ника, дать в нужный момент огонь по приказу командования. Это в конце концов иногда удавалось, но после огневой атаки рота стано­вилась совершенно беззащитной. У них не было никаких средств обороны кроме винтовок. А немцы, после огнеметной атаки открывали силь­нейший огонь по расположению роты, так что часто от нее почти ничего не оставалось. Сколько таких рот было сформировано и обучено! Я восхищался прекрасными ребятами, молодыми, здоровыми, красивыми, отправляя каждый раз роту на позицию. Через два три дня, как прави­ло, ко мне являлся один из офицеров роты и докладывал, что после успешной огнеметной атаки, немцы открывали такой огонь по беззащи­тной роте, что от нее уцелели только 5-6 человек. И снова на острове Сарпа начиналась формирование следующих рот.

В первые дни нашего пребывания в новом расположении штаба армии, ко мне приехал мой специальный начальник – Начальник Управ­ления химических войск фронта (Сталинградского) генерал Д.Петухов Он был моим товарищем по командным Военно-химическим курсам в Мо­скве в 1920-1921 гг. Естественно, мы встретились как старые дру­зья. Познакомившись с работой моего отдела и информировав меня о событиях на военно-химическом фронте, он пригласил меня проехаться с ним на эмке, осмотреть тыловые линии обороны и познакомиться с местностью на юг и на юго-запад от нашего штаба. Мы ехали вполне спокойно, казалось никого нет, кроме небольших групп наших солдат, выполнявших какие то поручения начальства. Но вот мы въехали в пространство, где вообще никого не было. Мы мило разговаривали, вспоминая давно прошедшие времена и вдруг услышали неподалеку пулеметную стрельбу. Видимо, мы попали совсем не туда, куда нужно. Где мы ездили, я сейчас уже не помню, но помню лишь озеро Цаца. Услышав стрельбу, мы поняли, что пора возвращаться. На наше несчастье, на самом опасном (по нашему мнению) участке машина так безнадежно застряла в овражке в песке, что казалось надо ее бросить и идти назад пешком. С большим трудом, мы ее откопали и общими усилиями сдвинули с места. Произошло это потому, что все мосты на дорогах были уничтожены. Нам в общем повезло, так как оказалось по возвра­щении, что румынские части и наш передний край были совсем не далеко.

До сих пор я не могу забыть ужасной картины разрушения Ста­линграда фашистами. Перед тем, как мы расположились в блиндаже, я по какому-то делу побывал в Сталинграде – старинном Царицыне, на­помнившем обычные виды старинного губернского города. Большая часть построек была деревянной, только на севере города возвышались каменные здания. И вот теперь все это подверглось жестоким бом­бежкам. Из дверей нашего блиндажа Сталинград был довольно хоро­шо виден. Помню, в один прекрасный день мы услышали гул многочи­сленных фашистских самолетов и увидели совсем близко несколько десятков бомбардировщиков, прилетевших бомбить Сталинград и Волгу, по которой еще ходили суда, перевозя раненых, эвакуируя население и осуществляя функции снабжения. В течение часа–двух продолжа­лась бомбежка. Гром разрывов бомб доходил до нас. Показался дым и начался пожар города. Бомбардировщики наконец улетели, а пожар разгорался и ночью мы видели, как вспыхивали деревянные здания одно за другим. На следующий день та же самая армада фашистских самолетов прилетела вновь, и все началось с начала. Так продолжа­лось, пожалуй, больше двух недель. А пожар Сталинграда продолжал­ся дольше, около месяца. Над городом стояли клубы черного дыма, в отдельные дни города было совершенно не видно за дымом. От го­рода остались грандиозные развалины на высоком берегу Волги. Я думаю, что спустя три месяца после этой зверской операции по раз­рушению города, немцы сами себе грызли пальцы. Сжатые в кольцо ок­ружения при сильнейшем морозе, они фактически не имели укрытий, и даже топлива для костров.

  С работниками штаба у меня были хорошие товарищеские отношения. Особенно близко я сошелся с Начальником инженерных войск армии Ю.В.Бордзиловским (умер в 1983). Мы много разговаривали с ним о различных вопросах и часто вместе выполняли разные поруче­ния командования. Это был интересный человек, впоследствии довольно широко известный генерал-полковник. Где-то мы с ним не встречались впоследствии. Он навестил меня, когда я лежал в извест­ной Берлинской больнице "Шарите", в форме генерала польской армии с эполетами и аксельбантами, чем он произвел переполох во всей клинике. Навещал я его в Польше, где он был начальником шваба в послевоенное время у Рокоссовского. Встречался с ним и в Москве, и мы поздравляли друг друга письмами к праздникам. …

Время от времени к нам в штаб приезжали представители верховного командования, иногда в резуль­тате таких приездов командование армии ставило перед нами новые задачи. Так, в октябре к нам приезжал маршал А.М.Василевский. После его отъезда в оперативном и разведывательном отделах наступило ожив­ление. Но о сути дела ничего пока не сообщали. Только позднее, после другого приезда Василевского я узнал о готовящейся Калачской операции, узнал – с условием молчать, как рыба.

Между тем командующий М.С.Шумилов однажды вызвал меня и приказал организовать в широком масштабе производство зажигатель­ных бутылок для борьбы с танками противника. Естественно, такое про­изводство всего целесообразнее было организовать на заводе № 91, который был на горе не более чем в километре от нас. Я отправился на завод. Разбомбив и сжегши Сталинград, фашисты не трогали элек­тростанции и завода. Видимо, они имели какие-то расчеты на эти предприятия. Завод, несмотря на тяжелые бои вокруг, был целехонек. Мало того; его огромный заводский двор был заставлен железнодоро­жными цистернами со спиртом и вагонами с различными химикатами. Мне стало страшно, когда я увидел все это. Упади тут случайно лишь одна, даже просто зажигательная бомба, и случилось бы такое, что трудно себе представить.

Директор завода, к которому я пришел – еврей – оказался довольно храбрым человеком. Он оставался на территории завода и даже жил там, хотя, конечно, хорошо знал, какая опасность грозит ему и за­воду. Он понял предложение о производстве бутылок, мы обсудили с ним некоторые детали, и производство с помощью оставшихся на заводе рабочих началось в довольно широком масштабе; мы теперь могли сна­бжать части этим невзрачным, но грозным для танков противника ору­жием. В связи с производством мне приходилось ходить на завод по­чти ежедневно. Беспокоил огромный запас на заводе спирта, что с ним надо было делать, мы не знали. …

На заводе имелись и другие химикаты, которыми нам приходи­лось пользоваться. Так, однажды врач штаба армии Э.Андреева, впоследствии врач Военной академии им. Фрунзе, – мужественная женщина – однажды сказала мне, что у многих машинисток штаба на руках чесот­ка и у нее нет никаких средств для ее лечения. Я предложил приго­товить ртутно-серную мазь. Пришлось на заводе найти несколько термометров для добычи ртути, серный цвет нашелся в лаборатории, и я приготовил там ртутно-серную мазь на вазелине, которую и передал врачу. Эффект был полный. Я привожу эти мелкие эпизоды лишь по­тому, что они всплывают в памяти в процессе писания. Конечно, не эти мелочи волновали нас в то время, а куда более серьезные дела.

Между тем, оборона Сталинграда как-то стабилизировалась. В отдельных частях города, особенно в северной его половине, шли на­пряженные каждодневные бои, уличные и в отдельных домах, скелеты которых уцелели. Мы каждый день изучали сводки, полученные из 62 Армии. Впрочем, и у нас время от времени возникал то артогонь, то да­же неподалеку была слышна стрельба. Я лично полагал, что немцы го­товят переправу через Волгу севернее или южнее города, но этого не происходило. Бомбежки, правда продолжались, они велись с целью вос­препятствовать нашим пароходам перевозить за Волгу раненых и при­возить боеприпасы, горючее и другое имущество. Бомбы часто пада­ли в Волгу чуть повыше нас. На это обратили внимание солдаты Хими­ческой роты, которые обнаружили, что в результате бомбежек мимо ро­ты плывут к верху брюхом оглушенные взрывами осетры. Иногда удава­лось перехватить на лодке такую рыбину метровой длины. Ротный по­вар, работавший ранее в каком-то минском ресторане, делал из такой рыбы довольно вкусные вещи. …

Ночью в полной темноте над нами постоянно летали самолеты. Трудно было установить, чьи они. Вероятно, были и немецкие, но были и наши У-2, которые управлялись женщинами Женского авиационного полка. Эти У-2, летавшие низко, наводили панику на немцев, засевших в окопах и по ночам, видимо, спавших. Наши летчицы женщины бросали на них бутылки с горючим и небольшие бомбы. Сбить эти самолеты немцам было трудно. Их зенитные средства были рассчитаны на гораздо большие высоты полета.

С середины октября в ваш штаб неоднократно приезжало, как уже говорилось высокое начальство из Москвы (маршалы Воронов, Василев­ский и др.). Вообще, это было в порядке вещей, но все же было оче­видно, что планировалось что-то особенное. 7 ноября, когда мы отме­чали праздник Октябрьской революции, я узнал, что на фронте гото­вится крупная операция, что именно, точно я еще не знал. Но рабо­ты у нас прибавилось.

Когда в фронтовых условиях живешь на одном месте месяц или более, кажется что ты живешь почти дома, привыкаешь к обстановке к окружающим людям, товарищам. Поэтому предчувствие, что должно что-то произойти, вместе с минимальными сведениями и увеличением объема работы, предвещали перемены, и это вызывало какие-то новые переживания. Что   будет? Наступала зима с холодами и снегом, на Вол­ге стали замерзать прибрежные лагуны, и временами шел мелкий лед. Как-то думалось, что придется зимовать в своем блиндаже. Но на фронте всегда приходится быть готовым к внезапным и притом совершенно неожиданным переменам. Вероятно, 10-13 ноября я был вызван к командующему армией, и М.С.Шумилов показал мне телеграмму из штаба фрон­та. Начальник химических войск фронта генерал Михайлус (недавно назначенный вместо ушедшего на должность Начальника Военно-хими­ческой академии генерала Петухова) сообщал, что я назначен на должность начальника оперативно-разведывательного отдела Химического управления Сталинградского фронта.

19 ноября началась операция под Калачем. Мы все … с волнением читали сводки и детально следили по картам за ходом боев и, естественно, радовались. Но мне надо было выполнять предписание. Переправиться через Волгу непосредственно у расположения штаба было невозможно, пришлось добираться до штаба окружным путем. Меня отвезли на машине в Красный Яр. Было довольно холодно. Там я долго ждал переправы через Волгу, по которой шла шуга. К счастью, начальник инженерной службы 57 Армии перевозил через Волгу на каком-то старом пароходе какое-то имущество, и я случайно попал в очередной рейс. Наконец, переправившись, я прибыл с попутными машинами в Среднюю Ахтубу, недалеко от расположения штаба Сталин­градского фронта. Был вечер, и я попал ночевать в чистый домик. Ко­гда я присел поесть и выложил на стол свой паек - селедку и чер­ный хлеб, хозяйка, увидев мою селедку, всплеснула руками и сказала, что ее надо выбросить. Она тотчас же принесла мне селедку своего посола (залом), и я с большим удовольствием "заправился" этим де­ликатесом (которого с тех пор мне не удалось более поесть). Утром она меня снова очень хорошо накормила.

Химическое управление Сталинградского фронта располагалось в обширном блиндаже, состоящем из двух "комнат". Вместо нар в прежнем нашем блиндаже в 64 Армии здесь стояли кровати с матрацами, но кажется (не могу сейчас вспомнить), не было белья, без которого мы обходились с самого начала службы. Представившись начальству, я познакомился с офицерами Управления и со своими помощниками. …

Я немедленно приступил к исполнению своих новых обязанно­стей. … Характер работы оказался здесь бо­лее бюрократическим чем в штабе армии. Михайлус не был боевым ге­нералом и в своей деятельности напирал на канцелярщину, на бумаги, на составление таблиц, часто совершение ненужных расчетов, на изли­шне подробные и мало нужные указания, рассылавшиеся по армиям. Хотя всем этим занимался довольно многочисленный штат офицеров, приходилось и на мою долю немало работы. Помощники были недостаточно подготовленными по военно-химическому делу и недостаточно опытны­ми. Приходилось иногда переделывать то, что они подготовили, или давать конкретные указания о переработке подготовленных докумен­тов. Кроме того, приходилось знакомиться с разными документами, по­ступавшими к нам от Армий и Разведупра, в частности с военными уставами немцев и описаниями немецкой химической техники. Все это было куда скучнее, чем более живая и подвижная работа в штабе 64 Армии. К счастью, мы недолго оставались в Средней Ахтубе. Окружение нем­цев в Сталинградском котле и провал попыток войск Манштейна прор­вать окружение привели к тому, что мы начали наступление в Сальских степях и на Дону. Скоро удалось значительно потеснить немцев, и обстановка на фронте коренным образом изменилась.

Сейчас я уже не помню, сколько точно времени провели мы в Средней Ахтубе. Но уже в начале декабря, когда стояли сильные морозы, штаб фронта был перебазирован на юго-запад в район Котельни­ково. … Наш фронт был переименован в "Южный фронт" и новая задача, которая была поставлена перед фронтом, – это освобождение Донбасса от немцев. В Котельниково мы пробыли, однако, недолго. Фронт уходил дальше на юг и юго-запад, был взят Ростов, бои шли у Таганрога.

Наш штаб продолжал перемещаться на юг. По нескольку дней мы провели в селениях Засальская, Сальско-Кагальницкая, Каракаш и на­конец 27 февраля 1943 г. прибыли в Батайск и расположились здесь более основательно. Я со своим отделом расположился в небольшой, чисто выбеленной хатке. Погода стояла хорошая, весь день было солнечно, правда, ночью в избе было холодновато. Все же здесь было удобно работать.

Наша хата была в районе железнодорожной станции. Потрясаю­щее зрелище представляла собой эта огромная узловая станция. Мно­гочисленные железнодорожные пути были сплошь заставлены товарны­ми поездами. Вагоны, вагоны, без конца вагоны. Несколько поездов были гружены пшеницей. Это немцы везли ее с северного Кавказа к себе в Германию, но не смогли уехать далее Батайска и Ростова, так как железная дорога на север и на запад была перерезана нашими на­ступавшими частями. Вместе с хлебом и разным награбленным фашиста­ми имуществом, предназначенным для отправки в Германию, целые составы были гружены встречными грузами из Германии. По долгу службы я должен был установить, не было ли среди этих грузов химического имущества, отравляющих веществ и ядов. Поэтому со своими помощ­никами я вскрывал вагон за вагоном и осматривая грузы. Военно-хи­мического имущества обнаружено не было, вопреки многочисленным донесениям начальника химической службы дивизий о том, что немцы готовы применить химическое оружие. Зато я обнаружил несколько вагонов, груженных химикатами. Особенно много было метилового спирта в ме­лкой упаковке (по 200 г). Надписи на бутылочках были немецкие. Несомненно, они были предназначены для наших солдат, которые, не пони­мая разницы между метиловым и этиловым спиртами, по запаху могли принять метиловый спирт за пищевой этиловый, и выпив, умереть. Это, конечно, было своеобразное химическое оружие. К сожалению, мне были известны довольно многочисленные случаи отравления метиловым спи­ртом даже офицеров. Мне пришлось порекомендовать полностью уничто­жить найденный метиловый спирт, которым был гружен по меньшей мере один обнаруженный мною вагон.

Но меня еще более потрясло, когда в одном из вагонов было об­наружено больше количество двойной соли цианистый калий – цианистая ртуть. Это зелье, как нам было известно, предназначалось для умерщвления детей. Стоило кисточкой помазать раствором этой соли по губам ребенка, как смерть наступала почти немедленно. Нем­цы вели тотальную войну не против советской армии, а против наро­да. Нашел я и некоторые другие химикаты, сейчас не помню уже, что именно.

Кроме этого, в немецких поездах, прибывших из Германии, было множество литературы на немецком языке. Она предназначалась для немецких солдат. Здесь были военные уставы, различные инструкции, описания наших танков и даже "Катюш". Наряду с этим немцы везли для своих войск популярные журналы, песенники, сборники солдат­ских анекдотов. Мне попадались книжки совершенно нецензурного со­держания. Два или три дня я продолжал это обследование вместе с помощниками.

Среди немецкого военного имущества мы обнаружили большое количество различных сигнальных дымовых шашек, с которыми частично я встречался и раньше. Я взял ряд образцов и на квартире произвел их подробное обследование, обнаружил дымовую смесь, механизм за­пала и т.д. Совершенно случайно довольно большое количество дымо­вой смеси, изъятой из шашек, я высыпал в печурку в своей квартире, легкомысленно надеясь, что она сгорит и весь дым выйдет через трубу. Но на другой день, когда хозяйка затопила печь, оказалось что дыму образовалось такое невероятное количество, что большая его часть заполнила избу к ужасу хозяйки.

Из Батайска мы перебазировались в поселок Таврический, затем в станицу Большую Крепинскую и, наконец, попали в Ростов. Все эти частые переезды нарушали повседневную работу, которой хотя и было немного, но приходилось каждодневно заниматься. В Батайске осталась из нашего управления только снабженческая часть. Немцы, укрепившись на западном берегу Дона, ожесточенно сопротивлялись. Они постоянно бомбили нас, в том числе и в Ростове. В Батайске одна из бомб упа­ла на дом, где размещались наши снабженцы, двоих убило, остальные были ранены. Мы ездили в Батайск хоронить товарищей. Да и в Росто­ве у нас были потери от бомбежек. Однако настроение у нас было бо­евое. Разгром группы Паулюса в Сталинграде, освобождение Северно­го Кавказа и другие успешные операции наших войск уже не вызыва­ли сомнений в уверенности в нашей конечной победе.

Частые перебазировки штаба фронта и нашего Управления, новые задачи, которые перед нами возникали, как-то стерли воспоминания о прошлой мирной и спокойной жизни. Человек ко всему привыкает. Мы нисколько не сожалели, покидая очередной пункт дислокации штаба, к которому только что успели привыкнуть. В марте из Ростова мы перебазировались в Орехово, оттуда – в Красную поляну и 31 марта очутились в Новошахтинске. Этот шахтерский городок показался мне уютным. Особенно уютными оказались домики-коттеджи, в которых жи­ли семьи шахтеров. Я поселился в одном из таких коттеджей и чувствовал себя в нормальной, правда – фронтовой обстановке.

В Новошахтинске были у меня неприятности. Первая – это раз­молвка с начальником Управления генералом Михайлусом. Однажды, придя к нему на доклад, я застал у него молодых начхимов частей, приехавших за назначением. Михайлус вздумал их экзаменовать по химии и требовал написания формул различных отравляющих веществ, Они писали эти формулы совершенно неправильно, а Михайлус, поправ­ляя их, также делал грубые ошибки. Черт меня дернул написать прави­льную формулу какого-то арсина. Это страшно разозлило Михайлуса (начальство всегда право), и между нами возникла, как пишется в русских летописях, "нелюбовь".

Другая неприятность чуть ли не стоила мне жизни. Однажды утром я вышел из своего домика, и вдруг неожиданно невдалеке ра­зорвалась бомба, сброшенная немцами. Я не помню собственно, что бы­ло. Очнулся я в полевом госпитале, около меня стоял врач … Он сообщил мне, что я более 6 часов был без сознания. Страш­но болела голова, она была перевязана. В дальнейшем я узнал от вра­ча, что меня подобрали на улице и сочли убитым и даже уже хотели похоронить. Но кто-то, взявшись за пульс, обнаружил, что я жив и ме­ня привезли в госпиталь тут же в Новошахтинске. Шальной осколок ударил меня рикошетом в левую надбровную дугу, вырвал кусок кожи с мясом. К счастью, попадание оказалось не прямым, и мою рану квали­фицировали в госпитале как контузию. Висевший оторванный клочок был прилеплен врачом на старое место и прирос. Пролежал я в го­спитале 8 дней, пережил несколько бомбежек и вышел с повязкой на лбу. Казалось, все кончилось без последствий, но оказалось, что по­следствия были.

Через некоторое время я был вызван к Михайлусу, который со­общил мне, что для меня будет спокойнее, если я буду переведен на должность Начальника химической службы тыла 4-го Украинского фронта. Чувствовал я себя в эти дни неважно и не стал сопротивляться. К тому же, новая должность была самостоятельной. Покинув Управление Химических войск фронта, я принял новую должность. У меня было 6 помощников и работы на новом месте оказалось достаточно. Я перебазировался, естественно, во второй эшелон штаба фронта.

В средине мая 1943 г. я очутился в поселке Артемовский со своими помощниками. Здесь же располагались Санупр фронта и другие тыловые учреждения. На моей ответственности оказалась химическая защита шлейфа полевых госпиталей фронта, главная часть которых располагалась в районе Минеральные воды. Были, конечно, и другие ра­зличные объекты. …

Между тем война шла своим чередом. Фронт временами медленно продвигался на запад, мы были на Украине, и наш фронт назывался 4-м Украинским. В конце августа мы перебазировались в Ровеньки, а затем в Макеевку. 19 сентября мы были уже в Карловке и работали здесь несколько дней на станции Волноваха, затем переселились в Гайгул. …

31 октября мы перебазировались в Мелитополь, где я поселил­ся в небольшой избушке неподалеку от железнодорожной станции. В Мелитополе мой отдел работал и отдыхал достаточно нормально, хотя фронт от нас был совсем недалеко. Снова пришлось пережить бомбежки. Наш фронт готовил операцию по освобождению Крыма. Мне то и дело приходилось совершать поездки в различные части, прежде всего в химические роты, которые находились на пополнении. В то время фрон­товая связь была уже достаточно надежной. Обычно я пользовался для таких поездок одним из фронтовых самолетов У-2, который мне довольно просто выделяли. Я летал в Ново-Алексеевку, Сокологорскую Акимовку, Владимировку, совхоз "Большевик" и в другие пункты. Многие из них я не успел записать в свое время. В машине такие поездки в осеннее время были невозможны. На степных дорогах стояла страшная грязь, черная и жидкая. Проехать по таким дорогам было факти­чески невозможно. В степи дули сильные осенние ветры, которые гнали огромное количество сломленной мясистой травы "перекати по­ле". В степи были сделаны небольшие заборы-загородки, около кото­рых эта трава останавливалась, образуя иногда довольно большие горы. Трава шла здесь в качестве топлива на зиму. Близ поселков почти всюду стояли огромные бунты пшеницы, обычно поджигавшейся немцами при отступлении. Стоял едкий дым.

Итак, я сажусь в самолет, и мы летим в назначенный пункт вдво­ем с летчиком. Подлетая к поселку, летчик спрашивал меня: "Где са­диться?" я обычно указывал ему на самый красивый дом, в котором несомненно живет командир, к которому мы летим. Летчик разворачивал самолет и сажал его позади дома совсем рядом. И действительно, из дома выбегал офицер, отдавал рапорт.

Не раз при таких поездках приходилось принимать меры предосторожности. Помню, однажды мы полетели на юг от Мелитополя, все­го километров за 30. И только я сошел с самолета в назначенном пу­нкте, недалеко разорвался снаряд, а за ним еще несколько. Пришлось быстро добираться до цели назначения ползком, метров 300. В такого рода занятиях и хлопотах быстро прошла зима. Весна на юге наступи­ла очень рано, совсем не так, как у нас на севере. …

[Тем временем] наши войска вступили в Крым, и началось его освобождение. Штаб фронта и тыла фронта был перебазирован в Джанкой.

Стоял конец марта, и было непривычно видеть, как в Крыму на­чалась в это время настоящая весна. Степь покрылась зеленой травой, цвели какие-то кустики, было достаточно тепло и приятно. В Джанкое мы в последний раз здорово выпили. Ранее мы употребляли спиртное довольно редко, если не считать "сталинских 100 грамм". Мой снабже­нец Белоцерковский отпросился на Волгу, чтобы привезти из своих запасов бочку спирта и "кстати" посмотреть состояние химического склада в Ленинске. Через три дня он привез бочку спирта к удо­вольствию большинства штабников. Но обычно мы выпивали весьма ос­торожно, особенно в моем отделе, в составе которого было несколь­ко ученых, в частности Л.Нестеренко из Харькова и О.А.Реутов из Москвы (ныне – академик).

В Джанкое мы выпили, однако, совершенно необычно. Немцы, как оказалось, оставили нам здесь целый музей вин. Здесь были итальянс­кие, испанские французские и немецкие вина разных марок, большею частью - очень хорошие. И хотя многие наши соотечественники обычно предпочитают "градусы", мы не без удовольствия впервые в жизни отведали настоящие вина и нашли их прекрасными. Закусывали трофей­ным шоколадом, предназначавшимся для летчиков, содержавшим какие то тонизирующие добавки. Джанкой, особенно по ночам, немец бомбил. Севастополь еще не был освобожден, но, вероятно, немцы прилетали с румынских или молдавских баз. Помню трагедию: одна из бомб вечером попала в здание кинотеатра, где в это время шел сеанс. Много наро­ду погибло.

Из Джанкоя в апреле мы перебазировались в Симферополь. Это довольно красивый, но производящий впечатление провинциального го­род. Здесь также я пережил несколько бомбежек и особенно послед­нюю в моей жизни. Расположившись на окраине города, мы не особенно заботились о защите. Но немцы, уходя, приказали уничтожить все щели. Последняя бомбежка, которую я пережил, продолжалась целую ночь. Пришлось отлеживаться в овражке около хаты.

В Симферополе был получен приказ о переформировании штаба фронта. Наш Химический отдел Управления тыла фронта был ликвидиро­ван, и я получил предписание явиться в Москву в Главное военно-хи­мическое управление Армии. На атом закончилась моя фронтовая служба. … В Москве я очутился 9 мая 1944 года. …

С начала июня я стал Помощником Уполномоченно­го Государственного комитета обороны, оставаясь, однако, на дейст­вительной военной службе. …

25 октября 1944 г. я был вызван в ГВХУ и получил приказ об увольнении в запас с действительной военной службы. Таким образом, военная служба, продолжавшаяся только в сое­динениях и частях армии боле 15 лет и не менее 10 лет в территориальных и других войсках и на ежегодных сборах, окончательно закончи­лась. Однако военный китель мне предстояло носить некоторое время и далее. Я вскоре перевез семью из Горького в Москву, и вновь насту­пило для меня мирное время. …

Пять месяцев в Германии

В самом начале мая 1945 г., когда было ясно, что взятие Берлина произойдет не сегодня-завтра, в ВКВШ [6] было получено распоряжение – направить в Германию комиссию ВКВШ для выявления и сбора научного оборудования и литературы с целью обеспечения высших учебных за­ведений необходимыми средствами обучения. Речь шла, прежде всего, об учебных заведениях, которые находились на оккупированной гитлеров­цами территории. С.В.Кафтанов [7] не особенно хотел отправлять меня в Германию в составе комиссии, так как университеты нуждались в осо­бом внимании ВКВШ [8] . Но в конце концов я был назначен заместителем председателя комиссии. Председателем был назначен Начальник военно­го отдела ВКВШ, генерал П.Н.Скородумов. Этот генерал инженерной службы по своей внешности вполне соответство­вал своему званию. Он был выше среднего роста с небольшим пузом, всегда весьма аккуратно, с некоторой щеголеватостью одевался и своим мундиром и штанами с лампасами производил впечатление вы­сокопоставленного штабного генерала. […] У нас в ВКВШ он сидел в особом кабинете Начальника военного отдела, учрежденного во время войны для обеспечения военной подготовки в вузах и подго­товки из состава студентов офицеров.

В распоряжении нашей группы было довольно много профессоров, главным образом московских и ленинградских вузов, которые имели задачей вести в Германии оперативную работу по выявлению, осмо­тру и, конечно, оценке имущества, пригодного для учебных целей и исследовательской работы в вузах. Руководство этой группой профес­соров осуществлялось Скородумовым и мною.

Мы выехали из Москвы 5 мая 1945 г., получив военное обмунди­рование, далеко не офицерское. Будучи подполковником, я мог еще по­льзоваться кителем и шинелью, оставшиеся у меня после военной служ­бы. Мы летели в самолете ИЛ-4 и через три часа были в Варшаве.

Очень грустное впечатление произвел этот разрушенный войной город. Тогда я не знал подробно о событиях, которые произошли в Ва­ршаве за год до окончания войны и, приехав сюда, лишь удивлялся ог­ромным разрушенным районам. Собственно, других впечатлений от Варшавы у меня в то время не осталось. Впрочем, одна мелочь уцеле­ла в памяти. Меня удивило, что молодые ребята-варшавяне, ставшие взрослыми лишь в годы войны, как правило, болтались без дела и пы­тались торговать. Вот один из них разложил перед собой десяток папирос и продавал их поштучно. Таких "торговцев" оказалось не­мало. Между тем, в городе начались работы по расчистке завалов, по ремонту сколько-нибудь пригодных для жилья зданий. Кто-то из нас спросил одного из таких "торговцев", почему он не хочет работать для восстановления города, на что был получен весьма уклончивый и неясный ответ. После этого парень тотчас же смылся.

В Варшаве мы пробыли недолго и утром, на следующий день бы­ли в Берлине (7 мая) и высадились на аэродроме в центре города. Сойдя с самолета и ожидая указаний, куда именно нам следует напра­виться, рассматривали с интересом остатки "былого величия" этого центрального германского аэродрома, способного, несмотря на некото­рые повреждения принимать и отправлять самолеты. Сидели мы часа два и вдруг к нам весьма приветливо обратились какие-то американ­ские офицеры. В то время "дух союзничества" между США и СССР еще не подвергся дискриминации, и американцы искренно восхищались побе­дами советской армии. Они обратились к нам по-английски, мы отве­чали им по-русски, но это не помешало и нам и им понять, что между нами существует, по крайней мере, внешне, искренняя симпатия. Среди офицеров был американский полковник. Посоветовавшись с П.Н.Скородумовым, мы решили угостить американцев русской водкой, которую мы не забыли захватить с собой из Москвы. Тотчас же все было организова­но по-походному, и вскоре американцы быстро захмелели и начали про­являть тенденцию обнимать нас. …

Вскоре мы узнали, что нам отвели помещение в Карлсхорсте, ку­да нас отвезли на машине и где мы ночевали. Но на другой день нас перебазировали в небольшой городок, километрах в 20 от Берли­на – Нейенхаген. Мы заняли здесь вдвоем со Скородумовым большой двухэтажный дом, довольно хорошо обставленный, и поселились в нем с полными удобствами.

Война еще формально не кончилась. В Берлине кое-где слышалась стрельба. Тем не менее, с первого дня своего пребывания мы большую часть времени проводили в Берлине, знакомясь с городом и его цен­тральными районами. В то время Берлин представлял собой страшное зрелище. Вся центральная часть его была в развалинах. Всюду еще ды­мящиеся следы только что закончившихся боев. Из всех окон многоэта­жных домов виднелись "белые флаги" – простыни и прочее, означавшие, что жители соответствующих квартир капитулировали. Однако ходить по такому капитулировавшему Берлину было далеко не безопасно. От­дельные отчаявшиеся снайперы брали "на мушку" любого советского военнослужащего. На улицах было еще немало неубранных трупов. Осо­бое впечатление производили огромные бетонные сооружения – бункера-бомбоубежища. Всюду торчали еще фашистские плакаты. Больше всего было плакатов, призывавших к бдительности – надписи на них: "хорьх".   Небезынтересно было смотреть на многоэтажные здания, прошитые бомбами до основания. Некоторые из таких зданий как бы представляли жизнь немцев "в разрезе". Вот здание, на всех этажах которого обнажены кухни, ванные комнаты, бывшие довольно роскошные залы, любо­пытство толкало нас, впервые очутившихся за рубежами своей страны, посетить уцелевшие от разрушений районы города. Пользуясь картами-планами (немецкими и русскими), которых было достаточно, мы знакоми­лись с городом.

Особенно вспоминается день победы – 9 мая. Мы приехали на машине в центр – Тиргартен. Помню огромные толпы наших ликующих солдат с небольшой примесью иностранных – французов и ан­гличан. Все кричали, шумели, иногда стреляли в воздух из различных автоматов, винтовок и пистолетов. Радость была всеобщая. Победу от­мечали знатно и внушительно, хотя выражение радости у наших солдат "славян" было непосредственным и искренним. Конечно, было в тол­пе солдат и довольно много "выпивших" где-то. Вероятно, были ликвидированы некоторые запасы "сталинских 100-граммовок". Мы бродили в толпе ликующих и сами были полны радости и восторга.

После праздника первого дня победы, носившего по инерции еще чисто фронтовой характер (стрельба из ручного оружия), для меня и П.Н.Скородумова начались будни работы, ради которой мы приехали в Германию. Нам надлежало обследовать исследовательские, вузовские и промышленные лаборатории и собрать все, что могло бы пригодиться в учебном процессе наших учебных заведений и облегчить тяжелое по­ложение вузов, которые были на территории, оккупировавшейся фашиста­ми в годы войны.

В нашем распоряжении была довольно многочисленная группа ученых из Москвы, Ленинграда и других центров. Среди них были вид­ные квалифицированные специалисты в различных областях науки и техники. Всем им было выдано военное обмундирование, и они прицепили себе погоны, какие кто хотел, вплоть до полковника. При этом все они не имели никакого представления об армейском порядке, о дисци­плине и прочем, что вело иногда к смешным недоразумениям. … Каждое утро в нашей резиденции в Нейенхагене появлялись многие из этих ученых, получали (по согласованию) конкретные за­дания и уезжали в Берлин и другие города. Хотя они нам и подчиня­лись, но в сложившейся обстановке работали и вели себя самостоя­тельно. Они добывали себе автомашины – "Опель", BMW и другие – и езди­ли по всей Германии и иногда даже по другим странам. Иной раз лишь через неделю-две они являлись к нам с докладами и получали указания.

После утреннего приема ученых и различных должностных лиц, мы сами отправлялись в Берлин для ознакомления с достаточно хорошо известными вузами, лабораториями и учреждениями. Пользуясь ста­рыми планами Берлина и некоторыми книжками, описывавшими город, мы обследовали не только то, что уцелело от бомбежек, но и среди развалин находили книжные магазины и пытались найти магазины лабораторного оборудования.

Хозяева нашего дома были люди довольно зажиточные. Самого хозяина не было на месте, он, как сказала мне хозяйка, был в армии, от него не было давно известий и, может быть, он находился у нас в плену. Отец хозяина – старик, выселенный из дома и живший где-то у соседей, с утра до вечера работал на огородном участке около дома, то удобряя (из выгребной ямы у дома) те или иные грядки, то вскапывая новые грядки, на которые он сажал овощи. Он собирал несколько урожаев за лето и, сняв урожай с одной из грядок, он тут же ее перекапывал и сажал что-то другое. В саду было много фруктовых дере­вьев, выращенных так, что их ветви образовывали разные причудливые фигуры. Жена хозяина 35-летняя фрау очень редко показывалась на дворе. Впрочем, она однажды пришла ко мне с какой-то просьбой по дому и удивила меня, проведя пальцем по столу: "Фу, штауб!", и попро­сила разрешения сделать уборку в моей комнате. У нас была специаль­ная уборщица из русских, и я сказал, что доволен ее работой. Она с возмущением спросила меня, как я могу жить в такой грязи. Приш­лось разрешить ей сделать уборку в моих апартаментах. Через два часа мои две комнаты были "вылизаны". Действительно, после уборки стало ясно, что у меня было порядочно грязно и пыльно. Я поблаго­дарил и вместе с тем удивился такой приверженности немок к наве­дению чистоты. Впрочем, я скоро убедился, что главным занятием не­мецких хозяек было ежедневное, усердное мытье окон снаружи (вну­три я не знаю). В сущности, такими столкновениями и ограничива­лись наши редкие встречи с хозяевами дома.

Что касается моих собственных рекогносцировок в Берлине, то я, прежде всего, заинтересовался "Технише Хохшуле" в Берлине, в Шарлотенбурге. Это было огромное по нашим масштабам высшее учебное заведение, занимавшее большую территорию с многими корпусами институтов. Во многих из них побывали уже, видимо, наши ребята, но раньше их свои же немецкие любители легкой добычи. Об этом свиде­тельствовали вскрытые в лабораториях сейфы, валявшиеся на полу разные предметы, в том числе платино-родиевые термопары и другие. По-видимому, термопары эти были приняты за обыкновенный кусок медной проволоки и брошены. Тащили же прежде всего вещи, которые казались пригодными для каких-нибудь целей, в том числе фотоаппаратуру, объективы, непонятные, но красиво выглядевшие предметы оборудования, которые, впрочем, выбрасывались во дворе при ближайшем рассмотрении.

Когда я впервые приехал в Высшую техническую школу, на дво­ре лежали еще неубранные трупы немецких солдат. Видимо, здесь был один из последних опорных пунктов. Я вошел в одно из помещений и к своему удовольствию, попал в химическую лабораторию. Здесь же была и лабораторная библиотека с комплектами научных журналов. В лаборатории я застал какого-то немца, почтительно спросившего меня, чем я интересуюсь. Я знал тогда немецкий язык совсем плохо и спросил все же немца, какая это лаборатория. Оказалось, что это лаборатория Института химической технологии. Мы сели и начали раз­говор о занятиях этой лаборатории. Немец спросил меня, не химик ли я, и узнав, что я коллоидник, почтительно спросил мою фамилию. Я назвался. Он тотчас же пошел к полке с книгами, достал указатели "Хемишес Центральблатт", быстро нашел мою фамилию, а по ней несколько рефератов моих статей и спросил, не мои ли это статьи? После мое­го утвердительного ответа он начал мне развивать свои соображения о необходимости заключения тесного союза между СССР и Германией. Он уверял, что такой союз был бы не только лучшим выражением мир­ного договора, но и привел бы к быстрому техническому прогрессу. У вас – говорил он – много сырья, у нас – технология, что было бы для обеих сторон весьма плодотворно. Он, конечно, ничего не пони­мал в политике.

В дальнейшем я многократно бывал в Шарлотенбурге и довольно хорошо познакомился с химическими и химико-техническими лабораториями. Были туда направлены соответствующе люди для учета и изъятия имущества. Между прочим, я попал однажды в лабораторию известного физикохимика Макса Фольмера. Здесь никого не было, но лаборатория была в полном порядке. Видимо, работа здесь шла до самого конца, т.е. до взятия Берлина. Меня удивило, что в этой лаборатории, наряду с довольно сложными установками и приборами, на одной из полок стоял старинный капиллярный электрометр Липпмана в прекрасном состоянии. Я работал с этим прибором в студенческие годы и как руко­водитель практикума в Нижнем Новгороде, но еще перед войной эти приборы у нас были выброшены.

Впоследствии мне удалось познакомиться с Фольмером и прове­сти с ним часа два в приятной беседе. К сожалению, большая часть немецких ученых, в частности, химиков в то время совершенно исче­зла, не посещала своих лабораторий, видимо, боясь попасть в неприят­ную ситуацию при встрече с нами.

Прочно остались в памяти потрясающие сцены, которые происхо­дили в мае 1945 г. в Берлине и в его окрестностях. Я видел многие десятки тысяч людей разных национальностей, освобожденных из лагерей смерти гитлеровцев. Они были собраны в Берлине для отправки в свои страны. Потрясала не только их масса, но главным образом вне­шний вид – кожа и кости. Хотя они еще не оправились от голода и мучений, которые им пришлось перенести в лагерях, они все ликовали и веселились. Их кормили из солдатских походных кухонь. Колонна за колонной … бывших заключенных то и дело проходили мимо нас, ликующие в предчувствии скорого возвращения домой. …

Далее, помнится начало демобилизации наших солдат. На машинах, груженных доверху различным барахлом, чемоданами, велосипедами, свертками и т.д., ребята ехали к железнодорожным станциям, гру­зились в товарные вагоны с песнями и весельем. Вообще, конец мая и начало июня в Берлине были полны незабываемых впечатлений от событий и сцен, которые далеко не всякому удается посмотреть раз в жизни.

В Берлине и в других городах Германии мы насмотрелись и на поверженные памятники Германской империи, на рейхстаг, его внутрен­ности, исписанные сверху донизу нашей братией, посещавшей это гне­здо, с которым у всех в памяти было связано начало гитлеровских авантюр. После, уже в более спокойной обстановке, я чуть не еже­дневно посещал рейхстаг и прогуливался по близлежащим улицам. …

Бывал я и в бункерах, в которых располагались штабы гитлеровских соединений, видел затопленное метро (унтербан), где погибло много товаров, снесенных туда торговцами во время бомбежек. Но обо всем не расскажешь.

Каждое утро наш второй этаж дома в Нейенхагене наполнялся посетителями. Это были профессора и работники советских вузов. Происходило короткое совещание, выслушивались предложения и прини­мались решения. Многие из наших профессоров, имевшие машины, най­денные случайно, приезжали издалека – из Дрездена, Лейпцига, Кеннигсберга и других городов нашей зоны. Получив соответствующие ука­зания, все наконец отправлялись к своим машинам и ехали в свои районы. Около 12 часов я обычно отправлялся в Берлин, где работало несколько наших групп по сбору оборудования. В разрушенных зданиях в центре города прикомандированные к нам офицеры находили книжные склады, магазины с разными товарами. Однажды был обнаружен большой книжный склад Шпрингера (тогда еще занимавшегося изданием книг научного содержания), и было решено книги эти конфисковать и, запако­вав, перевезти к железнодорожной станции.

У нас, конечно, не было рабочих для упаковки большого количе­ства книг, за исключением несчастной группы работников воронежских вузов, насильно угнанных гитлеровцами в Германию. Но они были исто­щены и хлопотали об отправке домой. Было решено использовать для упаковки книг немцев, но как их мобилизовать? В конце концов мы по­ставили на улицах патрули, которые задерживали всех проходящих немцев, за исключением стариков и детей. Таким путем нам удалось най­ти рабочую силу. …

Немало забот и работы было и с другими делами. Так, однажды кто-то из профессоров привел ко мне немца, который имел отношение к производству известных ракет ФАУ-2. Он был специалистом по радио­техническому оборудованию ракет. Я пригласил его к себе и расспро­сил об его занятиях во время войны. Оказывается, он был конструкто­ром радиооборудования ракет. Сообщив об этом соответствующему на­чальству, я распорядился арестовать его "на особых условиях", т.е. поселил его в комнате соседнего дома и приставил к нему часового, который не должен был выпускать его из вида, но позволять ему де­лать прогулки в нашем расположении. Этот немец причинял мне немало забот. Каждое утро я получал от него аккуратно написанные запис­ки с сообщением об его самочувствии и разных обуревавших его тре­вогах. Он решил почему-то, что его скоро отправят в тюрьму или в ла­герь. Пользуясь обедом из нашей столовой, который ему приносили с излишне большим количеством хлеба (по-русски) он, как я скоро заме­тил, стал сушить излишний хлеб на окне на солнце, запасая сухари на всякий случай. Он просил также сообщить о нем родственникам и надо­едал назойливо. …

Однажды один из офицеров сообщил мне, что в западной части Берлина в районе заводов Сименса он обнаружил какое-то странное сооружение, обнесенное земляным валом с бетонными сооружениями внутри вала. Я тотчас же отправился вместе с ним осматривать соору­жение. Я внимательно осмотрел сооружение снаружи, перешел через вал внутрь, где стояло массивное железное сооружение, и вдруг мне пришла в голову мысль, что это циклотрон. Обойдя еще раз внутренности сооружения, я почему-то твердо пришел к выводу, что это циклотрон, хотя я никогда не видал ранее ничего подобного. Выйдя из помещения, обне­сенного валом, я увидел заводы Сименса, зашел в одно из зданий. Оно оказалось совершенно пустым.

Я решил, прежде всего, поставить охрану к обнаруженному объ­екту, чтобы с помощью специалистов точно установить его назначение. В помещении явно кто-то уже был, я отправился в штаб корпуса с просьбой о выделении охраны. Оттуда, получив распоряжение, я по ин­станции был направлен в штаб дивизии и, наконец, попал в штаб полка. Командир полка принял меня, что называется, "с распростертыми объ­ятиями" и, прежде чем выделить мне наряд для охраны, пригласил меня с ним пообедать. Мы пообедали отлично с участием прекрасных вин. После этого, он подарил мне фотоаппарат на память и, наконец, распо­рядился о карауле. Передо мной явились 7 бравых ребят во главе со старшим лейтенантом – осетином по национальности. Я привел их на объект, разъяснил лейтенанту его значение и важность охраны. Он прекрасно все понял и доложил мне, что никого, даже генерала на объект не пустит. Очередной часовой сел на верхушке вала, ко­торый закрывал объект, и я, распрощавшись с лейтенантом, уехал. Тотчас же я отправил в Москву шифровку.

Осетин оказался на высоте. Буквально через 3 дня из Москвы прибыла специальная часть (батальон) для демонтажа циклотрона.

Они немедленно отправились на объект, но осетин не подпустил командира и разъяснил, что только с моего разрешения он может снять караул. Пришлось прибывшему начальству приехать ко мне в Нейенхаген показать документы, и мы вместе отправились на объект. Я снял охра­ну, заехал к командиру полка и выразил ему свою благодарность. …

В сентябре 1945 года я вернулся в Москву, передав свои функции приехавшему мне на смену товарищу. Я побывал в первый раз в жизни за границей и хотя имел мало времени наблюдать всякого рода явления, отличающиеся от нашего уклада жизни, все же получил достаточное представление о Европе и ее жителях. Я привез из Берлина два че­модана книг и две пишущих машинки. Дома я застал большую нужду. Тотчас же пришлось продать машинку "Ундервуд" – это меня несколько выручило. Меня упрекали, что я ничего хорошего не привез – ни мебели, ни ценных вещей. Но, откровенно говоря, было стыдно "барахолитъ", да и не тем я был занят целые 5 месяцев.

С возвращением в Москву у меня начался новый этап жизни.

Подготовила к публикации Т.В.Богатова

[1] Н.А.Фигуровский с семьей в тот период имел жилье в этом аспирантском общежитии АН СССР. – Прим. ред.

[2] Происходя из семьи священнослужителя, Н.А.Фигуровский   до революции три года учился в духовной семинарии. – Прим. ред.

[3] В то время Н.А.Фигуровский работал заместителем директора в Коллоидо-электрохимическом институте АН СССР, позднее преобразованном в Институт физический химии и Институт электрохимии АН СССР. – Прим. ред.

[4] Тем не менее, книга вышла через год: Фигуровский Н.А. Очерк развития русского противогаза во время империалистической войны 1914-1918 гг. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1942, 99 с. – Прим. ред.

[5] Именно этому предмету – седиментационному анализу и его применениям – была посвящена докторская диссертация Н.А.Фигуровского. – Прим. ред.

[6] Всесоюзный комитет по делам высшей школы. – Прим. ред.

[7] Председатель ВКВШ в тот период. – Прим ред.

[8] Н.А.Фигуровский в ВКВШ был назначен начальником управления университетов. – Прим. ред.  

Николай Фигуровский

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"