Полностью закончили прорубку просек и постановку столбов. Подвёл итоги, закрыл наряды. Самое трудное позади. Здесь в верховьях левого притока Ваха, в тюменских болотах прорубка была очень тяжёлой. Болотистая местность, много ручьёв, кочковатые долины которых поросли густыми зарослями ивы, тучи мошки и комаров, не редко превращали трудную работу в пытку. Пить чай можно было только через накомарник или какую-либо материю, так как в кружки набивалось большое количество этой нечисти. В супе или каше на такую мелочь просто не обращали внимания.
Вертолёт обещали завтра. Он возьмёт моих рабочих и с соседнего участка студентов, там таксатор Виктор Сороковой.
Вообще это один из самых радостных дней в полевой период. За лето так надоедают эти рабочие, и, главное, постоянная ответственность за них. Всё время ждёшь, что что-нибудь случиться. А когда ты их отправил – работа уже в радость. Один или два рабочих, прорубки и промера нет. Не надо носиться по просекам от одной пары к другой, проверять качество работ, промерять просеки и визиры, чтобы успеть закрыть наряды к отчёту, постоянно подбадривать, подгонять – им тяжелее, они не по своей воле. Бывают и распри в рабочей паре, и драки, все видел. В одном лагере рабочие вообще разделились на две группировки. У каждой своя улица в тайге. И на территорию чужой улицы ни шагу. Уговариваешь, грозишь, знаю, что некоторые таксаторы даже применяли физическое воздействие.
Подсчитал оставшиеся продукты, теперь со мной останутся Володя Чуваков и Игорь Трифонов, нам ещё работать почти месяц, но при определённой экономии почти хватит. Дозаказал кое-какие мелочи. Главное, что бы письма не забыли. Правда, этого никогда не случалось. Наши начальники партий Шаталов Николай Фёдорович и Костолындин Борис Александрович сами опытные полевики, прошли экспедиционные огни и воды, и прекрасно знают, чем дышат инженеры на своих таксаторских участках. Письма и батарейки для раций – святое. Рабочие привели себя в порядок, собрали вещи, поменяли застиранные выцветшие инцефалитные костюмы на цивильную одежду. Все в ожидании.
Вертолёт не прилетел ни завтра, ни послезавтра. На других участках положение такое же. Рабочие без дела, продукты на исходе, таксаторы в трансе. Нужно делать таксацию, а они из лагеря не могут уйти. Позже мы узнали, что заказчиком – лесхозом с запозданием были перечислены деньги, и поэтому нельзя было вывозить из тайги в посёлок сотню сезонных рабочих, ожидающих окончательного расчёта. Следить за ними было некому, так как в самом штабе было всего четыре человека. Можно только предполагать о последствиях двухнедельного пребывания этой сотни в посёлке, где население составляло всего человек пятьдесят, а магазин работал исправно. Товары там уже завезены на весь период до следующей навигации.
Первые дни рабочие слонялись по лагерю, я, воспользовавшись неожиданным перерывом, «добиваю» обработку полевого материала, ежедневно ожидая обещанного вертолёта. Всё время несколько человек сидят за обеденным столом, пьют чай с сухарями. Сваренный утром Федей обед в двадцатипятилитровом бачке, теперь «уходит» даже раньше обеда. Продукты от нечего делать «метутся» быстро. Необходимо что-то делать.
Утром после завтрака объявляю всем распорядок дня. Каждый день буду производить развод на работы. Трое идут на рыбалку, трое на охоту, трое за грибами, я и Федя в лагере. Всё, что приносилось добытчиками, а приносилось мало, так как дичи и рыбы к осени вблизи лагеря заметно поубавилось, заваривали в одном бачке, добавляли пару горстей крупы, перед подачей на стол заправляли солённой черемшей, которой мы заготовили весной значительное количество. Варились вместе и рыба, и грибы, и иногда попадавшиеся рябчики или утки. Получался довольно наваристый суп, который все с удовольствием ели, другого не было.
В первый вечер такого распорядка утка, добытая одним из рабочих, была сварена целиком. После некоторых рассуждений о честности и справедливости, мне доверили её разделить на десять частей и всех наделить этим деликатесом. Под внимательным прицелом девяти пар глаз, я быстро разделал её, но как без обиды разделить.
– Викторыч, ты разложи все куски по кругу, а потом потуши свечу и скомандуй, кто, что схватит, того и добыча.
Все это предложение одобряют. Раскладываю разделанную утку. Резко дую на свечу. Какое там, «Скомандуй»! Мне показалось, что ещё не успел во тьме исчезнуть свет потушенной свечи, а по столу уже громыхнули, как молотом, множество рук, явно больше девяти. Затем шлепки ругань, смех, чмоканье. Я ничего не успел сделать. Включаю фонарь, затем зажигаю свечу. Федя подаёт мою долю зажатую в пятерню. Он, да наверное, и не только он, хватали обеими руками. Оставляю добычу удачнику. Двое рабочих тоже, видимо, ждали команду. Быстро улаживаю, готовые вспыхнуть локальные конфликты – «среди своих клювом не щёлкай», обойдёмся и рыбой. В последствии подобных экспериментов со свечой не проводилось, попадавшая в наш бачок дичь сразу мелко разрубалась.
Вечером на второй день Федя сообщает, что некоторые берут с собой котелки и сухари, видимо, готовят на месте. Ввожу новую установку. Сухари – по одному за столом, с собой на день – по два, котелки все сдать Феде.
«Забота о приготовлении пищи в лесу обыкновенно возлагается на одного из рабочих. В любом случае таксаторское меню выйдет, конечно, довольно спартанским, без удовлетворения каких-либо сибаритских наклонностей. Но ведь и главная цель лесного питания должна состоять в поддержке сил, бодрости и здоровья.
Утреннее питание таксатора зависит от того, предстоит ли «камеральный» или «полевой» день. В первом случае можно ограничиться обыкновенным чаем или какао, с булками, так как обед назначается в нормальное время около двух часов дня. Если день предстоит «полевой» и обед откладывается до восьми часов вечером, то утром полезно подкрепить свои силы для дневной ходьбы – ещё парою сваренных яиц или яичницею и обязательно стаканом какао.
Для лёгкого завтрака в лесу, во время полуденного перерыва, берут с собою: термос с налитым в него подслащенным чаем, два яйца, сваренных всмятку, кусок чёрного хлеба, пшеничную булку, бисквит, ломтик малороссийского сала, горсть чернослива, четверть плитки шоколаду и несколько леденцов». Записки таксатора. Э. И. Шабак. Лесной журнал, 1913 год.
Приятно читать о том, как ценились специалисты нашей профессии. Наше меню несколько отличалось от рекомендаций профессионального лесного скитальца, но удивительно то, что даже при этой казалось бы довольно скромной диете, рабочие за дни вынужденного безделья заметно поправились. Лица округлились, засветились каким-то жирноватым лоском.
Каждый вечер собираемся у костра. Чего у нас много, так это чаю. Завариваем в ведре крепкий напиток, который медленно пьём, затягиваясь самокрутками. Некоторые изредка потягивают сваренный в отдельной кружке чифир (половина пачки чая на 200 г воды).
Гончаров И.А. «Фрегат «Паллада». «Да чай это или кофе?», – спрашиваю китайца, который принёс мне чашку. «Tea, tea», – забормотал, потом, понявши. «Не может быть: отчего же он такой чёрный?» Попробовал – и в самом деле та же микстура, которую я под видом чая принимал в Лондоне, потом в Капштате.
Что ж, нету, что ли, в Шанхае хорошего чая? Как не быть! Здесь есть всякий чай, который только родится в Китае. Всё дело в слове «хороший». Мы называем «хорошим» нежные, душистые цветочные чаи. Не для всякого носа и языка доступен аромат и букет этого чая: он слишком тонок.
…У нас употребление чая составляет самостоятельную необходимую потребность; у англичан, напротив, побочную, дополнение завтрака, как пищеварительную приправу: оттого им всё равно, похож он на портер или на черепаший суп, лишь бы был чёрен, густ, щипал язык и не походил ни какой другой чай. Американцы пьют один зелёный чай, без всякой примеси. Мы удивляемся этому варварскому вкусу, а англичане смеются, что мы пьём под названием чай, какой-то приторный напиток. Китайцы сами, я видел, пьют простой, грубый чай, то есть простые китайцы, народ, а в Пекине, порядочные люди только жёлтый чай, разумеется, без сахару.
Но я – русский человек и принадлежу к огромному числу потребителей, населяющих пространство от Кяхты до Финского залива – я за пекое: будем пить не с цветами, а цветочный чай, и подождём пока англичане выработают своё чутьё и вкус до способности наслаждаться чаем Pekoe flower, и причём заваривать, а не варить его, по своему обычаю, как капусту.
Впрочем, всем другим нациям простительно не уметь наслаждаться хорошим чаем: надо знать, что значит чашка чаю, когда войдёшь в трескучий, тридцатиградусный мороз в тёплую комнату, и сядешь около самовара, чтоб оценить достоинство чая».
С того времени прошло сто двадцать лет. Изменилась историческая ситуация, изменились люди, изменилась культура чаепития, изменились и мы. К лучшему ли?
При работах в Сибири не видел, что бы пили чай, приготовленный не из чайного листа. В 1971 году во Владимирской области, когда выезжал в город то привозил несколько селёдин бабе Нюре – хозяйке дома, у которой снимал угол за обещанные лесхозом две машины дров. Тут же заливался ведёрный самовар, к нему заварной чайник в котором заваривались самые различные чаи: с шиповником, сушеной черникой, свеклой, смородиновым и земляничным листом, сухими цветами липы. Затем вдвоём со своей подругой тоже пожилой женщиной они садились за стол и с величайшим блаженством под «солененькое», конечно без сахара, долго пили душистый напиток. Я сам часто заваривал в котелке различные травы или ягоды, никогда не отказывался и от чаги, чай из которой во время учёбы в лесном техникуме был нередким у нас в общежитии.
Такими вечерами у костра ведутся вполне откровенные беседы, вспоминаются различные моменты прошедшего сезона, случаи из личной жизни, кто-то рассказывает о прочитанном. Чего только не наслушаешься, а нередко и удивляешься начитанности, и даже образованности этих, казалось совсем оторванных от цивилизованного мира людей. Уже в первый свой полевой сезон в 1970 году, когда я работал помощником у Виктора Заварзина на реке Ясытай, произошла такая памятная встреча.
Всегда к концу полевых работ возникают не закрытые участки. Кто-то заболел, другой не поладил с рабочими и они ушли. Бывают и другие причины. Для ликвидации этих мёртвых точек посылают освободившихся специалистов. Из своего опыта могу сказать, что такие авралы очень помогают именно молодым. Конечно, трудно, уже холодно, бывает даже снег лежит, но здесь максимально отрабатываются навыки организации работ и отношений с рабочими в экстремальных условиях. Да и заработки при таких экстримах значительно выше, что, безусловно, привлекало.
Мне с двумя рабочими пришлось идти в заход на десять дней. Уже начало сентября и нам необходимо прорубить и промерить самый дальний и самый трудный маршрут. Очень крутые сопки, густой подлесок, практически полное отсутствие полян, прогалин или хотя бы редин. Приходится ставить очень много вешек, т.к. на таких склонах рубить по «коридору» невозможно. При промере необходимо всё время замерять уклоны и делать поправки. Рабочие были набраны недавно и ещё не успели привыкнуть к такому труду, да и опыта не было, уставали быстро и подолгу отдыхали. Приходилось всё время их подгонять, а нередко самому браться за топор и прорубать визир, а они по очереди подтаскивали рюкзаки, что бы вечером не возвращаться за своими вещами.
Вначале я этого рабочего воспринимал как обычного бича, ни семьи, ни постоянного места жительства, и главная ценность для него – водка. Ночью у костра Павел (фамилия уже стёрлась из моей памяти), которому было чуть больше сорока, рассказал о своей жизни.
Окончил высшее военно-морское училище. Служил на боевом корабле. Старший лейтенант. Имел несколько наград. В шестидесятые годы, по указу Н. Хрущёва сокращали наши вооружённые силы. Просто выкидывали на улицу самых перспективных, потому что тех, кому оставалось дослужить до пенсии несколько лет, оставляли дослуживать. Без переподготовки, без постоянного места работы. И таких были миллионы.
Я помню, когда служил в Кронштадте, мы однажды ходили с мичманом Первого флотского экипажа на военное кладбище. Нас – новобранцев мичман сопровождал на различные работы, Он показал несколько мемориальных досок, и рассказал об их истории. После того, как с подводных лодок сократили так называемых «лишних» офицеров и мичманов, несколько субмарин не вернулись из плавания. Ведь молодые, срочной службы матросы не всегда знают, что и когда закрыть при погружении и как обеспечить живучесть подводного корабля. Срочно стали возвращать старослужащих, но были вынуждены на время прекратить выходы лодок в море.
После такой личной катастрофы кто-то нашёл себя, но большинство ничего кроме как быть военными не умели. Павел один из них. Высокий, крепко сложенный, с густыми темными волосами, которые непослушно распадались на две стороны, чуть вытянутое худощавое лицо, уже изрезанное глубокими морщинами, крупный горбинкой нос. Даже его многолетние жизненные мытарства и алкогольные излишества не смогли уничтожить мужскую привлекательность и благородство. Из своего опыта службы на корабле представляю, каким авторитетом он мог пользоваться на корабле.
Поразила его начитанность и память. Он мог подолгу читать стихи, пересказывать классику, с некоторым юмором и обречённостью вспоминал свои послевоенные скитания, которые в конечном итоге превратили его в горького пьяницу и привели на скамью подсудимых. Только вдали от магазинов он на какое-то время превращался в более-менее адекватного человека. Во время рассказа его лицо совершенно преображалось. Казалось, что он уже не пересказывает, а мечтает о себе чужой жизнью героев, совершенно отрешившись от своей. Это впечатление у меня сложилось не сразу. Потом я не мог смотреть на него во время таких повествований. Почему-то мне было перед ним стыдно.
Но уже на второй же день после окончания работ на реке Ясытай и полного расчёта я увидел его у магазина в посёлке Ямаровка. Сгорбленный, никого не узнающий, лицо в синяках, предлагал всем купить за бутылку плодово-ягодного вина энцефалитку, которая оставалась у него под телогрейкой единственной нательной одеждой.
Как же много таких людей прошло за двенадцать полевых сезонов рядом только со мной!
Последних пару дней больше всего разговоров о том, как выедут в посёлок Корлики. Затем Ларьяк, Нижневартовск, а там уже в разные концы. Все обменялись адресами, хотя знают, что вряд ли когда – либо встретятся. Судьбы и дороги у них совершенно разные.
Уже имея некоторый опыт, всё же четвёртый полевой сезон, знаю, что из них никто домой, о котором они всё время говорят, не попадёт. На такие сезонные работы от семей не едут. Кто-то что бы перекоротать холодные зимние дни в рабочих общежитиях устроится на временную работу, в качестве грузчиков, подсобных рабочих или кочегаров, скрываясь от постоянно занесенного над ними карающего меча – алиментов. И с первыми тёплыми днями опять в какую-нибудь экспедицию. Другие, получив расчёт, доберутся только до первого посёлка и там, в компании таких же бродяг, спустят свои кровные, и будут перебиваться случайными заработками до следующего лета. А третьим судьба уже приготовила нары, с которыми они недавно расстались.
И только один из девяти моих рабочих нарушит этот «порядок», поедет домой к больной матери в Смоленскую область, от которой уехал два года назад за длинным рублём в Сибирь и по молодости лет не успел ещё набраться бродяжьего опыта, который не отпускает из своей паутины тысячи и тысячи людей. И я, как и сам Володя Чуваков, не знаем, что он в последующем несколько полевых сезонов будет работать со мной в экспедиции и за это время заочно окончит лесной техникум, по моей рекомендации поедет на работу в Тюменскую область лесничим, получит и высшее образование, будет избираться в местные исполнительные органы, затем, уже с семьей из пяти человек и больными ногами, переедет работать лесничим в Калининскую область, где создаст несколько сотен гектаров прекрасных молодых хвойных посадок и будет нещадно бороться с браконьерами, но после перестройки и переименования области в Тверскую никому не нужен будет опытный лесничий. И придётся ему, имея трудовую инвалидность, поднимать своих дочурок временными заработками.
Незлое подшучивание у костра по поводу теперь уже ушедших в прошлое невзгод и весёлые истории, большинство из которых, наверное, выдуманы, вызывают улыбки, различные комментарии и располагает к воспоминаниям.
Игорь из Тольяти. По его словам поссорился с женой и уехал в Сибирь. Конечно, в это мало кто верит. Но алиментов на него не прислали, работает и пусть работает. В тайге он совершенно не ориентируется. На четвёртый день нашей заброски пошёл вечером поохотиться на рябчиков и заблудился. Мы всю ночь стреляли из ружей, запускали ракеты, завели бензопилу, которая тарахтела, пока не кончился бензин. С утра отправились его искать в разные стороны. Искали мы его девять дней. Уже не верили, что жив. Никто не предполагал, что он переберётся через разлившийся в весеннем половодье ручей Собачий, который и летом не просто перейти. А он связал два дерева и переправился на другой берег, утопил ружьё, остался без спичек, и все шёл и шёл на север. За время скитаний нашёл два гнезда рябчиков с яйцами, но в основном питался прошлогодней клюквой. Однажды вечером у болота, как он рассказывал, стал собирать сухую траву для ночлега, и метрах в пятидесяти от него вышел медведь, тоже клюкву собирать.
– Думаю, там на нескольких кочках ещё много прошлогодней клюквы, соберёт ведь всё. Жалко! Кричу ему: «Уходи, я всё уже собрал!» Кричу, а сам голоса почти не слышу. Какой– то сиплый стал. Он поворчал и опять в лес ушёл. Я даже не испугался.
Это случилось за два дня, как его нашли, и действительно он говорил чуть слышно, голос был надолго сорван. Видимо эти несколько горстей прошлогодней ягоды стали дороже собственной жизни. Случайно вышел на другой таксаторский лагерь, который из-за ошибки пилотов забросили километров на тридцать севернее – это километров под семьдесят от моего лагеря (куда его несло!?), и теперь перебрасывали в заданный район. Он, увидев вертолёт, поднявшийся недалеко от него, почти ползком, выбрался на поляну в надежде найти что-нибудь съедобное. А там, на куче имущества, подготовленного для второго рейса, сидели рабочие, которые, увидев явление из тайги чего-то обросшего, ободранного опухшего от укусов комаров, вначале испугались. Потом помогли добраться до вертолётной площадки. А через минут двадцать прилетел вертолёт.
Какие Высшие Силы подарили нам обоим эти минуты, чтобы он мог остаться в живых, а мне не нести ответственность за гибель рабочего?
Он долго не мог в полную силу работать. Первые дни вообще я его только молоком и сухарями кормил. Поест и спит, до следующей кормёжки. Потом отошёл, начал работать, но много потерял времени. Заработок не большой.
Чувакову тоже досталось.
То происшествие никогда не забуду. Для них, всегда виновных, прошедших всякие жизненные ситуации такое является обычным. А мне до сих пор не по себе, что не сдержался. Если бы он хоть закрывался от удара?
Два дня я с парой рабочих проводил промер прорубленных просек и таксацию. Хотелось поскорее закончить и поставить рабочих опять на прорубку, благо погода установилась без дождей. Вышли рано утром, весь день работали, даже пообедали наспех. Когда уже из-за темноты нельзя было идти, а здесь летом белые ночи и темнота держится часа два, ночлег устраивать не стали, мы для этого ничего и не брали. Быстро вскипятили чай, поели разогретую прямо в банках тушёнку и, прислонившись к деревьям, сидя заснули. Только рассвело – вскипятили чай и вперёд. Опять весь день – промер и таксация. Устали очень, но были довольны, что сделали намеченное.
Когда вернулись в лагерь, был уже вечер. Теперь поесть и спать. Через день рабочие в заход, а я намечал проверить другие пары рабочих, которые рубили визиры в северной части участка. Только сели за стол от реки раздался свист, так у нас рабочие вызывают резиновую лодку, что бы переправиться на наш берег. В той части рубили два Володи – Чуваков и Ефимов. Они ушли только два дня назад, взяли продуктов на неделю и должны были продолжить прорубку южной границы. Свистел Ефимов. Значит, он в одиночку шёл до лагеря почти двадцать километров. У меня сразу ёкнуло – что-то случилось. Я вышел из-за стола, так не хотелось сейчас никаких случайностей, но вот она приближается. Федя быстро спустился к реке и переправил свистуна, который почти бегом подбежал ко мне.
– Викторыч, там Чуваков порубился.
– Как сильно, ты его перевязал?
– Он ногу порубил, там кровью всё залило, я ему свой бинт и йод бросил и сюда
– Так ты даже не посмотрел рану, а может быть он кость перерубил?
– Не знаю, я вот тоже поранился.
Меня трясти начало уже при первых его словах, а здесь он протянул ко мне палец, как видно только что глубоко оцарапанный со свежими капельками крови. Не владея собой, я ударил в эту перекошенную, якобы от боли, физиономию и тут же, как кольнуло: «Не дай Бог, ещё челюсть сломал». Ефимов, повизгивая, лежал на земле. Рабочие сгрудились вокруг. Но я даже не различал их лиц. Постоял, немного успокоился.
– Федя, давай четыре банки тушёнки, насыпь сахару, аптечку я беру, но бинтов и стрептоцида две упаковки положи, да, аспирина тоже.
Пошёл к своей палатке. Как же не хочется опять одевать ещё не просохшую инцефалитку. Думал на ночь её замочить, а сейчас она просолённая опять на мне. Быстро собрал в рюкзак необходимое. Надо идти. Уже достаточно темно, а мне перейти большое болото и попасть на затески нашего визира, до них по лесу около полукилометра. В лесу уже темно, но попытаюсь найти.
– Федя, поплыли.
Пока переходил болото, стемнело. Да ещё всё небо заволокло тучами. Мы радовались, что успели за два дня посуху всё промерить. Вот нарадовались! Медленно иду, вглядываясь в темноту: «Где-то здесь должны быть затёски». Вдалеке громыхнуло. Гроза идёт. Темнота полнейшая. Уже понимаю, что прошёл мимо затёсок, но в кромешной темноте шёл ещё некоторое время. Всё. Иначе и не выйдешь. Достаю спички и свечу на компас. Да, направление я держу правильное – на восток, но теперь уже ясно – проскочил. В такой темноте на визир не выйти. Надо возвращаться. По лесу и к болоту не выйду, скорее всего заблужусь. Тем более гремит и отсветы молний уже всё ближе. Надо идти к реке, она должна быть километрах в двух на север. Медленно, иногда, проверяя направление по компасу, иду к реке. Вот и заросли кустарников, значит берег рядом. Реки не слышно, здесь нет перекатов, но прохлада чувствуется. Идёт всё усиливаясь дождь. Теперь медленно вдоль берега, на ощупь, раздвигая кусты и ветки. На часах около двух ночи. Да, если бы не тучи, уже начало бы светать. Уткнулся в срубленные деревья. Значит, нахожусь против нашего лагеря. Стреляю вверх, потому что из-за сильного дождя в палатке просто не услышат крик. В лагере взлетает ракета. Проснулись, теперь кричу.
Мятый и уже мокрый, но ещё не полностью проснувшийся Федя перевозит меня на другой берег. Трое рабочих сидят за столом под навесом, горит керосиновая лампа, смотрят вопросительно.
– Проскочил визир, заблудился. Утром пойду.
Насквозь мокрый, даже в сапогах хлюпает вода, вхожу в палатку. Гроза разошлась не на шутку. Сверкает и гремит не переставая, потоки воды бьют по палатке. Забираюсь в спальный мешок. Устал зверски и замёрз, поспать бы часа два, пока гроза пройдёт. Проснулся с последними каплями дождя. Неприятно натягивать на себя сырую одежду. Бужу Федю. Перебрался на другой берег. Пройдя через болото, вхожу в лес. Отмечаю, что надо на входе вырубить несколько деревьев и сделать большие затёски. Ещё метров пятьсот и вышел на визир.
Маленькую, выцветшую до белого палатку увидел издалека. Кострище залито ночным дождём. Заглядываю внутрь. Володя бледный скорчившись лежит в спальном мешке. Эти мешки так и переносятся с палаткой по маршрутам. Для этого и планируешь работу рабочих не отдельными визирами, а небольшим районом на таксаторском участке. И рабочим удобно, и мне их найти в тайге не представляет сложности. Прислушиваюсь. Дыхание спокойное.
– Слава Богу!
Рублю не толстое сухое дерево. Развожу огонь, ставлю котелок с водой. Из палатки, разбуженный шумом, выползает Володя.
– Ну, ты как? Кость цела?
– Цела. Сапог спас, но крови много вышло.
Разбинтовываю и осматриваю ногу. Рана глубокая, но кровоточит уже слабо, топор только скользнул по кости. Пальцы двигаются. Удар пришёлся на подъём, где у сапога накладки и толстый шов. Повезло! Сапог, конечно выкинуть. Да, всё – таки русская кирза, есть кирза. Сколько же ног она спасла. Перевязываю. Аспирин, завтрак. Теперь отдыхаем. На второй день мы потихоньку, с помощью сделанного из берёзы костыля добрались до лагеря.
Теперь уже только весёлые прибаутки сопровождают эти воспоминания. Им всё в прошлом, а у таксаторов, всё остаётся внутри.
«Ваня, а помнишь, как тебя вертолётчик опохмелил после Корликов?, – это кто-то напоминает, как мы забрасывались.
Первым рейсом со мной прилетели четыре человека. За время полёта несколько раз попадали в снежные заряды. Подлетели. Болото – место посадки покрыто водой, почти посередине из воды торчат несколько кочек. В лесу, что в ста метрах, снег, дальше по берегам реки лёд. Вертолёт завис. Вода высокая, даже болотники заливало. Мы все ящики с консервами выгружали прямо на залитые водой кочки. Вертолёт улетел, а мы в лес рубить жерди. На установленных друг на друга ящиках подготовили настил в два наката жердей. Пока по болоту до леса и обратно с жердями бегали, вымокли совершенно.
Вторым рейсом доставили мешки с сахаром, крупами, мукой и остальных рабочих. Я в посёлке оставлял Ваню за старшего, надеялся, как на самого выдержанного. Когда я его увидел в открытой двери вертолёта, готов был разорвать. Все рабочие были пьяны, даже забыли надеть болотные сапоги, а он был пьян до невменяемости. Стали быстро разгружать вертолёт. Я их всех загнал в воду, так как площадка маленькая, а они со своей толчеёй могли её просто опрокинуть, тогда катастрофа. Иван принял мешок с крупой на плечо и, вдавленный этим грузом в болото почти по пояс, не имея возможности сдвинуться, стоял покачиваясь. В суете, я вначале не обратил внимания на то, что вертолёт чуть поднявшись, не улетел, а всё продолжает висеть над нами. Но кто-то показал рукой, и все, подняв головы, увидели, что со стоек и шасси наклонившегося под углом вертолёта, стекают ручейки грязной воды прямо за шиворот Ивана, который только вертел головой и ёжился. В иллюминаторе смеющаяся физиономия командира. Видимо, этот рабочий в полёте и пилотов достал. Но надо же так точно, командиру ведь не видно, куда стекает вода из-под вертолёта! Прощальная отмашка, улетели. Двое рабочих с силой отбирают у Ивана груз, другие помогают ему вытащить ноги из болотной жижи и медленно сопровождают к реке.
Перетаскиваем всё имущество в лес. Раскладываем огромный костёр, у которого греемся и сушим одежду. На следующий день, с утра на другом берегу реки ниже по течению подобрал для постоянного лагеря высокое сухое место, покрытое сосновым лесом. Рубим большой плот и без особых приключений перевозим основное имущество. Рабочих, палатки, спальные мешки, документы переправляем на резиновой лодке. Перебазировка заняла два дня. Сейчас это место не узнать – палатки на срубах, под навесом большой обеденный стол и очаг, высокий лабаз, рядом с лагерем разрубленная и расчищенная вертолётная площадка, внизу на берегу баня. Вдоль реки вытоптана тропа, по которой мы уходили в заходы. Весь таксаторский участок площадью в сорок пять тысяч гектаров разбит на равномерные прямоугольные кварталы, установлены столбы, визиры все промерены. Осталось закончить таксацию.
Когда начинали работать, только берег реки, обращённый на юг, был покрыт свежезелёной несмелой травой, лес просыпался от зимней спячки. Деревья набирали корнями живительную влагу, накапливая силы, что бы разродиться листьями из набухших почек и продолжить вечный закон живой природы. Даже сумрачные ели и редкие кедры вдоль реки готовились выбросить молодые побеги, которые затем ярко зазеленели среди старой хвои.
Сейчас деревья ещё зелёные, но весь полевой лагерь усыпан желтыми и красными листьями берёз и осин, ели укутались густыми шубами из потемневшей хвои, примеряя их перед близкими холодами.
Теперь вот семь человек уже прощаются с временным нашим пристанищем, да и мы меньше чем через месяц его покинем. Скоро обратный путь, встреча со своими родными и друзьями и мечты о новых маршрутах. План работы экспедиции утверждён на несколько лет вперёд.
(Продолжение следует)
Виктор Нефедьев
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
