Переселенцы и новые места

Путевые заметки

Василию Ивановичу Гиппиусу на память от автора

У нас над «i» непременно нужно поставить точку: иначе ска­жут, что это не буква, а зловредный знак черной магии. Такой точкой и должно быть это предисловие.

В последнее время ходили дикие слухи, будто кто-то хочет вернуть крепостное право. Самым надежным к тому средством является будто бы воспрещение крестьянских переселений. Кто против переселений, тот — явный крепостник; кто находит в них темные стороны, тот крепостник тайный. Читатель уви­дит, что я далеко не в восторге ни от переселенцев, ни от «но­вых мест», и я боюсь попасть в крепостники.

Не будьте поспешны, читатель. Пересмотрите журналы и газеты за 87-91 годы и припомните также, что в это время особенно тревожило вас самого. Это был немецкий «Drang nach Osten». Тогда выяснилось, что русская Польша наполовину гер­манизирована, что на юге рост колонистского землевладения принял угрожающие размеры, что между нами и немцем начи­нается и уже началась «Борьба за существование». Это трево­жило и волновало нас чрезвычайно, но потом мы вдруг успокои­лись и начали, в таком же чрезвычайном волнении, проповедо­вать... переселение русских в Азию. Воображаю, как это при­ятно слушать немцу!

Я не против переселений, но убежден, что их нужно напра­вить не в Азию, где пока достаточно военной, казачьей колони­зации, а на запад и юг Европейской России, где нам грозит большая опасность. Кроме того, надо употребить все усилия, чтобы повысить экономический и культурный уровень мужика, вообще, а западного и южного, в особенности. Вы скажете, эти задачи трудные, — кто же говорит, что легкие! Вы скажете, что это невозможно, — но в таком случае так прямо и созна­вайтесь, что немец должен вытеснить нас из Европы, а мы долж­ны уйти в Азию, где и одичаем.

Вот моя точка над i.

Заметки, составившие эту книжку, написаны в 1891-1892 годах и в первоначальном своем виде печатались в «Книжках Недели».

Автор

Новые места

Оренбург

Бесконечная, плоская как стол равнина. Всюду пески, там и сям солонцы, полынь, саксаул, караваны верблюдов, ветры, па­лящий зной летом и невыносимая стужа зимой... Таким пред­ставлялся мне Оренбург, с которым я был знаком только по биографии Тараса Шевченко да по «Капитанской дочке» Пуш­кина. Само название города звучало неприятно. Среди азиат­ской пустыни и вдруг немецкий город Оренбург! С какой ста­ти вдруг Орен? Основал город Бирон, и невольно, в связи с именем этого Грозного остзейского происхождения, думалось, что Орен прибавлено к бургу не к добру. Кому-то в этом бурге, должно быть, резали уши, может быть даже носы, а то как и головы.

По железной дороге подъезжаем к Оренбургу. Самый ко­нец апреля, но на дворе зима. Всю ночь в окно вагона видна слегка взволнованная степь, покрытая тонким слоем снега. На платформах станций тоже снежок. Вагоны слегка обледенели, печи усердно топятся. Настает утро, но и утром не теплее. Поезд останавливается у большого красивого вокзала, — и делается жутко. Ведь это последний вокзал, последняя пара рельсов, последняя пядь европейской земли. В нескольких са­женях отсюда, за рекой Уралом, начинается Азия. Отсюда на запад — вольная дорога, куда хочешь. Садитесь в вагон, и на одиннадцатый день вас высадят в Лиссабоне. Не то, если вы направитесь на восток, не в Лиссабон, а в Пекин. Вместо ваго­на — верблюд, вместо одиннадцати дней — полгода. Да и в полгода едва ли вы доедете... живым: или китайцы ни за что ни про что заживо распилят вас пополам деревянной пилой, или тут же в виду Оренбурга пристукнут конокрады-киргизы или свои же казачки, которые переодеваются для грабежа кирги­зами.

С вокзала вас везет извозчик странного вида. Странен он сам, потому что он татарин; странна его беспокойная, плохо выезжанная лошаденка киргизской породы; но странней всего экипаж: маленькая долгуша на дрогах. Путь к гостинице идет пустынной песчаной площадью, на далеких окраинах которой виднеются дома. За площадью налево, среди соснового сада, окруженного высоким каменным забором, стоит какое-то бе­лое каменное здание. По углам его — башни с китайскими кров­лями. Из-за них поднимается минарет, увенчанный полумеся­цем. Здание называется Караван-Сарай. Тут живет губерна­тор последней европейской провинции.

Недалеко от Караван-Сарая высится огромный строящий­ся собор, а против него — четырехэтажная совершенно евро­пейского вида гостиница. Бедный собор, бедная гостиница! Жутко вам на пороге Азии!

С тем же жутким чувством смотрю я из окон моего евро­пейского номера на площадь азиатского города. Да, действи­тельно тут Азия. Вон, гурьбами ходят татарки, с головой ку­таясь в свои кафтаны. Вон, проскакали на мохнатых лоша­денках двое башкир, с высоко поднятыми ногами, сидя левым плечом вперед, в правой руке нагайка. Вот и верблюды, а на верблюдах киргизы, по одному и по двое... Киргиз на верб­люде — это уже эссенция Азии. Азия здешняя в свой черед эссенция этой части света. Видел я Палестину, видел Сирию, видел западный берег Малой Азии, но там Азия все-таки приличнее и красивее. О Сирии, стране красавцев-людей и красавицы-природы, уже и говорить нечего. Но и в других ме­стах люди были более людьми, чем эти киргизы, а верблюды более походили на творение Божие, чем верблюды здесь. Здесь это куча тулупов. На киргизе тулуп, его малахай — кусок тулу­па, верблюд — тулуп, вывороченный наизнанку. И эта куча дви­жется на четырех ногах, похожих на ходули; на длинной шее — всклокоченная овечья голова, которая ворочается в разные сто­роны как флюгер и жалобно стонет и рычит. И эдакими-то чу­дищами населены колоссальные области: Уральская, Тургайская, Акмолинская, Семипалатинская и Семиреченская... Куда я заехал! Где построен этот Оренбург!

Со стесненным сердцем лег я спать, и мне снились далекие южные и западные страны и города. То Париж с его чудом ци­вилизации, выставкой и Эйфелевой башней; то Неаполь, Везу­вий, блеск лазурного моря, роскошь полутропических садов, сладкие звуки мандолин и гитар; то античные развалины Баль-бека. Я видел все это, я был там, но все время я чувствовал за собой, за спиной, в каком-то куске мрака верблюда, а на верб­люде киргиза, — а киргиз с острым ножом все тянется, каналья, к моим ушам...

И все это произошло .оттого, что я знал Оренбург только по биографии Шевченко да по «Капитанской дочке»; и все это оказалось вздором. Оренбург совсем европейский город, и при­том премилый, даже красивый. Лучшая его часть вся застроена приветливыми каменными домами в два и три этажа. Много казенных зданий. Два корпуса, институт, больницы, присут­ственные места таковы, что их не совестно было бы поместить и в Петербурге. У многих домов зеленые садики и палисадни­ки. В садиках — пирамидальные тополя, часто, однако, вы­мерзающие. Громадные гостиные дворы, где самое настоящее российское купечество торгует какими угодно товарами, от по­держанной мебели до шелков и бархатов. Несколько типогра фий, местная газета, афиши, объявляющие о приезде оперной труппы, которая оказалась вполне приличной, — чего же вам еще! Народ благообразен, даже красив, и не только здоров, даже здоровенен. Я сразу воспрянул духом и принялся усилен­но знакомиться с Оренбургом. Чем больше я знакомился с ним, тем больше он мне нравился. Азиатские его черты, которые до того наводили на меня уныние, теперь только прибавляли пре­лести и новизны.

Оренбург мне живо напомнил Дамаск. И тот, и другой стоят на рубеже культуры и варварства. От обоих на запад хорошие дороги, — у Оренбурга железная, у Дамаска шоссейная, — осед­лое население, христианство, «Европа»; а на востоке — безгра­ничные степи, кочевники, степные табуны, овцы, верблюды, му­сульманство. И в Оренбурге, и в Дамаске — последние рощи и последние большие воды. И там и тут базары и гостиные дворы. И там и тут смесь востока и запада. Конечно, Оренбург меньше, но он во сто раз более европейский город, чем Дамаск. Орен­бург, как город, не так живописен, но его воды и рощи лучше дамасских и так же характерны. Эти воды и рощи поражали меня тем больше, что я никак не ожидал их встретить.

Первой приятной неожиданностью была вековая роща за Уралом, которая видна с нагорного городского берега. В начале мая деревья чуть были прикрыты зеленью, которая имела неж­ный молочно-дымчатый оттенок. Под ее покровом старые гро­мадные осокори и серебристые тополи приобретали что-то наив­ное, нежное, детское. Над ними было такое же нежное, свет­ло-голубое весеннее небо. Под ними лежало их отражение в нешироком зеленом Урале. Направо от рощи уходила вдаль без­граничная степь, поднимаясь к горизонту, как море... Ничего подобного я не ожидал! Да ведь это «вид на Азию», эта зеле­ная нерусская река, ее обрывистый и скалистый темно-крас­ный берег, роща гигантских тополей и подобная морю степь! Можно больше не видеть во сне Неаполя и Парижа.

Внутри рощи удивительно хорошо. Причудливая Азия пос­ле апрельского снежка вдруг разгорелась настоящими жарами, доходившими до 28° в тени, и роща развернула все свои преле­сти. Листья на деревьях распустились и заблагоухали. Жимо­лость, таволожник и шиповник зацвели один за другим. Распу­стились ландыши, и нигде я не видел ландышей, которые бла­гоухали бы так сильно и так сладко, как здешние. Травы вытя­гивались не по дням, а по часам. У грачей на макушках деревь­ев начались неугомонные хлопоты и разговоры. Лягушки хохо­тали до упаду. И чуть не в каждом кусте пел свою хрустальную, отчетливую, глупенькую, но удивительно милую песню соловей. Роща вся дышала и дрожала этими звуками и благоуханиями. Просто нельзя было досыта налюбоваться ею, бродя между громадными стволами азиатских тополей то стоявших прямыми колоннами, то наклоненных друг к другу и перекрещенных, то прикрывавших своими кронами озерца и затоны, заросшие во­дяными лилиями и тростником, то расступавшихся на зеленых полянах. Кусты и более молодые и низкие вязы дополняли уб­ранство этого живого здания рощи, его залов и коридоров. Воз­дух был сухой, азиатский; ни туманов, ни росы. Зато иными ночами, вслед за знойным днем, следовали морозцы, прихва­тившие молодой дубовый лист.

За рощей — степь. Широкая дорога идет на юг, в Илецкую Защиту. Оттуда тянутся на волах обозы с солью и карава­ны верблюдов с товарами. И волы, и верблюды, и скрипучие грязные телеги дики, но так оно и следует в Азии. Дорога тоже дикая, широкая, без границ, с множеством проторенных колеин. Чем дальше в степь, тем меньше движения, тем сильнее ветер. В двух верстах от города громадным четырехугольником стоит приземистый Меновой двор, теперь пустой, оживляю­щийся летом во время ярмарки. Меновой двор тоже что-то по­рядочно дикое. Извне он представляется высоким каменным забором, без окон и дверей, с двумя башнями над двумя воротами. По углам бастионы, где когда-то стояли пушки. Теперь на них поставлены скворечницы, это знамя русского мирного завоевания. Внутри Меновой двор представляет собой громад­ную площадь, окруженную каменным рядом лавок. Штукатур­ка кое-где обвалилась, везде стены загрязнены степной пылью, но это так и следует в Азии.

За Меновым опять степь, ровная как поле. Мы пробовали идти, зажмурив глаза, — и нигде не споткнулись. Еще три вер­сты такой равнины, — и начинаются легкие холмы, последние отроги Урала, расползшиеся на сотни верст в ширину. Чем выше холм, тем он бесплодней и каменистей. Мы остановились на первом. На севере виднелся на своей горе Оренбург; у подно­жия горы — великолепная роща; наверху стройные церкви и большие четырех- и пятиэтажные здания. Отсюда, из степи, Оренбург совсем «город на горе, дабы всем виден был». Кир­гизы должны рассказывать о нем в своих степях что-нибудь подобное тому, что говорят арабы о Дамаске. На юге, череду­ясь, лежат цепи холмов. Там — ни здания, ни кустика, ни ру­чья. Взамен — дрожащее и передвигающееся марево, похожее на огромное далекое озеро. По этим бесплодным холмам и пло­дородным лощинам, среди миражей, еще очень недавно, на па­мяти старожилов, киргизы уводили русских пленников в Хиву и Бухару. Теперь через хивинские и бухарские земли проложе­на русская железная дорога. Да, мы идем вперед, мы цивили­зуем, мы цивилизуемся, но надо идти еще скорей, еще скорей! И это вполне возможно. Надо только взяться за дело с той же энергией, с какой мы воевали, строили железные дороги и про­водили телеграфы.

В степи равномерно дует легкий ветер, пропитанный запа­хом трав, и до странности равномерно что-то говорит. Он слег­ка меняет интонации, меняет, должно быть, предмет своей бе­седы. Станьте к нему лицом, — и он говорит громче, энергич­нее, настойчивее. Обернитесь спиной, — он приникает к вашему уху и журчит подобно ручью, потихоньку рокочет и шеп­чет, слегка развевая вашу одежду и трепля волосы. Ни на се­кунду он не стихнет, ни разу не закрепчает. Наш извозчик выб­росил из ямы набившиеся туда сухие перекати-поле, и ветер, точно обрадовавшись игрушке, подхватил их и полегоньку по­гнал перед собой, то катя боком, то кувыркая через голову.

Но и степь, и уральская роща еще не главная прелесть Орен­бурга. Еще лучше река Сакмара, впадающая в Урал в четырех верстах ниже города. Туда дорога идет тоже степью. Степь постепенно поднимается, и когда вы взойдете на вершину хол­ма, перед вами и под вами открывается глубокая долина, напол­ненная зелеными облаками лесных вершин, между которыми там и сям просвечивает узкая полоска Сакмары. И общий вид, и река, и ее рощи носят отпечаток чего-то непривычного. Кру­гом степь, с полынью и ковылем, а внизу леса и тучные луга. День был жаркий, знойный, теперь вечереет, — ждешь на реке тумана, а в лесу — росы; но воздух даже у самой реки сух и прозрачен, как наверху в степи. Необъятная, высушенная степь тотчас же жадно впивает в себя малейшую каплю воды, малей­шее дыхание тумана. Рощи на Сакмаре — или вязовые, или тополевые, или ветловые. Тополь и белая ветла оригинальней. Прямые как струны стволы; мало ветвей; над головой — полу­прозрачный покров листвы; внизу — редкая, но высокая и ши­рокая, как ленты, сочная трава. Точь-в-точь такие ветловые и тополевые заросли я видел вокруг Дамаска и в долине Келе-Сирии. Только там вместо желтой Сакмары бегут хрустальные ручьи по бледно-синим камням. Но хороша и желтая Сакмара. Она течет среди светлых тополей и тенистых вязов необыкно­венно быстро, с водоворотами и глубокими омутами. Ее желтые берега изорваны. Местами Сакмара насыпала отмели крупно­го песка, заросшие тальником, лопушистой мать-и-мачехой, ежевикой и длинными, редкими травами. Воздух тепел, но про­зрачен, — и рощи, берега, отмели стоят точно нарисованные.

В пейзаже странно сочетались русский юг и Великороссия, малороссийские степи с северной рекой. Это не юг, но и не север. Это напоминает Сирию, которую я уже не раз вспоми­наю здесь. Но это и суровей Сирии, это преддверие Средней Азии.

Мне еще не раз придется возвращаться к Оренбургу. Те­перь же я непременно должен сказать, что тем туристам, кото­рые заезжают по Волге в Самару, грех не завернуть в Орен­бург, до которого всего четырнадцать часов езды. Азия, кото­рая видна из окон Оренбурга, стоит того, чтобы на нее взгля­нуть, — взглянуть на эти чудные рощи, на степь, на быструю Сакмару, на медленный, зеленый, еле доползающий до моря Урал. Я уверен, что сюда со временем будут ездить.

Еще приятное открытие: Open прибавлено к бургу не в па­мять отрезанных ушей, а по реке Ори, при впадении которой в Урал первоначально был построен Оренбург.

(Продолжение следует)

Владимир Дедлов

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"