Переселенцы и новые места

Путевые заметки (продолжение)

КУСТОНАЙ

Наконец я в знаменитом городе Кустонай, он же и Ново-Николаев... Нет, читатель, больше я уже не буду делать таких путешествий! Сначала оно приятно, заманивает. Тарантас по­коен, лошади бегут хорошо, возницу понукать не нужно; вокруг хоть и однообразие, но новая азиатская природа, новый тип русского человека, новые условия его жизни поддерживают интерес и к этому однообразию. Жара страшная, но не рас­слабляющая: человек вялится впрок и держится хорошо. Сухой ветер не дает появиться испарине. И едем так верст пятьдесят, шестьдесят. Наконец — чаепитие... Это большое наслажде­ние. Посадишь с собой ямщика, хозяина (у каждого из нас по­лотенце на коленях), и начинается размачивание завяленного человека... Пьешь, пьешь без конца и при каждом глотке чув­ствуешь, что оживаешь. Пять, шесть, семь стаканов — нипочем. Только кряхтишь да обходишься посредством полотенца. Ямщик и хозяин не отстают, кряхтят, наслаждаются, — ив компании дело идет еще дружнее... Вечерами и утрами раду­ют прохлада, тонкое благовоние сухих трав, необозримая кар­тина величайшей в мире степи. Но величайшая степь да опять величайшая степь — на сотни, на тысячу верст, это уже слиш­ком. Ночевать приходится на полу, потому что на кроватях пе­рины, невозможные при здешней жаре. Да и на полу всю ночь мечешься от жара и сновидений, которые заключаются в вос­поминаниях о тряске и нырянии тарантаса и о визге колоколь­чика. С каждым новым днем жара переносится труднее, жаж­да мучит сильнее, чая уже недостаточно, и наконец впадаешь в какое-то бешенство питья. Пьешь все, что попадается: полос­кательную чашку кумыса в киргизской кибитке, кувшин сиво­го кваса в следующей переселенческой землянке, воду прямо из речонки, кислые щи из станичной лавочки, прокисшее ка­бацкое пиво, опять кумыс, опять из речки воду. Чувствуешь, что делаешь неосторожность, но раз вы не удержались и стали пить, вы во власти не хмельного, но настоящего запоя. Это зна­ют здешние жители и удерживаются до последней крайности. Не удержишься — обопьешься. Обопьешься — заболеешь, как заболел я.

Кое-как отлежавшись на бабьих корешках да на ветеринар­ном опии в Николаевском, во втором часу ночи я выехал в сто двадцативерстный переезд в Кустонай. Тут уже подлинная Азия, не только по природе, но и по быту. До Кустоная — ни одного постоянного поселения, только киргизские «зимовки» да киргизские кладбища, по виду мало чем отличающиеся от «зимовок». Неприветливые места, дикие места... Небо было подернуто не то пылью, не то гарью. Температура вдруг изме­нилась, и подул такой холодный ветер, что я укрылся тулупом моего казака. Волнистая степь с песчано-черноземной почвой не так плодородна: ковылей уже нет, земля выпахивается быс трее и, выпаханная, десяток лет не дает другой травы, кроме знакомой всем побывавшим в азиатских степях низенькой ко­лючки. Узкая дорожка в три колеи бежит снова вдоль Аята, потом вдоль Тобола, куда впадает Аят. Реки маленькие, то не­лепо расширяющиеся, то чуть пробирающиеся тоненькой жил­кой. Текут они то в глубоких и узких степных провалах, то их ложе, несоразмерно их величине, расширяется на несколько верст. У самых речек то пески, то ивовый кустарник, то камы­ши, то небольшие луга, покрытые высокой, похожей на осоку, темно-зеленой «тобольней» травой.

Эта осока в последние десять лет сделала чудо — выстрои­ла двадцатитысячный город Кустонай и, близ него, ниже по Тоболу, еще одиннадцать селений, с семью тысячами душ. В последнее десятилетие многие тысячи мужицких голов бре­дили Кустонаем. Земля — киргизская; тридцать копеек за де­сятину в год; десятина в 4000 квадр. сажень; возьмешь в арен­ду у киргизцев 10 десятин, а паши тридцать: ничего не понима­ют, вовсе простаки! Строиться надо — в двадцати верстах лес Ары; хочешь, покупай, — хочешь, таким манером бери. Ско­тину где угодно паси даром. Тобольней травы на Тоболе — три дня покосил, на всю зиму хватит. Пшеница родит по триста пудов. И закружились мужицкие головы, и потянулись пересе­ленческие кибитки. И сколько неодолимых препятствий было преодолено! Со старины не пускают за недоимки, — берут месячные паспорта, точно идут в соседний уезд на заработки; старшину умасливают и задабривают, а то как попросту убега­ют по ночам, бросая дворы и старую землю. По дороге скотина падает, — становятся в работники и зарабатывают на новую. Все деньги вышли, — питаются христовым именем и воруют траву на чужих лугах, деготь в чужих дворах, кизяк и зерно по киргизским зимовкам. Не раз мужика избивают в кровь и с членовредительством казаки, башкиры, киргизы. Не раз его задерживают за просроченный вид, за воровство, за потравы. Задержат, вздуют и отпустят: не кормить же его за свои счет, не вводить же казну в убытки отправкой по этапу. Месяцы проходят в пути и в мытарствах, — и, наконец, вот он и То­бол, вот они безграничные нетронутые степи, тобольная тем­но-зеленая трава и бор Ары. В степи воют бураны, застилая небо пылью; солнце палит; в безобразной реке вода мутна; на десятки верст вокруг ни жилья, ни человека, а одна только безграничная дикая Азия, но мужик чувствует себя в мужи­чьем раю: вольно, просторно, ни потрав, ни порубок, ни бар, ни полиции...

Где же осесть? Да хоть бы тут, между Арами и тобольней травой. И то, и другое недалеко. Роет мужик на склоне холма у степного озерца землянку, тащит из Аров бревнышки для кры­ши, заваливает сверху землей и начинает пахать. Проезжает стражник, видит две новые землянки:

— Вы кто такие?

— Батюшка, мы у киргизцев землю на года купили!

— Паспорты где?

— Вота паспорты.

— Просроченные!

Стражник берет паспорты и увозит к уездному начальнику. Через месяц мужика тащут к начальнику. А начальник, на сча­стье, особенный, — из «переутомленных» культурой интелли­гентов, удалившийся в степи, чтобы «обновиться». (Чего-чего на свете не бывает, читатель!) Мужики называют его добрым барином и простаком.

—   Как же вы это без позволения поселились? — стараясь придать грозный оттенок своему переутомленному интеллигент­ному тенорку, кричит начальник на мужиков.

— Ваше высокопревосходительство...

— Я всего — высокоблагородие, — скромно возражает начальник.

— Ваше степенство, мы у киргизцев землю на года купили.

— Но почему же вы контракт у меня не явили? По закону контракт должен я утверждать. Понимаешь?

— Ваше степенство, мы люди темные. Научи, — затем и пришли.

— Вашескродие, — почтительно докладывает стражник, — у него пачпорт просрочен.

— Ах, да! Видишь! У тебя паспорт просрочен. Как же тебе не стыдно просрочивать паспорт? По закону нельзя жить с просроченным паспортом!

— Ваше степенство! Старшина-то у нас — змий, аспид. Дай, говорит, трешницу, я те вовсе уволю, а не дашь — месяч­ный бери. Не погуби, ваше высокопревосходительство!

— Говорят тебе, что я — высокоблагородие... Стражник, пусть их живут. А вы — я с вашим старшиной спишусь. Если действительно нет препятствий, он должен — понимаешь? — по закону должен выслать тебе паспорт. Затем, смотрите, принесите мне контракт для утверждения.

Мужики уходят и продолжают косить сено и пахать землю. Наступает осень, возвращаются из глубины степей киргизы, видят землянки и летят к ним карьером с ружьями и ногайка­ми, — убить хотят. А мужики их еще издалека увидали, выста­вили хлеб-соль, штоф водки и на тарелке, придавив камнем от ветра, три засаленные рублевые бумажки. Киргизы подскака­ли, мужики — шапки долой, и в ноги.

—   Здравствуйте, батюшки! Здравствуйте, киргизушки! Примите дары, не побрезгуйте. А мы-то вас ждем, не дождем­ся. Начальник-то страсть сердитый. Кричит: контрахт где, по­чему киргизы не едут контрахту писать! Погоди, мол, твое благородие, некогда им, придут хозяева наши, напишем... Милос­ти просим, милости просим!

Киргизское сердце — «вовсе простое»: все за чистую мо­нету принимает, — и хлеб-соль, и поклоны, и радость. Мужи­ков оставляют и делают с ними контракт.

— Что же вы так долго не являлись? — опять силясь придать своему тенорку суровость, кричит начальник на киргизов.

Но киргизы только улыбаются.

На следующий год к двум первым землянкам прибавляется двадцать новых. Еще на следующий — сто. Еще через год — двести, и тогда уже киргизам вместо хлеба-соли достаются кам­ни в голову. Проходит десять лет — и вырастает город, с цер­ковью, с аптекой, с каменными складами. По Тоболу прибли­зительно таким манером в десять лет поселилось около 35 000 народа.

Недолго, однако, продолжались рост и благоденствие тобольных колоний. Это, к стыду, не то, что немецкие, которые «чем старее, тем сильнее». Русский человек в своей привольной стра­не с самого начала своего исторического бытия привык сни­мать сливки, а молоко выливать вон. Так поступил он и на Тобо­ле. Стало «тесно», — тесно с землей и с лугами: друг другу мешают, да и киргизы подняли плату до рубля. Стало тесно с лесом: несчастные Ары, Сабанкулы и проч. стали так жечь и красть, что начальство взяло их под свою опеку и охрану. На­конец, наступили неурожайные годы.

В третьем году урожай был неслыханный, больше трехсот пудов пшеницы с десятины, но никто не подумал сделать запа­са или устроить по селам хлебные магазины. Да какое магази­ны: старость не хотят выбирать! Что, мол, вздумали, — на но­вых местах «старину» заводить, Россею! Пшеницу ели сами, кормили скотину, продавали за что ни попало, а когда купцы перестали покупать, стали менять на водку, по 15 коп. за пуд, и неистово пьянствовать. Прошлый год был малоурожайный, и казна дала на обсеменение. В нынешнем году не соберут ниче­го, и уже теперь, в июле, голодает около пяти тысяч душ.

В «тобольней траве» и в Арах наступило разочарование. Опять бросают земли и дома, опять налаживают кибитки, опять христарадничанье, воровство, холодная, драка. Тоболь теперь уже нехорош. Теперь потянулись «под Новый Куст», где-то в Сыр-Дарьинской области, куда на два года запрещено идти переселенцам, на Мургаб, где еще не готовы оросительные ра­боты, куда-то «на Китайский Клин». Наконец появился ка­кой-то австрийско-поданный жид и за двадцать одну (!) ко­пейку записывает желающих «в индейскую землю для усиле­ния русского народа, с доставкой на казенный кошт».

Итак, вот он мужицкий рай, «Новый город», «Вольный го­род», Кустонай! На плоской, как стол, пыльной степи, на бере­гу полупересыхающего Тобола, текущего в степном провале, без единого кустика и деревца, стоит Кустонай, двадцатитысяч­ный город. Широчайшие улицы перекрещиваются под прямы­ми углами. В центре — площадь, равная целому государству. И улицы, и площадь обстроены землянками, мазанками, домиш­ками и домами, в четыре, в пять окон. В землянках и мазанках живут мужики. В сколоченных на живую нитку домишках раз­местились кабаки, постоялые дворы, пьяные мастеровые и плу­ты-торгаши. В центре города два-три каменных дома, подоб­ных крепости: толстые стены, громадные каменные заборы, слепые амбары и склады. Это засели крупные купцы. В амба­рах — хлеб. В огромных лавках — красные товары, чай, сахар. Лавки внушительны; это огромные сараи, саженей пятнадцать в длину, десять в ширину и аршин десять высотой. Стены сверху донизу унизаны полками, а на них товары: кумачи, ситцы, плат­ки, головы сахара, фунты, цибики и кирпичины чая. Человек двадцать приказчиков, в поддевках и сапогах бутылками, сто­ят около прилавков. Посреди магазина сидит европейский гос­подин — управляющий и кассир. В урожайные годы в магази­не ярмарка: мужики, бабы, киргизы, киргизки. У железных дверей магазина волы и лошади мужиков, кони и верблюды киргизов настаивают в день на четверть навозу. В нынешнем году тихо: у мужиков голод, у киргизов бескормица. В магази­нах пусто, приказчиков распустили, барышей нет.

И страшный же это город, Кустонай! Целые недели по сте­пи носятся бураны и затемняют солнце пылью. Выдуваемый ветром из чернозема песок наносит сугробами. День и ночь воет и визжит ветер в заборах, трубах и закоулках, день и ночь сту­чит ставнями и стреляет железными крышами, вгибая и отпус­кая их листы. И решительно некуда деться от пыли, безлюдья и дичи этого города. Выйдешь к Тоболу, — он еще безобраз­ней города. Выйдешь за город, — там голая степь, бесчислен­ные конусообразные черные кучи кизяка и несметное полчище ветряных мельниц, которые машут на вас своими крыльями, точно не пускают в степь и гонят назад в город. Вернешься, — опять безобразные мазанки и домишки, опять народ, который перенял арестантские манеры наглых и пьяных казаков «ста­рой линии». Ни садика, ни газеты, ни телеграфа, ни хорошей церкви.... Когда-нибудь мы с вами, читатель, заберемся в Аме­рику и тогда сличим американские Кустонай с нашим.

Я предвижу упрек, который мне сделают читатели. «Эк, куда хватил! — скажут они, — тамбовского мужика ставить на одну доску с американцем!» Читатель, остерегитесь делать этот упрек. Я хорошо знаю, что есть историческая необходи­мость, выше которой не прыгнешь. Я знаю, что можно очень умно и убедительно рассуждать на эту тему, что русский народ делает, что может; что история его сложилась неблагоприятно; что и под давлением неблагоприятных условий, благодаря счас­тливым свойствам своего ума и характера, он делает очень мно­го и очень хорошо. Все это я знаю, всем этим я горжусь, все это меня поддерживает; но Боже сохрани нас с вами от этой благо­разумной исторической точки зрения на современность. Пусть свобода воли — гипотеза, пусть даже фикция, — но эта вы-Думка — единственная точка опоры для тех, кто еще жив и хочет жить. Штука в том, что есть эта выдумка, — есть и исто­рия. Нет ее, — история и жизнь останавливаются. Никогда не оправдывайте себя прошедшим, всегда вините себя в том, что лучшее будущее достигается вами недостаточно быстро, что другие обогнали, обгоняют вас. Заводите в Кустонае телеграф, школы и газеты, закрывайте кабаки, не жгите Аров, разводите сады, не голодайте, — поезжайте взглянуть на американские Кустонаи...

Тобольние поселки

В 91-м году официально ни Кустоная, ни громадных посел­ков, его соседей, не существовало. Был город, были села; в го­роде — особая городская полиция, в поселках — старшие и младшие «стражники», с бляхами на левой стороне груди, но даже Кустонай официально именовался урочищем. Официаль­но на месте притобольных тридцатитысячных колоний числи­лось несколько киргизских зимовок. По этому поводу у меня был поучительный разговор с моим возницей, бывалым каза­ком с новой линии.

—   А что, ваше высокоблагородие (казаки всех «господ» титулуют по-военному), а что, ваше высокоблагородие, поселковую землю отрежут от кыргызов россейским мужикам?

Я, разумеется, отвечаю:

—   Не знаю.

—   Надо бы отрезать, ваше высокоблагородие. Положим, киргизы для казны легче: кормить его не надо, потому что он не голодает, богатые бедных кормят, но зато уж бедные у богачей вроде как в России, рассказывают,   крепостные были; во-вторых, он лошадей в военное время для кавалерии поставляет. Все это, ваше высокоблагородие, вполне понятно, но все-таки надо обратить внимание на то, что киргизы в последнее время шибко шустрятся. Извольте видеть, по рассказам до 54 года киргизы и зимой жили в кибитках. После 54 года, когда зима была больно лютая, они по примеру русского народа стали строить на зиму землянки, а иной черт, волостной управитель, так такой дом взбодрит, что и купцу не стыдно. Это раз. Второе, ваше высокоблагородие, вот что. Стало в Россее тесно — на­род сюда потянулся, за казацкие линии к киргизам, на Тобол, в Дк-Моллы, в Семиречье. Киргизы им рады, потому что за землю им деньги платят. Извольте-ка, землю они вроде воздуха счи­тали, и вдруг ни за что, ни про что — деньги! Милости просим. Принимают к себе на зимовки: паши, мол, землю, коси нам исполу сено и береги землянки да кизяк. Немного, кажется, времени прошло, как россейский народ стал селиться по зи­мовкам, на моих глазах было, а уж теперь многие киргизы сами выучились пахать и сеять!.. Я и говорю: шустрый народ. Это, ваше высокоблагородие, не то, что башкиры или калмыки. Те — простаки, а это, даром что некрещеный, а тот же русский по уму... Теперь возьмите, что выйдет, если киргизы на землепа­шество пойдут? Прямо опасный народ будет. Между ними на­ших нет, к Россее не привыкнут, а ведь они до самого китай­ского царства расселены...

Казак приостановился, обернулся ко мне и, прямо глядя мне в глаза своими светло-синими, холодными и порядочно наглыми казацкими глазами, спокойно, но решительно окончил:

—   А, по-моему, ваше благородие, я бы лучшие места по ре­кам и озерам зацапал, да и забил бы там россейские поселки. И была бы у верблюда в ноздре веревка!.. Дозволите, ваше благородие, курить?

—   Кури.

По зимовкам действительно много россейского народа. По рекам эти зимовки тянутся одна за другой. У больших озер их несколько; у маленьких тоже непременно зимовка. Улиц, ко­нечно, нет. Жилья стоят вперемежку с кучами соломы и кизя­ка. Жилья — или землянки, или кубические березовые срубы, или такой же формы избы из земляного кирпича. Все это неук­люже, коряво, нескладно и летом пусто. Только в двух-трех зем­лянках из труб идет смрадный кизячий дым да около изредка покажется человек, неторопливо запрягающий или распрягаю­щий лошадь, или лениво копаются в соре ребятишки. Это кир­гизские арендаторы и сторожа. Тысячи этих людей рассеяны по зимовкам колоссальной киргизской территории, и действи­тельно будет как-то неловко, когда киргизы выживут их от себя и сами начнут пахать землю, ставить деревни и строить мече­ти; и еще будет обидней, если эти арендаторы окиргизятся, чему есть много примеров.

Северный Кустонай, где приютились тобольные поселки, на правом и левом берегу Тобола, — уже настоящая Сибирь. Го­ворят, юг Тобольской и Томской губернии весь такой: степь, чернозем и береза. Эта часть Сибири — березовая степь. Вы едете сто, двести верст; говорят, можете проехать тысячу и дру­гую, и будет все одно и тоже: ковыльные и травяные степи, по которым разбросаны березовые рощи, от одной до тысячи де­сятин. Степь проникла и в леса, в которых то и дело попадают­ся поляны и полянки, покрытые ковылем и травами. Там и тут попадаются мочежины, заросшие низким ивняком, озерца в виде ям и круглые, с пологими берегами, в виде умывальных тазов озера. Последние то пресные, то горькие, иной раз бывают гро­мадны: верст двадцать, тридцать в поперечник. В иных рыбы столько же, сколько воды. Трава, вода, чернозем и береза — и больше ничего: ни жилья, ни людей, ни холмов. Даже кустов почти нет в рощах.

Я понимаю мужика, который бредил Кустонаем, новым, воль­ным городом. Ни начальства, ни бар, ни волостного суда, ни потрав и порубок. Вышел из землянки, взглянул — сердце сме­ется: так вольно. Я понимаю мужика, но его поведение в «воль­ном городе», его манера обращаться с «новыми местами» про­сто ужасают меня. Положим, тут иной раз заработать можно вдвое больше, чем «на старине», но мужик вместо того работа­ет вдвое меньше. Пройдет несколько лет, земля выпашется, другой земли киргизы не дают, и опять «тесно», опять начинай сначала, опять кончай тем же, опять бреди снимать сливки «под Новый Куст» или «Китайский Клин». Незаметно искатели но­вых мест разбаловываются, разлениваются, приучаются бро­дяжничать и почти все нищают. Наживаются только два-три кулака, которые за чудовищные проценты ссужают деньгами, а в голодное время — хлебом, да кабаки, куда тобольные коло­нисты ежегодно сносят двести тысяч рублей.

На всех этих новых местах, за Уралом, как и в «старых» степных местах Европейской России, по выражению мужиков, «одним урожаем не живут», а нужно запасаться из предыду­щих. Немцы, собравшись в русскую колонию из тридцати сво­их государств, прежде всего составляют Gemeinde, строят шко­лу, строят запасный магазин и выбирают старосту, которому ради поддержания порядка вручается противозаконная власть — сажать под арест и даже келейно пороть. Наши тобольные ко­лонисты, собравшиеся хоть и из тридцати разных губерний, но из одного и того же царства, и не подумали ни о чем подобном, и при втором неурожае погибают — говорю я это не для крас­ного слова, а буквально. Из сотни дворов в начале июля хлеб был только в одном, да и то для себя. Голодные приходят к счастливому обладателю хлеба и толпой становятся на колени: дай хлеба! А тот падает на колени перед толпой и вопит: ос­тавьте хлеб моим-то детишкам! Куда кинуться за хлебом? Не­урожай на сотни верст вокруг. Работать? — тут на вольных новых местах заработков нет, только десятый добудет у кирги­зов косьбу, но те платят точно на смех десять копеек в день на хлебе рабочего, а хлеб — два рубля пуд. «Худо, худо было на старине, — говорят тобольные колонисты, — а этакого горя мы не видали».

— Что же вы запасов-то не делали?

— Да кто ее знает...

— Ведь податей ни копейки не платите?

— Ни копейки.

— Повинностей никаких не отбываете?

— Вестимо. Места-то новые.

— Только полтинник с десятины киргизам плотите?

Мужики и не отвечают. Малороссы укоризненно кача­ют головами и молчат. Сангвиники-великороссы азартно че­шутся и кто чмокает, кто плюет, кто энергично восклицает: эх ма! Мордвины вытягивают вперед шеи и усиленно мор­гают своими умными светло-голубыми глазами. Черные чуваши в белом полотне глупы, как и всегда. Туляк из за­водских рабочих, самый плохой из хозяев, вор и пьяница, пробует сказать что-то образованное насчет того, что «пра­вительствующая власть обязана оказывать пенсион», но малороссы, великороссы, мордва и даже чуваши взглядыва­ют на туляка так, что он (мгновенно) умолкает и старается по­пасть в общий тон молчаливого сокрушения, что ему совсем не идет.

Кормить их? Конечно, кормить. Военнопленных турок и то кормили. Но... но не пора ли нам меньше походить на турок?

(Продолжение следует)

Владимир Дедлов

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"