Переселенцы

Путевые заметки (продолжение)

НЕМЦЫ

Немцы, несомненно, герои. Судите сами. Русскому мужику неловко говорить вы; чтобы говорить с немцем на ты, надо сде­лать над собой некоторое усилие. Русский переселенец редко знает вполне точно, куда он идет. Немец переселяется только тогда, когда земля или куплена, или заарендована. Русский ужасно не любит вести дело начистоту — писать контракты, совершать купчие, давать и брать расписки, и все норовит вершать «по совести», «промеж себя», все норовит делать дела с башкирами да с горькими офицерскими вдовами, да с купцами, незаконно арендующими инородческие земли; платить у нотари­уса он не любит, а старается отделаться «темными»; являть до­кументы ему страшно, и явке он предпочитает основательное распитие магарычей. В результате такого ведения дел нередко оказывается, что горькая офицерская вдова выходит продув­ной бестией, и переселенческая толпа, мечтавшая обработать вдову, видит себя в мертвой петле.

Начинаются охи, вздохи, падание на колени перед «пересе­ленным» и перед окнами губернаторского дома; лица бледнеют и худеют; в глазах неподдельное страдание; беременные бабы воют; малолетние дети плачут и глазами, и ртами, и носами... Словом, мужикам — беда, начальству — жалко. Что тут де­лать? По закону ничего не поделаешь, и приходится волей-неволей идти по стопам народной толпы, «приглашать» продув­ную вдову или архиплута — купца — и действовать тоже «по совести» и «промеж себя». Непорядок это, но чего вы хотите: если приход зависит от попа, то поп много зависит от прихода. Доказательством последней истины служат немцы.

— Немцы какие-то ходят по улицам, — докладывает рас­сыльный переселенному и фыркает.

— Какие немцы? Чему ты смеешься?

— Говорят, что немцы они. Чудные!.. Да вон, смотрите в окошко: немец идет.

По улице действительно идет немец, да не один, а вдвоем, втроем. Большие, жирные, в узких брюках и коротких пиджа­ках. Объемистый живот, сдерживаемый жилетом, с комичной солидностью вздрагивает при ходьбе. Сзади — не столько со­лидно, сколько как будто и нескромно, — и рассыльный снова фыркает, а мещанские девицы на улице, по всем правилам ме­щанской морали, конфузятся. Но немец и в ус себе не дует, между прочим и потому, что усы и бороду он бреет. Немец не только не смущается, но важничает. Он сознает, что в Бессара­бии и около Одессы, откуда он пришел, он завоевал себе общее уважение и богатство. Теперь он соблаговолит явиться сюда, в Самару или Оренбург, и впереди ему предстоит завоевать ува­жение и богатство в Самаре и Оренбурге. Он в этом уверен и ходит по городу олимпийски спокойный, сосет трубку с длин­ным гибким чубуком и делает свое дело: покупает лошадей, та­бак, сарпинку себе на куцые пиджаки и своим немкам на пла­тья в талию.

— Однако что ж, они записываться ко мне пожалуют, или не удостоят? — сомневается переселенный.

Сомнения напрасны. Это только наши русаки идут на Вос­ток по звездам и «по слухам». Немец переселяется по геогра­фической карте и, основательно проштудировав закон о пере­селенцах, притом в точном переводе на немецкий язык, обязательно сделанном для него немецкой колонистской газетой в Одессе. Закон дает переселенцам некоторые права, и немец не упустит случая воспользоваться ими; закон налагает извест­ные обязанности, — и немец исполнит их с величайшей акку­ратностью. Он должен явиться в переселенческую контору для регистрации — и действительно является.

Немцы входят в контору в несколько нервном состоянии. Они знают, что они теперь не в моде. Как-то их встретят? Не будут ли на них кричать? А к окрикам они не привыкли, потому что недоимок за ними не числится, дороги на время проезда губернатора и архиерея всегда исправлены, а со становыми они держат себя на равной ноге. Кроме того, в конторе немцы дол­жны смешаться с обыкновенным русским мужиком, с «русской свиньей».

Вошли, встали. Контора полна смесью племен и лиц. Пле­мена и лица с удивлением осматривают вошедших: что, мол, за господа такие явились? Пиджаки, штаны навыпуск, на шее гал­стуки-шарфы, животы совсем господские, выпуклые, мягкие. У некоторых накрахмаленные манжеты с голубыми стеклян­ными запонками. Руки пухлые, без жил, которые у русского мужика видны целыми пучками; на руках кольца, венчальные и так просто Andenken'bi "и Ueberraschung'n. Толпа племен не­вольно стихает и невольно расступается.

— Ну, почтенные немцы, подходите.

Подошли и опять слегка нервничают. Тесно, и надо стоять навытяжку, а немцы к этому не привыкли: становой на старине говорил «садись, хер Нейбаум». Немцы переминаются на но­гах, по забывчивости кладут руки в карманы брюк, но сейчас же поспешно их вынимают.

— По-русски говорите?

— Ошень мала.

— Очень худо. Откуда вы?

— Херсонскэ губерниэ, Одессаэр уезд, Кассельски волость.

— Куда идете?

— На Ташкент.

— На чью землю?

Немцы отвечают и начинают вытаскивать из боковым кар­манов своих пиджаков большие конверты, наполненные бума­гами. Чиновник раскрывает и видит собрание документов, зак­лючающее в себе всю историю переселяющегося немца. Тут и увольнительные свидетельства, и приемные приговоры, и паспорта, и переписка с поверенными в Ташкенте по приоб­ретению земли, и арендные контракты, и запродажные, и куп­чие. И все это аккуратно написано, засвидетельствовано, за­явлено, подписано, припечатано. Все крепко, ясно, неруши­мо. Везде, где следует, — неустойки и вознаграждения за убытки. Ни горьких офицерских вдов, ни купеческих архи­плутов, словом, ничего «по совести», а все на бумаге. Чинов­ник с удовольствием убеждается, что в настоящем случае он может не выходить из роли, предназначенной обыкновенному чиновнику, и не превращаться в рулевого на боте общества спасения на водах.

— У вас все в порядке.

Немцы приосаниваются.

— Теперь вас надо переписать. Ну, как зовут тебя?

— Якоб. Якоб Христианович Клотц, — с гордостью говорит немец. Очевидно, Якоб Христианович Клотц был у меня в Кассельской волости большой птицей.

— Сословие?

— Поселянин-собственник, — отвечает немец, но спешит прибавить: — Это я так называюсь, а по-настоящему я — ко­лонист.

— Хорошо. Как сюда приехал?

— По железной дороге.

— Сколько было на старине земли?

— Немного. Сто десять десятин.

Толпа, большая часть которой век свой свековала на наделе в четверть десятины, притихает. Немец кладет руки в брюки, но сейчас вынимает их.

— Что ты с этой землей сделал?

— Я? — спрашивает немец. И он, и толпа несколько удивлены, что ему после того, как раскрылось его значительное экономическое инкогнито, все-таки говорит ты. — Я? — удивля­ется немец.

— Да, Якоб Клотц, ты.

— Продал, — нахмуриваясь, отвечает немец.

— За сколько?

Толпа совсем притихла. Да и немец отвечает не сразу, пред­видя эффект, который должен произвести его ответ.

— За сколько же?

— За двенадцать тысяч пятьсот рублей.

Толпа замирает и только бегает глазами с немца на пересе­ленного и обратно, ожидая, что немца посадят на стул. Тут-то и надо продолжать беседу вежливо, но на ты, чтобы не делать различия с остальными...

Якоб Христианович Клотц в точности исполнил все обязан­ности переселенца и теперь заявляет свои права.

— Господин начальник, — говорит он, — в Кассельской волости остались мой сын, его жена, трое детей, две лошади и одна фура.

— Ну, так что же?

— Пошлите им удостоверение на право проезда по железным дорогам по переселенческому тарифу.

— Зачем это тебе, Якоб Христианович Клотц? Ведь ты богат.

— Да, я богат.

— А ведь это для бедняков пониженный тариф.

— Нет, он для всех поселян.

— Положим, так, но ведь ты больше помещик, чем поселя­нин.

— В паспорте сказано, что я поселянин.

— Да ведь не паспорт делает человека!

— Тогда не нужно паспортов. А пока паспорт есть, я посе­лянин и имею право на проезд по переселенческому тарифу.

— И ты непременно хочешь воспользоваться этим правом?

— Когда я имею право, тогда я имею право; когда я не имею права, тогда я не имею права, — сентенциозно говорит Якоб Христианович Клотц.

Якоб Христианович прав, и удостоверение ему выдается. Но этим он не ограничивается. Он просит, чтобы ему указали надежного киргиза, который подрядился бы доставить его на верблюдах в Ташкент, и затем дня два будет ходить с киргизом к чиновнику, чтобы тот помогал ему торговаться и сочинять условие. Это тоже его право: чиновник обязан оказывать пере­селенцам всякое зависящее от него содействие.

Немец несимпатичен. Его пиджак конфузит мещанских де­виц, когда они смотрят на немца сзади; его живот смешит рас­сыльного Михаилу. Лицо выражает столько же, сколько печ­ной горшок. Глаза серы и тусклы. В колониях, на старине, — такая тосчища, что редкий пастор, пивший в Дерпте пиво, выдерживает в этом аду трудолюбия и благонравия. На новом месте, в Ташкенте, Барнауле или Оренбурге, немец заведет точно такой же ад. И, несмотря на это, он все-таки отрада пос­ле ада противоположного, ада русской распущенности, плутов­ства и темноты. Хорошо было бы эти два ада смешать вместе, — вышло бы премилое чистилище, так как земного рая существо­вать не может.

Надо, однако, заметить, что Якоб Христианович Клотц не представитель немецкой толпы, а немецкий герой. Во-первых, он из южных колоний, более новых времен Александра I и Николая. А эти колонии, как известно, населены цветом немецких крестьян и ремесленников. Во-вторых, он южный не­мец, шваб, а не северянин или, Боже упаси, не онемеченный кашуб. В-третьих, он не католик, а лютеранин. Разумная дис­циплина лютеранства, южная кровь и не заглохшие традиции предков делают из него образец немца. Не то переселенцы из восточных, екатерининских, католических колоний, где с само­го начала были поселены немцы сортом похуже. В этих колони­ях немцы и попивают, и полениваются, и прибедняли. Они и с виду не такие «господа», как их южные собраты. И животов нет, и руки жилистые, и пиджаки потрепанные. Большинство из них хорошо говорит по-русски, стыдливости мещанских де­виц их вид не оскорбляет, а рассыльный Михайло видит в них себе подобных и не фыркает от смеха. Зато восточные немцы иногда даже решаются намекнуть на пособие.

—   Стыдитесь, немцы! — отвечает им чиновник, тотчас же понимающий их намек. — Стыдитесь! Ведь я ваши порядки знаю. У вас земля передается одному сыну, а других отправля­ют искать счастья, но отправляют не с пустыми руками. У каждого из вас железный фургон, хорошие лошади и несколько де­сятков рублей на дорогу. Стыдитесь же, немцы! Кроме того, ваши отцы давно уже присмотрели вам землю в Бийском. Там уже ждет вас поверенный вашей колонии, ждут и деньги на обзаведение. Стыдитесь же, колонисты, schamt euch!

И немцы стыдятся, чему доказательством служит то, что щеки краснеют, а серые навыкате глаза тускнеют.

— Мы, ваше высокоблагородие, думали, что пособия всем выдаются по положению, — бойким русским языком говорит один из немцев, тоже покрасневший и тоже сконфузившийся, стоящий пятками вместе, носками врозь и держащий картуз на левой руке.

— Ты из солдат, верно?

— Так точно, ваше высокоблагородие, запасный фейерверк второй батареи лейб-гвардии пятой артиллерийской бригады Ганс Экгард.

— Стыдись, Ганс Экгард!

— Извините, ваше высокоблагородие.

Немецкая толпа уходит. Немецкие герои неодобрительно смотрят ей вслед.

МАЛОРОССЫ

Из всей смеси племен чаще всего и больше всего приходит­ся возиться с малороссами. Малороссийские герои любят, что­бы с ними нянчились так же, как и малороссийская толпа. Та­кая уж нежная и чувствительная душа у них. Но зато, какие крепкие и великолепные тела!

Вот два молодых ходока Екатеринославской губернии, Куц и Ласкавый. Что за рост, какая стройность! Они скромно сто­ят позади толпы, но на лицах их написана уверенность, что их заметят. И нельзя не заметить: толпа им по плечо, а лица вели­канов просто картины: черноволосые, усы точно шелковые, тем­но-карие глаза смотрят гордо и весело, лица нежной белизны, с легким румянцем, розовым, как роза. Когда они подошли бли­же и встали, точно два молодых дуба выросли рядом. И какая огромная силища, должно быть, заключается в этих телах, ко­торые стоят так легко и свободно, одетые в свитки из тонкого темно-коричневого сукна.

Вот несколько старых богатых тавричан-овцеводов. Одни еще не расстались с заветными свитками, другие уже облек­лись в гороховые пиджаки немецкого покроя и навертели на шеи шарфы. Пиджаки у немцев лучше, но куда немецким ли­цам и головам до этих! Эти — точно Микель-Анжеловской работы: одни идеальные, другие карикатурные, но тоже Микель-Анджеловские. Хоть бы этот прямой, как стрела, старик, с седыми волосами, львиной гривой падающими с головы, с ор­линым носом, черными, пронзительными глазами и бородой по пояс. Моисей, да и только. Или чем не характерна эта карикатура в девять пудов весом. Круглая, как шар, голова. Круглое, как арбуз, лицо. Сизый нос, сидящий на лице с такой уверен­ностью, как будто он на нем хозяин, а все прочее ничто. Два маленьких серых, совершенно круглых глаза, зорко смотрящих с обеих сторон носа и нисколько не смущающихся таким стран­ным соседом. Огромный живот, едва уместившийся в длинном гороховом сюртуке. На плечах не то шинель, не то какая-то хламида, распахнутая спереди и спускающаяся по бокам до зем­ли. Вдобавок, этот Фальстаф усиливается придать своему лицу выражение сиротства и беззащитности. Или эти женщины, высокие, стройные, с лебедиными шеями, с круглыми, кошачь­ими головами. Ими можно любоваться как картинами, как ста­туями. Если южные малороссы — статуи, северные, измель­чавшие, — статуэтки. Но тип сохранился. Те же краски, те же лица, те же пропорции, только величина уменьшена.

Малороссийские герои держат себя совершенно так же, как и малороссийская толпа. Прямо приступить к делу они никак не могут; рассказать всего, что им нужно, сразу они тоже не расскажут.

Вот входят герои из героев. Это уж совсем господа. И чер­ные сюртуки, и сапоги, чищенные ваксой, и карманные часы, и крахмальные сорочки.

— Позвольте вам представиться. Крестьяне Бердянского уезда: Кряк, Гуз, Бушуй и Туник.

— Что вам угодно?

— Крестьяне мы. Конечно, мы уже настолько понятия имеем, да и кроме того, благодарение Богу, люди не бедные, и по­тому фамилии наши теперь уже не так как у отцов, и называем­ся мы Кряков, Бушуев, Туников и Гузовский, но по паспортам, к сожалению, все-таки значимся попросту.

— А дело ваше?

— Дело наше тяжелое, затруднительное. Мы люди, благодарение Богу, не бедные, деньги имеем. То есть, какие там деньги!

Так вот только черные сюртуки носим! Ну, деньги имеем, холо­ду не терпим, голову не испытываем. Благодарение Богу. Но односельчане наши — мы ведь крестьяне, попросту, мужики, можно сказать, до последней крайности обеднели. Знаете ли, прежде земли было действительно достаточно, можно было и хлеб сеять, и овец водить, и сено косить. Но с течением време­ни все делились, и теперь дошло до того, что наши односельча­не удивительно бедствуют. Поверите ли, так жалко на них смот­реть, так жалко, что мы: я, Гузовский и мои товарищи и даже родственники, правда, не очень близкие, но и не дальние, Кря­ков, Бушуев и Туников, решились на доброе дело. Думали мы, думали и приехали сюда приискать для нашей бедности купить землю. Скажите, будьте так ласковы, какой здесь, в этих мес­тах, климат? Если вы не скажете, никто нам здесь не скажет... На глазах у добрых Кряка, Гуза, Бушуя и Туника появляют­ся как бы даже слезы. Свойства здешнего климат объясняются им обстоятельно. Они слушают не только внимательно, но бла-/ гоговейно, и глубоко изумляются, ахают, вздыхают, перегляды­ваются, разводят руками. С климатом, наконец, кончено.

—   А позвольте спросить, как это крестьянский банк: сна­ чала надо купить землю и потом уже в нем заложить — вот, например, как в бессарабско-таврическом или херсонском банке, — или же деньги выдаются на покупку?

Следует объяснение действий крестьянского банка. Опять ахают, опять изумляются премудрости банкового устройства и умиляются тем благодеяниям, которые банк делает крестьянам. Когда несколько опоминаются от этих чувств, задают новый вопрос:

— Там ведь есть директор — в банке?

— Есть.

— А! Скажите! Директор! Будьте так ласковы сказать, он в генеральских чинах?

— Почти.

— Тс! Почти!.. Но может быть он средних лет? Так, с седи­ной или темный?

— Есть и седины немного.

— И седины немного! А!.. Как же с ним разговаривать; по­просту — извините, вот как с вами; поверите ли, с вами гово­ришь без всякого, можно сказать, страха — или же он строгий?

— Нет, попросту можно разговаривать.

— Благодарим вас. А кто же, извините, там в банке моло­дой, высокий, темный?

— Это, должно быть, бухгалтер.

— Так, так. Он и сам говорил, что бухгалтер.

— Кому говорил?

— Нам говорил. А тот, что с сединой, действительно управ­ляющий. И сам он нам так говорил, и адвокаты здешние нам так говорили...

— Адвокаты здешние тут при чем же?

— Да знаете ли... Положим, мы хоть и крестьяне, голоду, благодарение Богу, не видали, но все-таки насчет законов да бумаг, да документов — лучше, если знающий человек, вернее. Вот, думали мы, Кряк, Гуз, Бушуй и Туник, думали-тужили о нашей сельской бедноте, тужили да и решили, что лучше, если к этому делу и адвоката взять...

— К какому делу?

— А, знаете ли, к покупке земли.

— Какую же вы землю покупаете?

— Мы уж и купили.

— Кому?

— Да вот бедности этой, как мы вам попросту, без всякого, можно сказать, страха, рассказали — односельчанам нашим. При помощи здешнего отделения крестьянского банка.

— Стало быть, это уже кончено?

— Да кончено ж! Управляющий, дай Бог ему здоровья и счастья, ему и его семейству (потому что он семейный), такой простой. Разговаривали с ним так же вот, как с вами, смело. Очень быстро все и кончили...

Что с ними станешь делать? Браниться неохота, да и цель у них была: еще и еще раз проверить, не промахнулись или они в чем-нибудь; не завел ли их адвокат вместо банка в гостиницу, где сидели какие-нибудь переодетые; не переодет ли и сам ад­вокат; не фальшивые ли деньги выдали им ссуды? А если все это и настоящее, то не поддели ли их в чем-нибудь второсте­пенном, в размере ссуды, в пошлинах. Нет такого фантасти­ческого сомнения, которое не пришло бы в голову хитрому до мнительности малороссу. Но мало того, чтобы рассеять сомне­ния, приятно, после того как окажется, что сомнения напрасны, показаться перед собеседником молодцами, обстоятельно об­делавшими дело. «Эге, какие это головы! — должен сказать себе собеседник. — А я-то думал, что простачки пришли и простые речи говорят. А они, смотри ты, какие!» И поедет со­беседник в Петербург, увидит там министров и скажет им: «Позвольте, ваши высокопревосходительства, вам еще одно важное обстоятельство рассказать. Пришли ко мне малороссы, можно сказать, совсем простые хохлы. Правда, не бедные, хо­лода не знают, голода не испытывают, но все же простые крес­тьяне. И так, знаете, ваши превосходительства, с виду как будто ничего не понимают, как будто их всякий может сейчас оби­деть. И что же вдруг оказывается? Разумники! Все дело так отлично сделали, что и я лучше бы сделать не мог!» — «Что вы говорите! — скажут министры. — А как их зовут?» — «По паспорту их зовут Гуз, Кряк, Бушуй и Туник. Но это, ваши пре­восходительства, прямая несправедливость, потому что они и не бедные люди, и понятие имеют, так что сами себя они назы­вают Гузовский, Кряков, Бушуев и Туников». — «Скажите!» — скажут министры. — «Но и это еще не все, ваши высоко­превосходительства, я вам должен все рассказать. Они, кроме всего, и добрые люди. Необыкновенной доброты! Положим, они достаточные, но их односельчане совершенно разорились. Ду­мали они, думали, тужили, тужили, — и что же вы себе думае­те, поехали на край света искать и покупать землю своей бед­ноте! А!?» — «Скажите, — скажут министры, — какие на свете бывают разумные и добрейшей души люди!..» и т.д., и т.д. Мало ли, о чем мечтает мечтательный малоросс!

— И много из вашего села переселяется сюда?

— Много! Бедные они! Право, от сердца за них стараемся. Семей четыреста выбираются.

— А всего у вас много народу?

— Да семей шестьсот будет.

— Что же те, которые остаются, побогаче?

— Конечно, немного богаче. Прежде все были богатые, но потом одни стали бедными, а другие богатыми. Прежде все овец водили, теперь же, когда началось стеснение, почти невозможно заниматься овцеводством.

— На какие же средства поедут ваши бедняки?

— Да уж друг другу помогаем. Кто побогаче, тот и помога­ет. И мы помогли.

— Помогать хорошо, но потом долги взыскивать трудно, даже и по векселям.

— Конечно, даже по векселям трудно. И адвокаты, и имущество описывать...

— А имущества и нет. Трудно! Здешняя земля, которую ваша беднота купила, мало стоит, а прежняя земля остается за обще­ством.

— Трудно, трудно! Но доброе дело все-таки...

— Конечно, доброе дело делаете. Но зато и вас судьба за ваши старания вознаградит. Во-первых, беднякам вы дали на переезд под векселя... Векселя ведь явлены?

— Э, что там!.. И явленные теперь не надежны.

— Ну, все-таки, бесспорные. Сначала проценты будете по­лучать, а потом что-нибудь и взыщите. Это во-первых, а во-вторых, прежде вашей землей шестьсот семей владело, а те­перь будут только двести на ней жить. Ведь это вы для ваших овец получите втрое больше земли, чем прежде, и притом... задаром!

На мгновение Гуз, Кряк, Бушуй и Туник как будто смуща­ются, но сейчас же принимаются хохотать — простодушно, наивно, весело. По всему видно, что они смеются презабавному обороту, который приняло дело. До того это было для них нео­жиданно — эта выгода, сопряженная с их добрым делом!..

Владимир Дедлов

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"