У Преподобного Иосифа Волоцкого никогда не было амбиций социального реформатора, неуемного желания выдвинуться, сделать карьеру на том или ином поприще, играть роль крупного деятеля и т.п. С младых ногтей он обнаруживал лишь «одну, но пламенную страсть» – спасти свою бессмертную душу, «ее же недостоин весь мир». То была любимая и часто повторяемая Иосифом фраза [1] . В юности ему казалось, что удобнейшим путем к спасению является удаление от мира, от его грехов и соблазнов, от бессмысленной и погибельной суеты. Юноша Иван Санин, в отличие от беззаботных сверстников, очень рано и очень остро почувствовал то, что мудрый Соломон назвал «тщетой тщет», и смог провидеть сквозь пеструю ширму житейских радостей и утех молодости – притаившуюся холодную и черную бездну. Житие Иосифа, написанное Саввою Крутицким, очень проникновенно повествует об этом моменте в жизни Преподобного: «Пребывая в тишине, и в молчании моляся, и не уклоняяся на сладкую пищу и на винное питие, но со страхом Божиим держася церковного правила, и рассужая суету мира сего, глаголаше собе: что сие маловременное, и скоротекущее и нестоящее житие, яко многих скорбей исполнено; и зрит в Божественном писании, яко святии нарекоша суетное сие житие, овии дым, инии же сон, овии же сень. Он же сия зря и видя, яко тако есть, яко святии рекоша, и уязвися сердцем, и зело печалуа, поминая исход от жития сего… И зрит паки в Божественном писании, яко уподобися слава мира сего пламени огненну, иже подгнещен добре бысть, потом преложится в углие, и паки пепел, и тако ветр развеет, и место не обрящется, и глаголаше собе: каа полза в крови моей, внегда сходити в истление (Пс. 29, 10). И прииде ему помысл, яко бежати мира и в иноческый облещися образ…» [2]

После пострижения в Боровской обители у старца Пафнутия (1394-1477), Иосиф полностью отдался ему в «послушание без рассужения» и «слова старцева не преступаа во всем». Это было именно то, чего он искал, и в течение 17 лет под крылом у Пафнутия Иосиф был счастлив, если, конечно, можно говорить о счастливом монахе. Когда же настала пора Пафнутию отходить ко Господу, он призвал своего ученика и объявил ему, что намерен вручить ему управление обителью. Эта новость вызвала настоящее потрясение у Иосифа: «Сиа слыша Иосиф, со слезами отвеща: доволно ми, отче и господине, о своей души пещися, ты же налагаеши на мя бремя неудобь носимо, выше моея силы». Как видим, Иосифа по-прежнему занимала одна мысль о спасении своей души, и от всего, что могло бы помешать его сосредоточенности на этом деле, он стремился уклониться. Лишь после того, как Пафнутий строго напомнил ему, что отказом подчиниться воле старца он нарушает обет послушания, Иосиф, «бояся суда Божия в прекословии» согласился игуменствовать…

Однако продолжалось его игуменство недолго. Иосиф вознамерился ввести в Боровской обители общежительный устав, – видимо, давняя его мечта, «дабы единство и всем общее во всем, и своего не иметь ничесоже». На этот трудный подвиг Иосифа вдохновлял опыт иерусалимской апостольской общины (Деян. 2, 44-45), а также деятельность основателя общежительного монастыря на Святой Горе Афон Преподобного Афанасия (929-1003) и пример Преподобного Феодосия Печерского (1036-1074), который в середине XI века впервые на Руси ввел киновийные порядки в Киево-Печерской Лавре [3] . Однако смелый замысел настоятеля не вызвал воодушевления у братии, привыкшей к довольно льготному режиму, сложившемуся к тому времени в Боровском монастыре. Более гибкий и терпимый, Преподобный Пафнутий в своих отношениях с братией уповал скорее на мягкое увещевание и на неотразимую силу своего личного примера, чем на жесткое требование следовать букве Устава. Уступчивый характер Пафнутия был виной тому, что двери в его обитель подчас слишком широко открывались миру… О том сам он горько сожалел на смертном одре. Его келейник Иннокентий записал, в частности, такие предсмертные сетования Преподобного: «Шестьдесят лет угождал я миру и мирским людям, князьям и боярам: встречая их, суетился, а сколько в беседах с ними было суетного наговорено, провожая их опять суетился, а того и не ведаю – чего ради? Ныне познал: никакой мне от того пользы, но лишь душе во всем испытание…» [4]

Не таков был Иосиф. Не желавший ни в чем идти на компромисс с мирским духом, решительно отсекавший все, что могло бы помешать делу спасения души, он предпочел оставить игуменство и покинуть Боровский монастырь, чтобы в заволжских монастырях поискать подлинное и неповрежденное иноческое житие. В течение полутора лет Иосиф, тщательно скрывая свой игуменский сан, обошел вместе с единомышленным старцем Герасимом Черным некоторые важнейшие обители к северу от Москвы. Странники договорились, что Иосиф будет представляться везде учеником Герасима, «невегласом», то есть простым неграмотным монахом.

Мы знаем из Житий и воспоминаний самого Иосифа, что ему пришлось побывать в Саввином Тверском монастыре у старца Варсонофия Неумоя, с которым он встречался и раньше, еще до своего пострижения, и который благословил его на иноческий путь. С огромным уважением писал Иосиф об этом подвижнике и молитвеннике, который 40 лет прожил в пустыне в одиночестве «и в тех летех ничто же ино дело бысть ему, точию еже молитися и пети и книги прочитати». Причем, как подчеркивал Иосиф, «блаженный не имяше ничто же своего, ниже до медница единоя: любяше бо вельми нестяжание и Христоподобную нищету» [5] .

Запечатлелся в памяти Иосифа и тамошний настоятель Савва II (тезоименитый основателю обители). По словам Иосифа, этот Савва всегда имел в руках жезл и, когда кто-либо из братии опаздывал на литургию, или уходил раньше окончания службы, или разговаривал о посторонних вещах в церкви, не обращая внимания на замечания игумена, мог запросто угостить строптивца своим жезлом. Естественно такой грозный настоятель был не всем по нраву. Однажды Савва сделал выговор одному иноку, а тот вдруг «подвигся от некоего беса, и обеима рукама браду его ухвати и мало остави, всю же исторг». Нанесший такое страшное оскорбление игумену монах был схвачен братьями и приведен к Савве на расправу с одним вопросом: «Како велит сего мстити?» Замечателен истинно христианский ответ Саввы: «Аз убо и жезлом бию, и в запор отсылаю монастырского ради бесчинства и братняя ради обиды, своея же ради обиды не подобает ми мстити, но вся терпети».

Благодаря усилиям игумена Саввы и Варсонофия Неумоя в монастыре поддерживался образцовый порядок, который пришелся весьма по душе Иосифу, «бяше бо предание их таково: никако никому же не ясти, ни пити кроме трапезы, ниже вне монастыря исходити кроме благословения, ниже отрочатом жити по келиям, ниже женскому входу быти на монастыри, но вся бываху по свидетельству общежительных преданий» [6] .

Тем не менее, задержаться в Саввином монастыре надолго Иосифу не пришлось. Однажды случилось так, что «со всенощного разошлися крилошане, якоже им обычно, прохладитися в час чтениа: бе же книга на налои, а чтеца не бяше. Игумен же зря семо и овамо, и от стыда не могый ничто глаголати. Старец Герасим рече Иосифу: встани, чти». Иосиф замахал рукой, напоминая Герасиму их решение сохранять втайне его личность. Но «старец паки рече: встани, чти. Взя же Иосиф книгу и нача складывати, якоже кто первоучныя азбуку (как будто, едва складывал слога). И рече ему Герасим: чти, якоже умееши. Сиа рече ему с яростию, якоже хотя заушити (ударить). Иосиф же, не хотя прекословити, и нача чести. Бе же у Иосифа в языце чистота, и в очех быстрость, и в гласе сладость, и во чтении умиление, достойно удивлению великому» [7] .

Пришел в изрядное удивление и игумен и тотчас послал нарочного к великому князю Тверскому, предлагая задержать у себя в княжестве такого искусного чтеца. Насилу Иосиф с Герасимом унесли ноги…

В Калязинском монастыре Тверской земли Иосиф познакомился с его основателем Преподобным Макарием (1402-1483) и услышал от прославленного старца немало ценных советов о том, как обустраивать с нуля новую обитель и как управлять монашеской братией. Опыт Макария свидетельствовал о чрезвычайной сложности и тернистости этого пути. Собрать воедино несколько десятков разнонаправленных человеческих воль, умирить в общем сожительстве несколько десятков характеров, побудить их к каждодневному подвигу смирения, самоотречения и Богослужения, согласовать интересы монастырской братии с многообразными интересами местных и центральных властей, церковного священноначалия и окрестного населения оказалось делом далеко не простым, о чем немало рассказано в Житии Макария Калязинского. Усилия Макария не пропали втуне, ему удалось создать образцовую обитель, о которой впоследствии Иосиф вспоминал, что «бысть тогда в монастыри оном благоговеинство же и благочиние, вся бо творяху по свидетельству отеческих и общежительных преданий» [8] . Неизвестный автор Жития Макария Калязинского приводит, со слов Иосифа Волоцкого, примечательный рассказ Преподобного Макария об основании его обители: «Когда пришли мы на место это, пришли со мной братия числом семь. Были же братия совершенны в добродетелях, и могли исправлять души, и удивлять всех изрядным своим житием. Один же из них, муж, достойный похвалы, некто Митрофан именем, по прозвищу Бывальцев, некогда ходил на Святую гору Афонскую и там жил довольное время, обходя все монастыри Святой горы, смотря и изучая церковные чин и устав, принятые от древних отцов. Когда же, по истечении девяти лет пребывания на Афоне, снова возвращается к российским странам и приходит в эту обитель, обращается к братии своей во Господе, постникам: “Напрасно, говорит, в такой путь ходил до Святой горы Афонской, ибо все правила отеческие неизменно совершаются во обители отца Макария”» [9] .

Возможно, именно пример Макария Калязинского вдохновил Иосифа уйти с семью старцами в пустыню и основать свой монастырь на Волоке Ламском…

Посетил Иосиф и знаменитую Троице-Сергиеву лавру. Большое впечатление произвели на него рассказы об основателе монастыря Сергии Радонежском, ведь именно с деятельностью Сергия было связано возрождение и распространение в русских монастырях давно забытых общежительных порядков, которые были тогда предметом особого внимания и изучения для Иосифа. Его привело в восхищение то, что Преподобный Сергий и его ученики «толику нищету и нестяжание имеяху, яко во обители блаженного Сергия и самые книги не на хартиях писаху, но на берестех; сам же блаженный Сергие таковы ризы худы и скропаны ношаше, яко множицею не познаваем бываше от приходящих, но мняху его единого от проситель быти (то есть многие не узнавали его, считали его по виду одним из просящих подаяния нищих); бе же всеми добродетельми украшен, душевными и телесными; сих ради сподобися от Господа Бога Великих дарований» [10] .

Однако за столетие, прошедшее после смерти Сергия, многое в его обители переменилось, и это не укрылось от зоркого взгляда странствующего инока Иосифа. Он с разочарованием обнаружил, что «по отци Сергии леты помалу общество мних к лаврьскому обычаю паче клоняшеся», то есть там утвердились особножительные порядки, раздельная трапеза и личная собственность у монахов, что обуславливало огромную разницу в образе жизни богатых пострижеников по сравнению с бедными собратиями.

Дольше всего прожил Иосиф в обители Кирилла Белозерского, где наиболее бережно сохранялись от разных новин предания Преподобного основателя монастыря, «еже и Иосифови зело возлюбися» [11] . «Бе же тот монастырь, – говорится в Житии Иосифа, – не словом общий, но делы: на пение кроткое и молчальное со вниманием Божественного пениа, и кождо их братии стояше на своем месте, еже дано ему от игумена, и на ино место не сме преступити. На трапезе же благоговейное и благочинное и кроткое, еще же и безмолвное седение, со вниманием Божественного чтения: бяше же и на трапезе всем равно брашно и питие, и все с благословением, по келиам же, разве великая нужи, или ради немощи и старости, никакоже едяху. И во одежах и в обущах никакоже что свое имети, но всем вся обща. Зря же сиа игумен Иосиф чудное житие и советуя вся со старцем Герасимом, и святого чудотворца Кирилла похваляя и ублажая» [12] .

Вероятно, Иосиф так и остался бы в Кирилловом монастыре, если бы не раскрылось случайно его инкогнито. Как уже было сказано, Иосиф во время своих скитаний притворялся простым и не знающим грамоты монахом. В Кирилловой обители ему поручили работу в пекарне, и там, трудясь в одиночестве, Иосиф пел каноны и читал Псалтирь. Как-то раз один из иноков белозерской братии вошел в хлеботворню и, не будучи замечен Иосифом, с несказанным удивлением услышал, как тот поет богослужебные тексты. Его удивление еще более возросло, когда, взглянув сквозь щель в деревянной перегородке, он увидал у Иосифа в руках Евангелие и Апостол, тогда как до сих пор «не бяше бо слышано у них Иосифа алфавита разумеюща». Инок рассказал об этом чуде монастырскому начальству. Преимущии кирилловские старцы провели расследование и, выяснив, кто такой Иосиф на самом деле, подивились его «великому смиренномудрию». Немедленно его освобождают от работы в пекарне и оказывают ему большую честь, «келию любовне тому даруют, посреди себя седети устраяют» [13] .

Однако оставаться в Кириллове Иосифу было уже неудобно. Вовсе не за тем, чтобы занять почетное и покойное начальственное место в богатой обители отправился Иосиф скитаться по чужим монастырям. Поняв, наконец, что жить в безмолвном и безвестном иноческом подвиге его не оставят, Преподобный решает удалиться в пустыню и устроить там житие по своему вкусу и разумению. К оставлению Боровской обители побудил его и конфликт с великим князем Иваном III , о чем подробнее будет сказано ниже. Сопутствовать Иосифу согласились семеро пафнутиевских иноков, разделявших общежительные идеалы, среди них: Герасим Черный, Кассиан Босой и братья Иосифа Вассиан и Акакий Санины (впоследствии – архиепископ Ростовский и епископ Тверской) [14] .

Основав летом 1479 г. в лесной глуши удельного Волоцкого княжества обитель во имя Успения Пресвятой Богородицы, Иосиф сразу же получил помощь и поддержку от местного князя Бориса Васильевича (брата великого князя Московского Ивана III ). Сам князь со своими боярами и благородными отроками носил на плечах бревна при закладке первого храма в Иосифовой обители. Поначалу братии приходилось трудно, «во всем бо еще в обители недостатки», часто не хватало хлеба. И тут выручал князь Борис Васильевич, наезжая в обитель и «привозя с собою брашна и питие, и прохлажаше братию». Вскоре Борис Васильевич пожаловал с трудом поднимающемуся на ноги монастырю село Спирово как вклад на помин души своего отца – Василия II . В следующем 1480 году поступил вклад от вдовствующей великой княгини Марии Ярославны (в иночестве Марфы), матери Бориса Васильевича Волоцкого и Ивана III , – село Покровское, а затем еще несколько сел и деревень от разных вотчинников [15] . Некоторые из них одновременно принимали пострижение в Иосифовой обители.

Доходы от приобретенных владений, несомненно, облегчили обустройство монастыря. Уже в 1486 г. был освящен каменный храм Успения Богородицы, который расписал «хитрый живописец в Русской земли» Дионисий сотоварищи. По словам Иосифа, постройка обошлась монастырскому бюджету в 1000 рублей – сумма колоссальная по тем временам [16] . Разумеется, без денежных и земельных вкладов феодалов поднять каменное строительство с приглашением «хитрых» зодчих и живописцев было бы немыслимо. С другой стороны, приходилось налаживать управление в пожалованных деревнях и селах, находить общий язык с населяющим их крестьянским людом. Таким образом, монастырь с первых шагов оказался опутан множеством нитей, неразрывно связывавших его с социальным окружением.

Однако никакие изменения в материальном положении обители не влияли на общежительные уравнительные принципы, изначально положенные Иосифом в основание внутреннего монастырского обихода: «В начале бо обещание Преподобного, еже никакоже кому свое имети, но вся обща, и в ястии и в питии всем равно, такоже и в одежах и во обущах, и по келиам ни ясти ни пити, разве немощи или старости, такоже и пианого питиа не держати» [17] . Эти принципы в неприкосновенности сохранялись до смерти Иосифа, их завещал он беречь братии и по своем уходе. Еще в 80-90-х годах XV века Иосифом была составлена первая краткая редакция монастырского Устава. Незадолго до смерти (1515 г.) он переработал этот первоначальный текст в Пространную редакцию Устава, которую назвал своей Духовной грамотой.

Краткая редакция Устава содержит 11 глав («Слов»): 1. О соборной молитве, 2. О пищи и питии, 3. О еже не беседовати на трапезе, 4. О одеждах и обущах, 5. О Святых иконах и книгах, 6. О еже не беседовати на павечернице, 7. О еже не подобает иноком исходити вне обители без благословения, 8. О соборном деле, 9. О еже не подобает в обители быти питию, от него же пияньство бывает, 10. О еже не подобает в обители жити отрочатом, 11. О еже не подобает в обители женскому входу быти [18] .

Слово 12 Пространной редакции напоминает вкратце содержание всех предыдущих глав. Слово 13 отсутствует, и, по-видимому, никогда не было написано. Кроме того, в Пространной редакции были добавлены главы, в которых Иосиф излагал для будущих настоятелей и соборных старцев накопленный им богатый опыт по управлению монастырем, по поддержанию благочиния и сохранению общежительных традиций, – это Слово 11 «Сказание от Божественных Писаний, яко подобает Настоятелю учити и наказовати сущих под ним» и Слово 14 «О еже како подобает соборным и Старейшим братиям, им же правление монастырское вручено есть, и всем служебником, иже суть в монастыри, с Настоятелем, или не сущу Настоятелю, попечение имети о церковных и о монастырских винах нужных, сключающихся ко спасению душам». В этих административно-хозяйственных главах обращает на себя внимание выработанная Иосифом весьма демократическая система управления обителью. Все должностные лица, включая настоятеля, избираются братией, а не назначаются монастырским начальством: «Не подобает Игумену в себе место поставляти Игумена же, его же хощет, но его же братия изберут, – говорит Иосиф. – Сего же ради и аз, по свидетельству Божественных Писаний, Настоятеля вам не поставлю в себе место по моем отшествии, но его же Господь Бог изволит и Пречистая Богородица, и его же вы изберете» [19] .

Иосиф поступил, как и обещал. Почувствовав приближение смерти, он собрал к себе преимущих старцев и предложил им выбрать себе нового игумена. Однако старцы принялись умолять Иосифа самому назначить преемника, выдвигая следующие доводы: «Ты, господине, ведаешь, кто на сие великое дело пригож, паче же толику братству отцом быти и имети попечение душевное и телесное: ты, господине, всех веси и разум и досужство (проворство, распорядительность), паче же рещи, достоинство». Ответ Преподобный был исполнен глубокой мудрости: «Тако есть, якоже вы глаголите, – сказал он, – но не хощу без вашего совета поставити игумена, да паки начнете глаголати: не по совету нашему и постави игумена, или паки он не тако с вами начнет совет держати глаголя: меня поставил Иосиф. Но паки вам глаголю: изберите собе игумена по обычаю монастыря сего и по совету своему». Так старцы и вынуждены были сделать [20] .

В качестве ближайших помощников игумена, согласно Уставу, монастырскими насельниками избиралось 10-12 наиболее авторитетных старцев, называемых Преимущая, или Старейшая, или Соборная братия: «Сих же вина (задача): еже о пасомых попечение, прилежание же и любовь». Очень важную роль в управлении обителью отводил Иосиф дружному и деятельному соучастию в поддержании монастырского порядка и обихода всех до единого братьев, а не только руководителей: «Подобает братии спострадати отцу во всем: не все бо в Настоятели лежит, но и во братии». Без единомыслия, духовного согласия и взаимопомощи настоятеля и братии ни работа, ни молитва, ни общежитие не возможны. «Больше вас, неже Настоятеля, да боится паче согрешивый, – обращается Иосиф к братии, – аще единаго точию учителя боится, скорее согрешит; аще ли толиких отец и толиких уст боится, множае скутается (то есть будет осторожнее); аще бо видит согрешивый, яко запрещен бысть от Старейшаго, уласкан же от братий, ленивейши бывает. Сего ради егда Настоятель праведне запретит, согневайтеся и вы; аще ли же созижду аз, разрушиши ты, что успехом, разве труды?». Поэтому Иосиф наказывает братии во всем друг другу пособлять, приводя слова Ефрема Сирина: «Подобает нам, братие, яко да крепкий немощнаго подимет, прилежный пренемогающаго утешит, бдящий обдержимаго сном да воздвигнет, стройный нестройнаго да накажет, благоговейный безчиннаго да научит, воздержаяйся несомнящемуся да запрещает, здравый болящему да спостраждет; и тако себе содержащеи, друг друга на полезное учаще, единодушно посрамим сопротивника нашего, и Бога нашего прославим» [21] .

В Пространной редакции Устава исключены 3 и 5 Слова Краткой. Все, что касается недопустимости посторонних разговоров на трапезе (во время приема братией пищи специально назначенными иноками читались вслух патерики или извлечения из сочинений отцов церкви), вошло в главу «О пищи и питии». Основные же мысли из «Слова о Святых иконах и книгах» распределены по остальным главам Устава. Отдельное Слово 10 Пространной редации «Отвещание любозазорным и сказание вкратце о Святых Отцех, бывших в монастырех, иже в Рустей земле сущей» посвящено отстаиванию общежительных принципов монастырского устройства от нападок недобросовестных критиков («любозазорных»). В значительной степени это Слово представляет собой воспоминания Иосифа об увиденном в различных русских обителях, слышанные им предания о Феодосии Печерском, Сергии Радонежском, Андрее Рублеве, Кирилле Белозерском и др., а также личные впечатления от общения со святыми подвижниками – Пафнутием Боровским, Макарием Калязинским, Варсонофием Неумоем и др.

Рассмотрим основные положения каждой из Слов Устава. В Слове 1 «О соборней молитве», которое, очевидно, не случайно поставлено Иосифом на первое место, настоятельно подчеркивается, что Богослужение в монастыре является главным делом монашествующей братии. «Сего ради, – говорит Иосиф, – прежде бо всего потщимся о сем, яко да купно егда клепание (благовест) возгласит, тогда вся яже в руках наших обретшаяся вскоре отметнем, и с тщанием мнозем и усерьдием потецем к Божественному красному пристанищу церковному, яко Петр и Иоанн к гробу Господню». Иосиф призывает братию стараться «преже всех тещи на молитву, и тако всегда в начале обрестися, и не ждати, дондеже сие или оно дело сотворити, и тако поити или яко, донележе прочии соберутся; но друг пред другом спешащее, яко же в расхищении плена (как будто вырвались из плена)». Ибо кто первый приходит на молитву, тот «паче обогатится небесным богатством».

В церкви инок должен отрешиться от всех посторонних помыслов и сосредоточиться на молитве, для чего Иосиф рекомендует определенную медитативную технику, включающую комплекс психофизических приемов: «Пришедше в Божественную церковь, якоже в самом небеси с вышними силами ставше, и не точию телесное благообразно устроение показати, но и ум весь собрати с сердечным чувством, и не шепчуще, ни глумящеся, ниже суетная глаголюще; но сотисни свои руце, и соедини нозе свои, и очи смежи, и ум собери; мысль же свою и сердце возми на небо, и тамо к Богу с слезами и стенанием милость призывая». Выходить из церкви следует только по окончании службы, никакие разговоры во время нее, даже о неотложных нуждах, недопустимы, ибо нет таких дел, которые были бы важнее Богослужения [22] .

Относительно монастырской пищи и питья, которым посвящено Слово 2, Иосиф советует «простое и неизлишнее избирати» и «хранитися от тайноядения» [23] . На трапезу приходить следует только по благословению настоятеля и садиться по очереди на свое обычное место, не устраивая сутолоку. Нельзя ни приносить какую-либо еду с собою, ни брать с тарелки соседа, даже если он отказывается от своей порции, ни предлагать ему свою, «яко аще на трапезе даси кому свое брашно и питие, или от кого что возмеши, не избежиши греха: или убо брата в чревообъядение и в пиянство и в преслушание вложишь, или сам то же постраждешь». Принимают пищу молча, уходят с трапезы по благословению настоятеля. Держать что-либо съестное по кельям строжайше запрещалось, чтобы не разрушался основной закон общежительного монастыря: равенство во всем: «На трапезе пища и питие всем равна: так обо повелевают Божественная Писания в киновии живущим, да не овем убо много, овем же мало (одним много, а другим мало), овем сладко, овем же не таково; сие убо бывает виновно мятежем и смущению и бранем не точию простым, но и духовным мужем» [24] .

В отношении монашеской одежды и обуви Иосиф завещал «проста и худейшая, а не по коварству бесовскому многоценна и излишняя искати», поскольку «смирению и нищете подобает подобитися всем, паче же отрекшимся мира и Христу обещавшимся терпети всякие скорби царства ради небесного» [25] . Как и в предыдущих Словах, Иосиф приводит несколько назидательных примеров из святоотеческих писаний и преданий. «Иже любит ризы светлы, и сей наг есть Божественные одежда», – цитирует он Ефрема Сирина и вспоминает исполненный достоинства ответ Василия Великого на угрозы подвергнуть конфискации его имущество: «Разграбления убо не боюся, аще сих требуеши власяных ми рубищ» [26] .

Теме монашеского нестяжания посвящено и Слово 5 Краткой редакции Устава Иосифа Волоцкого. По его убеждению, монах должен раз навсегда отказаться от какой-либо личной собственности, и не только на пищу, одежду и обувь, но в идеале даже на книги и иконы: «Иже бо в иноческий Святый образ одеании в киновии живущеи ниже словом глаголати должни суть о чесом же “твое”, или “мое”, или “сего”, или “оного”». В подтверждение Иосиф приводит слова аввы Пимена, ответившего на вопрос одного монаха о общежительном утроении: «Аще хощеши жити в общем житии, да отречешися всякия вещи, да не имаши власти ни над чашею, и тако можеши в общем житии спастися» [27] . Иосиф призывает иноков не пугаться кажущейся ненадежности существования, необеспеченного накопленным имуществом: «Ничто убо не оскудеет нам потребных, Христу настоятельствующу нам; аще ли и оскудеет – на искушение наше: лучше есть оскудение имети и с Христом быти, нежели кроме того приобщения всеми житейскими богатети, и с теми осуждену быти». Тем монастырям, где данные принципы не соблюдаются, приговор Иосифа суров и однозначен: «Аще ли же плевелосеятели и таковая мудрьствующие, не подобает сия общая жития нарицати, но разбойническая соборища и святокрадения и всякого лукавьства и злобы исполнена. Сего бо ради нарицаются общая жития, да вся обща имуть» [28] .

Слово 6 Краткой редакции Устава и Слово 4 Пространной «О еже не беседовати по павечернице» предписывают инокам после окончания «павечерницы», то есть службы, следующей за вечерней, обязательно исповедаться настоятелю обо всех дневных прегрешениях и, получив отпущение грехов, не медля расходиться по своим кельям. Возбранялось по пути «о суетных и о тленных безумнее глаголати, или осудити или оклеветати кого», но надлежало «отбегати молча в келию свою и никому же ничто же глаголя; и тако молитве и рукоделию или чтению прилежати с безмолвием; молитвами же и слезами и трезвене попещися о себе, каятися и исповедатися Господеви о всем, иже согрешил есть». Это представлялось Иосифу исключительно важным «страха ради смертного, яко мнози в вечер уснуша и заутра не всташа: в нем же, рече Господь, обрящу тя, в том и сужу ти». Соответственно те, кто принял внезапную кончину «в небрежении и в глумлении», а не в «покаянии и исповедании», подвергали свою душу огромной опасности [29] .

Короткие Слова о запрещении женщинам и юным отрокам входить внутрь монастырской ограды, а также о недержании в обители хмельных напитков присутствуют в обеих редакциях Устава почти без изменений. Любопытны мотивировки таких запретов, приводимые Иосифом. Говоря о женщинах, он специально подчеркивает, что недопущение их в обитель исходит не из идеи о второсортности и какой-то особой греховности женского пола (так нередко интерпретировался в древнерусской книжности библейский сюжет о грехопадении Адама и Евы [30] ) и не является принижением женщин: «Не естества или сродства гнушающеся сие творим; но яко елико приближаются нам, толико к воспоминанию страстей приводят, и смущают и помрачают ум, и рати помысленыя воздвижут». Вид женщины порождает соблазн у инока, но корень этого соблазна не в ней, а в сердце самого инока, где и надлежит с ним бороться. Таким образом, дорогая Иосифу идея о равенстве людей, в отличие от многих его современников, всецело распространялась им и на женский пол.

К тому же Иосиф вовсе не был оголтелым фанатиком и рабом собственных принципов, каким нередко его изображают. В исключительных случаях он готов был пойти на их нарушение, если речь шла о человеколюбии и спасении души, «ее же весь мир недостоин». Волоколамский патерик сохранил для нас историю такого рода: «Некий человек из боярского рода по имени Борис, по прозванию Обабуров, постригся в монахи и был назван Пафнутием. И жил в монастыре старца Иосифа на Волоке Ламском. В том городе есть девический монастырь, а в нем церковь святой великомученицы Варвары. В том монастыре постриглась бывшая супруга вышеназванного старца. Их дочь, выданная замуж, вскоре сделалась расслабленной и немой; мать, взяв ее, постригла в том же монастыре. И пребывала она немой и расслабленной 5 лет, даже рукой не могла двинуть. Когда же в Иосифовом монастыре приблизился праздник преславной Богородицы, честного ее Успения, родители той инокини умолили старца Иосифа, чтобы разрешил принести ее ночью и положить в церкви Успения святой Богородицы в его монастыре. И он уступил их просьбам, несмотря на запрет входить туда женщинам. Послал одного старого священника и приказал совершить молебен. Когда началось пение, больная ощутила, как немного окрепло ее тело, также и гортань, и повелела поднять себя с ложа, с которого никогда раньше не могла встать. Поднявшись, она, поддерживаемая двумя людьми, подошла и стала целовать икону Успения святой Богородицы. И, отведя, поставили ее у клироса; она же, держась за клирос, стояла до конца пения» [31] . Впоследствии девушка полностью исцелилась от своего недуга.

Если же дело касалось самого Иосифа, его личных интересов, он был непреклонен, не допуская ни малейших нарушений Устава. Однажды мать его, будучи уже «в велицей старости и немощи» и нося иноческий образ, «захоте, дабы его видети (отнели бо пострижеся Иосиф, не виде его мати)» приехала из Волоколамска к Иосифовой обители. Однако тот запретил ей входить на территорию монастыря и «повеле ей возвратитися в келию свою: мене, рече, не узриши в здешнем житии, и моли о мне, дабы Господь Бог сподобил нас во оном веце, идеже преподобнии почивают, тамо видетися, якоже Бог восхощет. Она же возвратися в келию свою и приложи к слезам слезы глаголюща: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, сподоби мене сына моего видети в радости святых, идеже праведнии почивают». Вскоре она преставилась на руках другого своего сына – Елеазара, и в смертный час удостоилась явления Марии Магдалины, Марии Иаковлевой и Марии Египетской, и так «отыде с Мариами в живот вечный». Преподобный же Иосиф, услышав об этом, «воздаде славу Богу и приложи к слезам слезы и к трудом труды, в нощи в молитвах пребывая, а во дни с братией келиа ставя» [32] .

Проявленная Иосифом строгость может произвести ложное впечатление о нем как о холодном и бездушном формалисте с черствым сердцем. Но мы знаем, что это не так. Деятельная и самоотверженная любовь Иосифа к родителям во всей полноте раскрылась, когда он узнал, что его отец от старости «бяше в велицей немощи, во ослаблении рукама и ногама». Будучи еще под началом старца Пафнутия, Иосиф упросил его принять парализованного отца к себе в монастырь и сам постриг его в иноческий образ под именем Иоанникий. В течение 15 лет он жил в одной келье с отцом, кормил и ухаживал за ним: «Иосиф же во всем вся бысть ему, и старец, и учитель, и слуга и подпора, и от уныниа утешая, чтяше Божественная писаниа. Отец же, видя своего сына тако о нем боляща и тружаяся, слезами собе облияше и глаголаше: что ти воздам, чадо; Бог тобе воздаст мзду ради трудов твоих: не аз тобе отец, но мне отец ты еси и в телесных и духовных. И бе видети Божии любви исполнение: сын тружаяся, а отец слезами и молитвою спомогая» [33] . Трогательной и нежной любви исполнено было и отношение Иосифа к младшему брату Вассиану, с которым они многие годы прожили вместе сначала у Преподобного Пафнутия, а потом в Волоцкой обители. Когда же Вассиан сделался игуменом Симонова монастыря, а затем архиепископом Ростовским, их встречи стали редки, и Иосиф остро переживал разлуку. В единственном сохранившемся письме к брату он писал: «Аз же, о любимый и сладчяйши мой брате, отнели же позавидев враг нашему вкупе сопребыванию, и разлучитися нам сотвори друг от друга преж смертнаго и конечнаго разлучениа, и не пребысть сердце мое на месте, но аки море волнуемо бурею печали. Но тогда убо твоим пришествием мало утешение приобретах, ныне же, увы мне, всеконечно тебе от мене разлучиша, и выше естества убо воспаляясь пламень печяли поедает мене» [34] .

Как уже было сказано, в Пространной редакции отдельное слово о книгах и иконах отсутствует, но наиболее важные положения из него разбросаны по другим главам. Так, высказывание аввы Пимена о «неимении власти ни над чашею» помещено в Слово 3 «О еже како подобает имети одежда и обуща и прочая вещи». Там же в категорической форме запрещается «ничто же свое имети или помышляти свое, но все монастырское». В Слове 10 «Отвещание любозазорным» Иосиф снова акцентирует внимание читателя на этой мысли: «Не сбираем себе что сребролюбезно и вещелюбно: понеже ничто же внесохом в мир сей, яве, яко ни изнести что можем; но довлетися сущими (удовлетворяться тем, что есть) и ничто же мним наша быти, и не боятися оскудения, или запустения, или нищеты, или злострадания, но благодарити Господа, понеже сам рекл есть: “Не оставлю тебе”». Заповедь «совершенного нестяжания» представлялась Иосифу краеугольным камнем спасения, поэтому он наказывал своим последователям добиваться, чтобы эта заповедь не только руководила сознательным поведением инока, но сделалась у него как бы безотчетным инстинктом: «Всею крепостию потщимся, – призывал Иосиф, – ошаятися сребролюбия же и ризного украшения и вещей пристрастия, и не точию же не имети стяжания, но ниже желати сего (курсив везде наш. – И.Д.)» [35] .

Великий сердцевед, прошедший полувековой искус монашеского жития, Иосиф глубоко прочувствовал евангельскую истину: «им же кто победится, тому и поработится; инок бо повинувыйся вещелюбию, сему и поработился есть». Преподобный был совершенно убежден в непреложности духовного закона, открытого Святыми отцами, « яко удаляяйся от вещей, приближается ко безвещественному; любяй же вещи удаляется от безвещественнаго, сиречь от Бога; удаляющеися от Бога погибают» [36] .

В годы господства официального атеизма стремление опорочить деятельность Преподобного, изобразить его идеологом эксплуататоров-кровососов, матерым классовым врагом трудящихся масс и цепным псом царского деспотизма приводило, к сожалению, даже серьезных ученых к искажению идей Иосифа Волоцкого. Причем речь идет не о нюансах в трактовке или добросовестной ошибке вследствие недостаточной осведомленности и непрофессионализма, которые трудно предположить в солидных и именитых представителях советской исторической науки, а именно о сознательном искажении фактов.

Так, маститый советский историк Я.С.Лурье писал, что «Иосифов Волоколамский монастырь привлекал “честных и благородных” людей, вельмож и придворных великого князя». Чем именно? А тем, в частности, что в «Иосифовом монастыре и в других обителях, подражавших этому образцовому монастырю… появились три разных “устроения” в еде и в одежде – для монахов знатных, иноков попроще и совсем бедных», поэтому, считает Лурье, говорить об Иосифовых «планах полного равенства в монастырях было теперь и неудобно и нелепо» [37] .

Заметим, прежде всего, что Иосифов монастырь, в отличие, например, от Троице-Сергиева монастыря, никогда не был местом упокоения для богатых вельмож московского великокняжеского двора. Среди пострижеников обители мы находим несколько знатных имен, но то были лица из окружения Волоколамского князя – патрона обители. Один из них князь Андрей Голенин, из рода Ростовских князей, будучи еще очень молодым человеком, умолил Преподобного Иосифа принять его в свою обитель. Однако образ жизни инока Арсения (монашеское имя князя Андрея Голенина) в Иосифовом монастыре был далек от того, который рисует Я.С.Лурье. По словам Саввы Крутицкого, Арсений «предаде себя на труды и на самовольную нищету, возлюби худость ризную, яко не знаем бе в братстве (то есть среди других иноков нельзя было узнать в нем бывшего князя), и яко един от нищих, и служа в поварне, варя ясти на братию» [38] . Савве вторит и другой жизнеописатель Иосифа Лев Филолог. «Сукняны бо одежа, просты и ветхи, присно ношаше, – пишет он об Арсении, – и ядию на трапезе с братиею тою же довлеяся, и ничесо же паче инех взыскующа имети и усердно нищету проходяща. И несть празднующа того когда видети (нельзя было увидеть его праздным), но во все время, елико в манастыри сотвори, никогда же работы остая (оставляя), овогда сию, овогда же ину присно служа, от всех же множае и часто яже больным послужение проходя, даже и до дне смерти своеа» [39] .

Кроме Голенина, в летописях обители остались имена Дионисия (из князей Звенигородских), по словам Льва Филолога, «трудолюбна зело, в хлеботворници бо двою братов работу един страдаше, к сим же 77 псалмов пояше и пол третий тысящи метаний (поклонов) на кождо день творяше» [40] ; Нила Полева (из рода князей Смоленских), прославившегося как переписчик книг; боярина Андрея (в иноках Арсений) Квашнина, постригшегося в монастыре Пречистой уже после кончины Преподобного Иосифа. История этого боярина Андрея, рассказанная Саввою Крутицким, очень поучительна. Принятый в Иосифов монастырь, Андрей-Арсений, получивший говорящее прозвище Невежа, вскоре «нача жити не по преданию, еже предаде преподобный, и нача ризами украшатися и во всем лишнее хотя, а не яко вся братиа живут». Казначей известил об этом игумена Даниила (будущего митрополита Московского) и преимущих старцев. Те не стали сразу налагать на новоначального инока никаких взысканий, но при случае мягко напомнили ему, что монах является в монастырь на «последнее покаяние», и подобает ему оставить все мирские привычки за стенами обители, чтобы малой слабостью не ввергнуть в конечную пагубу свою душу. На эти увещевания Невежа «с яростию» возроптал, ссылаясь на более вольготные обычаи, принятые в других монастырях. «Игумен же и старцы начаша его увещати с кротостию глаголющее: сия отец наш игумен Иосиф узаконоположи от Божественного писаниа и древних святых обителей, иже во Иерусалиме обители великаго Саввы Освященнаго и великаго Афанасия Афоньского, иже во Святей горе, паче же в нашей Русской земли светило обители святаго чудотворца Кирилла, еже на Беле озере: ты же, господине, не разоряй закона святыя сия обители, еже предаде нам отец наш». Своенравный боярин не пожелал подчиниться Уставу и, вышедши из обители, отправился в Москву к великому князю Василию Ивановичу. Однако и государь ничего другого не сказал Невеже, кроме того, что «подобает чернецу в своем обещании терпети находящая и до кончины живота своего и жити в послушании настоятеля». Дойдя до Кирилло-Белозерского монастыря, где настоятелем ту пору был Гурий Тушин (тоже из рода бояр Квашниных), Арсений надеялся найти там удовлетворяющее его вкусы житие, однако был немало разочарован, обнаружив в нем точно такие же общежительные порядки, как и в Иосифо-Волоцком монастыре, и «глумяся глаголя: Како подобися Иосифова обитель к сей святей обители!» У раки Преподобного Кирилла Невежу разбил паралич, «бяше бо ослабе ему рука и нога, и не могий нимало приступити, ни языком что проглаголати, токмо помавая здравою рукою». Игумен белозерский Гурий «повеле его скоро возвратити назад во обитель отца Иосифа, и повезоша его в ладии водою». Омыв слезами гроб Преподобного Иосифа, Арсений получил исцеление, однако «языком же бысть косен и медлен и до кончины живота своего». С тех пор Арсений стал добрым иноком, совершая подвиги послушания, труда и умерщвления плоти… Через 10 лет после кончины Арсения «обретохом тело его ничим вредимо, ни паки на ризе его тление, но яко вчера погребен бысть» [41] .

Из этого рассказа Саввы видно, что ближайшим преемникам и ученикам Преподобного приходилось прилагать значительные усилия, чтобы сохранить незыблемыми строгие общежительные правила, установленные Иосифом. Некоторые последующие игумены даже пытались еще больше ужесточить суровость монастырского обихода. Так, Даниил Рязанец, ставший после смерти Преподобного Иосифа настоятелем у Пречистой (1515-1522), а потом избранный и митрополитом Московским (1522-1539), стремясь довести нестяжательность в обители до идеала, запретил монахам держать в кельях даже собственные книги, что вызвало недовольство и сопротивление всей братии [42] . И в конце XVI века, при игумене Евфимии Туркове (1575-1587) находились некоторые «любозазорные» критики, которые укоряли монастырский обиход в том, что он не дозволяет «ничто же в келиях особно держати и покоитися пищею и питьем по своей воли». Евфимий в ответ ссылался на заветы Преподобного основателя обители, установившего общую трапезу и запретившего тайноядение по кельям.

Академик М.Н.Тихомиров, исследовав вопрос о социальном составе братии Иосифо-Волоцкой обители, пришел к выводу о том, что в отличие от старых монастырей – Троицкого, Кириллова и Симонова, которые «уже с XV века стали типично аристократическими обителями», – Иосифов монастырь сделался приютом, для тех, кого надменные постриженики из боярских родов презрительно называли «мужиками» [43] . Так, знаменитый князь-инок Вассиан Патрикеев, один из ярых ненавистников Иосифа Волоцкого, подвизавшийся в Симоновом и Кирилло-Белозерском монастырях, издевательски говорил на архиерейском соборе в 1531 г. о Макарии Калязинском: «Сказывают, в Колязине Макар чюдеса творит, а мужик был сельской» [44] . По-видимому, вельможный монах не мог допустить, чтобы простой мужик от сохи мог стать чудотворцем…

Преподобный Иосиф Волоцкий, в отличие от князя-инока, очень почтительно отзывался о Макарии Калязинском и утверждал, что тот был «сродником болшим боляром тверьским» Кожиным. Иосиф лично познакомился с Макарием во время своих странствий по русским монастырям (1478-1479) и поместил воспоминания о Макарии и его высказывания в своем Уставе [45] . Согласно рассказу Иосифа, записанному его племянником Досифеем Топорковым в Волоколамском Патерике, Макарий, оставив мир и став монахом, «во своих местех созда монастырь, в Кашине, на брезе великиа реки Волги, и отчину свою, и вси села, приложи тому монастырю. Бе же на том месте жил земледелец, ему же прозвание Каляга. И смирения ради не повеле его нарицати своим именем, но нарече его Калязин» [46] . Отсюда, по-видимому, и укоренилась легенда о мужицком происхождении Макария. Житие Макария Калязинского в общем близко к рассказу Иосифа, но не говорит ничего определенного о социальном происхождении святого [47] .

По житиям Преподобного Иосифа мы знаем, что в его монастыре подвизались несколько иноков из «тяжарей», то есть крестьян. Лев Филолог упоминает о некоем брате Селифонте, «иже на селех тяжарь в мире бе» [48] . А в Житии, написанном Саввой Крутицким, приводится назидательный рассказ о брате Исихее «от простой чади» [49] . Известны случаи, когда Иосифу приходилось вступать в непростую борьбу с князьями и боярами, после того как он принимал под покров Пречистой холопов, бежавших от непосильного гнета своих господ. Сохранились два послания Преподобного Иосифа к некоему князю в ответ на требование выдать постриженного в монастыре его человека. В этих посланиях Преподобный убеждал князя, что ни один христианин не вправе мешать своему брату во Христе шествовать путем спасения, даже если этот путь приводит в монастырь. Напротив, обязанность господина, волею Божиею поставленного начальствовать над другими, всемерно помогать их спасению, уготовляя тем самым и себе место в Царствии Небесном: «Занеже, господине, Божественное писание повелевает всякому человеку, любящему Христа, имети попечение о рабех, яко же о чадех, и наказывати их всегда на благая дела, на Божий путь спасенный, иже есть сие: блуда не творити, прелюбодейства не деяти, не красти, не лгати, и всех злых дел ошаятися, и пещися душами их, еже поставити их чисты и непорочны пред Богом». Обосновывая свое убеждение, Иосиф горячо доказывал равенство и братство всех христиан, «понеже вси есмя создании рукою Божиею, и вси плоть едина, и вси единем крещением крестихомся, и все равно кровию Христовою искуплении быхом, и вси в руце Господни: его же хощет – обнищавает, его же хощет – обогатит. Аще и зде на мало время попустил есть овому господствовать, овому же работати, но на страшном судищи Христове несть раб, ниже свободна, но кождо по своим делом приимет» [50] .

И все же не крестьяне составляли основной костяк волоцкой братии. Как рассказывает Лев Филолог, не только «поселяне и рукохудожницы (ремесленники) к нему в мнишеская облещися прихожаху, но и от граждан не мало и от славных; не сии же токмо, но и от воин мнози, и от самоя полаты княжа и светлейшии в синьглитех» [51] . Таким образом, в обители Иосифа были представители всех социальных слоев тогдашнего русского общества. Тем не менее, согласно наблюдениям академика М.Н.Тихомирова и А.А.Зимина, именно мелкий служилый люд составлял основной костяк монастырской братии. «Сам старец Иосиф вышел из мелкого или среднего служилого рода. Дворянский род Саниных никогда не был внесен в родословец, – писал М.Н.Тихомиров. – Большинство старцев Волоцкой обители было того же происхождения. Это были мелкие служилые люди, разоренные и обиженные крупными феодалами…» В исследованиях Тихомирова и Зимина, далеких, как и все советские историки, от симпатий к Иосифу Волоцкому и его деятельности, приводится множество подтверждающих этот вывод примеров из биографий пострижеников Иосифова монастыря [52] . Приведем один характерный случай, сохранившийся в летописях Волоколамского Патерика: «Некий человек по имени Илья был не очень знатного рода, но имел небольшую деревню; злые люди отняли ее у него, и поэтому жил он в нищете, не имея возможности приобрести необходимую пищу, жил со своей женой в убогой избушке, и то не в своей – у некоего христолюбца выпросил. И пребывал он в крайней нищете, терпя с благодарением и молчанием, всегда не пропускал церковной службы; и, приходя, в Иосифов монастырь, немногое, что требовалось ему, брал по повелению игумена». Когда Илью поразила болезнь к смерти, он был пострижен в обители с именем Иринарх (Илинарх), где вскоре и скончался [53] .

Однородность социального происхождения братии, не говоря уже о неустанных стараниях Преподобного Иосифа накрепко утвердить общежительное начало в обители, препятствовала выделению привилегированных иноков, могущих безнаказанно попирать монастырский Устав.

В свете приведенных подлинных свидетельств о жизни Иосифовой обители и ее насельников очевидным становится тенденциозное искажение, если не сказать извращение, которым подвергалась и подвергается до сих пор в литературе деятельность Преподобного Иосифа. Вот что, например, в далеком 1947 г. писал в своей монографии И.У.Будовниц: «Среди знатных пострижеников были князь Андрей Голенин (из рода князей ростовских), Дионисий князь Звенигородский, Нил Полев (из рода князей смоленских), боярин тверской Андрей Квашнин и другие. Все они находились в особом, привилегированном положении (курсив наш. – И.Д.)». Мы видели, что единственная «привилегия» большинства названных пострижеников из аристократии заключалась в том, чтобы показывать пример самоотречения остальным инокам… «По наказу, написанному Иосифом Волоцким для братии, – продолжал Будовниц, – монахи делились на три категории. Одни едят хлеб, соль и воду, кроме больших праздников; одежду носят – рубище ветхое, на ногах – березовые лапти. Монахи второго чина едят варево, каждый имеет по одной мантии, ряске, шубе, на ногах кожаные сандалии. Третьи едят калачи, рыбное, по две одежды всякого рода, причем вместо второй ряски можно было иметь третью шубу. Нетрудно догадаться (курсив наш. – И.Д.), кто принадлежал к третьей категории. Это были знатные, богатые постриженики, которые, вкушая калачи и рыбное, пользовались еще правом “тайноядения”, в то время как остальной братии было строжайше запрещено пить и есть в кельях…» [54]

Догадки среди методов исторической науки не значатся, лучше бы ученому сослаться на конкретную цитату из Устава или посланий Преподобного Иосифа, в которой бы давалась такая установка, или на достоверные свидетельства современников о том, что такое вопиющее неравенство практиковалось в Волоцкой обители. Однако никаких ссылок именно в этом месте книги, в целом оформленной по всем правилам научной монографии, читатель не найдет, потому что подобных фактов попросту не существует. Единственную попытку такого рода, уже после смерти Преподобного, предпринял Арсений Невежа, и что из этого вышло, мы уже знаем…

Казалось бы, подобные бездоказательные утверждения, основанные только на классовом чутье, должны были кануть в прошлое вместе со своей эпохой. Ан нет. Вульгарный марксистский подход продолжает господствовать в мышлении некоторых современных исследователей, пишущих об Иосифе Волоцком. Так, в книжке «Истоки конфликта между византизмом и евангелизмом (Исторические портреты Иосифа Волоцкого и Нила Сорского)» (СПб., 2003), принадлежащей перу пастора И.Ю.Никитина и профессора В.А.Бачинина, слово в слово повторяются измышления времен развитого сталинизма. Без каких-либо ссылок и подтверждений авторы утверждают, что «властный игумен» установил в обители режим жесткого кастового неравенства: «Те, кто принадлежал к низшему разряду, использовались на самой тяжелой, “черной” работе, получали только хлеб, ветхую одежду и лапти. Монахи второго чина имели горячую пищу, носили рясу, а зимой шубу и кожаную обувь. Высший чин, присваиваемый монаху, позволял ему иметь два комплекта одежды, получать рыбное кушанье и калачи» [55] .

К сожалению, даже в работах, отличающихся сдержанностью оценок и научной объективностью, к каковым можно отнести работу правоведа Н.М.Золотухиной [56] , ощущается предвзятость в анализе Уставной грамоты Преподобного Иосифа. Так же как и Я.С.Лурье, Н.М.Золотухина полагает, что Иосиф Волоцкий в Пространной редакции своего Устава отступает от радикализма более ранней Краткой редакции и отказывается от провозглашенных там принципов абсолютного личного нестяжания монахов: «Иосиф, – пишет она, – не декларирует более необходимость отсутствия “твоего” и “моего”. Он даже предлагает сделать в монастыре три устроения для монахов. Они делились на “передних и средних и последних”, жительство которых в монастырской обители будет иметь существенные различия. Так, например, сидеть на трапезе будет каждый “на своем месте… по чину”, кто будет иметь “едину ряску”, причем “вся худа и непотребна”, а кто и по три смены всякой одежды, включая шубы». Помимо того, в Пространной редакции Устава, по утверждению Золотухиной, также отсуствует и «обоснование необходимости труда». Причину такой решительной ревизии Иосифом собственных принципов исследовательница видит в его стремлении угодить вступающим в монастырь представителям богатой и знатной феодальной элиты, сохраняя в стенах обители сословную структуру, господствующую в миру, с её привилегиями в потреблении для одних, и униженным и утесненным положением – для других. Таким образом, заключает Золотухина, «от реального воплощения евангельской бедности в жизни волоколамского монаха он (Иосиф. – И.Д.) фактически отказался не только на практике, но даже и в теории» [57] . Иными словами, Преподобный не только не привнес ничего нового и прогрессивного в социальную практику своей эпохи, но извратил и предал сами евангельские заветы. Нельзя не признать это весьма суровым приговором Преподобному. Но заслужил ли он его?

Прочитаем внимательно, что пишет Преподобный в Пространной редакции своего Устава по поводу затронутых предметов. «Подобает же убо ведати, – говорится там, – яко аще едина пища и питие достоинством и качством и количством на трапезе всем братиям, не всем же равно правило пощения, ниже едина есть мера всем, занеже не всем ту же крепость имети. Мы же сего ради на три устроения сия положихом, еже есть: предних и средних и последних» [58] . Очевидно, что речь здесь идет о том, что не все одинаково способны к максимально строгому аскетическому подвигу, – в силу ли физического своего состояния, в силу ли уровня духовной зрелости и готовности. Посему и «пощение» принимается на себя иноками в зависимости от их «крепости» и подразделяется на три степени. Преподобный подробно описывает, какое именно питание соответствует каждой из этих степеней. Если день не постный, и на трапезе подают три блюда [59] , то иноки, взявшие на себя наивысший подвиг воздержания («узкий путь постный прискорбный, вводящий в живот чистоты», по определению Преподобного Иосифа) могли отказаться от двух блюд и довольствоваться одним: «Первое убо устроение, яко же глаголют Святии отцы: един вид всегда от обретающихся брашен, се бо по обычаю нашея земли и местного расотворения един есть вид, егда бывают на трапезе три ествы или две; он же едино от сих, которую изволит, яст с хлебом или с колачем, ни единагоже ошаятися яко зла». То есть совершенно отказываться от пищи инок не должен был, чтобы не истощить свой организм или не впасть в грех уничижения паче гордости.

Лев Филолог рассказывает характерный случай с Герасимом Черным, одним из ближайших сподвижников (еще с Пафнутиева монастыря) Преподобного Иосифа. Одно время Герасим «вне обители ошелнически живяше, внимая молитве своей и зело прилежа рукоделию: беаше бо книги пиша, его же трудоделие мниси (монахи) в церкви и доныне, яко богатство некое храняще, имеют» [60] . Однако уединенное подвижничество Герасима перешло разумные границы, «толико постящася, яко и внутренняя исхожаше ему и повредити зело утробу». Подобный же казус произошел и со старцем Кассианом Босым. Получивший свое прозвище благодаря тому, что привык «во вся зимы не обувати ногу свою, ниже овчины имети мразу сущу, ни зноя бегати ему, когда иным терпети не могущем», Кассиан отличался еще и редкостным постническим усердием, которое однажды едва не привело его к печальному исходу: «Постом же толико удручатися, яко и очи ему от зелного поста отемнеста, ему же Иосиф и не хотящу пища приимати повеле, и тако паки очи ему просветистася» [61] . В Житии Кассиана из Волоколамского Патерика этот случай описан более подробно: «Пришла ему мысль, чтобы сорок дней не есть, не пить и, кроме того, не спать лежа. И когда он начал это, то провел так 12 дней, и изнемог. Когда же узнал об этом игумен Иосиф, то, прийдя, запретил ему так чрезмерно трудиться. Но Кассиан снова стал принимать хлеб и воду через день, а иногда и через два дня, и до тех пор так трудился, пока в очах его и свет померк. И в то время был у него ученик – старец Иона Голова, по прозванию Пушечников, и тот водил его к церковной службе. И так пребывал Кассиан 30 дней ничего не видя, водимый учеником. И увидел это Иосиф-игумен, и понял, что это произошло со старцем от великих трудов и поста, и опять запретил ему это делать великим запрещением. И Кассиан послушался Иосифа, и немного ослабил пост, – и выздоровели глаза его» [62] .

Преподобный Иосиф внимательно следил, чтобы иноки не брали на себя подвиги свыше сил. Поэтому в соответствии с первым «устроением» подвизались при Иосифе немногие: Лев Филолог называет шестерых из 100 насельников монастыря – это старинные товарищи Преподобного Герасим Черный и Кассиан Босой, а также Арсений Голенин, Иона Голова, отрок Епифаний и Тихон, «иже в многую нищету самоволно пришедших и терпением помазавшихся и труды паче иных любяща» [63] . Из них упоминавшийся уже Арсений Голенин был в миру князем, Епифаний – «богатым и знатным человеком» [64] , одним из приближенных и любимцев князя Бориса Васильевича Волоцкого, Иона был воспитателем детей того же «державного владыки Волоцкого», то есть лицом доверенным и близким князю. Кассиан Босой также не был простолюдином. Уроженец города Переяславля, он в молодости отличался большой физической силой, «и его ради мужества, и крепости, и силы позна его и самодержец, князь велики Иван Васильевич всея Русии, иже и научи его, самодержьца, праволучно стрелы пущати по знамени (мишени), и сего ради бысть от державного в чести и в брежении» [65] . Что касается Тихона, то под таким именем известно два старца Иосифовой обители – Тихон Ленков и Тихон Зворыкин, и оба они вышли из семей мелких и средних вотчинников. Вклад в монастырскую казну Тихона Зворыкина при пострижении, например, составлял 90 рублей, – деньги по тем временам очень значительные (на них можно было купить деревню с угодьями и крестьянами) [66] . О происхождении Герасима Черного нет сведений, но поскольку он был искусным переписчиком книг, то есть весьма образованным человеком, вряд ли эти его навыки закладывались в мужицкой избе.

Таким образом, ни один из шести насельников Иосифовой обители, добровольно принявших наиболее суровое «устроение» своего жития, не принадлежал к низшим сословиям. Все они относились к «желающим крепка подвига и хотящим тесный путь гонити» [67] . Никакой социальной подоплеки и классовой сегрегации, следовательно, в разделении иноков на три категории не было и в помине [68] .

Второе устроение предусматривало, что монах выбирает «две ествы с колачем, третию же не яст, точию же вся по благословению Настоятелеву, и тако отвращатися по малу от сытости чрева». И наконец «третие устроение: аще ли кто не имать произволения еже перваго и втораго утроения держати, той да доволится трапезою, яко же обычай имать монастырский». Таким образом, все три устроения носили исключительно добровольный характер, и более того, иноку необходимо было дозволение игумена, чтобы ограничить себя в пище [69] .

А вот, что говорит Преподобный «о одежах и обущах». Общим принципом признается скромность и непритязательность монашеского платья: «Подобает же имети в казне ризы просты и немногоценны, яко же Божественные Писания повелевают». Как и относительно пищи, Преподобный предлагает «сие на три устроения положить». Из них «первое устроение: аще кто восхощет совершенное нестяжание имети, по Христову словеси, рекшему: “Не стяжите двою ризу”, да имат манатию (мантию) едину и ряску едину, шубу едину, свитки две или три, и всего платия по единому, еще же и худа вся и искропана (зашита, залатана), и вещей келейных все по единому, вся же худа и непотребна». Тот, кто следует этому устроению, по словам Преподобного, «есть совершен Христов ученик, и подобник и ревнитель Святым». Как видим, вопреки утверждениям Золотухиной, Устав Иосифа вовсе не обрекает одних, из простонародья, маяться круглый год в одной ряске, а других, из вельмож и богатеев, – потеть под тремя шубами. Напротив, даже избравшие, подчеркнем – добровольно избравшие («аще кто восхощет»), наиболее строгое «устроение» наделялись соответствующей одеждой для каждого сезона, а нательного белья («свитки») полагалось несколько штук для регулярной смены. «Второе устроение» в одежде мало отличалось от первого: «имети манатию едину большую неискропану, клобук и ряску и шубу, все по единому, и нетщеславно, ниже пристрастно, и сей путем благим шествует и вослед первого идет», то есть старается подражать инокам «первого утроения». Иметь в монастыре какое-либо иное «устроение» относительно одежды Иосиф считает нежелательным и с большой неохотой допускает «третье устроение», подчеркивая необязательный характер этого пункта своего духовного завещания («яко не в закон се полагаем»). Вводить такое «устроение», по его убеждению, надлежит только в крайнем случае, «хотящих ради лихоимствовати в вещех и излишняя имети и не знати меры: сего ради аще кто восхощет лишьше того имети, Настоятель же и братия да не попустят сему быти, но сице да имат: мантию едину нову, а другую ветху, клобук един нов, а другой ветхий, ряску едину нову, а другую ветху, свитки три, едина новая, а две ветхи, сапоги едины новы, а другие ветхи, чулки одни, скуфьи две зимних, а две летних, едина новая, а другая ветхая».

Что же касается пресловутых «трех шуб», то они в Иосифовом Уставе упоминаются в следующем контексте: «Подобает же Казначею давати одежда и обуща опытывая, аще будет у кого по две ризе, и аще восхощет по три держати, ино ему не дати; а кто возмет ис казны новое платно, ин ветшаное отдаст; а не отдаст ветшаного, ино ему новаго не дати; аще кто восхощет пременити платье, аще кому нужно будет надобе три шубы, ин ряску одну отдаст или манатию, а шубу возмет; тако же и иное платие аще восхощет, отдаст что ему ненужно, а возмет что ему нужно, подобно тому ценою» [70] .

Таким образом, в монастырской коммуне Иосифа осуществлялся строгий надзор за выдачей довольствия, вследствие чего получить новые одежду и обувь можно было только в обмен на старые, а три «устроения» обуславливались вполне естественным неравенством в способности к подвигу самоотречения иноков, среди которых были молодые и дряхлые, здоровые и больные, духовно опытные и незрелые. Обоснованием правильности такого порядка для Преподобного служили «Божественные Писания»: «Не всем бо вся равна скудости ради тщания и изнеможения силы, – писал он.– И господь убо наш Иисус Христос во Святем Евангелии рекл есть во еже о семенней притчи: “Ова, рече, падоша на земли добрей и даяху плод, ово убо сто, ов же в 60, ов же в 30”. Зри, яко на единой добрей земли падоша, и плод не равен принесоша». Однако, несмотря на это, говорит Преподобный, Всевышнему не только те, «кто сотворил есть во сто», «но и в 60 приятен есть, и в 30 не отвержен есть» [71] .

Очень странно интерпретирует это место из Устава Иосифа Н.М.Золотухина. В-первых, она почему-то приписывает слова Спасителя (Мф. 13, 23) самому Иосифу Волоцкому. А во-вторых, усматривает в них «аристотелеву уравнивающую справедливость с ее принципом: равным за равное, т.е. каждому по делам его» [72] . Тогда как здесь-то именно Иисус опровергает «аристотелеву уравнивающую справедливость» иудейских законников, противопоставляя ей парадоксальную евангельскую справедливость, когда одна овца становится дороже целого стада, а последние становятся первыми, посрамляя мудрость века сего.

Дореволюционный исследователь творчества Иосифа Волоцкого И.Хрущев объяснял введение «трех устроений» в пище и одежде различием в тяжести выполняемой иноками монастырской работы. Те, кто был занят на самых трудоемких работах, естественно получали усиленное питание. Кроме того, существовали различия в физической комплекции и некоторые особенности организма, не позволявшие употреблять какую-либо пищу. Как говорит одно из житий Иосифа, «аще кому брашно некое естество не приемлет, и вместо того ино приати ему не врежающее (вредящее) его, или егде по случаю естества или умножения работы не довлетися кому умеренными яди равно прочим и приложитися ему и еще» [73] . С другой стороны, монастырским старцам, руководившим важнейшими отраслями жизни обители, приходилось выполнять, помимо административных, еще и представительские функции, вступая в многоразличные сношения и с мирскими и духовными властями, и с зависимым от монастыря сельским населением. Поэтому, как ни мила была сердцу игумена и его сподвижников ряска «ветха и искропана», являясь в княжеские и великокняжеские палаты, на соборы с митрополитами и епископами, выступая начальниками и судьями в своих монастырских вотчинах, они должны были волей-неволей, принимая в соображение уровень понятий той или иной общественной среды, облачаться в новую, «приличную» сану одежду [74] .

Надо заметить, что долгое время в Иосифовом монастыре в силу скудости и бедности новой обители вообще ни у кого не было никаких шуб. Поэтому шуба, наравне с деньгами, лошадями и т.п., считалась весьма ценным вкладом в монастырь, и такой вкладчик записывался в поминальный синодик [75] . Старцы, пришедшие с Иосифом из Боровского монастыря, вспоминали о первых годах на Волоке Ламском, что тогда «еще бысть трапеза древена, церкви теплыа не бе, и у обедни стояще доблии Христови страдальци в единой ризе, шуб никакоже не имея ни един. И бысть некогда зима вельми студена и великомразна, яко и птицам зябнути: они же тако стояху, якоже и лете (летом), поминая кождо несогреемый тартар, и тако терпяще до отпуска Божественные литургиа». В те времена ходили «вси бо в лычных обущах (лаптях) и в плаченых ризах (залатанной одежде), аще от вельмож кто, от князей, или от бояр: на всех равна одежа и обуща, ветха и много плаченна» [76] .

В повседневной практике Иосифовой обители настоятель сам первый подавал пример умеренности и самоограничения. По своей одежде он ничем не выделялся среди других иноков: «Ризы же ему беаху не многоценны, ни украшены, но паче просты и сукняны, по всему иже под ним братии подобны, множицею же и пошвены с заплатами ношаше, ветхим им сущим. Слугование же ему ни едино ни от кого же бываемо, уравняяся по всему братии». Но все приходящие в монастырь сразу узнавали игумена среди других иноков, не благодаря лучшей одежде, или внешним знакам почитания, или тому, что он был окружен свитой прислужников, «но тихость лица его паче иных являшет и, и благоговейное образа, и спрятание обычайное, устояние честное, аки перстом показовашет его зрящему и ищущему его» [77] .

Лев Филолог отмечает, что Преподобный Иосиф Волоцкий, имея в им основанном монастыре полную возможность «возлеже и покоя восприима», тем не менее, отнюдь не прохлаждался, но отдав распоряжения и распределив работы между братьями, сам брался за тот или иной тяжелый труд: «Но егда приспеваше коя служба временем своим, поставленному же брату над службою приемшу повеление и возглашьшу братию к работе, сам отец преже всех к работе на труд обреташеся и со всеми работающими, яко един из них, повинуяшеся служение, и рукама своима равно с инеми приемля, и на раму (плечи) свою преже инех воздвижа, и не яко отец посреди братьства видяшеся, но яко един от раб, или наемник, работая добре и прилежне» [78] .

Известна из воспоминаний племянника Иосифа Досифея Топоркова характерная история, показывающая, что Преподобный не гнушался никакой, даже самой тяжкой работы. В первое время по основании Волоцкого монастыря, пока еще не успели построить мельницу, приходилось насельникам молоть муку вручную. Игумен Иосиф всегда первым брался за эту изнурительную работу и вращал тяжелые каменные жернова. Некий инок, пришедший из другой обители, увидал отца Иосифа за этим занятием и, сочтя его не подобающим для игумена, вызвался заменить его. Тот не возражал. На следующий день инок снова застал игумена мелющим и снова подменил его. Так повторялось несколько раз кряду, покуда выбившийся из сил инок не покинул обитель со словами: «Не перемолоть мне этого игумена» [79] .

Труд в Иосифовом монастыре считался обязательным для всех, кроме немощных и больных [80] . Никаких поблажек в работе для богатых и знатных пострижеников не допускалось. Как свидетельствует одно из житий Преподобного, «ниже бо иже с имением и богатством пришедши ослабы и покоя наслажахуся у него, ни иже от нищеты и убожества постризаемии работою и служением удручахуся, ни вельможие предпочитаеми бываху и слугуеми паче менших и смиренных, но вси уравняхуся братьским именем, и вси любовным сами себе покаряеми законом, и вси единому игу послушаниа подклонени, и единым ярмом повиновениа затязаеми и вси потягняху бремя смирениа и трудолюбиа». Только в таком равенстве трудов и тягот, носимых во взаимной любви, смирении и воздержании, могли иноки «навыкать братожизнию», в котором видел Иосиф Волоцкий идеал монашеского общежития [81] . Не все выдерживали такой суровый образ жизни в Иосифовом монастыре, не всем пришлось по нраву равенство в скудной трапезе и одеянии. Некоторые слабые духом иноки «хулами Преподобного отца облагаху, и исхождаше из монастыря и глаголюще: жестоко есть сие житие в нынешнем роде, кто может таковая понести; исхождаху ропчуще, укоряющее поношаху. Отец же о них моляся глаголюще: не постави им, Господи, в грех глагол их. И тако живуще с единонравными…» [82]

«Единонравные» в стремлении к «братожизнию» вместе с Иосифом Волоцким признавали в качестве руководящего для монаха принципа известные слова апостола Павла «аще кто не хощет делати, да не яст», которые занимают центральное место и в Краткой, и в Пространной редакции Иосифова Устава [83] . Заповедав братии «не туне хлеба ясти, но в труде и подвизе», Иосиф подчеркнул обязанность каждого инока быть «нощию и днию делающе к еже (чтобы) не отягчити кого» и «не точию своея ради потребы делати, но и нищих ради и странных и немощьных ради и престаревьшихся» [84] .

Видя одну из главных задач монастыря в помощи сирым и убогим, в защите слабых от притеснений и неправд со стороны сильных мира сего, Преподобный Иосиф, еще во времена своего игуменства в Пафнутиево-Боровской обители, не побоялся вступить, ради униженных и оскорбленных, в тяжелый конфликт с самим великим князем Московским и всея Руси Иваном III . Пафнутиев монастырь находился на землях Ивана III и был под его патронажем. Вступая в игуменство, Иосиф ездил на Москву и добился от великого князя обещания не вмешиваться во внутримонастырский хозяйственный обиход. Однако Иван III слова не сдержал. Вот как описывал Иосиф историю своей распри с великим князем в прощальном письме братии Пафнутиева монастыря: «Ведомо о сих вам, как мя понудил князь великий на игуменство. Коли есмя были у него по Велице дне, и яз бил челом ему егда боле всего о том, чтобы монастырские сироты (крестьяне) не погибли, занеже то ему возможно и от Бога поручено. А что в монастыре, а то Бог да Пречистаа управит молитвами государя нашего святого старца Пахнутиа. И тогда князь великый с великым прилежанием обещался, а после вскоре того забыл: монастырские сироты иные проданы, а иные биты, а иных в холопи емлют» [85] . Попытки Иосифа защитить крестьян от насилий и произвола московской администрации вызвали приступ гнева у Ивана III , и пафнутьевский игумен принужден был уйти в волоколамские леса, чтобы на землях удельного князя Бориса Васильевича основать новую обитель.

В скором времени и на новом месте Иосифу пришлось близко познакомиться с народной нуждой, почувствовать жгучую потребность местного населения в помощи и заботе. Как-то раз настоятель «в глубокый вечер ходя по келиам тайне, и где слыша по павечерне беседующа братию, и ударяя по окну, назнаменуя приход свой, и пакы отхождаше [86] . И тако ему ходящу, зрит человека крадуща жито (с начала еще бо житницы близ водяных врат стоали со всякым житом) и прииде молком: и той человек узре его хотя бежати. Иосиф, помавая рукою, веля ему безо всякого страха быти, и насыпа сосуд его и подня на плещи ему, и заповеда не ктому такову быти (то есть впредь не воровать), и в чем ти, рече, недостаток, повеж мне, аз ти исполню» [87] . Иосиф запретил ему рассказывать о случившемся, однако спустя некоторое время происшествие это получило широкую огласку, и к монастырю потянулись местные жители со своими нуждами и печалями: «Бяше бо от начала, как прииде отец Иосиф, ближнии окрестные земледельцы, аще кто изгубит от орудия земледельного косу или ино что, и пришед к Преподобному взимаше цену изгыбшаго, или у кого украдут лошадь или доилицу (корову), и той от скорби притекая ко отцу исповедая скорбь свою, он же им даяше цену их» [88] .

В 1515 году волоколамскую землю поразил невиданный голодомор. Дошло до того, что «листвие бо древеное и коры и сено со скоты едина пища с человеком». Изобреталась дошедшими до отчаяния людьми и еще «злейши скотьскиа пища»: «корение бо ужевное и гнилые клады толчены ядяху, и многи болезни чреву ядущим подавахуся» [89] . Многие жители Волоцкой земли бросили свои дома и пошли побираться в соседние области. Масса голодного народа стекалась к воротам Иосифова монастыря: «Мужие и жены от глада вопияху, – описывает Житие страшную картину. – Вратницы же монастыря поведаша Преподобному. Он же призва к собе келаря и повеле их кормити: бяше бо их седмь тысяч, опричь малых детей» [90] . Маленьких детей также во множестве приносили к стенам обители Иосифа из окрестных деревень и оставляли там, не имея возможности их прокормить. Игумен послал было разыскать родителей, «их же ни един не явися, яко отрекающеся отрицахуся, свою аки чюжду утробу отметаху: толико лютость глада преможе». Тогда Иосиф распорядился устроить приют для брошенных детей, «и тамо сиа чада, яже не породи, питаше милосердною утробою и печашеся о них, аки сам сиа породи» [91] .

Через некоторое время келарь доложил Иосифу, что закончилась рожь и нечем уже кормить и саму братию. Игумен приказал казначею купить ржи, однако тот развел руками: денег в монастырской казне нет. Тогда «Преподобный отец Иосиф повеле займовати денег и рукописание давати и рожь купити, а гладных кормити: бяше же и от начала, как прииде на место, приказ его келарю и казначею, дабы никтоже сшол с монастыря не ядши, аще и от ближних есть». То есть с самого основания монастыря Иосиф придерживался обычая принимать и кормить всех, кто бы ни посетил монастырь – будь то паломники и странники издалека, или местные жители.

В этой критической ситуации некоторые из монастырской братии возроптали, говоря: «Безрассудна сиа милость: нас переморит, а их не прекормит». Кормить 7 тысяч человек казалось безумием, когда сама братия вынуждена была ограничить свой рацион: если раньше на праздники подавались к столу калачи и квас медвяный, то теперь только хлеб, рыбу да квас житный, а по будням братии приходилось довольствоваться кашей и водой. Кое-кто из братьев счел это нестерпимым; в ответ на их жалобы и укоризны Иосиф произнес сильную речь, напомнив им о монашеских обетах терпения и смирения, данных при пострижении: «Писано, братие, в Божественном Писании, яко всякому любящему Бога и чающих возданиа будущих благ подобает с радующимися радоватися и с плачущими плакати (Рим. 12, 15). И ныне, братие, пришло посещение Божие, паче же милость, приводя на покаяние заблудших: зрите, толик народ не различна брашна желают, но единого куса хлеба, дабы малу утеху от глада получити, и того ради оставиша домы своя и скитаются по чужим местом и с женами и с детьми. Мы же обещахомся всяку скорбь терпети Царствия ради Небеснаго, и о сем ныне являемся нетерпеливии: и ныне молю вас о сем, потерпим мало, и еже согрешихом, покаемся, и Бог не оставит нас». Речь Иосифа произвела на братию впечатление, ропот утих, иноки во главе с настоятелем еще усерднее стали воссылать мольбы «Господу Богу и Пречистой Его Богоматери, дабы укротил гнев Свой и призрил на нищая и алчущая».

И внезапно в обитель Пречистой пожаловал сам великий князь всея Руси Василий III Иванович. Узнав о постигшем край бедствии и о последней крайности, в которой оказался Иосифов монастырь, вынужденный влезать в долги ради прокормления голодающих, Василий III приказал доставить из своих житниц столько ржи и овса, сколько потребно. Вскоре пришла помощь деньгами и хлебом от дмитровского князя Юрия Ивановича, углицкого князя Димитрия и калужского князя Симеона, и «инии христолюбци мнозии отовселе спомогая». Один из таковых «во Пскове живый и сиа услыша скоро примча 30 рублев, и мало время поживе в миру и пострижеся во святей той обители, и во иноцех наречен бысть Арсений, а пореклу Терпигорев». Собранный по осени урожай выдался отменным, голодающие были спасены и разошлись по своим домам, «благодаряще Бога и отца Иосифа» [92] . Но сам Преподобный эту осень не пережил, он скончался 9 сентября 1515 года. Произведенная в наши дни судебно-медицинская экспертиза почивавших под спудом и обретенных в 2001 г. мощей Иосифа Волоцкого показала, что он умер вследствие «чрезвычайного истощения» организма [93] . Отдавая голодным последний кусок хлеба, спасая всех – и ближних, и дальних, – призывая братию к терпению и молитве, Преподобный втайне свершал свой последний и высший подвиг самоотречения – как «пастырь добрый полагает жизнь свою за овец» (Ин. 10, 11). Занятые своими лишениями и страданиями, ропща и негодуя на чрезмерную щедрость игумена к голодающим, иноки не замечали, как он сам умирает от голода, умирает тихо, смиренно – без жалоб и стонов. Жития зафиксировали лишь внешние признаки рокового процесса. Вот уже «очи ему изнемогосте и не сматряста», так же когда-то ослеп ученик Иосифа, Кассиан Босой, попытавшись в постническом рвении 40 дней ничего не есть. Вот Преподобный от слабости уже не смог встать с постели, и его носили в храм на руках… Последним его наказом монастырской братии было «нищих поминати, и страннолюбиа не забывати, по апостолу, яко теми благоугождаем Бог есть» [94] .

В заботе о меньшой братии Преподобный Иосиф видел главное назначение любого руководителя и единственное оправдание его власти, данной Всевышним. В своем Уставе он высказывает твердое убеждение в том, что «истязан имать быти Настоятель о всех иже под ним сущих; и аще может отсещи их от зла, и не отсецает, кровь их от руку его Бог взыщет». Подчиненный же обязан лишь послушанием, «вся с благословением и повелением Настоятеля своего творяй, и ниже смерти бояся… во время смерти бо не он, но Настоятель истязан будет» [95] .

Тот же принцип Иосиф распространял и на светских властителей, не уставая напоминать им в беседах и в письмах о том, что их высокое положение не льгота и привилегия, а служба и обязанность. В своей социальной философии Иосиф исходил из фундаментального принципа равенства всех христиан: «Вси есми создание Господне, вси плоть едина, и вси миром единем помазани, и вси в руце Господни», и всех в равной степени ждет страшный и нелицемерный Божий суд. Следовательно, каждый имеет равное право на жизнь и на пропитание, независимо от своего имущественного положения и социального статуса, а потому любому господину «подобает своя клевреты пожаловати, и милость к ним показати, и пищею и одеждаю удоволить, и инеми всякими нужными потребами упокоити». Таких добрых властителей ожидает «милость от Господа Бога Вседержителя в сем веце, и в будущем царство бесконечное». И напротив, «есть беда велика и страшна и мучение бесконечное, еже не пекутся, ни имеют печали о домачных своих сиротах, но токмо делом насилующе и ранами казняще, одеаниа же и пища не дающе и гладом моряще, а душами их не пекущеся еже о спасении, но гордящеся и желающе суетнаго и тщетнаго жития» [96] .

Иосиф использовал любой повод для того, чтобы пропагандировать свои взгляды перед власть имущими. Особенно настоятельными его внушения становились в годины народных бедствий. Когда дмитровскую землю постиг голод, он написал очень энергичное послание местному удельному князю Юрию Ивановичу: « Бога ради, государь, и Пречистые Богородици, пожалуй, попецися и промысли о православном христьянстве, о своем отечьствии. Тебе бо, государю, от Господа Бога дана бысть держава и сила от Вышнего. Тебе бо Господь Бог избра в себе место, постави на твоем отечестве, милость и живот положи у тебе. Тебе же, православному государю, приемшему от Вышняго повелениа правленье своего отечествиа, не токмо о своих пещись и своего точью жития правити, но и все обладаемое от треволнениа спасати и соблюдати, и от нужа и скорби и от бед избавляти». Иосиф напоминал адресату многочисленные примеры из прошлого, когда «благочестивии царие и князи, егда бываше в лета котораго их велика нужа от глада, тогда великое попечение о сих имеяху, яко да не измрут гладом сущии под ними нищии и убозии человеци. И аще который государь имеяше у себе много жита, подаваше неимущим, или продавати веляше недорого и уставляше цену, обговорив з бояры якоже подобаше, и заповедь полагаше во всем своем государьстве, и запрещение страшно полагаше на преступающих сиа… Аще подобно тому и ты, государь, сотвориши в своем государьстве, оживиши нищиа и убогиа человеки, занеж, государь, уже многиа ныне люди мрут гладом, а кроме тебя, государя, некому той беде пособити; а инем невозможно той беде пособити, аще не ты, государь, о том попечешися и уставиши цену своим государьским велением, в своем отечестве, и оживиши люди бедныя, и за то приимешь милость от Бога» [97] .

Иосиф имел дерзновение самому государю всея Руси Василию III открыто говорить о его обязанностях в отношении подвластных: «Солнцу свое дело светити лучами всю тварь, – писал он Василию, – царя же добрыадетели еже миловати нищаа и обидныа». Иосиф в повелительном тоне наставлял самодержца: «Подобает же ти, благочестивий царю, всяко тщаниа и о благочестии имети и сущих под тобою от треволнениа спасати, душевна и телесная, и душевное бо есть треволнение еретичьское учение, телесное же есть треволнение – татьба и разбойничество, хищение, и неправда, и обиды, и прочаа злаа дела, иже убо телесне врежают (вредят), а не душевне». Причем всецело на совести государя, в силу данной ему неограниченной власти, лежит ответственность и за дела подвластных ему людей: «Ты же убо, державны царю, и скыпетр царствиа приим от Бога, блюди, како угодиши давшему ти то, не токмо бо о себе ответ даси ко Господу, но еже и инии зло творят, ты слово отдаси Богу, волю дав им» [98] .

Обращаясь к подвластным, Иосиф призывал их «оказывать властям покорность и послушание: ведь они пекутся и думают о нас». Однако это подчинение не должно носить безоговорочного характера, ибо «следует поклоняться и служить им телом, а не душой, и воздавать им честь как царю, а не как Богу». И если «некий царь царствует над людьми, но над ним самим царствуют скверные страсти и грехи: сребролюбие и гнев, лукавство и неправда, гордость и ярость, злее же всего – неверие и хула, – такой царь не Божий слуга, но дьяволов, и не царь, но мучитель», равно как и «злой епископ, не заботящийся о пастве, – не пастырь, но волк». Таких владык ни почитать, ни слушать христианин не должен даже под страхом гонений и казней [99] .

Стремясь обратить к истинному пониманию своего предназначения светских правителей, Преподобный устно и письменно доказывал, что подобный образ действий не только душеспасителен, но и выгоден им самим и с материальной точки зрения. Когда после смерти благодетеля Иосифовой обители волоцкого князя Бориса Васильевича удел достался его сыну Федору Борисовичу, человеку крутого нрава и недалекого ума, положение населения значительно ухудшилось из-за непомерных поборов, а то и прямого грабежа княжеских слуг. «Иосиф же моляше его часто кротку быти и тиху устраатися владомым. Елма бо под кроткою десницею ему пребывающе народи, умножают о нем к Богу прилежныя молитвы», а молитвами людскими моститься князю дорога в Царствие Небесное. С другой стороны, «исполняющуюся народу имением тихости его ради купли свободное умножают, и тяжаре стоги своя на нивах участят, и тем богатеющим умножат казну его частостию тамги и дани». А когда князь лишь «отяготения и насилия» налагает на подданных, молитвы «о нем оскудеют к Богу и вместо молитв и благодарениа, воздыханиа и слезы на небеса воспущают. И кто весть, что Богови сих печаль и слезы, посем же и в самое владычество ему тщета подходит». Эти слезы обратятся на князя гневом Божиим, лишив его и земного благополучия и посмертного спасения. Никогда, утверждал Иосиф, бедность не будет источником богатства, никогда лишения и страдания подданных не будут прочной опорой преуспеяния для их господина: «Обнищавшем бо народом обидами и отягчением, изнеможет нивам тяжарство, умалятся плоды их, истлят же ся и купля торжищ им. Истощаниа же ради народного оскудеа оскудеет казна ему» [100] .

В политэкономическом учении Иосифа Волоцкого обращает на себя внимание нераздельность собственно хозяйственных, этических и сотериологических моментов. Спасение от «телесных треволнений» (нужды, голода и т.п.) есть одно и то же дело со спасением души. И в том, и в другом случае речь у Иосифа шла только о спасении всех, кто бы сколько ни внес в производство совокупного общественного продукта. Исключительная ответственность за спасение всех подчиненных им «малых сих» ложится на плечи светских и церковных владык, которым Иосиф, пользуясь малейшим поводом, неустанно об этом напоминал. Проповедью и личным примером Преподобный достиг того, что «вся же тогда Волоцкая страна к доброжизнию прелагашеся, тишины и покоя наслаждашеся, и вси веселящеся беша, и поселяне же много послабление имуще от господей сел их поущением его» [101] .

Философия хозяйства, отразившаяся в Уставе Иосифа Волоцкого, идет вразрез с постулатами классической западной политэкономии, согласно которым труд является одним из товаров, подлежащим рыночному обмену на равные стоимости. Иосиф приводит пример одного инока, отстаивавшего именно этот принцип эквивалентности обмена во внутримонастырском обиходе. Названный инок категорически отказывался работать больше, чем то, по его мнению, было необходимо для собственного его содержания. «Зде же приидох не раб быти некоторым, яко да аз тружаюся, и труд мой обретают инии», – надменно заявлял он [102] . В противоположность этому доморощенному утопийцу Иосиф Волоцкий утверждает экономику «дара», которая держится на личности, способной к безвозмездному дарению, готовой отдавать больше, чем брать, работать больше, чем потреблять. В Уставе Иосифа явственно проступает четкое понимание того, что никакая хозяйственная и производительная деятельность и никакая здоровая социальная атмосфера невозможна, если в обществе нет достаточного количества таких бескорыстных личностей; если в нем преобладают типы, маниакально сосредоточенные на подсчетах и сопоставлении собственных и чужих телодвижений и затраченных килокалорий, чтобы затем гневно требовать от общества возмещения образовавшегося дисбаланса, который, как им кажется, всегда не в их пользу. Такие типы согласны работать только за заранее гарантированное высокое вознаграждение, а особенно тяжелые и грязные работы не желают исполнять ни за какое вознаграждение [103] .

В моровской Утопии преобладает именно такой тип личности. Утопийцы работают строго установленное количество времени за строго эквивалентный затраченным усилиям паек, а чтобы никому не казалось, что его обделяют, паек этот одинаков для всех. Господством этой, по сути буржуазной, хозяйственной этики, объясняется и то, что среди утопийцев не находится желающих исполнять тяжелую или опасную работу, так как за нее пришлось бы выдавать повышенное содержание, а этого не допускает конституция острова. Дифференциация вознаграждения мгновенно разрушила бы эфемерный принцип утопийского равенства и обнажила его буржуазную начинку – догмат об эквивалентности обмена. Потому-то осуществление тяжелых работ и приходиться возлагать на рабов. Таким образом, буржуазно-рыночная сущность утопийского социума с железной необходимостью порождает рабство. Гони природу в дверь, она влетит в окно. Если внутри общества устанавливается безмятежное и ровненькое царство благоденствующего среднего класса, то, значит, неравенства, противоречия и классовые конфликты сбрасываются вовне, и тогда неизбежно вокруг островка благополучия появляется эксплуатируемая колониальная периферия и внутренняя каста неприкасаемых, извергнутая из общества в социальное гетто и обреченная на самую непрестижную и черную работу. Такую картину мы наблюдаем и в никогда не существовавшей Утопии Томаса Мора, и в реальной истории колониальных империй западных буржуазных государств XVI - XX веков, и в нынешней неоколониальной политике Запада во главе с США.

Иосиф Волоцкий в своем Уставе отстаивал противоположный подход к хозяйственной этике. Иноку, считал он, надлежит придерживаться в своей трудовой деятельности следующей максимы: «понеже Богови приидох работати, потщуся умножаватися делу, паче пища моея, елика сила» [104] , то есть постараюсь работать изо всех сил и производить больше, чем потребляю. Поэтому инок не должен отвращаться ни от какой работы, ибо чем она тяжелей и грязнее, тем большую душевную мзду воспримет он в царствии небесном. Иосиф приводит выразительный пример Иоанна Дамаскина, утонченного интеллектуала и блестящего религиозного философа, «ангелов собеседника», который беспрекословно подчинился повелению своего старца «вся иноческая скверная седалища своима рукама исчистити» [105] .

В обители Иосифа такой образ хозяйственного мышления и поведения не оставался лишь теоретическим уставным пожеланием, но осуществлялся в повседневной практике. Необычайное зрелище, по словам Саввы Крутицкого, представляла собой монастырская братия своим контрастом с тем, что считается нормой поведения в мирской жизни, как то: всемерно уклоняться от труда, при любой возможности перекладывать на чужие плечи самую тяжелую и неприятную работу, жить за счет других и т.п. Поэтому не может не приводить в восхищение противоположный пример «чудных тех Христовых страдальцев, своим произволением сами себе мучаще, в нощи на молитве стояща, а во дни на дело спешаща, и друг пред другом ретящеся, не яко земледельцы, еже нарядницы (надсмотрщики) за ними понужая на дело, сии же не тако, но друг пред другом спешаща. И егда кто от них на деле тяжко подоимаше, инии же ему запрещаху, а сами вдвое подоимаху, помышляя, дабы кто от них вящше трудился» [106] .

Принцип «дара» распространялся Иосифом Волоцким не только на сферу производства (производить больше, чем получать), но и на сферу потребления (потреблять меньше, чем получил). Волоколамский патерик свидетельствует, что Преподобный на общей трапезе всегда оставлял часть пищи нетронутой и говорил: «Это часть Христа моего» [107] . Подражая своему игумену, так поступали и многие иноки. Оставшаяся еда шла на пропитание многочисленных нищих и голодных, ежедневно приходивших к монастырю [108] .

В отношения с миром Иосиф также пытался привносить хозяйственную этику «дарения». Об этом мы можем судить по замечательной истории, которую донесли до нас не Жития Преподобного или другие произведения средневековой книжности, а устные народные предания волоцких крестьян, записанные в середине XIX века С.П.Шевыревым. Один из живописных прудов, окаймляющих стены обители, был вырыт силами окрестных мужиков еще при Иосифе. Игумен установил ежедневную плату в 25 копеек каждому работнику. Им эта плата показалась недостаточной и однажды они устроили стачку и потребовали ее увеличения. Иосиф не стал спорить, он вынес из монастырской казны огромный ворох медных денег и велел брать из него каждому, загребая, сколько угодно. Обрадованный неожиданной удачей народ бросился выхватывать деньги из кучи горстями, однако, сколько бы люди не брали, все выходило не более 25 копеек у каждого. Пристыженные работники вынуждены были признать эту плату справедливою и оставили свои непомерные требования [109] . Хорошо же запомнился этот урок политэкономии Преподобного Иосифа, если более четырехсот лет эта история передавалась крестьянами из уст в уста!

Очевидно, что история об иосифовых 25 копейках находит прямую аналогию в евангельской притче о работниках одиннадцатого часа (Мф. 20, 1-16), как и вся хозяйственная этика Иосифа имеет свой главный источник не в соображениях экономической эффективности, а в православном учении о спасении и благодати.

Только тот труд, где есть «часть Христа моего», благословен и плодотворен. Только бескорыстный дар, не требующий эквивалентного возмещения, ведет ко спасению, ибо таким же даром была крестная жертва Христа ради нашего спасения (см.: Рим. 3, 24).

Тогда же в середине XIX века, когда С.П.Шевырев собирал удивительные рассказы об Иосифе Волоцком, в капиталистической Европе с особенной остротой встал «рабочий вопрос», и наука и общественная мысль, наконец, обратили свое внимание на униженных и оскорбленных, обездоленных и угнетенных. Как грибы после дождя, начали возникать различные учения, обещавшие на основе новейших научных данных социологии и политэкономии покончить с социальными язвами и обеспечить всеобщее довольство и процветание. Множеству буржуазных формул «счастья», сводившихся к безграничной свободе индивида продавать и покупать, противостояли социалистические – формула последователей графа Сен-Симона «от каждого по способности, каждому по труду» [110] , формула Этьена Кабе и Луи Блана «от каждого по способности, каждому по потребности» [111] . В формулах этих многие горячие и светлые умы увидели тогда (и до сих пор видят) волшебный ключик от райских дверей, а многие трезвые и холодные головы очень скоро начали осознавать бесплодность и ложность их обещаний. Одинокий русский мечтатель князь Владимир Федорович Одоевский (1803-1869), отчаявшись найти в западных шпаргалках ответ на всемирный социальный вопрос, смело и резко заявил о необходимости обоснования «Русской Политической Экономии». «Нам предстоит, – писал он, – создать свою политическую экономию, построенную на чисто русском принципе – “счастье всех и каждого”. Если, по-нашему, не только все, но и каждый, если не только каждый, но и все имеют право быть счастливыми, то мы очень затрудняемся нашу варварскую точку зрения согласовать с изящными теориями о “каждом для себя”, или “каждому по его делам”, и еще менее с принципом “каждому по числу часов”, как претендует г. Прудон». Русское разрешение вопроса о «счастье всех и каждого» должно было, по Одоевскому, опираться на достижения науки и одновременно – на высокие принципы христианской этики [112] . Поставив такую грандиозную задачу, Одоевский, к сожалению, так и не смог ее осуществить. Если бы князь Владимир Федорович поменьше читал Прудонов и Сен-Симонов, а повнимательнее изучил наследие родной своей Русской Православной Церкви, то обнаружил бы, что не только в книжной теории, но и в многовековой практической деятельности русских святых мужей, монастырских строителей и добрых пастырей отыскана и испробована истинная формула русской политэкономии: «от каждого – всё, всем – поровну».

Как уже говорилось, корни любой политэкономии вырастают из религиозной идеи спасения. Недаром же хозяйственными метафорами и притчами испещрено Священное Писание: здесь Христос – «хлеб жизни» (Ин. 6, 35), и Кровь Христова – «искупление» (Еф. 1, 7; 1 Пет. 1, 18-19), здесь «собирают сокровище» на небесах (Мф. 6, 19-20; Лк. 12, 33) и «в Бога богатеют» (Лк. 12, 21), а Царство Небесное «подобно купцу, ищущему хороших жемчужин», и «человеку, посеявшему доброе семя на поле своем» (Мф. 13, 45; 13, 24)… Подобными аналогиями и метафорами в Евангелиях утверждается идея нераздельности бытовой и духовной жизни, и определяющее значение этой последней для всех остальных сфер человеческой деятельности, «ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Мф. 6, 21). О «стяжании» Царствия Небесного в православном понимании Преподобный Амвросий Оптинский говорил так: «Для него не существует цены определенной. Всякий человек должен отдать за него все, что имеет. Апостол Петр отдал сети и получил Царство Небесное, вдовица отдала две лепты; у кого миллионы, пусть даст их; а у кого ничего нет, пусть отдаст произволение» [113] . Этот-то универсальный принцип христианского спасения Иосиф Волоцкий приложил к организации и монашеской братии в своей обители, и мира вокруг нее.

При этом надо иметь в виду, что Иосифов монастырь и попавшие в его гравитационное поле земли и люди – от мужиков и холопов до бояр и князей – это не акционерное общество на паях, ведущее прибыльное хозяйство, и не самообеспечивающаяся артель, нацеленная на автаркическое существование. Соображения чисто экономической эффективности, сытости и материального благосостояния играют в социальном проекте Иосифа вполне подчиненную роль: «Божественное Писание о душевней ползе глаголет и учит, о телесном же покои мало вещает», – говорил он [114] . Жизнь в монастырском сообществе организуется не вокруг интересов производства, обмена и потребления, а вокруг храма и алтаря, и главное назначение монастыря – не извлечение прибыли из человеческих и природных ресурсов, а установление прямой связи земли и неба, соединение всех живых и мертвых в целокупное тело Церкви. Недаром в первой главе своего Устава Иосиф говорит о соборной молитве, Богослужении и литургии как об основной заботе всех подвизающихся в обители, и никакие экономические интересы и житейские выгоды, ни даже попечения о хлебе насущном не должны заслонять этого «единого на потребу». «Кто каково дело делает и молитвенному часу приспевшу не оставит прилучшагося ему дела, сей от бесов обругаваем есть, – говорит Иосиф. – И якоже Каин первая убо себе, вторая же Богови принесе, отвержен бысть и неприят, такожде и ныне иже прежде хотяи суетныя и тленныя и земныя вещи управити, и того ради к началу Божественных пений не приходити, и сей отвержен от Бога бывает и мерзок» [115] .

Спасение может быть только общим. Для Иосифа неприемлем путь личного спасения наособицу. Только вместе, заедино, помогая друг другу, молясь все за всех, можно войти в Царствие Небесное. В общежительном монастыре, разумеется, гораздо легче достичь того единодушия и целеустремленности в деле всеобщего спасения, которые бы могли стать прообразом спасительного единения всего христианского мира. Потому-то столько усилий положил Иосиф на укоренение строгого общежития в своем монастыре. В своем Уставе он посвятил яркие и проникновенные строки изображению того святого, поистине братского, единства, к установлению которого он стремился в отношениях иноков между собой и в отношениях между настоятелем и братией. Именно таким, по убеждению Иосифа Волоцкого, и был изначальный замысел Всевышнего о человеке: «Наставник бо аще опасством (тщанием, попечением) навершает еже от Бога взаконенная, ничто же ино разве Господа нашего имея лице, и ходатай Богу и человеком бывает, священнодействуя Богови покаряющихся ему спасение, любовь же и смирение и единомыслие, отгоня же мятеж и любопрение, обща же творя всяческая, душа и телеса и нрави, и елицеми питаются и покоят, общий Бог, общии благочестивии подвизи, общии труди, обще спасение, общии венцы. Что сего блаженнейши, и что душам и телесем сего радоснейши, человецы от различных родов и стран собрашася в толико единение и любовный союз соединишася, яко единой души во мнозех телесех видетися? Боляй телом многи имать соболезнующа, недугуяй многи имать исцелевающих, друг другу работающе, друг другу повинующеся. Таковыя изначала хотящи нас Бог быти: сии опаснии (ревностные) подражателие Спасу и того во плоти жительству подобящеся, сии Ангельстии жизни подобящеся, сии Ангельстии жизни поревноваша; несть бо в Ангелех распря, ни зависти, ниже ненависти, но все в себе доброе хранят и невеществено имут стяжание и мыслено богатство: тако и сии ничто же свое имущее, но вся Божия и друг друга; сии убо совершенное нестяжание и всяку добродетель исправиша» [116] .

Общность, сплочение и равное соучастие всех необходимо не только в труде и в распределении благ. Еще более важным является общее соединение в соборной молитве. Иосиф Волоцкий был глубоко убежден, что никакая келейная уединенная молитва не может сравниться по своей силе и действенности с молитвой в храме и сообща: «Иной кто, возможно, возразит, что, мол, и дома можно помолиться. Ты ошибаешься, человек! Помолиться дома можно, но невозможно так помолиться, как в церкви, где множество отцов, где единодушное пение к Богу возносится, где и единомыслие, и согласие, и любви союз! И в это время, возлюбленный мой, не одни человеки к Богу молитвенный вопль воссылают, но и ангелы к Владыке припадают, и архангелы молятся… А потому, – говорит Иосиф, – здесь и скорее услышан будешь, нежели в одиночестве молясь. Ибо здесь, в церкви, и священнические молитвы воссылаются. Для того и священники за всех предстоят, чтобы молитвы немощнейших, соединившись с молитвами сильнейших, взошли вместе с последними на небо… Ибо на небесах воинства ангельские Бога славословят – в Церкви человеки им вторят; на небесах Серафимы трисвятую песнь вопиют, в Церкви ту же песнь человеческое множество воспевает. Общее торжество неба и земли, единое благодарение, единая радость, единое веселие!».

Не всякому в одиночестве достанет силы воли на понуждение себя к молитвенному Богообщению, бесчисленные злобы дня и суетные попечения рассеивают внимание и увлекают мысль в сторону. Но даже духовно ленивый и маловерный человек, участвуя в соборной молитве, невольно проникнется ее жаром и смыслом. Тут-то и возникает эффект духовного резонанса: «Если молитва имеет такую силу, то тем более сила сия умножается при множестве молящихся. Она при этом и более дерзновенна, и больше в ней усердия. Соединяя частыми ударами камень с камнем, мы высекаем множество искр – несмотря на то, что сами камни совершенно холодны. Так мы частотой ударов торжествуем над естеством. Если с камнями такое возможно, то тем более – с человеческими душами, друг с другом соединяющимися и огнем духовным согревающимися» [117] .

Спасение, по убеждению Иосифа Волоцкого, не только легче достигается общими усилиями, но и кратчайший путь к нему пролагает забота о спасении ближнего. «Ничто же бо сего честнейши, ниже душам что есть полезнейши, но еже хотети брата своего пользы яко своея, и спеху его яко своего», – говорится в Иосифовом Уставе [118] . А в предисловии к монастырскому Синодику Преподобный развивает эту мысль: «Хощет бо сице благолюбивый Бог молим и просим быти, и дати твари Своей, еже ко спасению просимая, и тогда паче всяческы преклоняется, не егда кто точию о своей душе подвизается, но егда и о искренем (ближнем) се творит», поэтому «всяк, кто о искренего спасении подвизаяся, первие себе помазует, потом же искреннего» [119] .

Иосиф Волоцкий выдвигает идею о соборности спасения, ибо сам себя спасти человек не может в силу отягощенности первородным грехом: «Понеже никто же безгрешен и никто же чист от скверны – вси бо согрешихом и помощи требуем от Божественныа и священныа службы и Животворящиа Жертвы плоти и крови Господа нашего Иисуса Христа» [120] . Не путем накопления «добрых дел» на персональном счету возможно спастись, а только посредством взаимопомощи между людьми, их общих усилий в любви и заботе друг о друге и в надежде на беспредельное милосердие Христа Спаса: « Свидетельствуют люди, просвещенные Богом: при последнем издыхании как на весах измеряются дела человека. Если перетянет правая сторона, то явлено, что умерший удостоен стояния справа; если обе стороны равны, то перетягивает Божие человеколюбие, если же левая сторона немного перетягивает, то и тогда Божия милость дополнит правую чашу. Суд Владыки тройственен: во-первых, это суд праведный, во-вторых – человеколюбивый, в-третьих – преблагой» [121] . Поэтому Иосиф Волоцкий, вслед за Иоанном Лествичником, решительно заключает: «Еже убо всем бесстрастным быти немощно есть, а еже всем спастися возможно есть» [122] .

Далее, принимая во внимание то, что Церковь Христова есть Церковь не только живых, но и мертвых, а Господне милосердие не имеет пределов, Иосиф приходит к убеждению в возможности всеобщего спасения. Ведь даже когда человек умер в состоянии греха, его участь еще не предрешена, если живые позаботятся о его спасении. Потому-то все православные «должны всяко тщание и попечение имети, еже и по смерти себе же и друг другу помощь сотворити священною и Божественною Жертвою, плотию и кровию Владыкы Христа» [123] . «Каждый человек, – пишет Иосиф, ссылаясь на Иоанна Дамаскина, – если он получил малую закваску добродетели, но не успел сделать хлеб – хоть и желал, да не мог или по лености, или из-за небрежения, или по слабости воли, или потому, что откладывал со дня на день, – а все же, достигнув кончины, получит награду за одну надежду свою: не забудет его праведный Судия и Владыка и воздвигнет после его смерти того, кто восполнит не сделанное им». Очень важно верить, что «Господь не только в этой жизни спасает за праведные дела, покаяние и веру – и после смерти Преблагой и Милостивый Господь и Бог наш спасает через милостыню и совершение Святых Божественных Таинств. Это приносит большое облегчение и великую милость усопшим». Поэтому «доныне спасаются бесчисленные множества людей благодаря Его милосердию и милости: одни – богоугодной и чистой жизнью, другие – покаянием и слезами, третьи – теплой, несомневающейся верой, четвертые же после смерти получили милость благодаря молитвам, совершению Божественных Таинств и милостыни, подаваемой нищим» [124] .

Опираясь на эту веру, Иосиф Волоцкий сделал свой монастырь одним из крупнейших центров поминальной практики на Руси [125] . Под руководством настоятеля в монастыре была разработана четкая система повседневного поминания. Лица, внесшие в обитель крупный вклад, денежный или имущественный (100 рублей и больше), поминались на литургии и других службах ежедневно; меньшие вклады давали право на повседневное поминание в течение определенного количества «урочных лет». Все остальные за любой вклад (это могли быть книги, скот, одежда и т.п.) вносились в ежегодный поминальный список (синодик) навечно, «доколе монастырь Пречистые стоит» [126] . Если же умирал кто-либо из монастырских насельников или слуг, не имевший никакой собственности, «тех и даром пишут в синаник (синодик) да и в годовое поминание», так как «на нищих бог не истязует, а богатый кождо по своей силе истязан будет».

Деньги и прочие вклады на помин души расходовались в Иосифовом монастыре на обеспечение непрерывного богослужения и ежедневных молитв за спасение душ живых и мертвых, на благотворительность: «Надобе церковные вещи строити, – перечислял Иосиф, – святыя иконы и святыя сосуды, и книги, и ризы, и братство кормити, и поити, и одевати, и обувати, и иные всякии нужи исполняти, и нищим и странным и мимоходящим давати и кормити. А росходится на всякой год по полутораста рублев денгями, а иногда и боле, да хлеба по три тысячи четвертей на год розходится, занеж на всяк день в трапезе едят иногда шестьсот, а иногда семьсот душ». Да на самом богослужении «надобе еще мед, да воск, да просвиры, да фимиан», и вино, и свечи и многое другое [127] . Ежегодно на престольные праздники для угощения богомольцев монахи выпекали по 3300 хлебов, и каждому пришедшему в монастырь не только подавали на трапезе хлеб, кашу и квас, но и оделяли деньгами [128] . Как писал Иосиф Волоцкий в одном из своих посланий, «в нашем манастыре обычей: сколко Бог пошлет, столко и раздаидется» [129] .

Недалеко от обители Пречистой в селе Спирове Преподобный Иосиф основал «Богорадный монастырь», специально для призрения бездомных стариков, которым в те лихие времена это монастырское пристанище, несомненно, давало спасение от незавидной участи христарадничать и умирать на улице от голода и холода. Кроме того, игумену и братии Богорадного монастыря было поручено отпевать и хоронить у себя в «доме Божием» беспризорные тела «преставльшихся раб своих всех православных хрестьян, иже нужными всякими смертями скончавшихся от глада, и губительства огня, и меча, и межусобная брани, или рече от разбоя, и от татьбы, и от потопа, и Божиим гневом мором умерших, и в воде утопших, и где ни будет на пути, и на лесу, и на пустых местах повержена телеса усопших… и в книги писать Бога ради их имена в дома, а безимянных полочат (по-видимому, речь идет об умерших в басурманской неволе полоняников. – И.Д.) по тому же Бога ради. И в субботу Вселенскую и, в другую – мясопустную и седмой четверток по Пасце сия всякого понахида пети и обедни служити по всех православных христианах иже тамо в Божьем дому лежащих». Огромную важность этих усилий Иосифа Волоцкого и его братии по спасению душ умерших внезапной или насильственной смертью можно оценить, только учитывая, что до его времени на Руси было принято не хоронить таковых (поскольку их кончина не считалась христианской – без исповеди, покаяния и причастия), а только забрасывать ветками, не говоря уже об отпевании и заупокойных поминаниях [130] .

В Синодик Иосифо-Волоколамского монастыря только за годы управления Преподобного было внесено на вечное поминовение несколько тысяч имен – от членов семьи государя всея Руси и вселенских патриархов до простых иноков и землепашцев.

Иосиф Волоцкий строго-настрого наказывал своим преемникам не забыть поминанием и молитвой ни одну душу христианскую: «Си же пишем вам, пастухом, рекше, игуменом и учителем Христова стада, иже кто мних (монах) паствы вашея нищетою духовною живя преставится от житиа сего, не глаголите: “Не дал клада, не пишем его в поминание”, – то уже несте пастыри, но наимници и мздоимци». Священник, пренебрегающий обязанностью творить поминание по всем, внесенным в синодик, «сам непомяновен будет пред Богом» [131] . Таким образом, главный принцип в сотериологии Иосифа Волоцкого был таким же, как и в экономике: каждый отдавал все, что мог, в надежде получить одно и то же равное для всех – спасение души.

По учению Иосифа не должен быть забыт и брошен на произвол судьбы никто, вплоть до самого последнего безымянного горемыки, вплоть до самого отчаянного грешника, если в нем сохранилась хотя бы одна искра Божья. «На это говорит дьявол: если это так, то все спасутся и никто не согрешит. Но это и хорошо: преблагой Господь желает, хочет, стремится, радуется, веселится, если никто не согрешает против Его Божественных даров», – утверждает Иосиф: «Единый Естеством, Великодаровитый, Преблагой Человеколюбец Бог желает и хочет, чтобы все спаслись и никто не грешил! Как радуется и веселится Преблагой Господь о том, что никто не погибнет!» [132] .

Преподобный смело ставит вопрос и об оправдании и спасении не только христиан, но иноверцев и язычников. Во введении к Синодику своего монастыря Иосиф приводит много примеров великой силы молитв за умерших из святоотеческой и житийной литературы. В частности, он рассказывает, как первомученица Фекла ( I век) отмолила умершую в языческой вере девушку по имени Фалконила. Другая история повествует о папе римском Святом Григории Двоеслове (ок. 540-604), по молитвам которого были прощены грехи императора Траяна, не только язычника, но и свирепого гонителя христиан. «Смотри же пакы, – подчеркивает Иосиф Волоцкий, – о коем есть прошение их и молитва: не о еллинех ли и идолослужебницех, и о еретицех и всяческы несвященых и чюжих от Бога, и о безакониа делателех?» [133] . Тем более действенной должна быть молитва о братьях во Христе.

Подтверждение этому Иосиф видел в поразительном чуде посмертного спасения византийского императора Феофила (812/813-842), который запятнал себя не только иконоборческой ересью, но и жестокими пытками и казнями исповедников православной веры. После лютой смерти «богомерзкого» Феофила, его вдова, благочестивая императрица Феодора, повелела восстановить иконопочитание, и ересь навсегда была повержена. После этого, движимая чувством христианской любви, Феодора попросила архиереев, чтобы они умолили Бога простить Феоофилу все его согрешения и избавить от вечной муки. Византийская «Повесть о прощении императора Феофила» и Синаксарь Никифора Ксанфопула (Иосиф Волоцкий был знаком с этой историей по Синаксарю) рисует величественную картину обращения патриарха Мефодия ко всему честному и православному народу, от мала до велика, с женами и детьми, к митрополитам и епископам, пресвитерам и диаконам, монахам и пустынникам, столпникам и затворникам, соборно помолиться Господу о Феофиле. И вот весь православный люд империи, настрадавшийся от гонений за веру при Феофиле, во всю первую неделю поста, по всем храмам и монастырям, скитам и пещерам, молил Всевышнего о прощении и оставлении грехов нечестивому императору. Патриарх Мефодий в самом начале всенародного молебна записал в свиток имена всех императоров-еретиков, в том числе и Феофила, в присутствии народа опечатал его и положил под святой престол. Когда в пятницу он достал бумагу – имя Феофила исчезло. Тогда же явился Мефодию во время молитвы ангел и возвестил: «Се, услышано, о епископ, моление твое, и император Феофил сподобился прощения – поэтому больше не докучай о нем Божеству» [134] . В честь этих событий был установлен в первую неделю Великого поста праздник Торжества Православия, во время которого в церквах читается, так называемый, Вселенский Синодик, содержащий поминание всех святых исповедников и мучеников за веру и общую память всех почивших: «Помяни, Господи, души усопших раб своих от Адама до сего дни» [135] .

Знаменательно, что среди участников панихид по Феофиле упоминаются источниками уже умершие к тому времени святые праведники, в частности, Преподобный Феодор Студит (†826). Иосифу Волоцкому было очень дорого это убеждение в том, что и мертвые прилагают все усилия и делают все возможное для того, чтобы помочь спасению живых. Как живые молятся об умерших за упокой и во их оставление грехов, так и святые угодники пред престолом Божиим непрестанно творят молитвенное заступничество за живых. Иосиф, впрочем, и не считал святых умершими, ибо чудотворные их мощи «страшны для бесов, дают слепым прозрение, врачуют прокаженных и расслабленных и всякие болезни». «И как при жизни сподобил их Владыка духовных дарований и сил и способности творить чудеса, – говорит Иосиф, – так и по отделении душ их от тел не лишает этих дарований. Поэтому мы не называем их мертвыми, ибо какие чудеса может творить мертвая плоть? О том, что они живы, извещает слово Господа: “Верующий в Меня не умрет вовек”…» [136] .

Иосиф никого не хотел исключать из сообщества соучаствующих в спасении: ни мертвых, ни инославных, – нередко вступая в противоречие с некоторыми устоявшимися в церковной традиции (не имеющей, однако, догматической основы) предубеждениями. В Волоколамском Патерике содержится любопытный рассказ одной инокини, удостоившейся видения загробного мира, которая «поведала, что многих видела там: кого в раю, а иных в муках, и монахов, и мирян». Между прочим, «не дойдя до места мучений, она видела ложе, на котором лежал пес, укрытый собольей шубой. Инокиня обратилась к проводнику, спросив его: “Что это?” И он отвечал: “Это агарянин, милостивый и добродетельный. Бог избавил его от муки ради его несказанной милостыни; но поскольку не потрудился он обрести истинную веру и не обновился водою и духом, недостоин войти в рай, по слову Господа: “Кто не родится от воды и Духа, не может войти в царство небесное” (Ин. 3, 5). Но агарянин был столь милостив, что всех отпускал, избавляя от нужды и всякого долга, и освобождал пленных христиан, посылая за ними по кочевьям и выкупая их; и не только людей, но и птиц отпускал на волю, выкупив их у ловцов. И показал это Господь в понятных для человека образах: ради злой его веры – в образе пса, ради честной милостыни — в многоценной шубе, которой покрыт в знак избавления от вечной муки. Там же души неверующих в Бога не в образе пса будут, не шубами покроются, но, как уже говорил, дав ему образ пса, Господь указал на его зловерие, дав шубу — на честную милостыню. Смотри: сила милостыни так велика, что и нехристианам помогает!» [137] .

Следовательно, на вопрос о возможности спасения не только для всех христиан, но также и для язычников и иноверцев, Иосиф Волоцкий дает утвердительный ответ. Это убеждение разделяет с ним и вся Православная церковь, которая всегда отстаивала святость многих ветхозаветных праведников: Авраама и Сарры, Иосифа и Моисея, Илии и Иеремии. Поминовение ветхозаветных, дохристианских святых внесено в годовой календарь Православной церкви, тогда как на Западе этого обычно не делают. С точки зрения католической сотериологии, основывающейся преимущественно на трудах Августина, количество избранных ко спасению вообще крайне невелико в противоположность огромной массе осужденных на вечные муки людей. Характерно для западной традиции ошеломляющее утверждение, выраженное, например, в трактатах авторитетнейших католических теологов Петра Ломбардского (ок. 1095-1160) и Фомы Аквинского (1225-1274), о том, что зрелище адских мучений собратьев не только не терзает сердца избранных в раю, но еще больше увеличивает их радость и славу [138] .

Прямое продолжение этой традиции мы видим в моровской Утопии: «остров блаженных», окруженный изверженными во «тьму внешнюю» массами неграждан, рабов и иноплеменников, предоставленных адской участи быть ограбленными и эксплуатируемыми. В системе Адама Смита лишенными благодати оправдания и спасения оказываются все те, чья деятельность носит нерыночный характер, и чей труд «не производит ничего такого, что могло бы потом купить или доставить равное количество труда» (то есть не вписывается в аристотелево понятие справедливого обмена). В категорию отверженных рыночным раем у Смита, помимо домашней прислуги, попадают практически все творцы духовной культуры – «священники, юристы, врачи, писатели всякого рода, актеры, паяцы, музыканты, оперные певцы, танцовщики и пр.» [139] . Еще один из почитаемых «отцов» буржуазной политэкономии и одновременно «святой отец» Томас Мальтус (1766-1834), бывший с 1789 г. пастором англиканской церкви, отказывал в спасении всем беднякам. «Неумолимые законы человеческой природы, – писал он, – то есть размножение людей сделали то, что многие человеческие существа были обречены на нищету. Это несчастные люди, которым в жизненной лотерее попался пустой билет». Произвол протестантского Божества получил у Мальтуса псевдоним «законов природы», и они столь же неумолимы, как лютеровское предопределение ко спасению [140] : «Человек, пришедший в занятый уже мир, не имеет ни малейшего права требовать себе пропитания: он – лишний на земле… На великом жизненном пиру нет для него места. Природа повелевает ему удалиться и сама же приводит в исполнение свой приговор» [141] .

Своего логического завершения эта сегрегационная сотериология достигла в современной западной цивилизации, которая, как показали блестящие исследования М.Фуко и Ж.Бодрийяра, буквально пронизана расистскими интенциями. «Мы расисты не только по отношению к индейцам-каннибалам, – говорит Жан Бодрийяр, – по мере углубления своей рациональности (курсив наш. – И.Д.) наша культура последовательно выдворила в область нечеловеческого неодушевленную природу, животных, низшие расы, а затем эта раковая опухоль Человеческого, притязая обозначать пределы абсолютного превосходства нашего общества, проникла и внутрь самого этого общества. Мишель Фуко проанализировал выдворение безумцев на заре новоевропейской цивилизации [142] , но мы знаем также, как непосредственно с развитием Разума происходило выдворение детей, как в силу идеализированного статуса детства они все больше заточались в гетто инфантильного мира, в отверженное состояние невинности. Не-людьми сделались и старики, отброшенные на периферию человеческой нормы… Бедняки, слаборазвитые страны, индивиды с низким коэффициентом умственного развития, транссексуалы, интеллектуалы, женщины – целая мифология террора и отлучения на основе все более и более расистского определения “нормального человека”. Квинтэссенция нормальности: в последнем итоге все “категории” подвергнутся исключению, сегрегации и проклятию, и тогда-то общество станет наконец универсальным».

Однако, продолжает Бодрийяр, открывая страшную кощееву тайну Запада, «есть еще один акт исключения, который состоялся раньше всех других и был радикальнее, чем исключение безумцев, детей и низших рас, который предшествовал им и служил для них образцом, который вообще лежит в основе всей “рациональности” нашей культуры: это исключение мертвых… От первобытного общества к обществам современным идет необратимая эволюция: мало-помалу мертвые перестают существовать. Они выводятся за рамки символического оборота группы. Они больше не являются полноценными существами, достойными партнерами обмена, и им все яснее на это указывают, выселяя все дальше и дальше от группы живых – из домашней интимности на кладбище (этот первый сборный пункт, первоначально еще расположенный в центре деревни или города, образует затем первое гетто и прообраз всех будущих гетто), затем все дальше от центра на периферию, и в конечном счете – в никуда, как в новых городах или современных столицах, где для мертвых уже не предусмотрено ничего, ни в физическом, ни в психическом пространстве. В новых городах, то есть в рамках современной общественной рациональности, могут найти себе структурное пристанище даже безумцы, даже правонарушители, даже люди аномального поведения – одна лишь функция смерти не может быть здесь ни запрограммирована, ни локализована. Собственно, с ней уже и не знают, что делать. Ибо сегодня быть мертвым – ненормально, и это нечто новое. Быть мертвым – совершенно немыслимая аномалия, по сравнению с ней все остальное пустяки. Смерть – это антиобщественное, неисправимо отклоняющееся поведение. Мертвым больше не отводится никакого места, никакого пространства/времени, им не найти пристанища, их теперь отбрасывают в радикальную у-топию – даже не скапливают в кладбищенской ограде, а развеивают в дым…»

По мнению Бодрийяра, современная западная цивилизация создала и замогильное гетто, фактически лишив подавляющее большинство людей права на вечную жизнь, которое стало привилегией богатых и сильных [143] . Но эту штуку проделали еще Августин и Фома Аквинский. А у Мора в философии его утопийцев этот процесс рационального «исключения», своего рода онтологического секвестра всех неистинных сущностей – иноплеменников, стариков, детей, мертвых и т.д. (что на языке богословской символики означало бы их низвержение в ад), приводит к сжатию подлинного бытия до одной единственной точки – индивидуального «Я». «Ад – это другие», – воскликнул утопиец XX столетия устами одного из героев Сартра, и смело мог бы добавить, что «ад – это для других», поскольку они другие [144] .

И в самом деле, центральным ядром утопийского общества является тело индивида, рассматриваемое как источник приятных ощущений и удовольствий. Вокруг человеческого тела формируется социальное тело, причем формируется таким образом, чтобы обеспечить максимально положительный баланс приятных и неприятных ощущений для каждого из входящих в социальное целое индивидуальных тел, остающихся «другими» друг для друга, при соблюдении принципа эквивалентности обмена ощущениями между телами. Периферия утопийского государства, окружающие его иные политические образования, рассматриваются под тем же углом зрения – как источник пользы или неприятностей. Первые всячески поощряются и поддерживаются, вторые – подавляются и уничтожаются. Собственное благополучие неутопийских общественных тел, их суверенитет и субъектность не имеют для Утопии самостоятельного значения. Социальная система Утопии центростремительная, всасывающая, и ее созидательные усилия направлены на организацию и форматирование внешнего пространства для оптимального всасывания и поглощения. Это своего рода социальная черная дыра, низвергающая в ад других, и сама вследствие того становящаяся адом для других…

Напротив, система Иосифова Устава центробежная, излучающая: улавливая с помощью организованных в монастырском центре литургических и духовных практик неисчерпаемую Божественную энергию свыше, она дарит духовный свет окружающему миру, окормляя и просвещая его. Это система не «исключающая» – чужих, лишних, мертвых, – а принимающая и спасающая всех. Иосифо-Волоцкий монастырь, по замыслу своего основателя, не замкнутая монада, отгородившаяся от погрязшего во грехе и скверне мира непроницаемыми стенами, но средоточие мира, переплетенная с ним всеми нервами и кровеносными сосудами сердечная мышца, объединяющая, оживляющая и питающая его…

Утопия и Устав – это не только две идеологии, две сотериологии, два социальных мегапроекта, которые продолжают осуществляться (хотя и с разным размахом), и спор между которыми еще не окончен. Это два разных мира, отразившиеся, как в капле воды, в двух личностях, и наложившие на самый внешний облик их свою неизгладимую печать.

На известном прижизненном портрете Томаса Мора кисти Ганса Гольбейна-младшего изображен дородный господин в мехах и бархате с массивной золотой цепью на шее. Не это ли идеальное воплощение европейского человека Утопии?

На древнейшей надгробной иконе Преподобного Иосифа Волоцкого XVI века мы видим аскетичный лик человека в ветхой и «искропанной» ряске, умершего от истощения, помогая голодным крестьянам, «душу свою положа за други своя» (Ин. 15, 13), – пытаясь спасти всех…

[1] См., напр.: Преподобный Иосиф Волоцкий. Просветитель. С. 32; Послания Иосифа Волоцкого. М.-Л., 1959. С. 150; Духовная грамота Преподобного игумена Иосифа // Древнерусские иноческие уставы. М., 2001. С. 112, 119. Первоисточником этого выражения послужила для Иосифа «Лествица» Иоанна Лествичника, который говорит, что «никакой дар от нас Богу не может быть столько приятен, как приношение Ему словесных душ чрез покаяние. Ибо весь мир не стоит одной души, потому что мир преходит, а душа нетленна, и пребывает во веки» (см.: Лествица Преподобного отца нашего Иоанна Лествичника. Издание Свято-Успенского Псково-Печерского монастыря, 1994. С. 267). Ср. также: «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» (Мф.16, 26).

[2] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное Саввою, епископом Крутицким. М., 1865. С. 5-6.

[3] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное Саввою, епископом Крутицким. С. 16.

[4] Рассказ о смерти Пафнутия Боровского // Памятники литературы Древней Руси: Вторая половина XV века. М., 1982. С. 503-505.

[5] Духовная грамота Преподобного игумена Иосифа. С. 105.

[6] Духовная грамота Преподобного игумена Иосифа. С. 103-106.

[7] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное Саввою, епископом Крутицким. С. 18-19.

[8] Духовная грамота Преподобного игумена Иосифа. С. 108.

[9] Житие Макария Калязинского // Памятники литературы Древней Твери. Тверь, 2002. С. 62.

[10] Духовная грамота Преподобного игумена Иосифа. С. 100-101.

[11] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное неизвестным. М., 1903. С. 20.

[12] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное Саввою, епископом Крутицким. С. 17-18.

[13] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное неизвестным. С. 18-19.

[14] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное Саввою, епископом Крутицким. С. 16-17.

[15] См.: Акты феодального землевладения и хозяйства XIV - XVI вв. Т. 2. М., 1956.

[16] Послания Иосифа Волоцкого. С. 210.

[17] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное Саввою, епископом Крутицким. С. 23.

[18] Текст Краткой редакции Устава Иосифа Волоцкого опубликован в кн.: Послания Иосифа Волоцкого. С. 296-319; Древнерусские иноческие уставы. М., 2001. С. 187-213.

[19] Духовная грамота Преподобного игумена Иосифа. С. 126.

[20] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное Саввою, епископом Крутицким. С. 62-63.

[21] Духовная грамота Преподобного игумена Иосифа. С. 119, 121-122, 128-129.

[22] См.: Послания Иосифа Волоцкого. С. 296-303. В Пространную редакцию Устава это Слово вошло практически без изменений (см.: Духовная грамота Преподобного игумена Иосифа. С. 61-69).

[23] Послания Иосифа Волоцкого. С. 303.

[24] Духовная грамота Преподобного игумена Иосифа. С. 69-71.

[25] Духовная грамота Преподобного игумена Иосифа. С. 75-78.

[26] Послания Иосифа Волоцкого. С. 306.

[27] Ср.: «Один брат говорил авве Пимену: я желаю вступить в Киновию и там остаться жить. Старец сказал ему: если ты пожелаешь вступить в Киновию и станешь с заботливостью обращать внимание на каждый случай и каждую вещь, то не можешь жить так, как живут в Киновии. Ибо там ты и кувшином не можешь распоряжаться по своей воле» (Луг духовный. Творение блаженного Иоанна Мосха. Достопамятные сказания о подвижничестве святых и блаженных отцов. С. 664-665).

[28] Послания Иосифа Волоцкого. С. 308.

[29] Послания Иосифа Волоцкого. С. 309-310. Ср.: Духовная грамота Преподобного игумена Иосифа. С. 82.

[30] См., напр.: Титова Л.В. «Беседа отца с сыном о женской злобе»: Исследование и публикация текстов. Новосибирск, 1987.

[31] Волоколамский патерик // Древнерусские патерики. М., 1999. С. 195.

[32] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное Саввою, епископом Крутицким. С. 29-30.

[33] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное Саввою, епископом Крутицким. С. 11-12.

[34] Послания Иосифа Волоцкого. С. 173.

[35] Духовная грамота Преподобного игумена Иосифа. С. 77-78, 111.

[36] Духовная грамота Преподобного игумена Иосифа. С. 97.

[37] Лурье Я.С. Русские современники Возрождения. Л., 1988. С. 136-137.

[38] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное Саввою, епископом Крутицким. С. 66.

[39] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное неизвестным. С. 28-29.

[40] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное неизвестным. С. С. 30.

[41] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное Саввою, епископом Крутицким. С. 68-72.

[42] См.: Древнерусские патерики. М., 1999. С. 449.

[43] См.: Тихомиров М.Н. Монастырь-вотчинник XVI века // Он же. Российское государство XV - XVI веков. М., 1973. С. 125-126.

[44] Судное дело Вассиана Патрикеева (1531 год, 11 мая) // Казакова Н.А. Вассиан Патрикеев и его сочинения. М.-Л., 1960. С. 297.

[45] Духовная грамота Преподобного игумена Иосифа. С. 108.

[46] Волоколамский патерик. С. 92.

[47] См.: Житие Макария Калязинского. С. 58-60. Ср.: Крушельницкая Е.В. Записка о Макарии Калязинском // Труды Отдела древнерусской литературы. Т. XLVI . СПб., 1993. С. 308-314.

[48] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное неизвестным. С. 29.

[49] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное Саввою, епископом Крутицким. С. 72. Этот Исихей в нарушение Устава Преподобного Иосифа, строго-настрого запрещавшего отлучаться из обители без благословения настоятеля и пить хмельные напитки, однажды отправился в соседнее село Родионово и «испи чашу пива, и принесоша ему и другую: он же взя чашу, и нача рука его трястися, и изрони чашу, и абие пади на землю, и бысть яко мертв». Местные жители, думая, что монах помер, подбросили его тело к стенам обители, где его и нашли братья. Исихей оказался жив, но не владел ни руками, ни ногами, ни языком. Когда к нему вернулась речь, он покаялся в том, что без благословения уходил из монастыря «и вся извести игумену и нача плакати, и повеле собя нести к гробнице, идеже лежит тело преподобного игумена Иосифа, и со слезами нача прощения просити». Вскоре он исцелился и смог ходить, но до конца жизни хромал и говорил медленно, с трудом (Там же. С 72-74).

[50] Послания Иосифа Волоцкого. С. 149-150.

[51] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное неизвестным. С. 24.

[52] См.: Тихомиров М.Н. Монастырь-вотчинник XVI века. С. 125-127; Зимин А.А. Крупная феодальная вотчина и социально-политическая борьба в России (конец XV - XVI в.). М., 1977. С. 112-119.

[53] Волоколамский патерик. С. 191.

[54] См.: Будовниц И.У. Русская публицистика XVI века. М.-Л., 1947. С. 84-85.

[55] Бачинин В.А., Никитин И.Ю. Истоки конфликта между византизмом и евангелизмом (Исторические портреты Иосифа Волоцкого и Нила Сорского). СПб., 2003. С. 43.

[56] Золотухина Н.М. Иосиф Волоцкий. М., 1981.

[57] См.: Золотухина Н.М. Иосиф Волоцкий. С. 51-52.

[58] Духовная грамота Преподобного игумена Иосифа. С. 73-74.

[59] В русских средневековых монастырях обычного подавали на обед два «варива», то есть горячих блюда (как правило, это были щи или уха, а также каша или иногда жареная рыба), и одно холодное – различные овощи или пироги с рыбой, яйцами, грибами или капустой (см.: Романенко Е.В. Повседневная жизнь русского средневекового монастыря. М., 2002. С. 235-238, 246-271). В постные дни естественно количество блюд и их разнообразие резко сокращались. Рацион иноков зависел и от добровольно взятых ими на себя ограничений. Игумен Пафнутий Боровский, например, вообще ничего не ел по средам и пятницам (см.: Преподобный Пафнутий Игумен и Чудотворец Боровский и его обитель. М., 1998. С. 39). Но эти особые ограничения никогда никому не навязывались и не предписывались, и даже напротив – мудрые старцы предостерегали монахов от чрезмерного усердия в искании подвигов. В напутственных словах братии перед смертью Пафнутий говорил: «Выше своих возможностей, братья, на себя не берите – это не только не на пользу, но и во вред душе» (Рассказ о смерти Пафнутия Боровского. С. 503).

[60] Согласно монастырской описи 1545 г. в Иосифовой обители хранилось 16 книг Герасимова письма, которое сам Преподобный называл «мастерским» (см.: Книжные центры Древней Руси. Иосифо-Волоколамский монастырь как центр книжности. М., 1991. С. 7).

[61] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное неизвестным. С. 31.

[62] Житие Кассиана Босого // Древнерусские патерики. М., 1999. С. 219.

[63] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное неизвестным. С. 44.

[64] Волоколамский патерик. С. 193.

[65] Житие Кассиана Босого. С. 213.

[66] См.: Зимин А.А. Крупная феодальная вотчина и социально-политическая борьба в России (конец XV - XVI в.). М., 1977. С. 117-118. Ср.: Хрущов И. Исследование о сочинениях Иосифа Санина Преподобного игумена Волоцкого. СПб., 1868. С. 42.

[67] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное неизвестным. С. 44.

[68] См. также: Суздальцева Т.В. Древнерусские иноческие уставы и их место в русской монашеской традиции // Преподобный Иосиф Волоцкий и его обитель: Сб. статей. М., 2008. С. 42.

[69] Духовная грамота Преподобного игумена Иосифа. С. 74.

[70] Духовная грамота Преподобного игумена Иосифа. С. 79.

[71] Духовная грамота Преподобного игумена Иосифа. С. 80.

[72] Золотухина Н.М. Иосиф Волоцкий. С. 51.

[73] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное неизвестным. С. 44.

[74] См.: Хрущов И. Исследование о сочинениях Иосифа Санина Преподобного игумена Волоцкого. С. 62-63.

[75] Послания Иосифа Волоцкого. С. 183; Синодик Иосифо-Волоколамского монастыря (1479-1510-е годы). СПб., 2004. С. 167.

[76] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное Саввою, епископом Крутицким. С. 25-26.

[77] Такой же скромностью и непритязательностью в одежде отличались и наиболее выдающиеся русские средневековые святые-игумены Сергий Радонежский и Кирилл Белозерский (см.: Епифаний Премудрый. Житие Сергия Радонежского // Памятники литературы Древней Руси: XIV – середина XV века. М., 1981. С. 353; Преподобные Кирилл, Ферапонт и Мартиниан Белозерские. СПб., 1993. С. 91).

[78] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное неизвестным. С. 25-26.

[79] См.: Ключевский В.О. Сочинения в 9 томах. Т. 2. М., 1988. С. 266.

[80] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное неизвестным. С. 45.

[81] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное неизвестным. С. 24.

[82] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное Саввою, епископом Крутицким. С. 27.

[83] Духовная грамота Преподобного игумена Иосифа. С. 84; Послания Иосифа Волоцкого. С. 311.

[84] Послания Иосифа Волоцкого. С. 314.

[85] Послания Иосифа Волоцкого. С. 144.

[86] Такие обходы братских келий совершал каждый вечер и Преподобный Сергий Радонежский (см.: Епифаний Премудрый. Житие Сергия Радонежского // Памятники литературы Древней Руси: XIV – середина XV века. С. 340).

[87] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное Саввою, епископом Крутицким. С. 30.

[88] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное Саввою, епископом Крутицким. С. 53.

[89] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное неизвестным. С. 32.

[90] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное Саввою, епископом Крутицким. С. 50.

[91] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное неизвестным. С. 33. Этот приют для детей-сирот существовал в Иосифовом монастыре вплоть до начала XX века, и даже после 1917 г., когда монастырь был упразднен, а монахи разогнаны, стены обители продолжали благотворить – до 1981 г. здесь находился детский дом (см.: Александрова Т., Суздальцева Т. Преподобный Иосиф Волоцкий и созданная им обитель. М., 2004).

[92] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное Саввою, епископом Крутицким. С. 50-52.

[93] См.: Звягин В.Н., Березовский М.Е, Григорьева М.А. О результатах медико-криминалистического исследования по идентификации честных останков преподобного Иосифа Волоцкого // Преподобный Иосиф Волоцкий и его обитель: Сб. статей. С. 117.

[94] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное неизвестным. С. 46.

[95] Духовная грамота Преподобного игумена Иосифа. С. 58, 61.

[96] Послания Иосифа Волоцкого. С. 153.

[97] Послания Иосифа Волоцкого. С. 235-236.

[98] Послания Иосифа Волоцкого. С. 184.

[99] См.: Преподобный Иосиф Волоцкий. Просветитель. С. 189, 369.

[100] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное неизвестным. С. 39-40.

[101] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное неизвестным. С. 22.

[102] Духовная грамота Преподобного игумена Иосифа. С. 89.

[103] О принципиально противоположных экономике «дара» и рыночной экономике см.: Панарин А.С. Православная цивилизация в глобальном мире. М., 2002. С. 77-118.

[104] Послания Иосифа Волоцкого. С. 316.

[105] Духовная грамота Преподобного игумена Иосифа. С. 87.

[106] Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное Саввою, епископом Крутицким. С. 24.

[107] Волоколамский патерик. С. 189, 194.

[108] См.: Житие Преподобного Иосифа Волоколамского, составленное неизвестным. С. 44.

[109] См.: Шевырев С.П. История русской словесности. Ч. 4. М., 1860. С 142.

[110] См.: Изложение учения Сен-Симона (1828-1829). М.-Пг., 1923. С. 20.

[111] См.: Мелкобуржуазная экономия и мелкобуржуазный социализм. Сисмонди, Луи Блан, Прудон в избранных отрывках. М.-Л., 1926. С. 187.

[112] См.: Сакулин П. Русская литература и социализм. Ч. 1. М., 1924. С. 442.

[113] Четвериков С. Преподобный Амвросий. Свято-Введенская Оптина Пустынь, 2007. С. 269.

[114] Синодик Иосифо-Волоколамского монастыря (1479 – 1510-е годы). СПб., 2004. С. 128.

[115] Послания Иосифа Волоцкого. С. 298-299. Ср.: Преподобный Иосиф Волоцкий. Просветитель. С. 205-207.

[116] Духовная грамота Преподобного игумена Иосифа. С. 114.

[117] Преподобный Иосиф Волоцкий. Послание иконописцу. М., 1994. С. 95-97. Очень близко к Иосифу мыслит спасение А.С.Хомяков: «Мы знаем, когда падает кто из нас, он падает один, но никто один не спасается. Спасающийся же спасается в Церкви как член ее и в единстве со всеми другими ее членами. Верует ли кто, он в общении веры; любит ли, он в общении любви; молится ли, он в общении молитвы. Посему никто не может надеяться на свою молитву, и всякий, молясь, просит всю Церковь о заступлении», и т.д. (см.: Хомяков А.С. Церковь одна // Сочинения в двух томах. Т. 2. Работы по богословию. С. 19).

[118] Духовная грамота Преподобного игумена Иосифа. С. 119.

[119] Синодик Иосифо-Волоколамского монастыря. С. 151-152.

[120] Синодик Иосифо-Волоколамского монастыря. С. 130.

[121] Преподобный Иосиф Волоцкий. Просветитель. С. 113. Ср.: Синодик Иосифо-Волоколамского монастыря. С. 153-154; Никифор Каллист Ксанфопул. Синаксари Постной и Цветной Триоди. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 2008. С. 16-17.

[122] Духовная грамота Преподобного игумена Иосифа. С. 80. Ср.: Лествица Преподобного отца нашего Иоанна Лествичника. С. 189.

[123] Синодик Иосифо-Волоколамского монастыря. С. 131.

[124] Преподобный Иосиф Волоцкий. Просветитель. С. 112-114.

[125] См.: Алексеев А.И. Под знаком конца времен. Очерки русской религиозности конца XIV – начала XVI вв. СПб., 2002. С. 148-163.

[126] Подробнее о порядке чтения вседневных и вечных поминаний в различных русских монастырях см.: Романенко Е.В. Повседневная жизнь русского средневекового монастыря. С. 208-215).

[127] Послания Иосифа Волоцкого. С. 181-182.

[128] См.: Романенко Е.В. Повседневная жизнь русского средневекового монастыря. С. 201.

[129] Послания Иосифа Волоцкого. С. 182.

[130] См.: Алексеев А.И. Под знаком конца времен. С. 96-99, 159-160. Ср.: Синодик Иосифо-Волоколамского монастыря. С. 145-146.

[131] Синодик Иосифо-Волоколамского монастыря. С. 97-98.

[132] Преподобный Иосиф Волоцкий. Просветитель. С. 113-114.

[133] Синодик Иосифо-Волоколамского монастыря. С. 131-142.

[134] См.: Никифор Каллист Ксанфопул. Синаксари Постной и Цветной Триоди. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 2008; Афиногенов Д.Е. «Повесть о прощении императора Феофила» и Торжество Православия. М., 2003; Успенский Ф.И. Очерки по истории византийской образованности. История крестовых походов. М., 2001. С. 37-48.

[135] См.: Алексеев А.И. Под знаком конца времен. Очерки русской религиозности конца XIV – начала XVI вв. С. 139; Дергачева И.В. Посмертная судьба и «иной мир» в древнерусской книжности. С. 160.

[136] Преподобный Иосиф Волоцкий. Просветитель. С. 181.

[137] Волоколамский патерик. С. 200-201.

[138] См.: Учение о спасении в разных христианских конфессиях. М., 2007. С. 18, 63.

[139] Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов (книги I - III ). М., 1993. С. 469.

[140] «Христос умер не для всех», – жестко сформулировал Лютер эту идею предопределения в своих лекциях на Павлово «Послание к Римлянам» (ср.: Лютер М. О рабстве воли // Избранные произведения. СПб., 1994. С. 278). «Бог умер лишь для спасения избранных», – любили повторять протестантские вероучители вслед за Лютером (см.: Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма // Избранные произведения. М., 1990. С. 143, 213).

[141] Цит. по: Водовозов Н.В. Мальтус. Берлин-Пг.-М., 1922. С. 118-119.

[142] Речь идет о книге Фуко «История безумия в классическую эпоху» (СПб., 1997).

[143] Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М., 2000. С. 232-238.

[144] Интересной иллюстрацией к этой темы может служить недавний фильм с говорящим названием «Другие» (с Николь Кидман в главной роли), посвященный тяжелой враждебности между живыми и мертвыми, как раз по причине дискриминации и «рационального исключения» последних первыми. Это сложный и тонкий фильм, хотя существует и множество примитивных поделок на тему «Восставшие мертвецы». Но и там мертвецы встают из могил с одной единственной целью – мстить живым и уничтожать их. Отчего бы это?

Иван Дронов

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"