Что касается Светланы, как заметил один мой знакомый американец, тут есть “малэнький проблэм”. Тот “проблэм” оказался киношник Каплер, которого все звали почему-то Люсей.
История эта известная. В конце 1942-го на даче в Зубалове Василий собрал боевых друзей. Крепкие парни-пилотяги слетались с разных фронтов и не в штабных кабинетах, а в простецком летном застолье обсуждали свои дела, просили Василия Сталина в то время еще начальника инспекции ВВС, помочь обновить технику, побольше присылать в полки ракет вместо снарядов для малоэффективных пушек да пулеметов. Словом, решали различные вопросы фронтовых будней, и к ним нередко приезжали популярные в то время артисты кино, писатели, поэты. Бывали, например, Константин Симонов с Валентиной Серовой, Людмила Целиковская с Войтеховым, композитор Никита Богословский, кинооператор Кармен с женой Ниной Орловой.
Вот в ноябрьские-то праздники и сошлись на встречных курсах 16-летняя дочка Сталина и тот киношник, 40-летний Каплер. Он к тому времени был уже известный человек в мире кино — придумал что-то о Ленине, получил даже Сталинскую премию за ту агитку. Так что Светлане было интересней слушать сладкоголосого Люсю, чем рассказы о схватках с противником в небе войны боевых друзей Василия. Марта Шад, автор книги “Дочь Сталина”, дает портрет ее первого ухажера: “Каплер был толстым, отвратительным внешне и, кроме того, далеко не лучшим писателем”. Но, как говорится, любовь зла — полюбишь и козла. Светлана Иосифовна в этом “отвратительном” человеке видела сказочного принца на розовом коне. Вот, уже спустя годы, она пишет о себе и с этим нельзя не согласиться: “Должно быть, я была смешным цыпленком, но Люся заверил меня, что я танцую очень легко, и мне стало так хорошо, так тепло и спокойно с ним рядом! Я чувствовала какое-то необычайное доверие к этому толстому дружелюбному человеку, мне захотелось вдруг положить голову к нему на грудь и закрыть глаза…” “Бо пора прыйшла”, — как заметила героиня одной украинской пьесы…
“Мы все танцевали, все ставили новые пластинки — вспоминает дочь Сталина, — и никто не обращал на нас внимания”. Это Светлане Иосифовне так только казалось. Кому по службе-то было положено — все видели. Так что вскоре у нее состоялся крутой разговор с батюшкой. “Отец рвал и бросал в корзину мои письма и фотографии. “Писатель!” — бормотал он. — Не умеет толком писать по-русски! Уж не могла себе русского найти!” То, что Каплер — еврей раздражало его, кажется, больше всего…”
Думаю, не в этом дело. Любой отец среагировал бы не лучшим образом, узнав, что его несовершеннолетнюю дочку соблазняет прожженный, опытный в таких делах специалист. Как кавказский человек, Иосиф Виссарионович мог бы засунуть за пояс большой кинжал, прийти к осквернителю рода Джугашвили и зарезать его. Законы гор! А без гор — кирпич на башку товарища Каплера — хрясь! Разве не мог бы упасть?..
Каплера отправили в Воркуту. Там он нашел поле для своей творческой деятельности при опереточном театре НКВД, сошелся с артисткой Валентиной Токарской. А дочь Сталина вскоре вышла замуж за студента Г. Морозова. С ним она училась в одной школе, правда, в разное время. Но вот опять: “Он был еврей, и это не устраивало моего отца”. Сказано опять слишком обывательски — для дяди Феди из ЖЭКа допустимо, но для Сталина…
Сталин, как и Ленин, к евреям относился вполне терпимо, порой даже ласково. Ильич как-то поручил Сталину проверить одно запутанное дело — по части инспекции. Сталин потом вспоминал: “Я, как нарком, пришел и говорю: я назначил такую-то комиссию. Перечисляю ему — того-то, того-то… Он мне говорит: “Ни одного еврейчика? Нет ничего не выйдет!”
Еврейчика… А не как-то там… А вот Сталин рассказывал Шолохову случай перед войной. Значит, к нему на дачу пришли два юных корреспондента: “Два таких щупленьких еврейчика вошли ко мне, и вот один озирается и говорит: “Плохо живете, товарищ Сталин, мой папа живет лучше”. И тут — еврейчики”!
Не только в комиссии их назначали. В разгул, как принято считать “антисемитизма” на святой Руси — это в 1949—1952 годах — около трети общего числа удостоенных Сталинских премий по литературе были евреи. Барто, Брайнин, Вольпин-Горбатов, Долматовский, Казакевич, Кассиль, Кирсанов (Корчик), Маляревский, Маршак, Никулин, Орлов (Шапиро), Поляновский, Рыбаков (Аронов), Рыжей, Тубельский, Халифман, Чаковский, Шейнин, Штейн, Эльсберг. Скажите, а кто это такой Халифман? Или этот, Эльсберг. Но, как заметил известный историк, публицист В. Кожинов, куда как достойней для тех же премий были другие имена: Михаил Пришвин, Андрей Платонов, Николай Заболоцкий, Ярослав Смеляков, которые премий “не удостоились”…
Или вот отмечают успехи на трудовом фронте. Наиболее отличившимся при строительстве Беломорско-Балтийского канала — ордена Ленина. Их восемь человек: Ягода — зам. председателя ОГПУ, Коган — начальник Беломорстроя, Берман — начальник Главного управленя исправительно-трудовыми лагерями ОГПУ, Фирин — начальник Беломорстроя и зам. начальника Главного управления исправительно-трудовыми лагерями ОГПУ, Рапопорт — зам. начальника Беломорстроя, Жук — зам. главного инженера Беломорстроя, Френкель — пом. начальника Беломорстроя, Вержбицкий — зам. главного инженера строительства. Ну, что тут скажешь?..
В середине-то 30-х годов видными работниками ОГПУ и НКВД считались: А. Абрамович, Я. Берман, С. Коган, М. Вейцман, И. Вейцман, А. Дорфман, В. Зайдман, М. Госкин, С. Гиндин, А. Минкин, С. Фирин, Л. Залин, М. Курин, М. Трилиссер, Л. Мейер, Я. Вольфгон, З. Кацнельсон, Ф. Кац, Ф. Курмин, Л. Вуль, С. Розенберг, А. Шапиро, Л. Шпигельман, М. Патер, Н. Френкель, Я. Дымент, Г. Абрампольский, В. Баумгарт, Е. Водарский, А. Вайнштейн, К. Гольдштейн, Л. Кудрик, И. Путилик, М. Лебедь, М. Иезуитов… Унылое однообразие специалистов “компетентной-то” организации, не правда ли?
Вот к сионистам Иосиф Сталин относился нетерпимо с первых лет революционной деятельности. Свое откровенное суждение о демократах-меньшевиках он высказал еще в 1905 году, на встрече с бакинскими рабочими. “В самом деле, что это за народ! Мартов, Дан, Аксельрод — жиды обрезанные. Да старая баба В. Засулич… Ни на борьбу с ними не пойдешь, ни на пиру не повеселишься. Трусы и торгаши!” — возмущался “пламенный колхидец”. Хотя, заметим, вскоре после октября 1917-го за слово “жид” давали 10 лет лагерей…
Между тем Г. Морозов, первый-то муж Светланы, был не столь категоричен по поводу “антисемита” Сталина. Он, например, напомнил, что в Политбюро при Иосифе Виссарионовиче бессменно был еврей Лазарь Каганович, на ниве пропаганды — нач. Политуправления Красной Армии — Лев Мехлис. Карательные функции выполнял Генрих Ягода. “Кстати, в НКВД, в Генеральной прокуратуре значительное число следователей по особо важным делам были евреями. В том числе такие страшные костоломы, как Шварцман и Родос, — пишет Морозов и подчеркивает: — Даже убить Троцкого Сталин доверил еврею Эйтингону”!..
Гриша Морозов и Светлана разошлись. Как она утверждает, отец ее к этому отношения не имел: “Мы расстались весной 1947 года — прожив три года — по причинам личного порядка…” Однако Светлана Иосифовна об отношении к Морозову не отца, а великого государственника, который восстанавливал разрушенную троцкистами Российскую империю, многое могла и не знать.
В начале января 1948-го арестовали ее двоюродную сестру Киру Аллилуеву. Привезли на Лубянку. Дальше она рассказывает: “Открылась дверь в огромный, как зал, кабинет. Вхожу, вижу много народу — и какой-то важный начальник в центре за столом, ко мне спиной”… Кира Павловна — человек веселый, добрый, жизнерадостный. В детстве с родителями она жила в Берлине, в советском посольстве (отец Киры работал в Торгпредстве), ну и встречалась там с интересными людьми — Александрой Коллонтай, Александром Вертинским, ходила в танцевальную школу одной из учениц Айседоры Дункан. “Занятия проходили в большом зале с зеркалами под аккомпанемент рояля”, — вспоминала Кира Аллилуева и, как знать, может, огромный зал на Лубянке чем-то напомнил ей тогда уроки хорошего тона, усвоенные в берлинской школе танцев. Чуть ли не отвесив книксен важному-то начальнику, она выдохнула: “Здрасьте!” А начальник ей: “Вы не на бал пришли!..” Потом помолчал и добавил: “Что же вы наделали?!.” Кира и в самом деле не понимала, что она наделала, стала говорить, что она комсомолка, что в Малом театре чуть ли секретарем комсомольской организации не стала. Начальник с народом послушали ее немного, но вскоре монолог Киры прекратили: “Ну хватит!” — и ее увели.
«Привезли обратно в Лефортово. И тогда слезы потекли из меня рекой, — передает душевные страдания Кира Павловна: — Плакала я день и ночь. Плакала так, что казалось, будто все глаза выплакала. Плакала от бессилия, оттого, что никогда маму не увижу, оттого, что ждет нас обеих страшная участь. А за что — непонятно”.
В самом деле, за что? Кирина мама, дочка новгородского священнослужителя, была человеком образованным. С гимназических лет хорошо знала французский, в Германии выучила немецкий, потом, уже в Москве, на курсах освоила английский язык. Знала она хорошо и русскую литературу, у нее была, как пишет Кира Павловна, “красивая, правильная русская речь и замечательное чувство юмора”. Иосиф Виссарионович и сам великолепно знал русскую литературу, при случае беседовал с Женечкой Аллилуевой о новых книгах, советовался — что почитать. А она “к случаю”, как замечает, Кира Павловна, любила сыпать новгородскими поговорками: “Сталин не был ни сухарем, ни угрюмым неучем, как о том многие сегодня говорят. Он заливался искренним смехом, услышав “в тему” мамино: “Приходите к нам через подворотню задницей, чай пить, когда нас дома нету!” Или: “Да, да! Просто, просто срать с моста! Один срал — да в воду упал!”, или: “В своем говне как в крепости”…
Кира Павловна так комментирует поговорки своей не лишенной юмора матушки: “Быть может, на чей-то вкус — слишком смачно, грубовато, но до чего же точно по смыслу!” Не согласиться с таким заключением трудно. А в русских-то тюрьмах ох, как просто убедиться в великой мудрости наших народных поговорок…
В декабре 1947 года в американской печати была опубликована статья о личной жизни Иосифа Сталиа. Содержание статьи стало ему известно и он приказал разобраться, откуда всплыло все то понаписанное. Так, 10 декабря ребята из компетентных органов и увели под белы рученьки Евгению Александровну. В ходе допросов она указала на близко знакомого ее семьи И.И. Гольдштейна, сотрудника Института экономики АН СССР, который был критически настроен, как бы нынче сказали, к “этой стране”. В январе 1948 года арестованный Гольдштейн в свою очередь указал на Гринберга. Оказалось, что еще в 1946 году Гринберг, сотрудник аппарата президиума Еврейского антифашистского комитета, сообщил ему об антисоветской националистической работе, которую проводит комитет (ЕАК), и что возглавляет ту работу артист Соломон Михоэлс. Гринберг рассказал Гольдштейну также о широких связях Михоэлса с еврейскими буржуазными националистами в США. Все это, конечно, записали в протокол в том числе сообщение Гринберга, что Соломон Михоэлс “пользуется полной поддержкой у американских сионистов”. А еще Гольдштейн показал, что артист и руководитель ЕАК пытался воспользоваться браком Светланы Аллилуевой с Морозовым, чтобы влиять на отношение Сталина к евреям.
Сталин не запретил дочери тот брак, но выговорил: “Сионисты подбросили и тебе твоего первого муженька”. Она пыталась возразить: “Папа, да ведь молодежи это безразлично — какой там сионизм!” — “Нет! Ты не понимаешь! — сказал Сталин резко, — сионизмом заражено все старшее поколение, а они и молодежь учат…”
Именно тогда артист Соломон Михоэлс и поэт Ицик Фефер, вернувшись из поездки в США, вместе с рабби Эпштейном написали Сталину письмо с просьбой содействовать учреждению “Еврейской социалистической республики в Крыму”. Только таким образом, по мнению авторов письма, можно было бы “по-большевистски в духе ленинско-сталинской национальной политики” разрешить “проблему государственно-правового положения еврейского народа и дальнейшего развития его вековой культуры”. Надо заметить, в этом вопросе так же резко совпали мнения большевиков Фефера и Михоэлса с мнением миллионера как тогда считалось, гада-капиталиста Дж. Н. Розенберга из Штатов. Фефер потом припомнит, как беседовали они о создании в Крыму такого самостоятельного государства. Тогда Розенберг заметил, мол, этот полуостров их интересует “не только как евреев, но и как американцев, поскольку Крым — это Черное море, Балканы и Турция”… Не случайно миллионер еще в 20-х годах ухлопал 30 миллионов “зеленых” на создание в Крыму еврейских колоний. Тогда Крым еврейским не стал.
Уже в наше время соратник Сталина Лазарь Моисеевич Каганович уточнит кое-что в связи с таким единомыслием — интернационалистов и сионистов: “Мы вполне разгромили еврейский буржуазный национализм, все эти сионистские организации еще в 1920-е годы. Однако, после войны, когда Красная Армия спасла евреев от Гитлера, и когда советское правительство помогло евреям, пережившим трагедию гитлеровского геноцида, образовать государство Израиль в Палестине, еврейский национализм в нашей стране снова поднял голову. Хорошо зная психологию и тактику сионистов, я обеспокоился и сообщил о своей тревоге Сталину, — вон ведь когда труба позвала в бой! — Иосиф Виссарионович согласился с моими доводами о том, что целесообразно свернуть деятельность еврейского антифашистского комитета, слишком тесно связанного с зарубежными сионистскими центрами в США, Израиле и Европе, и нанести удар по “космополитизму”, прежде всего, по космополитично настроенной советской еврейской интеллигенции”.
Лазарь Моисеевич прожил долгую жизнь, сохранил память, прекрасно ориентировался в современной ситуации — “перестройки” и реформ — и такой вот его вывод: “Я считаю, это была тогда правильная мера, она оздоровила идеологическую обстановку в партии и государстве. Сейчас же, в годы крушения коммунистических идеалов, нет ничего удивительного, что еврейские “возмутители спокойствия” снова в первых рядах”.
А по поводу националистической деятельности Еврейского антифашистского комитета поэту Ицику Феферу напомнил поэт Перец Маркиш. “Оценивая сейчас деятельность ЕАК, я полнейшим образом утверждаю, что Комитет стал заповедником национализма, и когда я прочитал эти 42 тома, мне стало стыдно жизни моей”. Понятно, подобные многотомные издания хранятся в единственном экземпляре — в самой компетентной библиотеке — в то время на площади имени Дзержинского. Ну, а Маркиш эту беседу с Фефером вел уже в дни разборки Комитета с чекистами — в 1948 году. “Я считаю, что Еврейский антифашистский комитет был превращен в шинок, где изготовлялись изысканные шпионские “блюда” для разведчиков”, — заключил поэт и еще подчеркнул, что о националистической деятельности газеты “Эйникайт” и контрреволюционной деятельности Комитета он подавал заявление в парторганизацию Совинформбюро еще в 1944 году. Это как раз, когда Светлана на замечание отца по поводу ее первого муженька и сионистов заявила: “Молодежи это безразлично — какой там сионизм!” О сионистских делах, судя по всему, они и слушать не хотела. Уж замуж невтерпеж!..
В последнем интервью одной нашей журналистке — это было уже в новом, XXI веке, совсем недавно, Светлана Иосифовна заявила, мол, ненавидит Россию, потом, правда, уточнила — советскую Россию. Еще объявила, что не является этнически русской. К чему это сказано? Сталин этнически тоже был “лицом кавказской национальности”, но более русский, чем многие те, кто в лихие девяностые, скрываясь под русскими фамилиями, прорвались в Кремль, к кормилу-то да кормушке.
Еще вот, оказывается, Светлана Иосифовна уже и сны видит по-английски. Вероятно, по-английски во сне-то и храпит… Что ж, тут, пожалуй, уместно припомнить новгородские поговорки, которыми так бойко сыпала ее тетя, Евгения Аллилуева: “В своем говне как в крепости!”
Думаю, не по этой ли самой причине в те, теперь уже давние сороковые, ни Светлана, ни ее двоюродная сестричка Кира так ничего и не поняли, что тревожило тогда Сталина... “Я и теперь не могу до конца это понять и объяснить. Что им руководило — желание показать, “кто в доме хозяин”, просто человеческая неблагодарность или коварство, не помнящее родства?” — это Кира Павловна рассуждает и приводит эпизод, как Светлана пыталась защитить родню перед Сталиным. “Пришла к отцу и говорит: “Ты за что моих теток посадил? Они ведь мне маму заменили!” На что услышала: “Много болтали! Будешь адвокатничать, я и тебя посажу!»
А вот о чем “болтала” любительница русского фольклора тетя Женя, можно только догадываться. В несколько своеобразной компании, которая сконцентрировалась вокруг нее, входили уже упомянутые И. Гольдштейн, З. Гринберг — помощник Михоэлса, а еще Л. Шатуновская, Л. Туберман, Э. Горелик…
Кира Павловна рассказывает об одном из своих двоюродных братьев — Володе, о том, что он, получив доступ к архивам КГБ, изучил дело своей матери А.С. Аллилуевой, материалы допросов Киры и его тетки Жени, а потом написал то, что думает о том времени. “Просталинская Володькина книга”, отзывается о “Хронике одной семьи” Кира Павловна. “Как никому не нужное, старое лоскутное одеяло!” Не слишком ли сурова критикесса? Вот к месту лишь одно логическое рассуждение автора — взгляд не из той “крепости”, о которой сказанула его тетка, а на основании многих фактов, свидетельств и документов — не только архива КГБ.
“И.И. Гольдштейн в ходе следствия показал, что в 1943 году С.М. Михоэлс, находясь в США, вступил в контакт с сионистскими кругами, которые впоследствии проявили большой интерес к браку Светланы с Григорием Морозовым, почему, в сущности, Михоэлс и появился на нашем горизонте. После этих показаний арест Соломона Моисеевича был бы неизбежен. Трагическая гибель в январе 1948 года спасла его от тюрьмы, — пишет Владимир Аллилуев и задается вопросом: — Но вот кому эта гибель была нужна, это не пустой вопрос. Думаю, Сталин в этом был абсолютно не заинтересован. Скорее всего, опасались живого Михоэлса сионистские круги, которые могли быть засвечены в ходе неизбежного следствия. Тем более, что распад брака Светланы и Григория показал бесплодность их усилий”.
В свое время вышла в свет исследовательская работа “Остров Крым. Загадка проекта еврейской автономии в Крыму”. Автор ее Юрий Бокарев пишет: “Сейчас общепринятой является версия, что Михоэлс был убит сотрудниками МГБ по личному распоряжению Сталина. Не обошлись без нее и издатели стенограммы суда над еврейским антифашистским комитетом. (Единственными источниками, подтверждающими эту версию, являются протоколы допросов Л. Берии и В. Абакумова. Условия этих допросов были таковы, что многие показания подследственных оказались недостоверными.)… Из показаний художественного руководителя Московского Государственного Еврейского театра В.Д. Зускина выясняется, что как только труп Михоэлса прибыл в Москву, стало ясно, что хоронить его в таком виде нельзя. Поработать над трупом вызвался друг Михоэлса академик Б.И. Збарский, который взял его в своей институт для обработки. Збарский неофициально обследовал трупы и установил, что Михоэлс и Голубев, несомненно, стали жертвой дорожной катастрофы. Конечно, она могла быть подстроена сотрудниками МГБ. Но вот что интересно. Збарский говорил сотрудникам Еврейского театра, что смерть Михоэлса наступила не от полученных повреждений, а от переохлаждения тела в результате многочасового пребывания в сугробе. Можно ли представить себе, что сотрудники МГБ оставили Михоэлса на улице, не удостоверившись в его смерти? По итогам допроса других членов еврейского антифашистского комитета видно, что результаты работы Збарского не вышли за пределы Еврейского театра”.
Вот ведь что получается-то. И прав Владимир Аллилуев, подчеркивая, что арест Соломона Михоэлса, руководителя упоминаемого здесь комитета, конечно, состоялся бы. На Лубянке все знали о встречах его с лидерами сионизма — президентом Всемирной сионистской организации Хаимом Вейцманом, руководителем Всемирного еврейского конгресса Нахумом Гольдманом, лидером масонской ложи “Сыны Сиона” раввином Вайзом, представителем иудейской общины раввином Эпштейном. Встреча на вилле руководителя еврейской благотворительной организации “Джойнт” Дж. Н. Розенбергом вышла далеко за разговоры о какой-то помощи Советскому Союзу.
Так, что за необходимость была многоопытным мастеровым Лубянки в разгар разборки с евреями из того Комитета убирать самого главного, кто знал по тому “делу” больше всех остальных? В “деле”, например, красных маршалов автомобилями никого не давили. Тухачевский до расстрела успел в камере еще и свои теоретические взгляды по военным проблемам изложить.
И вот еще. Ну, кого там путать-то было? Кому нужны были подобные инсценировки — в духе тайн мадридского двора? И с каких это пор мастера Лубянки стали столь застенчивыми, что укокошить человека решались только вдалеке от площади Дзержинского? Или патронов что ли на еврейский-то комитет не хватило?..
И Лазарь Моисеевич Каганович, и наш современник известный историк, автор книги “Тайна истории России” Олег Платонов объясняют ситуацию, складывавшуюся в стране вскоре после войны. “Осенью 1948 года Сталин понял огромные масштабы сионистского подполья в СССР, угрожающего самим основам Русского государства, — пишет Платонов. — В условиях холодной войны, которую западный мир вел против России, еврейские националистические организации ненавидящие русских и симпатизирующие Америке, представляли собой “пятую колону” Запада, готовую ударить в спину Русского Народа”.
Именно тогда в белокаменной было явление первого дипломатического представителя Израиля Гольды Меир. Боец невидимого фронта информировал Лубянку: “По сведениям, полученным из Тель-Авива, в состав миссии Израиля в Москве, за исключением торгового атташе Бежерана, все ответственные сотрудники набраны из числа членов правительственной партии “МАПАЙ”.
1. Посланник миссии — Мейерсон Гольда Мойшевна, 1898 года рождения, уроженка г. Киева, большую часть жизни провела в США, где получила свое образование. Убежденная сионистка с большим стажем практической работы. Не знает русского языка.
2. Советник миссии — Намир (он же Немировский) Мордехай Ицхакович, бывший руководитель правых сионистов-социалистов в г. Одессе. В Советском Союзе подвергался репрессиям, настроен антисоветски. В Палестине с 1928—1930 гг.
Гольда Мейерсон и Намир имеют персональное задание от руководства партии “МАПАЙ” — “наладить контакт с евреями в Советском Союзе и найти путь для включения их в активную общесионистскую деятельность”…
Контакт Гольда Мойшевна устанавливала и с простыми советскими евреями — в синагоге, и с дамами кремлевского двора.. ЧеКа, известно, не дремлет. Все вычислили — и синагогу, и разговоры Мойшевны с Семеновной, женой министра иностранных дел. Обе при первой же встрече принялись изъясняться на родном идиш. Полина Семеновна с гордостью объявила израильской посланнице: “ Ich bin a iddishe tochter !” (“Я — еврейская дочь!”). Ахнули еврейские дочери по рюмке водки, Семеновна пожелала Израилю всяческого благополучия и со слезами на глазах, растроганная, добавила, мол, если Израилю будет хорошо, то и всем евреям в остальном мире тоже будет хорошо.
Гольда Мойшевна соглашалась, но о плацдарме столь заманчивом не только для евреев, но и для американцев — полуострове под названием Крым — не забывала. Вместе с Полиной Семеновной они разработали план обращения в ЦК с просьбой объявить все-таки этот кусочек огромного Советского Союза Еврейской республикой.
Сталину, понятно, докладывали о визите первых представителей Израиля — о том, как Мейерсон вручала в синагоге свиток Торы, как за теплый прием пожертвовала раввину 3500 рублей. Ну, а о том, что созданию еврейского государства в Крыму будут помогать “еврейские народные массы всех стран мира, где бы они не находились”, Иосиф Виссарионович уже знал — из письма ему Ицика Фефера, Соломона Михоэлса и Шахно Эпштейна. Так что его реакция на явление “мессии”, уроженки Киева, была однозначна: “Нам угрожает опасность сионизма!”
Это потом, спустя почти 30 лет, Организация объединенных наций примет резолюцию № 3379, в которой сионизм будет заклеймен, как “форма расизма и расовой дискриминации”. Потом видный военачальник, дважды Герой Советского Союза Давид Драгунский будет обличать национал-шовинизм сионистских лидеров: “Сионизм — это культ вседозволенности и безнаказанности в политике… Сионизм — это открытая ставка на индивидуальный и государственный террор… Сионизм — это непрекращающаяся война!” Потом, чтобы отменить резолюцию ООН № 3379, будут брошены баснословные суммы на подкуп политических авторитетов, носителей громких званий и титулов, популярных писателей и журналистов, социологов и кинозвезд, ориентированных на защиту сионизма от его “антисемитски настроенных” критиков. А тогда Сталин вызвал Молотова и спросил:
— Скажи, правильно ли это, если высокий иностранный гость живет дома у членов правительства?
Молотов ответил:
— Нет, разумеется.
— Скажи, а как следовало бы поступить с таким членом правительства?
— Наказать по закону.
И Сталин согласился со своим министром:
— Ну, так и поступай…
Полю арестовали и отправили подумать в стороне от кремлевского-то жития, кому ей все-таки служить — России, которая пригрела евреев от гонений иных стран и народов, или пятой колоне в ней — людям, которым, где хорошо, там и их родина.
К чести Полины Семеновны — бывшего наркома рыбной промышленности, а также управляющей треста высшей российской парфюмерии (фирма “ТЭЖЭ”) — она признала свои ошибки и, когда один еврейчик из ее родни попытался однажды за столом осуждать Сталина, она резко поставила его на свое место: “Молодой человек, вы ничего не понимаете ни в Сталине, ни в его времени. Если бы вы знали, как ему было трудно сидеть в его кресле!”
Легко ли, трудно ли было Сталину управлять великим государством, не развалить Россию, а приумножить русские земли от Галиции, Закарпатья, Бессарабии до Сахалина и Курильской гряды, Семеновна — комиссарша Перл Карповская — вычислила и откровенно призналась дочери Сталина: “Твой отец был гений! Он уничтожил в нашей стране пятую колону, и когда началась война — партия и народ были едины. Теперь больше нет революционного духа, везде оппортунизм”…
На том, пожалуй, и закончим подзатянувшийся разговор об “ idishe tochter ” и деле, которое едва уложилось в 42 тома лубянской библиотеки. Тем более, что Светлана долго-то не горевала после развода с Гришей Морозовым и вышла замуж за сына члена Политбюро А. Жданова — Юру. Кандидат химических наук, заведующий отделом и сектором науки и вузов ЦК КПСС Юрий Андреевич рассматривался на пост 1-го секретаря ЦК ВЛКСМ, как чуть позже, в наше неповторимое время, комсомолец-активист Миша Ходорковский…
“Светлана была на похоронах моего отца. Потом мы стали встречаться на нашей квартире. Я с утра до вечера на работе, мать одна в кремлевском заточении, Светлана разделяла ее одиночество. Наши встречи участились и дело кончилось союзом”, — так рассказывал о браке с дочкой Сталина Юрий Андреевич Жданов.
Но “дело-то кончилось”, заметим, не союзом, а разводом. Уже спустя три года, Светлана Иосифовна откровенно призналась Серго Берии, в которого была влюблена: “Чаша переполнена, не могу больше выносить этого выродка…” Прямо скажем, довольно эмоциональна оценка того союза. А почему? Юрий Андреевич успешно окончил Московский государственный университет, где к химической теории его приобщали преподаватели А. Ребиндер и М. Ботвинник, к математике — В. Немыцкий, к политической экономии М. Мейман. Во время войны молодой химик-органик, проявляя страсть к философии, трудился в Политуправлении ЦК ВКП(б), где в беседах с востоковедами И. Брагинским, А. Куреллой и философом Э. Кольманом находил подход к методологическим вопросам естествознания.
Но тут женитьба. Сразу после свадьбы Юрий Андреевич, как он пишет, “засадил Светлану за выписывание библиографических карточек из Маркса, Ленина, Павлова для своей работы”. Эти карточки он сохранил и, судя по всему, они пригодились в дискуссии на русские темы, которая разгорелась в 60-х годах с публикациями в патриотической печати и в первую очередь в журнале “Молодая гвардия”. Именно туда Юрий Андреевич отправил письмо, в котором сразу оговорился: “Попутно придется коснуться и юбилейной статьи в “Огоньке” члена Вашей редколлегии М. Лобанова”. Вот главное соображение ученого химика: “В “Молодой гвардии” возник странный патриотизм: без верного понимания отечественной истории, без уважения к другим народам, без понимания русской художественной мысли, без классового подхода, без русских просветителей и декабристов, без революционеров-народников, без ленинского подхода к нашей истории”.
Далее ученый устраивает разборку члену редколлегии: “М. Лобанов пишет о нравственной силе русского народа, непонятной “для привычного европейского представления”. Во-первых, что это за представление, — рассуждает Юрий Андреевич. — Кем оно изложено? Представление ли это английского углекопа или немецкого бюргера, Стендаля или Гегеля, Байрона или Энгельса? Во-вторых, не вариации ли это на давно забытый мотив: умом Россию не понять?..”
“В отличие от Ю. Жданова, я полагаю, что этот “мотив” еще не забыт. Недаром нынешние погромщики России злобствуют, дивятся, почему “эта страна”, ее народ не хотят принять “рыночного рая”, вбежать в царство демократии и мировой цивилизации”, — прочитав давнее письмо доктора химических наук в его книге “Взгляд в прошлое”, пишет Михаил Петрович Лобанов и, невольно возвращаясь к дискуссии “молодогвардейцев” шестидесятых годов, приводит пример того “первородного, на чем “зарождаются нервные узлы нравственного бытия и откуда исходит мощь творческого духа”, никак не укладывающаяся в угоду концепции русофобов прошлого века да и нынешнего: “Зайдите в храм, и какие светлые, благодатные лица вы увидите. И кто, как не такие женщины, своим стоянием, молитвами у здания суда спасли от недавнего судебного преследования тех молодых отважных алтарников, положивших конец выставке “художников-сатанистов” в так называемом сахаровском центре. И в социальной жизни, в самом быту: в свое время в начале 90-х годов я писал, как поразила меня встреча со старухой в моей родной деревне на Рязанщине, которая, говоря о своих мучениях при Ельцине, крикнула: “Я бы его, гада, подняла на вилы!” — и сделала такой выпад руками, что и до сих пор стоит она в моих глазах как символ народной ярости”…
Мужественный, стойкий в борьбе с ненавистниками России, ветеран войны, Михаил Петрович Лобанов пишет, как в годы гонений и погрома церквей, когда в русском народе вытравливали веру в святыни, даже у “красных военных” жила русская душа. Писатель приводит факт из воспоминаний сына известного философа Евгения Трубецкого — Сергея. “В 1920 году тридцати лет он был арестован за “контрреволюционную деятельность в пользу белых армий” и несколько дней находился в арестном помещении при кремлевском карауле. Потом через Спасские ворота стража повела заключенных в новую для них тюрьму на Лубянке. “Когда проходили через ворота, по старой московской традиции почти все мы сняли шапки. Я заметил, что большая часть нашей стражи тоже их сняла. С.П. Мельгунов, как принципиальный атеист, с интеллигентской цельностью и прямолинейностью, не снял шапки, и один из конвоиров ему заметил: “Спасские ворота — шапку снимите!” (“Князья Трубецкие. Россия воспрянет”. Воениздат, 1996, с. 327).
Ну, вот, пожалуйста — и “русская общественная мысль”, и “классовый подход”, и “просветители” с декабристами — все почти до доктору Ю. Жданову. Да только душа-то русская, как видим, не укладывается в прокрустово ложе классовых позиций — тут хоть весь марксизм разложен по библиографическим карточкам!
Должен заметить, Юрий Андреевич был музыкален. От бабушки Горской он унаследовал любовь к Брамсу, Россини, но вот в мотивах о России его молодая жена разобралась тогда, куда как глубже. Даже долгие часы корпения над теми карточками по Марксу да Ленину не сбили Светлану Иосифовну в понимании того, что составляет “живую душу народа”.
В тех же 60-х годах в “Молодой гвардии” были напечатаны “Письма из Русского музея” Владимира Солоухина, еще раньше — его же “Владимирские проселки”, “Капля росы”. И вот писатель получает письмо — школьную тетрадь в клеточку, исписанную от корки до корки. Отрывки из того малоизвестного письма, думаю, приоткроют душевный строй Светланы Аллилуевой — женщины, как ее назвал Владимир Солоухин, “благородной, умной, светлой, с, в общем-то, трагической судьбой”. Вчитаемся в строки ушедшего времени.
“Милый голубчик Владимир Алексеевич!
Извините, такое вольное обращение к Вам, но, право, прочитав Ваши замечательные лирические повести, хочется называть Вас возможно более ласково, насколько это возможно в официальном письме читателя к писателю.
Позвольте прежде всего представиться: меня зовут Светлана Аллилуева, нас с Вами знакомил поэт Давид Самойлов на вечере в ИМЛИ (Институт мировой литературы им. М. Горького), который был в конце декабря 1960 года… Я выросла в Подмосковье, в районе между Перхушковым, Одинцовым и Усовом и знаю здесь каждый овражек, каждую молодую елочку, которой не было раньше, каждую новую проложенную дорогу. Вырастила меня, в общем-то, моя няня, Александра Андреевна Бычкова, человек необычайный по судьбе и заложенным в ней талантам, очень любившая и знавшая природу и крестьянский труд, и хотя мне, конечно, не приходилось этим трудом заниматься, но рассказов я от няни наслушалась много. А она была (она прожила в нашем доме 30 лет и умерла 71 года в 1956 году) человеком необычайно веселым, добрым, жизнерадостным и деятельным: от нее исходил свет спокойствия, доброты и каратаевской “округлости”: она была истинным прирожденным поэтом в своем видении мира, природы, людей… Она умела так рассказать, например, как жнут серпами и как вяжут перевясла и как снопы укладывают, что все это было видно воочию. У нее были золотые руки, умевшие все: и шить, и вышивать, и вкусно готовить не какие-нибудь там пироги, а “французскую кухню”, и косить, и копать, и ткать, и прясть, и вязать. И все это она делала с великим удовольствием, с радостью, и хотела эту радость передать и другим. Ее все любили, и когда мы праздновали в 1955 году ее 70-летие, то собрался огромный стол народу и каждый, поднимая бокал за ее здоровье и начав говорить, вдруг начинал глотать слезы. Это было величайшее счастье, дарованное мне судьбою, прожить почти 30 лет рядом с нею, вырасти на ее добрых руках, учиться у нее и читать, и писать, и считать, и, по-видимому, она передала мне, в какой-то степени, свою способность радоваться природе, голубому небу, солнечному лучу, цветам, травам, радоваться силе жизни, чистоте и здоровью. Если бы не эти качества, впитанные от нее, то я бы давно сломалась где-нибудь на полдороги своей бестолковой биографии…
Я повела о ней, чтобы объяснить Вам, что Вы вдруг возродили в душе такое же чистое чувство, какое испытывала я рядом с нею… Когда я читала “Владимирские проселки” и “Каплю росы”, что-то открывалось во мне самой такое, о чем я не то чтобы позабыла, но отодвинула куда-то в дальний ящик души, такое, что перестало во мне блестеть, сверкать и радовать. И это была любовь к тому, что существует здесь, рядом, вокруг меня, — не надо колесить по свету, надо только пошире открыть свои глаза и жадными глотками пить и пить родной воздух.
Ах, Вы, голубчик мой дорогой!
Вот я знаю теперь, что обязательно выполню свое давнее, заветное желание — проеду с сыном (ему уже 16 лет) по Волге, посмотрю старые русские города. Так давно этого хотелось, но не было какого-то внутреннего толчка, а теперь он есть. Есть у меня много хороших друзей и во Владивостоке, и на Урале, и в Калининграде, — зовут, приезжай, посмотри, а мне все чего-то лень и неохота. А сейчас так захотелось посмотреть свою страну от края до края, так стало интересно и так стыдно, что ничегошеньки еще не видела.
К туризму в автобусах и к галопом по Европам у меня давнее отвращение. Я бы с радостью пожила месяц во Франции, Англии, Италии, побродила бы по улицам так, как хочется, — но вид наших советских туристов, запихнутых в автобус и озирающих таким путем “запад”, мне отвратителен. И московских снобов, посмотревших таким способом уже не одну страну и даже имеющих кое-какие скудные суждения о “жизни в Швеции” или о “жизни в Париже”, — не переношу. И стихи Евтушенки о Париже, о парижском рынке и т. д. считаю позором для поэта. Такое можно сочинять, сидючи за своим столом в городе Москве, посмотрев предварительно хронику о Париже и почитав Золя. Это поверхностное, наносное западничество хуже всякого славянофильства, и несет от него за версту провинциальностью и допотопными реверансами перед каждым французским парикмахером.
Вы, я надеюсь, понимаете меня, милый Владимир Алексеич. Я не против путешествий, связей, контактов и всего такого, я только за то, чтобы не терять своего лица и не забывать вкуса и запаха родного своего ветра в поле. Я за то, чтобы писатели не были дачниками в той деревне, где живет наш народ. Я за то, чтобы, исколесив Европу, Америку и Восток во всех направлениях, поэт сказал бы о своей России: “…мне избы серые твои, твои мне песни ветровые, как слезы первые любви…”. Я за то, чтобы поэты говорили на трех-четырех европейских языках (как Пушкин, как Толстой, как Тургенев), но чтобы милую называли бы “любонька моя, голубонька, а не — “киса”.
Простите мне, ради Бога, весь этот сумбур, но мне сейчас уже трудно остановиться и трудно следовать какой-нибудь логике…
А вы, мне кажется, могли бы писать великолепную прозу о вещах серьезных и больших, таких, как война, как любовь. Вы могли бы чудесно писать о любви, потому что у Вас есть чисто русское целомудрие, сложившееся и в русской классической литературе, целомудрие, с каким писали о любви Тургенев, Толстой, Чехов. В Вас (я разумею Ваше творчество) вообще очень много света, тепла и того глубокого душевного здоровья, которое составляет живую душу и нашей народной жизни и нашего лучшего, что создано в искусстве… В Вас очень много неподдельной искренности и чистоты в вещах больших, серьезных и главных. Снобов это раздражает более всего, так как раз этого им самим недостает, и они ополчаются на то, например, что человек любит свою родную деревню, стога сена, луг, маленькую речушку. Им кажется, что это — поза, выдумка, “идейное притворство” и всякое такое, — наплюйте, голубчик, “идите своей дорогой, и пусть люди говорят, что угодно”…
Лев Толстой писал о Пьере Безухове (а может быть, и об Андрее): “И в душе его что-то мягко распустилось”. Такое ощущение было у меня после прочтения Ваших повестей. Что-то распустилось, размякло, отошло, отлегло. Какие-то засохшие слезы отогрелись и пролились. Засияли белоснежные облака в небе, и простейшие вещи стали прекрасными.
И что-то окрепло в душе. Какие-то сухие листья отлетели. Какие-то слова перестали трогать душу, и раскрылась их холодность и бездушие, надуманность и поза. Душа потянулась к искреннему, здоровому, безыскусному. И великой, недосягаемой правдой снова встал передо мною простой человек, мудрый, чистый, сильный духом, тот, кем держалась, держится и будет держаться наша любимая Россия. Тот человек, что полетел в Космос, и сделав это, — не сказал ни единой цветастой фразы, не сделал ни оного неделикатного жеста”…
В конце письма стояла подпись: “Аллилуева Светлана Иосифовна”.
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день да карточки по Марксу молодой жены ученого химика! К слову, Юрий Андреевич в конце 50-х годов был уже ректором Ростовского университета. А Лобанов от редакции газеты “Литература и жизнь” приезжал в Ростов на собрание местных писателей — перед Учредительным съездом Союза писателей России. К тому времени Жданов отписал против Михаила Петровича статью и передал ее в ЦК партии. “Я дивился, читая его статью, сколько, оказывается, в этом скромном на вид человеке идеологической агрессивности, — вспоминает о Юрии Жданове известный общественный деятель, писатель и публицист. — Ведь сам химик, а поучает, как непогрешимый философ. Разносил меня за бесклассовость, славянофильство. Запомнилась энергичная тирада, что-то вроде этого: “довольно с России всяких идеалистических призраков, наша философия основывается не на откровениях и прозрениях, а на рационалистическом познании законов общественного развития…”
Михаил Петрович пишет о встречах с сыном и другого политического деятеля, кандидата в члены Политбюро А.С. Щербакова — Константином. “Через руки его как редактора отдела литературы “Комсомольской правды” прошли мои статьи в этой газете в 1965—1967 годах. Тогда еще не бросалась в глаза мое “почвенничество”, и Щербаков не только охотно печатал меня, но и защищал от критики… Отношение ко мне Щербакова и всей газеты резко изменилось, когда отчетливо выявилось мое “русское направление”…
Знаменателен путь детей выдающихся политических деятелей. Оба отца — и Андрей Александрович Жданов, и Александр Сергеевич Щербаков —были государственниками, патриотами. Не случайно до сих пор они вызывают ненависть либеральной интеллигенции… И вот их дети. Юрий Жданов, — как и “либеральные шестидесятники” — нетерпимый к русскому национальному самосознанию. Константин Щербаков — всегда целиком в их (как писали русские классики — “ихнем”) лагере, что и подтвердил своим усердным служением “демократам” в функции первого заместителя министра культуры России”.
Путь детей политических деятелей Кремля с переходом от обещанного Хрущевым “комунизьма” в 1980 году к светлому будущему с Чубайсом и Абрамовичем, действительно, знаменателен. Вон Никитин младший сынок Сережа гражданином Соединенных Штатов Америки стал, служит ей — присягу на верность давал. В день принятия той присяги, желая как-то проявить свои верноподданнические чувства, новоявленный американец Серж Крушчофф обещал освещавшим “событие” журналистам сюрприз. И вот, взволнованный после присяги, объявляет, что его родный батюшка под сводами здания ООН, когда грозился показать Штатам “кузькину мать”, стучал по столу ботинком… американского производства! Все американцы, конечно, рыдали в патриотическом-то порыве. А работники экспериментального производственного комбината Министерства обороны СССР, узнав о том событии, только руками разводили да вспоминали, как широкопятому Никите готовили те “знаменитые” штиблеты у них в цеху…
В 60-х годах я не раз встречал то на полигонах, то на летно-технических конференциях в Липецком Центре молодого генерала с изящными усиками, которого между собой мы звали просто “Степа”: “Вон Степа Микоян пошел…” Да, это был один из сыновей члена Политбюро Анастаса Ивановича Микояна. Так вот уже при “развитом капитализме” на святой Руси генерал издал воспоминания, в которых много страниц посвящает отцу — 27-му бакинскому комиссару. Автор, понятно, рассказывает и о своей летной судьбе. Она была расположена к Степану и отметила этапы его жизненного пути высокими званиями, наградами.
На книгу генерала С. Микояна в одной из столичных газет был опубликован читательский отзыв. При этом читатель С. Иншаков, сын военного штурмана-фронтовика, рассказывает о подвигах отца, его боевых вылетах, последние из которых он совершал уже в небе Берлина. “За эпизод с отвлечением огня зенитной батареи отец и капитан Зезюлькин были награждены орденами Красной Звезды. Эта боевая награда отца дороже всех микояновских побрякушек”, — пишет читатель Иншаков и вот цитирует генерала С. Микояна: “В начале 50-х годов военнослужащих награждали за выслугу лет, и я получил за 15 лет службы орден Красной Звезды, но когда подошли 20 лет моей службы, за что офицеры удостаивались ордена Красного Знамени, эти награждения отменили”.
Дальше орденскую тему читатель мемуаров передает своими словами: “К пятидесятилетию института, где работал автор (С. Микоян), к различным наградам было представлено много сотрудников, а он сам — к званию Героя Советского Союза, но и тут не повезло — вышло вполне разумное постановление, что по случаю юбилея организации она и награждается и больше никто. В итоге автор жалуется, что за 24 года работы он не получил ни одного ордена. Правда, в 1975 году ему вдруг дали Героя Советского Союза. За что — не уточняет”.
Орденов-то у Степана Анастасовича Микояна, действительно, хватает. Тех же “Красных звездочек” аж четыре штуки. А золотую звезду Героя генералу присвоили, как обычно формулируют в Указах, “за овладение новой техникой”, справедливо добавляя: “и проявленное при этом мужество”.
Замечу одну деталь. В разговорах о полетах с давних пор бытует выражение: “Совершил посадку”. Не приземлился, не сел как-то там — ворона тоже садится, — а именно совершил! Потому что встреча с землей, возвращение из полета не птицы, а человека, рожденного жить на этой земле, в которую он уйдет и снова вернется, но уже полевым цветком, деревом или пыльной тропинкой к ногам бегущей девчонки, — всегда свершение. Со-вершение! А земля в жизни летчика всегда участвует: она то по-матерински бережно принимает тебя, вернувшегося из дальних странствий, бурь шестого океана, то наотмашь, всей-то твердью может так шарахнуть, что уже никакая броня и никакие защитные шлемы не помогут… Так не от матушки ли земли и мужество летуна? Не случайно Иосиф Виссарионович когда-то говорил: “Летчик — это концентрированная воля, характер, умение идти на риск”.
Вот о Сталине-то летчик Степа не слишком высокого мнения. Сын военного штурмана Иншакова, заметив, что свои мемуары генерал Микоян сначала издал в Англии, а потом уже на родине, разбирает содержание русского текста:
“Теперь собственно по поводу книги, — пишет он. — Большей частью текст содержит воспоминания об отце — Анастасе Микояне, о родственниках, знакомых, ну и так далее [1] . Много уделено внимания репрессиям 30-х годов, самый авторитетный источник — книга Конквеста “Большой террор” и семейные предания о “невинно пострадавших”. Про катынское дело, естественно, сказано, что это НКВД казнил невинных поляков (про немецкое оружие, которым поляки были расстреляны, Микоян не упоминает). Хрущев — великий военный стратег (при этом ссылки на американского журналиста Д. Гунтера). Сталин — злодей и антисемит, папа — верный (пока Никиту не сняли) хрущевец, разоблачитель коварного Сталина”.
Воспоминания о былом генерал С. Микоян завершает эпизодом поездки в Штаты. Признаюсь, “событие” это чем-то напомнило мне присягу Сергея Хрущева, когда он с чувством глубокого восторга выступал перед журналистами — стал американцем!
Так вот и финальный аккорд воспоминаний генерала С. Микояна. “В 1997 году произошло неожиданное и приятное событие в моей жизни, — сообщает он. — Летчик-испытатель авиабазы ВВС США “Эдвардс” полковник Терри Томени, с которым мы познакомились годом раньше на приеме делегации с этой базы в моем родном ГНИКИ ВВС в Чкаловской, сообщил мне, что я избран почетным членом Общества летчиков-испытателей-экспериментаторов…”
Генеральный конструктор “мигов” Артем Микоян, дядька Степана, как-то сказал по поводу одного нашего испытателя: “Больше нет такого летчика. И долго не будет”… Это об Александре Васильевиче Федотове, выдающемся покорителе неба, на счету которого было 18 мировых рекордов, в том числе 3 абсолютных. Пилоты понимают, что значит одолеть высоту в 37 650 метров на серийном истребителе. Это за нее русского летчика чествовали в Канаде и вручили там Золотую авиационную медаль — такой наградой отметили только Юрия Гагарина да еще двух-трех авиаторов. Золотая звезда Героя Советского Союза, Ленинская премия, звание заслуженного летчика-испытателя СССР — все-то заслужил мой добрый товарищ Саша Федотов. Трудно было даже придумать, как еще оценить поистине мужество этого сильного человека — сына простого автоматчика, павшего в годы войны смертью храбрых. Сашу Федотова — почти сразу! — с капитана запаса произвели в генералы. Но в одном из полетов летчик был отобран небом. Остались его “миги”, вот уже больше 30 лет никем неодолимые мировые рекорды скорости, высоты полета и память в сердцах людей о верном сыне Отечества…
Штатовские-то экспериментаторы в сравнении с Федотовым — это как “семь-сорок” или два прихлопа-три притопа в сравнении с балетом “Лебединое озеро”! Да, скажу откровенно, знаки и наших-то заслуженных летчиков-испытателей на деле ох, как разнятся. Чем занимались, например, летуны ГК НИИ ВВС, в том числе С. Микоян? Отрабатывали, например, на серийных самолетах стрелково-пушечное, ракетное вооружение или там радиолокационные системы перехватов. Так наша эскадрилья — это в исследовательском истребительном авиаполку Липецкого Центра — первыми выполняли пуски ракет ночью и описывали все те чудеса “светомузыки”, а уж только потом за дело принимались корифеи из ГК НИИ. Им за это хорошие бабки платили, а нам — по должности — светила лишь одна дополнительная звездочка на погонах.
Так вот, значит, Степа в Америке. Привезли его на ту базу под названием “Эдвардс”, показали музей, устроили встречу с газетчиками. Затем была сессия Общества экспериментаторов и банкет. Гостю там вручили диплом, подтверждающий, что и он стал членом того Общества, даже почетным. И генерал пишет: “Это были дни, которые навсегда останутся в моей памяти: дни знакомства с США, где довелось побывать впервые, и встречи со многими интересными людьми из другого мира, особенно летчиками-испытателями”.
Что это за мир — миру известно. Корейская война, Вьетнам, Египет, Ирак, Афганистан, Югославия, снова Ирак… А ни о чем не говорят названия: 1-й Прибалтийский фронт, 2-й Украинский, горные стрелки операции “Эдельвейс”?..
Степан Анастасович Микоян, сын сталинского наркома, генерал, получил документ от профсоюзной организации американских летчиков-экспериментаторов и вот как заканчивает свои воспоминания: “О таком венце моей летной жизни можно было только мечтать”… Трогательно, ничего не скажешь.
Впрочем, книга не обязана нравиться всем читателям — на каждого не угодишь. Те же “Заложники времени”, упомянутые вначале, одним были понятны, и я получил из разных концов нашей страны много признательных читательских писем. А вот Сан Саныч Щербаков, как пилоты тоже без особого пиетета звали этого испытателя, “сочинение на свободную тему, где главным героем летчик Василий по фамилия Сталин”, раздолбал. Так что же мне — сердиться на него что ли? Он, например, считает смуту 1905 года пролетарской революцией. То есть, лапотная Россия якобы пробудилась от тысячелетней спячки, почесала репу и стройными рядами вместе с рабочим классом пошла против царя навстречу пролетариям всех стран! А я вот больше верю свидетелям тех давних событий. Скажем, известный французский писатель Эдуард Дрюмон в том 1905-м о “драме, разыгравшейся в Петербурге”, пишет следующее:
“Если во Франции, которая пережила столько революций, которая первая провозгласила “всеобщее голосование”, народ еще сегодня дает вести себя, как стадо, меньшинством плутов, торгашей и шарлатанов, то что должно быть в России?
Неосновательно думать, что происходящее сейчас в России есть действительно национальное движение и что земство, требующее реформ, в самом деле опирается на 130 000 000 Русских воодушевленных вроде бы и готовых идти за возгласом “да здравствует свобода!”
Русская революция подготовлена несколькими сотнями недовольных и честолюбивых людей, более или менее сгруппированных по партиям, и поддержана из-за границы; главная же их опора, во-первых, в еврействе и затем в культурной среде профессоров, докторов, инженеров, студентов, словом, — так называемых “интеллектюэлей” (интеллигенции).
Что же касается крестьянина, составляющего основу населения, он меньше всего проникнут сочувствием к якобы либеральным реформам, предвещаемым земством, по той простой причине, что мужик не знает никакого либерализма. Спросите любого крестьянина, что он предпочитает: земские реформы или пару сапог? Он, ни минуты не колеблясь, предпочтет сапоги. И он будет прав, т. к. пара сапог — польза неоспоримая и немедленная, тогда как революция, организованная на почве народной наивности несколькими roublad ’ами, приносила только убытки, а в большинстве случаев влекла за собой усиление произвола…”
Современник Э. Дрюмона, поэт, лидер сионизма Владимир Жаботинский, человек, похоже, наблюдательный, не случайно по этому поводу заметил: “Речистый добрый молодец не появлялся, а выходили больше “знакомые все лица” — с большими круглыми глазами, с большими ушами и нечистым “р”… Выходили евреи, говорили о чем-то, и толпа слушала их без злобы, но без увлечения; чувствовалось, что с появлением первого оратора-еврея у этих русаков и хохлов мгновенно создавалась мысль: жиды пошли…”
Один из речистых, н с большими ушами по фамилии Бронштейн — Лейба Давидыч Троцкий — держал и такую речь: “Мы должны превратить Россию в пустыню, населенную белыми неграми, которым мы дадим такую тиранию, какая не снилась никогда самым страшным деспотам Востока… Если мы выиграем революцию, раздавим Россию, то на погребальных обломках ее укрепим власть сионизма и станем такой силой, перед которой весь мир опустится на колени. Мы покажем, что такое настоящая власть!..” Лейба круто поработал в 1905 году. Приехав в Петербург, он и его подельники создали там рабоче-крестьянское правительство, готовое, конечно, занять царские палаты и править Россией. Вот те рабочие и крестьяне: Израиль-Гельфанд-Парвус, Хрусталев-Носарь, Фейт, Гольдберг, Бревер, Брулер, Бруссер, Мацейев, Эдилькин…
Номер тогда не вышел. “Крестьяне” возвратились в покой маленьких парижских кафе, выжидая развития событий в заснеженных полях России. А в 1917-м, почуяв жареное, кто за паровозом в запломбированным вагоне, кто на всех парусах через океан с тем же Лейбой — это целая-то орда маркитантов! — рванула к дележу пирога. Заметим, в феврале семнадцатого уже в сборе была и местечковая компаша — так называемый Совет рабочих и солдатских депутатов. Ее состав тоже весьма оригинален для многонациональной-то России:
Председатель ЦК Совета Чхеидзе — грузин
Члены: Гуревич (Дан) — еврей
Гольдман (Либер) — еврей
Гоц — еврей
Гендельман — еврей
Каменев (Розенфельд) — еврей
Саакиан — армянин
Крушинский — поляк
Никольский — национальность не установлена.
Сан Саныч по этому поводу давит на басы: “Насколько неисторично и в конечном счете оскорбительно для русского и всех других народов, населявших Российскую империю, предположение, что поднять их на революцию могла небольшая кучка злоумышленников”. Вот это реверанс в сторону русского народа! Ну, конечно же, “и всех других народов”. Позволительно спросить: а исторична ли за восторженными строками Сан Саныча о блестящем исполнении “своего воинского долга” вчерашним подпоручиком Тухачевским пролитая кровь русского народа?..
В конце 1917-го, в момент полного развала России, Тухачевский прибыл из Швейцарии и встреча с дружком Колей Кулябко — членом ВЦИК! — с которым совсем недавно музицировал и ставил трогательные домашние спектакли, круто изменила его судьбу. Кулябко представил Мишу Тухачевского в Смольном, там его по-быстрому приняли в ряды РКП(б) и определили на должность инспектора формирования Красной Армии. “Когда на Волге вспыхнул мятеж белочехов, я имел случай доложить о Тухачевском В.И. Ленину. Владимир Ильич очень заинтересовался им и попросил привести “поручика-коммуниста”, — вспоминал потом Кулябко. Ну, а как ему рассказывал Миша, Владимир Ильич посидел с ним, побеседовал и… “очень скоро вчерашний подпоручик получил назначение на пост командующего 1-й Революционной армией Восточного фронта”!
28 июня 1918 года подпоручик Тухачевский становится командармом — не командуя даже ротой. И вот в начале августа его первый приказ начальнику штаба армии И. Захарову: “Примите все меры к остановлению отступающих. Назначьте линию, за которую никто не имеет права отойти. Отошедшие за эту линию будут расстреляны броневиками. Бронированный дивизион этот вполне надежен… Пришлю и подрывную команду”.
В марте 1921-го Тухачевский вместе с Троцким расправляется с восставшим Кронштадтом. В Ораниенбауме полк красноармейцев отказался выступить против кронштадтских матросов — там тогда каждый пятый был расстрелян.
Одно из страшных проявлений геноцида против русского народа — подавление Тамбовского восстания крестьян. В октябре 1920 года из 20 тысяч повстанцев оружие имели только 3 тысячи, в январе — 7,5 тысяч. А в распоряжении Тухачевского было 32,5 тысячи штыков. 8 тысяч сабель, 463 пулемета и 63 орудия. Мало того, “виднейший военачальник” против лапотных крестьян с берданками да вилами затребовал броневики, бронепоезда, авиацию, а также поддержки войсками ВЧК, ВОХР, ЧОН. Ему прислали пять интернациональных команд — из латышей и китайцев.
Да, так вот жителей тамбовских деревень поголовно расстреливали — за родство с восставшими, за укрывательство членов их семей, за недоносительство, за отказ назвать свое имя — за то, что ты просто русский! Семьи, доведенных до отчаяния крестьян, в качестве заложников сгоняли в концентрационные лагеря и держали там вместе с грудными детьми за колючей проволокой прямо на голой земле.
Две тысячи химических снарядов завершили расправу с деревенскими мужиками. Новоявленный Навохудоносор оставил для истории приказ о травле восставших крестьян. В нем со знанием дела указывалось, как рассчитывать облако удушливых газов — чтобы уничтожать все живое. Инспектору артиллерии предписывалось немедленно подавать на места “потребное количество баллонов с ядовитыми газами и нужных специалистов”. Полководец Тухачевский был строг с войсками и в том приказе подчеркивал: “Начальникам боевых участков настойчиво и энергично выполнять настоящий приказ”.
Они так и действовали. Только в районе села Пахотный Угол от ядовитых газов погибло 7 тысяч человек. Крестьяне-заложники две недели закапывали трупы своих родных и близких. После этого их расстреляли и закопали в общей могиле…
Пишу вот и никак не возьму в толк — как можно было всю эту расчетливую жестокость карьериста, шагающего по трупам доведенных до отчаяния людей — кронштадтских ли матросов, тамбовских ли крестьян, — сравнить с воинской доблестью, мужеством и благородством, русского солдата Александра Суворова!.. Сам ли Сан Саныч додумал или, ушедший в лучшие миры, его соавтор Галлай надоумил, но ведь поднялась рука оправдывать одного из “виднейших наших военачальников». Вот пишут: “Если осуждать за выполнение своего воинского долга в этих операциях Тухачевского, то логично было бы осудить и Суворова…” Да о таком не то, чтобы писать, а и думать-то стыдно!
Операции Тухачевского… Что это? Единожды собрался барин в поход за мировой революцией: “Даешь Варшаву! Даешь Берлин!” — и поляки так лихо ему поджопник дали, что и сейчас лучше бы не вспоминать. 66 000 русских жизней остались в чужой земле. 330 орудий, 1000 пулеметов взяли себе трофеями братья-славяне. Вот и все Канны да Ватерлоо “одного из виднейших”…
Честно скажу, неловко даже приводить здесь, для сравнения, что ли, — да сравнимы ли величины! — факты из жизни Александра Васильевича Суворова. Похоже, его тезка, в молодости увлеченный авиацией и поднаторевший на “штопорах” в небе, не слишком-то силен в истории Российского государства. Так, хотя бы бегло, напомню несколько цифр из биографии — вот здесь, именно нашего! — великого полководца, чье имя поистине национальное достояние русского народа.
Одиннадцатилетним мальчиком Суворов был записан в лейб-гвардии Семеновский полк солдатом-мушкетером. Первый офицерский чин он получил только в 25 лет. В мировой истории войн это единственный пример карьеры от солдата до генералиссимуса.
Шесть крупнейших войн, шестьдесят три сражения — и все с победами, ни одного поражения! Итальянские и швейцарские походы, знаменитый переход через Альпы, почти все битвы — с численно превосходящим противником, после которых у ног Суворова легло 609 неприятельских знамен, его войсками захвачено 50 000 пленных, 2670 пушек, 107 судов…
Вот титулы Александра Васильевича Суворова: граф Рымникский, светлейший князь Италийский; граф Российской и Римской империй; генералиссимус российских морских и сухопутных войск; фельдмаршал австрийских и сардинских войск, Сардинского королевства гранд и принц. За тридцать лет службы Отечеству Суворов был шесть раз ранен и за боевые заслуги награжден высшими орденами России и прочих стран: святого апостола Андрея Первозванного; св. Георгия I , II и III степеней; св. Владимира I степени; св. Александра Невского; св. Анны I степени; св. Иоанна Иерусалимского; австрийским орденом Марии Терезии I степени; прусскими — Черного Орла, Красного Орла и “За достоинство”; сардинскими — Благовещения, святых Маврикия и Лазаря; баварскими — св. Губерта и Золотого Льва; французскими — Богородицы Кармельской и Св. Лазаря.
Сан Саныч видит логическую связь в выполнении “своего воинского долга” Тухачевским и Суворовым. По нему выходит так: если, мол, осуждать красного маршала, который расстреливал восставших кронштадтцев, душил ядовитыми газами обманутых обещанием мира, хлеба, воли и земли крестьян, бросал за колючую проволоку женщин, стариков и детей, то и Суворова можно судить за подавление польского восстания 1794 года…
Нет, штопор в небе, видно, не на пользу умственным занятиям. В штопор-то Сан Саныч вошел, да с выводом подзапутался. Не Суворов ли отмечен польским орденом Белого Орла? А св. Станислава? Не ему ли признательные поляки коленопреклоненно вручали свои шпаги, а Варшавский магистрат преподнес золотую табакерку с лаврами из бриллиантов и надписью на польском языке «Варшава своему избавителю, дня 4 ноября 1794»? Так Щербакову ли осуждать великого полководца!..
Тут пора, пожалуй, сказать, что отставной полковник А.А. Щербаков не однофамилец упомянутого выше первого зам. министра нынешней российской культуры, а его родной брат. Бывший министр от культуры шоумэн Швыдкой поразвлек “дорогих расеян” поисками среди них фашистов. Ну, а Константин Александрович, шагая в ногу со временем, похоже, насторожился еще раньше — когда на святой Руси выявилось, словами ветерана-фронтовика Михаила Лобанова, “русское направление”.
[1] “Бакинские комиссары были арестованы местными властями (стачечным комитетом рабочих-социалистов). Им предъявили обвинение в сдаче Баку азербайджанцам. По этому обвинению перечисленные 26 человек и были казнены — местный туркмен отрубил им головы. Английские войска не имели к этому никакого отношения — их в Красноводске в то время просто не было. Подлинную картину казни установила комиссия ВЦИК РСФСР под руководством В.А. Чайкина, опубликовавшего свой отчет в Москве в 1922 г .
Впрочем, один из бакинских комиссаров был отпущен. Генерал-майору А.Е. Мартынову, который в 1918 г . был начальником штаба главнокомандующего Прикаспийским краем (он участвовал в следствии и подписал приказ о казни “комиссаров”), пришлось освободить Анастаса Микояна, будущего сталинского наркома, именем которого называется мясокомбинат в Москве. Он помог белой контрразведке выявить своих товарищей среди 600 беженцев. “Самая сволочь из этих комиссаров был, но я ему слово офицера дал, что если поможет — сохраню ему жизнь”, — вспоминал Мартынов в эмиграции”. (“Черная книга имен, которым не место на карте России”. Сост. С. Волков. — М., “Посев”, 2008 г .
Станислав Грибанов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
