Семнадцатого мая будущего 2012 года исполнится 195 лет со дня рождения автора знаменитой «Русской истории в жизнеописаниях ее важнейших деятелей» Николая Ивановича Костомарова. Для воронежцев имя земляка стоит по праву в одном ряду с Кольцовым и Никитиным.
Сон в майскую ночь
Завтра сдаю экзамены по историографии. Предмет с таким замысловатым названием – удел студентов-историков. Я одна из этих счастливых. Пока знаю всё в общем и целом, как любой и каждый. Историография, грамотному нетрудно догадаться (история плюс – графия), наука о том, как и кем пишется сама история.
Учебник раздобыла. По весу – кирпич. Но не отчаиваюсь: ещё не вечер и целая ночь впереди…
Утром не успела нырнуть в стеклянный аквариум университетского входа-вестибюля, как лучшая подруга затараторила сорокой, – огорошила новостью:
– Тань, слышала? Наш преподаватель срочно уехал в командировку, а экзамен у нас принимает приезжий профессор. Из Петербурга!
Известие отнюдь не улучшило ни настроения, ни самочувствия. Наоборот, мысленно сразу распрощалась с ещё теплившимися надеждами на положительную оценку и, главное, стипендию. Даже попытка убедить саму себя в том, что незаработанная студенческая «зарплата» вдруг да пойдет на восстановление экономики области, не принесла желаемого утешения.
Чтобы не оттягивать неизбежное, иду в первой пятёрке. Стараюсь дрожащими руками не выдать волнения. Приказываю себе: будь спокойна, как слон! А внутри дрожу серой мышкой. Дурную эту привычку не могу вытравить с первого курса. Как-то призналась об этой экзаменационной лихорадке своему дяде в деревне. Он мудро заметил: корову теряешь, что ли? Вспомнила сейчас и улыбнулась. И даже на профессора забыла глянуть. Беру билет, читаю: жизнь и творчество Н.И. Костомарова. За положенные двадцать минут мысленно собираю в голове разрозненные обрывки в единое целое. И отвечаю уже очень уверенно.
– Николай Иванович – наш земляк, – говорю, чеканя каждое слово. – Он родился в селе Юрасовке Острогожского уезда Воронежской области. Отец помещик, а мать – его же крепостная. Барыня и крестьянка. После трагической гибели отца десятилетний мальчик попал в услужение к родственнику, который претендовал на наследство. Ведь Коля, Николай Иванович, был незаконнорожденным. Родители оформили брак уже после рождения сына. Поэтому паныч числился крепостным. Только неимоверными стараниями матери сына записали в её вдовью часть наследства. Благодаря ей, Николай Иванович смог получить образование и стать известным историком…
Экзаменатор слушал меня внимательно, не останавливая и не перебивая. Отвечая, старалась смотреть ему в глаза. Они мне показались добрыми. Материал я знала, потому позволила себе отвлечься чуть-чуть, и вдруг заметила в глазах профессора затаённую душевную боль. Внутреннее напряжение выдавало то, как он в задумчивости, видимо, сам того не замечая, теребил свою седую бороду. Смутно показалось, что его лицо я где-то видела. Но расслабляться, заострять на этом внимание было некогда. Продолжала отвечать.
– Нам Костомаров известен, прежде всего, как учёный, – повторяю хрестоматийную истину. – Хотя, помимо исторических трудов, писал Николай Иванович художественную прозу, стихи, драмы. Современники с почтением говорили о нём как о первом после Карамзина историке-живописце. Он умел описать давнее событие, как будто сам был его свидетелем.
После учебы в Воронеже и Харькове волей судьбы Костомаров оказался в Киеве. Избирается профессором университета и читает лекции не только студентам, но и преподает русскую историю в частном пансионе. Среди учениц встречает избранницу своего сердца, но – обвенчается с нею лишь спустя много лет. В канун свадьбы его арестуют по делу о Кирилло-Мефодиевском товариществе. Обвинят в государственной измене.
А дальше последует годичное заключение в Петропавловской крепости Санкт-Петербурга. Сошлют без малого на десятилетие в Саратов под надзор полиции. Запретят служить по учёной части. А Костомаров и в ссылке продолжит работу над уже начатым трудом о прозорливом малороссийском гетмане Богдане Хмельницком. Воскресит в слове бунт удалого волжского атамана Стеньки Разина.
Александр Второй сменит на троне своего сурового отца Николая Первого и – простит Костомарова. Николай Иванович получает разрешение вернуться в Санкт-Петербург. Становится профессором в Петербургском университете. Его труды печатаются в самых читаемых журналах – «Современник», «Отечественные записки». Его избирают в Археографическую комиссию. В ней он до конца жизни останется на служебной должности. За двадцать пять лет под редакцией Костомарова выйдет двенадцать из пятнадцати томов серийного издания «Актов Южной и Западной России». Подсчитано – это более двух тысяч документов, введённых впервые в научный оборот.
Николай Иванович продолжал работать до самой кончины. А скончался он в апреле 1885 года после долгой и мучительной болезни. Похоронен на Волковом кладбище Санкт-Петербурга.
Творческое наследие Костомарова до сих пор не оценено однозначно. Ведь в прошлом он находил и высвечивал такие моменты, которые звучат предостерегающе и сейчас. Причём, по самым болевым и на сегодня вопросам – о федерализме и государственности, о роли личности в истории, о нравах и характере нации, её вере и обычаях… Скажем, до сих пор не прекращаются споры о том, интересы какой нации, русской или украинской, были ближе, дороже Костомарову. Его творческое наследие и сейчас пытаются «поделить» русские и украинские исследователи.
– Видит Бог, он меньше всего хотел этого! – неожиданно выкрикнул профессор, но тут же спокойнее сказал:
– Продолжайте, продолжайте…
– Труды Костомарова переиздаются. Самое полное издание сочинений в восемнадцати томах вышло недавно в Москве, прежде всего благодаря Павлу Ульяшову. А в Киеве под началом академика Юрия Пинчука выпустили две энциклопедии о жизни и творчестве Н.И. Костомарова.
– Неплохо, хорошо – Москва, Киев, Петербург, – задумчиво повторил профессор. – А что же в Юрасовке?
Уж на этот вопрос я могла дать точный ответ. Буквально месяц назад побывала в родном селе историка. Честно призналась:
– Мемориальной доски или памятника Костомарову я в Юрасовке не видела. Сохранилась там школа, которую построили на завещанные Николаем Ивановичем сбережения. Век прослужила землякам, но сейчас она в жалком, запущенном состоянии! Дом без окон, без дверей, один вид её наводит такую тоску…
– Как же так? – начал было говорить профессор. Но неожиданно замолчал. Опустил голову, что-то вспомнил, горестно вздохнул и украдкой смахнул… слезу. Когда, наконец, поднял голову, я всё поняла. Я узнала его! И… проснулась.
В моей общежитейской комнате царил полумрак. Настольная лампа освещала раскрытый учебник. С его страницы смотрел человек, который только что принимал у меня экзамен. Да, Николай Иванович Костомаров.
…Ну, зачем же, зачем я ему рассказала о Юрасовке?!
Без окон, без дверей…
Николаю Ивановичу Костомарову в жизни нередко не везло. Но бездумно заносить его в разряд неудачников, конечно, несправедливо. Талантливый историк, писатель, поэт, собиратель народных преданий, легенд, песен… О нём всё-таки помнят потомки. Его имя всё же не затерялось в любимой его науке истории.
Но, несмотря на успехи в научной деятельности, жизненный путь историка счастливым и безоблачным не был. Какой-то злой рок постоянно вмешивался в его судьбу. Трагические случайности вносили разлад, рушили планы, перечеркивали надежды.
Родившийся крепостным, будущий историк так и не унаследовал дворянское звание отца из-за его трагической гибели. Причём, погиб Иван Петрович Костомаров… накануне запланированной поездки к царю по делу об усыновлении.
Спустя годы, Николай Иванович будет арестован за участие в Кирилло-Мефодиевском обществе. Это печальное событие произойдет… накануне венчания с любимой. Свадьба отложится на 28 лет!
Удивительно, что и после смерти невезение не оставляет историка. Его труды сочли вдруг устаревшими и долгое время их не переиздавали.
Стараниями краеведов решили почтить память уроженцев юга Воронежской области. Изготовили пять каменных мемориальных досок… Установили лишь четыре. Нетрудно догадаться, что «несчастливая» посвящалась Николаю Ивановичу Костомарову. Её должны были установить в селе Юрасовка Ольховатского района – малой родине историка. Плиту с высеченной в камне надписью: «Здесь в селе Юрасовка родился и провёл детские годы русский, украинский историк-писатель Николай Иванович Костомаров. 1817-1885. Здание Юрасовской школы построено на завещанные Н.И. Костомаровым средства» с определенными трудностями доставили-таки в село. И – оплошно раскололи позже, после торжественного показа её жителям Юрасовки.
Обидно. Ведь Николай Иванович до последнего часа не забывал родную, затерявшуюся в Чернозёмных степях слободу. Ей он завещал капитал в сумме 8920 рублей (золотом) – на учреждение народной школы. Спустя девять лет после кончины историка, в 1894 году, в селе построили добротный кирпичный дом под крытой железом шапкой-крышей. Новоселье в нём справило одноклассное училище Министерства народного просвещения, названное именем Н.И. Костомаровым. Без малого столетие школа была родимым домом для многих поколений сельских ребят. Но построили новую школу, а старая осиротела.
Вот и сегодня, строки эти пишутся в феврале 2002 года, старокирпичное строение, где стены – как в крепости, чуть ли не в метр толщиной, превратилось в дом без окон, без дверей. А это единственный, пока чудом уцелевший, свидетель той эпохи. Ни барская усадьба, ни церковь в Юрасовке не уцелели. Лишь старожил Николай Иванович Мирошник, десятилетия работавший здесь председателем колхоза, помнящий рассказы дедов, смог показать примерное расположение храма и усадьбы в центре нынешнего села.
По словам Мирошника, старая школа содержалась неплохо до недавнего времени, пока служила новой школе подсобным помещением. В одной из комнат даже разместили сельский краеведческий музей, в котором посвятили стенд знаменитому земляку.
Сейчас же здесь запустение. Местные жители, «на ком креста нет», тёмной ночью потихоньку разбирают то, что можно взять и что еще может пригодиться в хозяйстве – печной кирпич, оконные рамы и другие материалы. Хозяевами стали тут и снег с ветрами. Они довершают разорение.
Гибнущий дом удивленно глядит на село широко раскрытыми пустыми глазницами окон сквозь дурнотравье бурьянное, сквозь свалку мусора, сквозь дикие заросли кустарника-самосевка. Дом словно не понимает: неужели он стал бельмом в сельском глазу, неужели земляки хотят, чтобы на его месте быстрее остались лишь развалины?
Случись это, и уже ничто не будет напоминать о том, что Юрасовка – особенное село, родина известного человека. Но остановить разрушение школы ещё не поздно. И потребуется не так уж много сил и средств. Пока ещё есть что спасать… Почему бы не создать там филиал Острогожского государственного историко-краеведческого музея, посвящённый Н.И. Костомарову, рассказывающий потомкам о его жизни и творчестве?
А так – за державу обидно, когда от недавно побывавшего в Швеции председателя колхоза (не юрасовского, из недальнего села) вдруг узнашь о том, что у тамошнего крестьянина зернохранилищу за сто лет, а жилому дому – не поверите – все шесть веков?!
* * *
Мои газетные статьи о доме «без окон, без дверей», напечатанные в воронежских областных газетах «Коммуна» и «Воронежский курьер», были прочитаны в кабинетах власти с пользой для дела. Нашлись в бюджетном кошельке деньги – школу снаружи отштукатурили, покрасили, сменили крышу, вставили новые окна и двери. Старинный особняк засиял «пасхальным яичком». Он не рушится, что само по себе неплохо. Но, сказав «а», пока не произнесли «б». Внутри ремонтные работы приостановились опять на годы. Памятник архитектуры не просто местного или областного – отечественного значения – по-прежнему, как это ни печально, стоит посреди Юрасовки сиротой.
Рождённый «до венца»
Жизнь ученого-историка, казалось бы, должна течь тихо и спокойно, как вода в речке его детства Ольховатке. Работа над документами в архивах, поездки по местам исторических событий, встречи и беседы с людьми, помнящими или знающими старину, запись народных песен, преданий, обычаев, в которых запечатлелось минувшее. Как итог этой деятельности – лекции и доклады, научные труды.
Всё вроде бы так. Но в суровой действительности всё складывалось иначе.
С детства и до самой старости Н.И. Костомарову сполна выпало взлётов и падений. Учёный профессор и арестант. Знаток русской истории, «первый после Карамзина» её живописец. Блестящий оратор-лектор, которого восхищённые студенты выносили на руках. Этими же учениками – отвергнутый, освистанный. Труды его знала вся читающая Россия. Одни их высоко ценили. Другие отвергали и пророчили, что будут они напрочь забытыми.
Несмотря на то, что есть самолично продиктованная и выверенная Н.И. Костомаровым довольно подробная автобиография, жизнь его полна загадок, неясностей, даже тайн, которые ждут своего исследователя.
Начинаются они, оказывается, со дня его рождения.
Выписывая «допуск» к работе со старинными документами в Воронежский областной архив и областной краеведческий музей, я особо не рассчитывала, что открою «секретные» или хотя бы неизвестные доселе материалы, касающиеся личности нашего именитого земляка. К счастью, ошиблась. В руки попалось «Свидетельство о рождении Костомарова». Сохранился этот документ в областном архиве по счастливой случайности. Когда выпускник воронежской гимназии поступал в Харьковский университет, мать обратилась в Воронежскую Духовную Консисторию за подтверждением о рождении её сына. Документ выписали, но он по какой-то причине остался невостребованным просительницей. Так и остался лежать среди архивных бумаг, сохранившись благополучно до наших дней. «Свидетельство» неизвестно биографам ученого, поэтому его стоит привести полностью.
«Свидетельство, 1833-го года февраля 6-го дня, поданным на Высочайшее имя, в Воронежскую Духовную Консисторию, Помещица Капитанша Татьяна Петрова дочь Костомарова, прошением просила, выдать ей из Метрической Острогожского уезда Слободы Юрасовки, Георгиевской церкви за 1817-ый год книги, о рождении ею до брака сына Николая Свидетельство, для представления его в Казенное учебное заведение. По справке ж в Воронежской Духовной Консистории, с Метрическою помянутой Георгиевской церкви, за тысяча восемьсот семнадцатый год книгою, в 1-й части о родившихся, под №42-м оказалось: Слободой Юрасовки Помещика Капитана Ивана Петрова сына Костомарова, у подданного малороссиянина Петра Андреева сына Мельникова, дочь девица Татьяна родила сына Николая незаконнорожденного пятого мая, который и крещён шестого дня того ж месяца Священником Василием Реполовским. Восприемниками были: того ж Помещика Подданный малороссиянин Стефан Андреев сын Мыльников и Подданнаго малороссиянина Петра Андреева сына Мыльникова дочь Настасия. Почему, во исполнение утверждённаго Его Высокопреосвященством Антонием, Архиепископом Воронежским и Задонским, и ордена Св. Анны 1-й Степени Кавалером, Воронежской Духовной консистории заключения, из оной сие свидетельство, на основании указа из Святейшаго Правительствующаго Синода, от 6-го Июня 1809-го года сие свидетельство, ей Костомаровой и выдано. Мая 10-го дня 1833-го года…»
Далее следуют подписи протоиерея Василия Скрябина, секретаря Степана Устиновского и канцеляриста Николая Михайлова, а также – печать Воронежской Духовной Консистории. Есть штамп о пошлине за свидетельство ценою в «одинъ рубль».
Этот документ называет иную дату рождения историка – 5-го мая, а не 4-го, как считал сам Костомаров.
Подтверждается тот факт, что Николай Иванович был незаконнорожденным сыном помещика и принадлежащей ему крепостной малороссийской «девицы». Сообщается, при каких обстоятельствах совершался обряд крещения младенца.
Крестили будущего историка в купели перед алтарем Георгиевского храма – деревянной церквушки, украшавшей слободу. Нашлись сведения поподробней о тогдашних священниках Юрасовки. Воронежский архив хранит, к сожалению, частично «ревизские сказки» – переписи населения, проводившиеся с 1719 года. По указу Петра I примерно через каждые 20 лет вплоть до 1858 года выявлялось количество мужского населения, подлежащего налоговому подушному обложению. Так вот, по данным за 1815 год при «Воронежской Епархии Острогожского уезда слободы Юрасовки одноприходной Георгиевской церкви» «правили» службу священник Отец Василий Реполовский, возраст 51 год, дьякон Максим Семёнов сын Довгополый, 30 лет, и только определённый к храму пономарь Василий Иванов сын Киндинов. Вот эти-то священнослужители и творили молитвы во здравие младенца, наречённого Николаем.
В «Свидетельстве» есть и другие интересные детали, непосредственно касающиеся биографии Костомарова, но о них скажем чуть позже.
Что известно нам о родителях Костомарова, их фамильных корнях?
Сам историк родословную по отцу выводит из глубины веков. «Фамильное прозвище, которое я ношу, – говорит он в «Автобиографии», – принадлежит к старым великорусским родам дворян или детей боярских. Оно упоминается в XVI веке».
Вотчина предков – Костомаровский крутояр в Москве – располагалась на берегу реки Яузы напротив Спасо-Андроникова монастыря. Этот факт оставил след в топонимике Москвы: Костомаровский переулок, Крутояровский переулок, Костомаровская набережная, Костомаровский мост.
Фамилия Костомаров, как утверждается в популярном этимологическом словаре Юрия Федосюка, произошла от слова «костомара – большая кость». Очевидно, в старину слово имело и переносное значение – крупнокостный человек.
Историк в «Автобиографии» сообщает, что один из его предков Самсон Мартынович Костомаров служил у царя Иоанна IV в опричнине. Из Московского государства бежал в Литву. Как и более известный в истории перебежчик князь Курбский, получил от польского короля поместье на Волыни. А его внук Петр Костомаров уже сражался с поляками в казацких войсках под предводительством Богдана Хмельницкого. После поражений с отрядом казаков ушел в пределы Московского государства. Здесь он охранял границы в составе первого по времени из слободских полков – Острогожского – по притоку Дона реке Тихой Сосне. Потомки волынского Костомарова укоренились в краю привольном и плодородном. Один из них женился на «воспитаннице и наследнице» казацкого чиновника Юрия Блюма и получил его имение в слободе Юрасовка Острогожского уезда. «Это было в первой половине XVIII столетия… К этой ветви принадлежал мой отец».
Костомаров утверждает так без ссылки на исторические источники. Можно лишь предполагать, что отцовская родословная стала ему известна из архивных материалов Острогожского слободского полка. Над ними Николай Иванович работал в 1837 году после окончания Харьковского университета, когда короткое время находился на военной службе в Острогожске. К сожалению, рукопись «Описание Острогожского слободского полка» пропала в 1848 году при аресте учёного по делу о Кирилло-Мефодиевском обществе и числится пока утраченной. А говорить об этом приходится потому, что «дети боярские» Костомаровы ещё с начала XVII века «государеву службу служили в городе» Воронеже. Возможно, что от первостроителей Воронежской крепости идёт род Костомаровых.
Отец историка Иван Петрович «родился в 1769 году, служил с молодых лет в армии, участвовал в войне Суворова при взятии Измаила». Когда вышел в отставку, поселился в Юрасовке, стал состоятельным помещиком. Недостаточное образование восполнял самостоятельно. Читал книги даже на французском языке – «Вольтера, Даламбера, Дидро и других энциклопедистов XVIII века». Откуда и заразился модным в ту пору в России поветрием – «вольтерианством-вольнодумством». Своим безбожием барин удивлял, а скорее всего и ужасал дворовых крестьян.
Семьёй обзавелся довольно поздно – в 48 лет. Суженую себе избрал из крепостных. Причём, до женитьбы отправил девушку на воспитание в частный московский пансион. Только Отечественная война 1812 года прервала её учебу. Историк Фёдор Щербина в конце XIX века записал рассказ юрасовского старожила о том, как «золушка» стала барыней: «Жили здесь у нас Петренки, дети Петра Мыльника, и была между ними девочка Татьяна. Старый Костомар взял её в горничные во двор, а потом она ему понравилась, – и он отвез её в Москву обучать разным языкам. Когда француз брал Москву, то Костомар загнал тройку лошадей, и как только подъехал к дому, в котором жила Татьяна Петровна, и взял её с собою, так француз и выстрелил сейчас же в тот дом и разбил его вдребезги».
И вот как заявлено в уже названном «Свидетельстве»: «до брака» дочь крепостного малороссиянина Петра Андреева сына «Мельникова» «родила сына Николая незаконнорождённого». С его отцом помещиком капитаном Иваном Петровичем Костомаровым будет «оным приходским священником Реполовским в той же Юрасовской церкви венчана 1827 года, в сентябре».
О родовых корнях матери Костомарова, к сожалению, мало что известно. По ревизии-переписи 1795 года среди крепостных жителей Юрасовки во владении «помещика капитана Ивана Петрова сына Костомарова» семья Мельниковых (Мыльниковых) не числится.
Записаны они в седьмой ревизской сказке 1816 года. Сами списки в архиве к настоящему времени утрачены. Но есть выписка из них в «Каталоге III очередной юбилейной выставки в память Н.И. Костомарова: 1885-1910». «Под №3 значится Пётр Андреев сын Мыльников, 31 год, у него жена Авдотья, 33 лет и дети: Татьяна 16 лет, Иван 10 лет, Наталья 4 лет».
Так что – семью Татьяны Петровны помещик капитан «купил» после 1795 года, потому пока не ясно – в Юрасовке ли родилась его жена и мать историка. Найденное «Свидетельство», к сожалению, не называет нам точную девичью фамилию барыни-крестьянки Татьяны Петровны: в первом случае пишется через отсутствующую в современном алфавите букву «ять» и читается «Мельникова», строками ниже четко прописано «Мыльникова». Кстати, спустя два столетия Мельниковы на юге Воронежской области встречаются, есть они и в нынешней Юрасовке, а вот Мыльниковых нет.
Родня помещика Костомарова, прежде всего его единственная родная сестра «помещица Коротояцкой округи Варвара Петровна Ровнева» и её взрослые дети были против женитьбы Ивана Петровича на крестьянке. А ведь «старый Костомар» очень любил сына, считая его своим наследником. Об этом не раз говорил соседям-приятелям помещикам Николаю и Ивану Рахминым, Владимиру Станкевичу, Николаю Чехурских. Говорить говорил, но не поторопился усыновить Коленьку. Рождённый «до венца» сын оставался бесправным крепостным, собственностью отца, что вскоре обернулось бедой.
«Крепостной паныч»
Детство маленького «паныча» чётко ограничено временными рамками: 1817 – год рождения и 1828 год – год трагической гибели отца.
Жил и воспитывался мальчик в отеческом барском доме, рос без завозных гувернеров, больше под опекой отца и матери. Иван Петрович старался приучить сына, вспоминает Николай Иванович, «к жизни, близкой с природою: он не дозволял меня кутать, умышленно посылал меня бегать в сырую погоду, даже промачивать ноги, и вообще приучал не бояться простуды и перемен температуры». Научил читать и с «нежных» лет стал внушать сыну «вольтерианское» неверие. Но именно этому всячески противодействовала мать, как женщина верующая.
На всю жизнь запомнятся Николаю Ивановичу родные места. Много позже он тепло будет воссоздавать их в слове. «За рекою, текшею возле самой усадьбы, усеянною зелеными островками и поросшею камышами, возвышались живописные меловые горы, испещрённые черными и зелёными полосами; от них рядом тянулись чернозёмные горы, покрытые зелёными нивами, и под ними расстилался обширный луг, усеянный весною цветами и казавшийся мне неизмеримым живописным ковром».
В доме Костомарова читали и любили сочинения русских писателей, прежде всего – поэта Жуковского. Имя Пушкина, по признанию историка, стало для него «священным на всю жизнь».
Отец охотно встречался со своими соседями-помещиками, брал с собой сына. Так что можно смело предположить: бывал в соседней Удеревке (ныне Алексеевский район Белгородской области). Коленька играл со своим тёзкой Станкевичем, который в своей короткой жизни откроет поэтический дар Алексея Кольцова, поможет издать первый сборник его стихов.
В возрасте свои литературные вещи Костомаров станет подписывать именем-псевдонимом Богучаров. Видимо, уездный городок на юге Воронежской губернии тоже запомнился ему в детстве. Дело в том, что там жил родственник помещик «Иван Григорьев сын Ровнев».
В десятилетнем возрасте Коля попадает в Москву. Отец повёл его в театр. Спектакль «Коварство и любовь» Шиллера, в котором играл знаменитый Мочалов, очень понравился – «отец мой был тронут до слёз, глядя на него, и я принялся плакать».
Отец определил сына на воспитание в частный пансион.
Учиться в Москве Николаю Костомарову выпало недолго. Он заболел, его на время забрали домой в деревню. «…между тем над головой моего отца готовился роковой удар, долженствовавший лишить его жизни и изменить всю мою последующую жизнь».
14 июля 1828 года сын осиротел. Этот день отмечен внезапной трагической кончиной его отца.
В одиннадцатилетнем возрасте детство для мальчика, по сути, кончилось.
И здесь уместно сказать о взглядах Костомарова, которые сложились в его характере в молодые годы и сохранились на всю жизнь.
Есть свидетельство его близкой знакомой Белозерской, записанное уже в шестидесятые годы, услышанное от профессора Костомарова: «…были две стороны в характере Николая Ивановича, где он неизменно оставался одним и тем же, а именно: отвращение от всякого насилия, откуда бы оно ни исходило, и глубокая религиозность. Особенно не терпел он того, что называл «либеральным деспотизмом». И объяснял это впечатлениями детства, когда ему (а вероятно, и Татьяне Петровне) немало приходилось терпеть от деспотического самодурства отца, судя по тому раздражению, с каким он говорил об этом…
Впечатлениям детства, быть может, следует приписать и неизменную религиозность Николая Ивановича. Религия уже в ранние годы получила такое большое значение, что представляла прелесть запрещённого плода. Еще восьмилетним мальчиком он бегал тайком от отца к заутрене. В религии находил он утешение в своих детских, а впоследствии в более серьёзных невзгодах жизни. Она удовлетворяла его художественному чувству. Церковное пение, зажжённые свечи, молящаяся толпа, торжественность богослужения, православные обряды были для него полны поэзии».
По первоначальной версии, отец погиб вроде бы случайно. На прогулке в лесу лошади напугались и понеслись с дрожками вниз по крутогору, перевернулись. От удара копытом, так что в голову «впечаталась» лошадиная подкова, пан погиб.
Случилось это поздним вечером. И в эту же страшную для семьи ночь в доме пропали большие деньги. Отец собирался узаконить усыновление Коленьки. А раз он не успел это сделать, то вскоре появились иные законные наследники – племянники Ровневы, потеснившие Татьяну Петровну. Они взяли её в судебный оборот, пригрозили, что не дадут «вольную» ее сыну, оставят его крепостным.
Один из Ровневых сразу повелел Николаю «быть на своем месте, в прихожей». Бедный мальчик не понимал, почему он из барчука превращается в «казачка». Лакеи злорадствовали: «Полно барствовать, Николашка, – ты ведь такой же холоп, как и мы». А Ровнев кричал: «Не отпущу на волю, поверну его в лакеи: пусть будет на своем месте».
Новые совладельцы имения предложили Татьяне Петровне не мечтать о выдаче ей законной вдовьей доли имущества, если хочет выкупить Коленьку. Участь сына могла быть облегчена при одном условии: бери из наследства, что дают. Грабёж средь бела дня, а пришлось соглашаться «беспрекословно». Покойный имел 609 крепостных и около 7 тысяч десятин (по другим источникам – до 14 тысяч десятин, это больше 14 тысяч гектаров) прекрасной земли с богатыми сенокосами и лесами, да «два билета сохранной казны на 75 тысяч рублей ассигнациями». Татьяне Петровне досталась ничтожная доля из богатств мужа – всего 50 тысяч рублей ассигнациями.
Так что матери Николай Иванович обязан свои вторым рождением.
Татьяна Петровна была не только любящей матерью, но, говоря по-нынешнему, деловой женщиной с хозяйской хваткой. Она не добилась законного раздела наследства не потому, что звалась барыней-крестьянкой. Таким было то время. Тому свидетельство – докладная записка генерал-губернатора пяти центральных губерний (в том числе и Воронежской) России Александра Балашова царю Александру I в 1819 году: «Отеческое сердце ваше, государь, содрогнется… Не только воровство в городах, не только частые и никогда почти не открывающиеся грабежи по дорогам, но целые шайки разбойников приезжали в усадьбы, связывали помещиков и слуг, разграбляли дома и пожитки и потом скрывались… В селениях власть помещиков не ограничена, права крепостных не утверждены, а слухами повиновение последних к первым поколеблено и ослушаний тьма. Недоимок – миллионы. Полиция уничтожена. Дел в присутственных местах без счету, решают их по выбору и произволу. Судилища и судьи в неуважении, подозреваются в мздоимстве. Волокиты отчаянно утомительные…»
Татьяна Петровна в несчастьях и невзгодах не опустит руки. Она надежно обеспечит будущее своего единственного сына. Хоть и ограбленная родичами мужа, не растеряется, а даже приумножит доставшееся наследство «капитана Костомарова». Выселится из господского дома, купит другую усадьбу на окраине Юрасовки и обустроит её.
1833 год. На зимних святках – ещё беда. Вновь ограблен дом Костомаровых. Мать лишилась своих сбережений.
И в этот же год открылась истинная причина гибели отца. Кучер у церкви на могиле пана принародно покаялся, что убил барина и забрал вместе с двумя лакеями его деньги. Звали кучера Савелий Иванов, он был занесён в «ревизские сказки» за 1795 год. «Савва Иванов сын Лазаря, 24 лет, у него жена Елена, 26 лет, взята у крестьянина моего Алексея Иванова». Так что кучеру уже было за 60 лет. Носил человек в себе грех годы. Не выдержал. Попросил священника ударить в колокола и прилюдно у могильного креста признался, рассказал о случившемся всю правду.
Есть еще одна версия этого преступления. Помещик был убит за унижения, на которые был щедр в отношении к крестьянам, за жестокость и наказание без вины виноватых. Это утверждает современный украинский писатель Роман Иванчук в книге «Четвёртое измерение». Об этом же писал и Беляев в брошюре «Как жили крестьяне Воронежской губернии до Великой октябрьской социалистической революции».
Сам же Костомаров, будучи уже в возрасте, вспоминала его жена, рассказывал, что мальчиком он часто плакал об отце и додумался: мученическая смерть послана ему в наказание от Господа за то, что Иван Петрович сам никогда не ходил в церковь и сына не пускал туда, запрещал молиться, а дворовым своим крепостным внушал, что понятие о Боге и о страшном суде – ерунда, сказка, никакой души человека после смерти нет нигде, никаких адских мучений тоже нет, нужно лишь старательно устроить свою жизнь на этом свете как можно лучше для себя и своих близких. Потому дворовые «смело отделались от своего господина… Николай Иванович не перестал молиться о душе своего отца до конца своих дней; молился он также и о матери.
Чем больше он входил в возраст, тем… посещение церкви становилось для него душевною потребностью… Свои дни Николай Иванович начинал и кончал чтением Евангелия».
Воронежский гимназист
Весна, 1911 год. Воронеж. У здания бывшей мужской гимназии на Большой Девиченской улице стоит человек. Немолодой, скромно одетый, о таких говорят – интеллигентной наружности. Очки не скрывают его проницательного, чуть задумчивого взгляда. По всему видно, что не из праздного любопытства решился он на прогулку в промозглый мартовский день.
Дмитрий Иванович Багалей, ректор Харьковского университета, здесь оказался не случайно. Приехал он по приглашению губернской учёной архивной комиссии, стараниями которой 27-29 марта были объявлены Костомаровскими днями в Воронеже. Мемориальной выставкой, этнографическим концертом и торжественным заседанием решили почтить память знаменитого уроженца Воронежской губернии.
Не откликнуться на приглашение воронежцев Д.И. Багалей не мог по нескольким причинам.
Прежде всего, Н.И. Костомарова он знал лично. Относился к нему если не как к другу (сказывалась сорокалетняя разница в возрасте), то, как к научному наставнику. Д.И. Багалею была близка мысль Костомарова, высказанная в 1882 году, о том, «что касается до истории, то нет в Европейской России края, которого судьба менее нам известна и исследована, как Слободской Украины». Возможно, это повлияло на молодого учёного. Всю свою дальнейшую жизнь Д.И. Багалей связал с изучением истории и культуры Слободской Украины и Харькова.
Конечно, Дмитрий Иванович был прекрасно знаком не только с творческим наследием Костомарова, но и с основными вехами его жизненного пути, в котором каждый город оставлял какой-то след в душе Николая Ивановича.
Харьков, – безусловно, положительный. Это пора юности мятежной, пора новых интересных знакомств, пора пробуждения научных интересов… Саратов – место ссылки (этим всё сказано).
А Воронеж? Как повлиял Воронеж на развитие личности будущего историка?
Над этим вопросом не мог не задуматься Багалей в ещё спокойный от суеты утренний час, выбрав для прогулки именно эту непарадную городскую улицу, так как здесь протекала жизнь юного Костомарова.
* * *
Первый раз Коля Костомаров оказался в Воронеже случайно – проездом. Как только ему исполнилось 10 лет, отец повёз его в Москву. «До того времени я нигде не был кроме деревни и не видал даже своего уездного города», – позже запишет он в «Автобиографии». Видимо, губернский Воронеж мало запомнился будущему историку (о посещении его в 1827 году в воспоминаниях нет ни слова). Возможно, увиденные впечатления поблекли перед яркостью столицы.
Да это и не удивительно. Ведь в начале девятнадцатого века Воронеж был мало похож на благоустроенный в тогдашнем европейском понимании город. В ненастные осенние и весенние дни он представлял даже на главных улицах непролазные топи. По преданию, по Большой Дворянской улице во время таких грязей публика изволила разъезжать на лодках, запряжённых быками. Ни одна торговая площадь, ни один речной съезд не были вымощены. Осенью и весной из-за «распускавшейся невылазной грязи» водовозы поднимали в два раза цену за доставку бочки речной воды. А ещё в городе была волчья яма. По мнению здешнего старожила, гиблым место именовалось так, потому что многие жители просто тонули в этой яме.
Лишь в 20-е годы девятнадцатого века наметились изменения к лучшему. Были выписаны смоленские мостовщики, которые заново «одевали» брусчаткой главные улицы города. До этого они были сотворены из огромных камней и представляли собой что-то вроде «площадей, усеянных валунами». Мастера вымостили городские нагорные улицы и речные съезды. По Большой Дворянской проложили тротуары и установили фонари, светившие по вечерам уже не сальным огарком, как прежде, а маслом…
Таким Воронеж увиделся Коле Костомарову в далеком 1827 году.
В Москву же отец вёз его не на экскурсию. «Меня отдали в пансион, который в то время содержал лектор французского языка при университете Ге. Первое время моего пребывания после отъезда отца из Москвы проходило в беспрестанных слезах; до невыразимости тяжело мне было одинокому в чужой стороне и посреди чужих людей; мне беспрестанно рисовались образы покинутой домашней жизни и матушки, которой, как мне казалось, должна была сделаться тяжёлой разлука со мной», – вспоминает Николай Иванович в автобиографии.
Но учеба в Московском пансионе продолжалась недолго. Как только учение стало «охватывать» Николая и тоска по дому улеглась, он заболел. Отец решает забрать его домой с тем, чтобы продолжить обучение после летних каникул. Но летом случилось несчастье.
После гибели мужа первым делом мать позаботилась о дальнейшем обучении сына. Татьяна Петровна «не решилась везти его снова в Москву, а по совету соседей определила его в Воронеж в частный пансион, для приготовления для поступления в гимназию». Соседом, давшим вдове этот дельный совет, вероятно, был Владимир Станкевич – близкий друг покойного Ивана Петровича. Его поместье располагалось в селе Удеревка, неподалеку от Юрасовки. Он тоже еще в 1825 году определил своего сына в Воронежский благородный пансион П.К. Федорова.
Так туда же попал и Николай Костомаров. Это учебное заведение располагалось в живописном месте – на высокой горе над рекой Воронеж в доме княгини Касаткиной. Оттуда прекрасно просматривались старые корабельные верфи, построенные при Петре Первом, а также цейхгауз и развалины царского домика. Но Коля учился здесь недолго. Мать привезла его в Воронеж зимой 1828 года, а «в ту же зиму пансион… был переведён в новый дом, недалеко от гимназии». Прежний княгиня Касаткина пожертвовала для школы кантонистов – солдатских сыновей, которые с рождения числились за военными ведомствами и обязаны были отбывать длительную военную службу.
Из окон нового помещения не открывались столь прекрасные городские виды. Зато при доме находились огромный тенистый сад с длинными аллеями из лип и орешника, с плодовыми деревьями и заброшенной беседкой, представлявшей собой четыре комнаты и круглую залу. Ученики пансиона не сомневались в том, что эта беседка, бывшая ранее барским павильоном, – свидетель эротических и других сцен. Дети верили, что беседку теперь населяют привидения, а по ночам в ней бродят мертвецы. Начитавшись тайком от учителей романов Редклифа и Вальтера Скотта, ученики пансиона шёпотом передавали друг другу, что в беседке слышали странный стук, из неё доносились вздохи и стоны. В свои одиннадцать лет Коля Костомаров, видимо, был не из робкого десятка. Поспорив с друзьями, он вызвался принести ночью из беседки доску. Сумел выполнить обещанное, не испугался. Его храбрость была по достоинству оценена.
Сравнительно недавно краеведам удалось установить: здание бывшего Фёдоровского пансиона благополучно здравствует и поныне. Вот только от сада и беседки ничего не осталось. Теперь это дом под номером 80 на нынешней улице Сакко и Ванцетти. В костомаровскую пору этот двухэтажный каменный особняк под железной крышей принадлежал княгине О.М. Лобановой-Ростовской. Владелец пансиона Федоров просто арендовал помещение. Дом выглядел не столь внушительно, как сейчас. Уже после 1837 года к нему пристроили крылья. Здание стало солдатской казармой и общежитием воспитанников учительской семинарии. В настоящее время здесь располагается общеобразовательная средняя школа. А мемориальная доска сообщает о том, что в здании в 1941-1942 годах находился штаб Юго-Западного фронта.
Николай Костомаров пробыл в пансионе Фёдорова два с половиной года. В почтенном возрасте он вспоминал с недовольством учителей и то, как они воспитывали, учили своих подопечных.
Преподавание в пансионе, по мнению Н.И. Костомарова, проводилось отрывочно. «Не было даже разделения на классы; один ученик учил то, другой иное; учителя приходили только спрашивать уроки и задавать их вновь по книгам. Верхом воспитания и образования считалось лепетать по-французски и танцевать. В последнем искусстве я был признан чистым идиотом: кроме моей физической неповоротливости и недостатка грации в движениях, я не мог удержать в памяти ни одной фигуры контр-данса, постоянно сбивался сам, сбивал других и приводил в смех и товарищей, и содержателей пансиона, которые никак не могли понять, как это я могу вмещать в память множество географических и исторических имён и не в состоянии заучить такой обыкновенной вещи, как фигуры контр-данса».
Большая часть детей, обучавшихся в пансионе, была из помещичьих семей. Они считали, что русскому дворянину унизительно заниматься науками. Их идеалом была военная служба, которую можно проходить в короткий срок, лишь бы дослужиться до какого-нибудь чина. А, получив чин, мечтали они вернуться в свои имения к холопам и охотничьим собакам. Николай же грезил об университете, считал его «первой необходимостью для того, чтобы быть образованным человеком».
Из товарищей по пансиону в автобиографии Костомаров вспоминает лишь Станкевича, который оставил «по себе самую добрую память во всех, знавших его, и в особенности в кругу своих товарищей, на которых он оказывал громадное влияние своей симпатичной и честной личностью и недюжинным умом. Наши отцы были очень дружны между собой; но мы не могли сблизиться вследствие неравенства лет». Николай Станкевич был на четыре года старше.
Кстати, любовь к Воронежу и своему родному имению Николай Владимирович пронес через все жизненные тяготы и невзгоды. Много позже, вдали от родины, Станкевич писал В.Г. Белинскому: «Альпы едва ли так понравятся мне, как меловая гора над рекой весною в сельце Удеревке».
Из преподавателей пансиона Николаю Костомарову запомнился француз Журдан. Этот господин терпеть не мог немцев и до страсти любил вспоминать свои военные походы. Рассказывая однажды в классе о битве при Йене, в которой был сам участником, «до того увлёкся, что снял штаны и стал ученикам показывать свою рану».
Н.И. Костомаров считал, что учителя пансиона обращались со своими питомцами грубо, несмотря на светский лоск. Но, видимо, сам он доставлял немало хлопот наставникам. Пример из его автобиографии – тому подтверждение: «Однажды гувернер Guillaume в рисовальном классе, заслышав шум в том месте, где я был, вообразил, что непременно шалю я, а никто другой, так как я был из самых задорных, не разобрав, в чём дело, подскочил сзади и рванул меня за ухо до крови. Ничего не ожидая, я вспылил, пустил в лицо гувернёру толстейшую грамматику Ломонда и подшиб ему глаз. За это решено было меня высечь, но часть учителей, и в том числе содержатель пансиона Фёдоров, восстали против этой меры; меня заперли в карцер, а гувернера удалили». Несмотря на заступничество Павла Кондратьевича Фёдорова, Николай Костомаров не изменил своего отношения к нему. Считал его ленивым «до невыразимости», указывал, что от Фёдорова, как от учителя математики, «ничему нельзя было научиться». Вспоминал в автобиографии, «как за нарушение тишины он бил виновных по щекам».
Биограф Н.В. Станкевича Анненков несколько по-иному описывает характер Фёдорова: «Обладал искусством управлять детьми без насильственных средств,.. умел затрагивать самолюбие мальчиков, стыдить их без унижения, употребляя иронию». По мнению П.В. Анненкова, Фёдоров казался «глубоко огорчённым, расстроенным и даже больным, когда приходилось разбирать школьнические проделки и изрекать осуждение».
Окончивший благородный пансион Фёдорова, Николай Станкевич освоил на занятиях у директора математику «порядочно». Он бережно сохранял память об этом наставнике, «смущался впоследствии при неблагоприятных слухах о нём и всячески пытался спасти своё уважение к бывшему учителю».
Николай Костомаров же курс пансиона не окончил. Как он решил для себя, «к счастью». Его выгнали «за знакомство с винным погребом», куда он с товарищами пробирался по ночам за вином и ягодными водицами. Его высекли и отправили домой. Товарищи не пострадали, так как Николай всю вину и ответственность за содеянное взял на себя.
«Мать посердилась на меня, а ещё более на содержателей пансиона, я остался в деревне до августа и почти ничего не делал, а только много читал», к чему, наверное, его все-таки приучили и в пансионе.
В августе 1831 года Татьяна Петровна определила четырнадцатилетнего сына, по его собственной просьбе, в Воронежскую гимназию.
Здание гимназии располагалось в трехстах метрах от благородного пансиона Фёдорова на той же Большой Девиченской улице. Дом сохранился и поныне. Его современный адрес: улица Сакко и Ванцетти, 102.
Это здание изначально строилось не для гимназии. В нём разместил свои апартаменты тайный советник Александр Борисович Сонцов, он же воронежский гражданский губернатор. Дом своим обликом должен был внушать почтение и даже трепет: здесь, дескать, обитает один из сильных мира сего (а в границах губернии – и сильнейший!).
Построенный в духе позднего классицизма, большой трёхэтажный особняк с портиком и колоннами возвышался над домиками чиновного люда. Возможно, именно жизнь среди черни и не приглянулась сыну А.Б. Сонцова – Петру Александровичу (тоже воронежскому губернатору), который распорядился продать дом со всеми надворными службами в казну.
В 1821 году директор П.Г. Бутков возбудил вопрос о приобретении для гимназии особняка Сонцова. «Этот дом, – как писал он в своем донесении, – хотя находится и не на главной улице Воронежа, но место им занимаемое лежит в той части города, в которой знатнейшее число учеников занимает квартиры и в которой по песчаной почве земли не бывает большой грязи и тогда, как оная в горных частях Воронежа осенью и весною чрезмерна и бывала причиною, что в теперешней гимназической квартире прекращалось учение недели на две, дабы не подвергнуть учеников болезням». За свой дом Сонцов просил 35 тысяч рублей. Такой суммы в распоряжении гимназии не было. Директор Бутков не желал упустить сравнительно хороший дом. Далее он в своем донесении пишет: «Для выгоды гимназии было бы весьма полезно, ежели бы дворянство Воронежской губернии приняло на себя и совершило покупку дома Сонцова, но как 7 уездов Воронежской губернии к пожертвованию на то ещё не присоединились, а при том известно, что сбор таковых обещаний не всегда выполняется скоро и верно, то легко случится, что Воронежская гимназия, ожидая своего пристанища из сих рук, ещё несколько лет должна будет преодолевать трудности своего помещения». Но этого не случилось. Бутков уже в апреле 1822 года купил дом Сонцова. И вскоре сюда переехала гимназия. Она располагалась здесь по 1853 год.
В архивном деле фонда Дирекции народных училищ приведена подробная опись этого здания: «…главный корпус… построен из кирпича о трёх этажах, с земли до цоколя одет диким камнем, отштукатурен, обелен, покрыт железом, покрашенным красною краскою. Как сей корпус расположен на покатости горы, то лицевая или улочная сторона нижнего этажа открыта, но задняя, дворовая, углубляется в землю почти до половины».
В этом-то доме и продолжил учебу Николай Костомаров. Его приняли сразу в третий класс гимназии, «оказав большое снисхождение». Костомаров, по собственному признанию, был очень слаб в математике, а в древних языках совсем несведущ.
Гимназическое образование ученики осваивали тогда четыре года. Известно, что они изучали такие предметы: Закон Божий, греческий и латинский языки, Евангельскую историю, физику, математику, российскую словесность, немецкий и французский языки, рисовальное искусство и, конечно, историю. Дети дворян и обер-офицеров в ту пору составляли большую часть учеников. Получали образование в гимназии и выходцы из других сословий – из семей «свободного состояния».
В начале 1830 года гимназия наполнилась детьми мелких чиновников, небогатых купцов, мещан и разночинцев. По подсчетам Костомарова, число учащихся в то время «едва ли простиралось до двухсот человек во всех классах».
С 1824 по 1834 год гимназию возглавлял ветеран Отечественной войны Владимир Иванович фон Галлер. Его жизнь была насыщена и достаточно интересна. Уроженец Витебской губернии. Воспитывался в военно-сиротском доме, ставшим впоследствии Павловским кадетским корпусом. Он имел 20 душ крестьян и 100 десятин земли. Службу на благо отечества начал в армии. Участвовал в сражениях 1812 года под Могилевом, Смоленском, под селениями Бородином, Вороновым и Тарутином, под городами Вязьмою и Красным. Преследовал отступающих французов, «участвуя во всех авангардных и арьергардных делах», был даже «в качестве волонтёра на английском бриге». Он исполнял обязанности адъютанта при военном губернаторе Кенигсберга. Выйдя в отставку, «определился надзирателем акцизного сбора в городе Валуйки», а позже попал в Воронеж.
В описании Костомарова фон Галлер из лихого вояки, патриота своей родины превращается в «тип мерзавца и взяточника». «Он радовался, когда ученики плохо учились, так как это был отличный случай для получения взяток. Обыкновенно он встречал приносивших руганью. И затем поспешно уходил, а с заднего крыльца его кухарка принимала дары. После этого директор становился необыкновенно ласков с учеником, за которого получил нечто. Он завладел почти всем домом гимназии, а классы перевели во флигель и мезонин. В сад также перестали пускать. Наконец, приехал ревизор из Петербурга и заставил директора перейти на частную квартиру; в последнем, четвёртом классе, мы уже учились в просторной хорошей зале».
Николай Костомаров квартировал с несколькими другими учениками у преподавателя латыни Белинского. «Он кормил и содержал нас хорошо, но всё старался обращаться с нами построже и беспрестанно говорил: «Нужно посечь!» Но сёк он редко, не больно, и то, если не особенно силён был протест».
Учившийся с 1837 года в Воронежской гимназии будущий собиратель и издатель великорусских народных сказок Александр Николаевич Афанасьев описал Андрея Ивановича Белинского, как почтенного старика с грубым голосом и с большими странностями. Незлобный, знавший основательно свой предмет педагог был постоянным объектом детских шалостей. «Сколько раз, бывало, весь класс сговорится, и мы писали урок мелом на доске, стоявшей позади учительского кресла, и на вопросы учителя отвечали по доске. Пристально следя по учебнику за ответом, он ничего не замечал. Бывало, несколько лекций сряду показывали ему один и тот же урок или перевод, и всё обходилось без шума». Но в то же время Афанасьев считал, что «латинский язык был единственный, который преподавался в гимназии ещё сносно».
Новым языкам во время Костомарова и Афанасьева учили гимназистов немец Карл Иванович Флямм и француз Карл Иванович Журдан. «Наши Карлы Ивановичи, – считает А.Н. Афанасьев, – были люди жалкие; видно было, что они не получили никакого образования и никогда не думали поучать юношество; но коварная судьба, издавна привыкшая всякого рода иностранца превращать на Руси в педагога, разыграла с ними ту же старую комедию».
Учитель немецкого языка Флямм плохо понимал по-русски, и гимназисты его нисколько не уважали. На уроках он часто ошибался и путался в русских словах и выражениях. Вместо того, чтобы сказать «поставить ударение», говорил: «сделайте удар». И ученики, потешаясь над ним, все залпом стучали кулаками о тетрадь. Немец выходил из себя, но никак не мог объяснить того, что хотел, и весь класс хохотал над ним.
К нему же на урок шалуны приносили кусочки разбитого зеркала и мучили бедного педагога, наводя лучики летнего солнца на его почтенную лысину. Карл Иванович от такой жизни часто выходил из себя, махал палкой, без которой в класс являться боялся, и пополнял словарный запас учеников крупными проклятьями на родном наречии.
Русской словесности Николая Костомарова и Александра Афанасьева учил Н.М. Севастьянов. По их воспоминаниям, всегда чисто и скромно одетый, с постной и праведнической физиономией, с головой, нагнутой несколько набок, со вздыхающей грудью, тихо и скромно входил он в класс. Начинался и заканчивался урок молитвами. Гимназисты, пытаясь избежать учения, частенько просили его рассказать о чудесах разных святых, и педагог «с радостною улыбкою начинал свои бесконечные рассказы, и класс проходил незаметно среди его проповеди и наших шалостей, которым предавались мы под его монотонный говор». Н.И. Костомаров в автобиографии вспоминает, что на одном из уроков русской словесности, когда ученик читал «Христос воскресе», ему надоело слушать. Коля не утерпел и закричал по-козлиному. Севастьянов рассвирепел и в наказание приказал поставить его на колени.
В воспоминаниях Костомарова и Афанасьева педагоги Воронежской гимназии даны в неприглядном мрачном свете. Но необдуманно осуждать их не следует. Неблагодарная во все века работа учителя в их случае старательно усложнялась учениками. В кругу гимназистов, по признанию Костомарова, обычным явлением были грубые ругательства, драки и грязные забавы. Многие дети попадали в гимназию, не получив достаточного первичного образования. И вот этих провинциальных балбесов учителя старались перевоспитывать.
Костомарову и Афанасьеву надо отдать должное: описывая учебу в гимназии, они не пытались представить себя паиньками, наоборот, честно рассказывали о своих проделках и шалостях. Читая их воспоминания, просто надо иметь в виду, что писали их не гимназисты, а уже профессор исторических наук и ученый, знаток русского фольклора. Соответственно, оценивали они воронежских педагогов не с ученической колокольни, а с позиций много знающих, умудрённых богатым жизненным опытом людей.
В 1833 году выпускник гимназии Николай Костомаров на публичном испытании слушал речь учителя истории Цветаева. В своём выступлении на тему: «О характере русских» историк выделил три особенности русского национального характера. Во-первых, это благородство души, напитанной «духом веры». Затем, верность монарху: «Англичане говорят, что нет народа в Европе, более россиян преданного государю, коего они равно страшатся и любят». И третья отличительная черта русских есть любовь к родине. Преподаватель призвал гимназистов «оправдать надежды монарха-отца» и приложить все силы для того, чтобы раскрыть свои возможности на благородном поприще.
В 1833 году окончили Воронежскую гимназию 16 человек. Из них только Николай Костомаров в том же году поступил в Харьковский университет. Три его гимназических товарища стали студентами того же университета годом позже.
* * *
Эти и подобные им страницы жизни молодого Костомарова вспомнились Д.И. Багалею на Большой Девиченской. А, возвращаясь незнакомыми воронежскими улочками в гостиницу, Дмитрий Иванович пытался представить, как сам город лепил в Костомарове историка.
Ученики пансиона, Костомаров с друзьями, у цейхгауза и развалин домика Петра Великого играют в строителей легендарной петровской флотилии. Спускают на воду со стапелей воронежских верфей боевые корабли…
1831 год. Собрание литературного кружка в гимназии. Костомаров слушает стихи молодого поэта Кольцова, в которых пела народная душа, живой представлялась старина. Николай участвует в обсуждении будущего альманаха «Цветник нашей юности», который при помощи Кольцова задумали выпустить гимназисты.
Сентябрь 1832 года. Николай Костомаров из толпы широко открытыми глазами смотрит на государя императора Николая Павловича, который изволил посетить Воронеж в связи с открытием нетленных мощей святителя Митрофана, первого епископа Воронежского.
В воспоминаниях Костомарова обо всём этом нет ни слова. Всё – лишь догадки, отмахнулся от навязчивых картинок Дмитрий Иванович. Хотя разве можно все детали человеческой жизни уместить в одной автобиографии?
В Воронеже с его богатой историей и зародился интерес Костомарова к дням минувшим. Именно этот город предопределил его судьбу как ученого-историка. Божий промысел был и в том, что спустя годы Воронеж вспоминал своего отрока-гимназиста.
«Погода не благоприятствовала посещению выставки: все три дня шёл снег и дождь, было холодно и как-то неуютно, – вспоминал Д.И. Багалей. – Чувствовалось, что местное общество отнеслось к выставке равнодушно. В чём заключалась причина этого, мне, как приезжему, было решить трудно; но во всяком случае причина лежала не в самой выставке, которая была довольно интересна, а скорее в предубеждении против неё публики, которую, очевидно, не привлекло некогда столь популярное имя Костомарова… Костомаров был всё же только учёный».
И если воронежцы легко и быстро забыли Костомарова, то сам он город забыть не мог. Собирателю автографов И.Т. Полякову за пять лет до смерти Николай Иванович писал: «Вы делаетесь мне близкою личностью ещё и потому, что Вы живёте в Воронеже, местности, которую если я и не имею права назвать моею родиною, но которая была мне близкою в отрочестве: там провел я свои юные лета… И навсегда останется мне памятным, как я мерил ещё не выросшими ногами песчаную улицу, идущую от Попова рынка к Девичьему монастырю, на которой, не доходя Введенской церкви, находилась тогда гимназия… Все это – воспоминания юности, образы, напечатлевшиеся навсегда в воображении. И теперь бы на старости лет не отрекся я от удовольствия побывать там, если бы судьба туда привела! А до того – дай Бог процветания этому благословенному краю и всем живущим в крае этом…».
Поездка на родину
1845 год оказался для Костомарова годом прощания со своей малой родиной. Конечно, он этого и не предполагал. 28 лет человеку, возраст, когда всё впереди…
В 1845 году в Юрасовку Николай Иванович ездил даже дважды.
По завершении учебного года в Ровно Костомаров направляется учителем истории в первую Киевскую гимназию. Туда он и стремился всей душой, где успел познакомиться с писателем Пантелеймоном Кулишом. Их сдружили сразу общие интересы к малорусской истории, к народному творчеству. Сблизился с Михаилом Андреевичем Максимовичем – учёным-историографом и фольклористом. Знаменательной станет встреча с «кобзарём» Тарасом Шевченко.
Успокоенный желанным назначением, в отпуск Костомаров из Киева через Глухов и Курск уехал в Юрасовку. О своём пребывании в родном краю, «где великорусские и малорусские народности сходятся между собою рубежами», он в «Автобиографии» сообщает довольно скупо. Побывал в Дивногорском монастыре у Дона. «Это одна из живописнейших местностей, которые мне случалось встречать в России», так охарактеризовал историк увиденное.
Дома продолжал исторические поиски. Современник Костомарова воронежский историк-краевед Григорий Веселовский свидетельствует, что в молодости «известный ученый» поднимался на заречную гору и оттуда любовался Караяшником. Это соседнее с Юрасовкой селение «под влиянием библейских сказаний он сравнивал с Назаретом», славящимся в Палестине своим красивым месторасположением. В Караяшнике «на главной площади и близ неё в разных местах находятся курганы, некоторые из них весьма замечательны по возвышенности (особенно один, расположенный на высокой горе и видный на большое пространство)… Никто, кажется, после Костомарова не занимался их раскопками, да и Николай Иванович в короткое время пребывания своего в слободе не мог как следует исследовать эти курганы.
Когда Костомаров раскапывал один из таких курганов, то о нём в слободе говорили, что «вин шукае шкарбы». В народе сохранено довольно сказаний об искателях кладов, но их поиски будто бы оканчивались ужасными приключениями… и потому народ смотрит на курганы с каким-то страхом и почти к каждому из них приурочивает много невероятных событий».
Костомаров непременно посещал слободской храм – Георгиевский, на ту пору уже обветшавший. Помещики и прихожане хлопотали о перестройке церкви, собирали деньги. Крестьянам запомнилось, что «паныч» всегда усердно молился Богу. А в конце службы ктитор с колокольцем и «церковным кошельком» сразу шёл к Николаю Ивановичу. Костомаров клал деньги, забирал колокольчик и кошелёк и направлялся к помещице Егоровне. «Станет перед нею и звонит, звонит», пока она не пожертвует свои рубли, затем «таким же манером» звонит перед Николайченком. «А когда обойдет помещиков, снова отдаёт кошель ктитору, который потом и ходит уже по церкви». Церкви он постоянно дарил «то Евангелие, то плащаницу, то подсвечник». Землякам Костомаров остался в памяти не только религиозным, но и добрым, пытливым.
Увидит мужика босого или без свитки, спросит: «А шо, у тебе и чобит нема?» – «Нема, панычу». – «Ну, возьми гроши и купи».
Собирал односельчан в вечерний час, просил петь песни и записывал их.
У храма Николай Иванович навещал могилу отца. А напротив стоял дом «старого Костомара», где сын родился и рос безмятежно счастливым. «Одноэтажный, квадратный, с зелёною крышей и небольшим балконом или «крыльцом», обращённый на восток. С запада к дому примыкал маленький садик, с естественным, образуемым речкой Ольховаткой прудом, заросший по окраинам ветлами».
После трагической гибели отца для Николая Ивановича эта родительская усадьба стала чужой. Наследники принудили мать выселиться. Здесь же в Юрасовке она купила имение Н.И. Михайловской. «Новый дом был о пяти покоях, крытый камышом и стоял в оконечности слободы на огромном дворе, где кроме дома, амбаров, сараев и конюшен было три хаты, а в глубине двора лежал фруктовый сад, десятинах на трёх, упиравшийся в конопляник, окаймлённый двумя рядами высоких верб».
Когда на склоне лет Костомаров будет диктовать «Автобиографию», он представит себя беззаботным мальчишкой, который любил стрелять – пускать стрелы из лука. Коля-гимназист воображал себя уже мореплавателем-первопроходцем, когда отправлялся в путешествие по речке Ольховатке. Плыл на «корабле» – в корыте, поставленном на плот из досок. Пробирался сквозь густые камыши и кувшинник на плёс – на открытую заводь.
Студентом Костомаров на каникулах-вакациях любил скакать «и по своим, и по чужим полям» верхом на лошади. Баловался охотничьим ружьём, «помню, как один раз я выстрелил в кукушку и убил её; мне так стало жаль её, что несколько дней меня словно томила совесть».
Вспоминая юношеские годы, учёный-историк вдруг откроет для себя, что больше никогда в прожитой жизни он «до такой степени не сближался с сельскою природою… Меня занимала каждая травка, каждый цветок». Как это ни покажется странным, но такое же чувство в стихах выразит поэт Николай Рубцов, наш современник:
Время придет уезжать –
Речка за мною туманная
Будет бежать и бежать.
С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.
В 1844 году с Волыни, где работал учителем, Костомаров писал близкому человеку: «…я с жадностью на каждом шагу расспрашивал о быте здешнего народа (признаюсь, это меня более занимает теперь, чем даже народная поэзия), и получил ужасающие сведения. Каторга лучше была бы для них! Не говоря уже о том, что бедный русский крестьянин работает помещику вместо указанных трёх дней целую неделю (что водится у ваших полтавцев, краснея, должен это сказать!), а себе во время рабочее уделяет только праздники».
Несмотря на эту душевную боль о крепостной тяжкой доле, Костомаров, сын помещика и сын своего времени, мечтал иметь усадьбу в донской стороне. Об этом известно из письма дяди. Братья, старший Иван и младший Захар – крепостные крестьяне, стараниями сестры, матери Костомарова Татьяны Петровны, получили «вольную», со своими семьями переселились в Новокалитвянскую волость своего же Острогожского уезда, приписались к Обществу государственных крестьян. Родичи ещё не знали, что отсылают письмо арестанту, взятому под стражу по делу о Кирилло-Мефодиевском братстве, и его матери, плачущей у тюремных ворот.
«Милая и бесценная моя сестрица Татьяна Петровна!
Терпел, томился, крушил себя долго, очень – долго, но наконец опять терпение моё лопнуло, так на сей раз выражусь, – опять решился за непременный долг и обязанность засвидетельствовать вам нижайшее моё почтение и вместе обеспокоить вас, ибо по отсутствии вашем в скором времени постиг меня несчастный случай, – быть может и для вас очень трогателен и жалок: мать наша, так сказать, основание, держава нашего благополучия и счастья в жизни, от печали сильно заболела и в скором времени волею Божьею скончалась: именно: в 1846 году Мая 6 дня, лишась таковой наставницы я совсем от печали и тоски лишился почти здоровья и всё в моем доме приняло совсем новый оборот, ибо в таких молодых моих летах некому мне преподать благого совета и наставления, поелику и все мои здешние родные от меня отказались с благими советами, и только постоянно слышу от них: всегдашние обиды и оскорбления, постоянно расстраивают мое здоровье и опустошают дом, говоря: давай делить имение, иначе мы тебя станем разорять, такая постоянная моя скорбь и тоска почти уже положила меня в постель, а, тем более, что я дважды посылал к вам письма, но от вас, к моему сожалению, не получал ни одной строки в моё наставление, которая строка послужила бы для меня величайшим удовольствием и благополучием и даже, можно сказать, росою благодати – для моего сердца; почему усерднейше прошу и умоляю вас, пишите ко мне письма, и если не противно вам будет, то прошу вас удостоить меня – своим посещением лично, для меня это будет дороже всего, иначе, если же не получу на сие письмо никакого ответа, то я уже буду в совершенной отчаянности, буду думать, что вас уже нет и на свете.
Милый мой племянник Николай Иванович!
Пожелав вам от всевышнего творца всех благ, и в ваших делах скорых успехов, сожалею я о том, что судьба меня разлучила с вами так, что я с вами не могу и видеться и знать о вашем здоровье и благополучии. Вы по отъезду изволили мне приказывать, чтобы я отыскал для вас землю, таковая есть у помещика Батовского близ слободы Калитвы, земля подходящая, до 600 десятин со всею хозяйственною устройкою, и если вам угодно будет, то можно купить оную со всеми крепостными людьми оного помещика Батовского, а продажа земли оной для Батовского необходимо нужна, к тому же – нужно сказать вам, что оную землю все соседние помещики советуют купить, ибо она очень удобна и выгодна. Если вам угодно будет оную купить, пишите ко мне письмо, а я по получении от вас письма уведомлю вас подробно, какая на ней есть постройка, заведения, сколько душ крестьян и чего она стоит.
Адрес письма пишите ко мне так: Воронежской губернии в город Павлов помещику Тимофею Лукьяновичу г. Шапошникову, живущему в слободе Новой Калитве.
За сим, пожелав вам всех благ, остаюсь жив и здоров, покорный к вашим услугам.
Захарий Мыльников.
1847 года июня 14-го дня. Слобода Ивановка».
Не знаем, получили ли Костомаровы весточку от родных? Узнала ли Татьяна Петровна о кончине своей матери Евдокии – бабушки Николая Ивановича? В эти и без того горестные дни юрасовская барыня-крестьянка, откуда силы брались, стучала во все государевы кабинеты, умоляла самого царя. Мать пыталась облегчить участь единственной кровиночки, родимому сыну. В такую годину увидел её сквозь решетку в тюремном дворе Тарас Шевченко:
Дивлюсь: твоя, мiй брате, мати,
Чорниiше чорноi землi
Iде з хреста неначе знята...
А самому узнику Петропавловской крепости будет не до обзаведения имением.
* * *
В августе 1845-го Костомаров уже в Киевской гимназии. Вначале поселился в старом городе, затем – на Крещатике.
В ноябре получил письмо от матери. Татьяна Петровна жалуется на нездоровье, хочет продать имение и переехать к нему в Киев. В декабре Костомаров уехал в Юрасовку, а там уже нашёлся покупатель. В Воронеже совершили купчую крепость.
«Я попрощался с углом, который считал своим много лет», – пишет историк в «Автобиографии».
Горсть земли и розы
На школьных летних каникулах с мамой поехали в Петербург. Я впервые увидела город на Неве. Город навсегда очаровал своими несравненными в красоте площадями и соборами, музеями и памятниками, садами и парками, набережными и каналами.
Уговорила маму сходить на Литераторские мостки Волкова кладбища на могилу нашего знаменитого земляка Николая Ивановича Костомарова, которым тогда только начинала интересоваться.
Старинное кладбище заросло огромными кряжистыми деревьями. Под сенью разветвистых крон прохлада и тишь. Шумная городская суета осталась за оградой. Вечный покой нарушает, как и сто лет назад, лишь ватага хулиганов-грачей, шумно выясняющих свои птичьи отношения. На карте-схеме у ворот могила Костомарова не означена. Пришлось искать самостоятельно. В голове мелькнуло: найдём могилу земляка – буду всерьёз заниматься его творчеством, а нет – значит, не судьба. Потратили на поиски больше часа, но безрезультатно. Десять раз успела пожалеть о непрошеной мысли…
Устали. Присели на скамеечку отдохнуть. Мама торопит. Она права – пора возвращаться. Понурив голову, бреду за ней. Мысленно извиняюсь перед Николаем Ивановичем: проехали несколько тысяч километров, чтобы не сориентироваться на кладбище. И вдруг – вроде толкнуло что-то. Уверенно сворачиваю на боковую аллею (мы тут уже проходили). Густые заросли теперь не проблема. И вот всё точно – Николай Иванович Костомаров (1817-1885 гг.).
Нашли!
До сих пор, вспоминая этот эпизод, мама удивляется – что заставило меня лезть в те «дебри непролазные». А я и сама не знаю. В глубине души верю, что это Николай Иванович меня услышал и направил. Хотя, возможно, простая случайность была…
Студенткой исторического факультета Воронежского государственного университета всерьёз-таки занялась изучением биографии и творческого наследия ученого. Кажется, начала чувствовать его характер, видеть и понимать устремления, идеалы и ценности. Н.И. Костомаров стал частью моей жизни, по-своему близким и даже родным.
Летом после четвёртого курса вместе с другими студентами вновь еду в Петербург – проходить музейную практику. Среди нехитрого багажа в платочке – горсть земли из Юрасовки. Взяла её там, где когда-то стояла Георгиевская церковь, в которой крестили будущего историка. Почему-то казалось мне, что Николай Иванович рад будет такой весточке с родины.
С однокурсниками могилу Костомарова нашли сразу, потому как кладбище привели в порядок, часть кустарника вырублена. В молчании постояли, почтили память великого человека.
Поступив в аспирантуру, писала о Н.И. Костомарове диссертацию. Работа чаще шла на удивление легко, увлекала и захватывала. В огромных томах сразу находились нужные цитаты, в архивах, казалось, сами в руки шли уникальные документы. Подсознательно чувствовала, что благодарить надо не исследовательскую интуицию (в наличии которой у себя сомневаюсь до сих пор), а кого-то другого. Для себя решила: защищусь – поеду на могилу к Николаю Ивановичу, теперь уже с букетом красных роз…
Диплом кандидата исторических наук заработала. Надо ехать в Петербург…
Татьяна Малютина, преподаватель истории Отечества Воронежского государственного аграрного университета.
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
