История Русского слова

Вступительная лекция, читанная в Императорском Московском Университете 20-го января 1858 года

М.м. Г.г.!

Призванный начальством к занятию Русской кафедры, я вступаю на нее с полным, глубоким сознанием велико­сти того дела, которое должны мы совершать вместе, общими силами. Предметом наших занятий будет история Русского слова. Я разумею под словом как художественное проявление творческой спо­собности человека, так и самый звук, служащий для выражения мысли: поэтому предмет наш сам собою делится на две части: историю Русской словесности и исто­рию Русского языка. В основание занятий наших лягут труды предшественников и сотоварищей наших по этой и по другим родственным кафедрам, равно как прочих ученых, трудившихся и трудящихся над изучением Русского духа в слове. Но как ни обильны, как ни полны, по-видимому, труды эти, наука Русского слова, как наука живая, постоянно развиваясь, требует и постоянной обработки. Благодаря творческой деятельности Русского народа, благодаря продолжающимся открытиям и изданиям, благодаря новому способу изучения, принятому в Европе, поле нашей на­уки все шире и шире расстилается перед нами и открывает новую, еще нетронутую почву, ждущую возделывателей. Чем далее вперед идем мы в науке, тем простор­нее и светлее становится наш кругозор. Нынешняя беседа наша будет посвящена беглому очерку современных требований нашей науки сравнительно с прежними. Но предварительно считаю необходимым прибавить, что наука наша, относясь к сло­ву, этому лучшему и свободнейшему выра­жению духа, касаясь самых живых начал нашего бытия, затрогивая и отчасти разрешая важнейшие жизненные вопросы, поднятые нашими мыслителями, сама долж­на быть живою; она должна жить и жизнь свою отпечатлевать по возможности на всяком образованном человеке. Жизнь науки условливается ее отношением к народно­сти и современному движению духа человеческого: и здесь-то, в этой тесной связи, в этом примирения народного со всемирным, и кроется тайна науки, та сила и крепость ее, которую мы называем само­стоятельностию. Когда истина не только со­знана, но и прочувствована; когда не только одно признание правды, но и любовь к прав­де движут ученым, и когда эти два могу­щественные двигателя проводят науку не только в область разума, но и во все внут­реннее существо человека, делают ее биющеюся частию нравственного организма, тогда наука не остается бесплодною, безучаст­ною: она переходит в жизнь, вызывает мысль, пробуждает деятельность.

Мм. Гг.! Я почитаю себя счастливым, что здесь, в Московском Университете, первенце между Русскими университетами и по рождению и по значению; что здесь, в Москве, воспитавшей и сосредоточившей в продолжение столетий Русскую мысль, могу преподавать науку Русского слова. Но я вполне буду счастлив только тогда, когда беседы наши и в вас пробудят искрен­нее сочувствие к науке; когда вы, приняв в себя, сознав и проверив, по мере опыт­ности, те убеждения, которые вынесете от­сюда, сами перейдете к самостоятельной деятельности с чистым, плодотворным стремлением к раскрытию истины и к самопожертвованию в пользу общего блага. Преподавателю, кроме его собственной доб­рой воли и готовности честно и бескорыстно служить науке, нужно еще участие его слу­шателей, и дело его тогда только венчается полным успехом, когда вы широкою, теп­лою душою воспримете те начала, хранение которых вверено нашему Университету, когда вы оправдаете и разовьете их вашею последующею общественною деятельностию. Вот, Мм. Гг., та мысль и та надежда, ко­торые я питаю в себе, всходя на Русскую кафедру, и которые послужат мне опорою в моих трудах.

Приступаю к обещанному очерку. Сна­чала изложу вкратце то, что совершено бы­ло Русскою кафедрою в деле науки; потом перейду к тому, что мы совершить должны.

***

Начало Московского Университета соедине­но с мыслию о народном самопознании. Мысль эта выражена в указе Августейшей основательницы Университета, от 24-го ян­варя 1755 года; ярче и сильнее высказана она впоследствии императрицею Екатери­ною. Русская кафедра первая приняла и вос­питала эту мысль. Тогда как прочие кафедры заняты были профессорами, вызван­ными из Германии, Русскую кафедру зани­мали, один за другим, ученики Ломоносова, Поповский и Барсов. Это обстоятельство весьма важно по тому значению, которое при­няла ученая деятельность этих двух, первых профессоров и их преемников. Вы знаете, Мм. Гг., что Шувалову и Ломоносову принадлежит заслуга главнейшего участия в основании Университета; они были луч­шими орудиями воли Императрицы. Шува­лов в вышепомянутом указе назван «изобретателем того полезного дела». Но вместе с тем он приводил в исполнение и то, что советовал и писал ему Ломоносов касательно внутреннего устройства Университета. Оба они были передовыми людьми своего времени и держались той мысли, что наука и вообще просвещение суть главные пружины, которыми народ движется вперед. «Наука, – говорит Шувалов, – везде нужна и полезна, и способом той просвещенные народы превознесены и прославлены над живущими во тьме неведения людьми». Понятно, что в этих двух передовых человеках отражалось вполне стремление современной России к сближению и общению с образованною Ев­ропою, которому в то время был открыт широкий, свободный путь. Тогдашнее состоя­ние наук перешло через них и в Мос­ковский Университет в лице выписанных профессоров, которыми однако не был доволен Ломоносов за их исключитель­ность. При видимом огромном влиянии на Россию иноземной стихии, Ломоносов, как самородный представитель духовного разви­тия своего народа, оставался сильным поборником Русского начала. В науке стоя в уровень с современными Европейскими учеными, даже опережая их в некоторых открытиях, он не поклонялся одна­ко западной учености до отрицания народной самодеятельности. В Русской науке он был представителем народности и сильно отстаивал Русских и Русский язык. Его постоянным желанием было водворить и распространить науку между Русскими людь­ми. Он олицетворял в себе тот Русский гений, который быстро усваивает себе пло­ды человеческого развития и сам способствует умножению их.

Вот от какого учителя пошли и Поповский и Барсов. Стих Ломоносова отражает­ся в стихе Поповского, Русское направле­ние Ломоносова высказывается в убеждениях Поповского, не перестававшего твер­дить, что философия должна читаться на Русском языке и что «нет такой мысли, кою бы по-Российски изъяснить было невоз­можно». Здесь сказывался его великий учи­тель, очистивший Русский письменный язык, создавший Русский стих и написавший Рус­скую грамматику, далеко оставившую за со­бою все предшествовавшие ей грамматики и надолго вперед, почти на полстолетия, обо­гнавшую многие последующие – тем имен­но, что в ней Русский язык был выделен из безотчетной смеси различных сти­хий, Польской, церковно-Славянской, Латин­ской; законы его были разумно сознаны и отношение его к церковно-Славянской стихии определено верно. Постоянно твердил Поповский, что всякую мысль, даже самую отвлеченную, можно выразить по-русски, и постоянно ратовал до личных неприятностей за Русский язык; а тогда, признаться, было с кем ратовать. Но будем помнить слова первого Русского профессора. Если он повторял их в продолжение всей своей ученой деятельности, то, значит, созна­тельно говорил их; а доказательством это­му служат его речи, в которых он весь­ма ясно выражал многие умозрительные и отвлеченные предметы, и его перевод поэмы Попе, высоко оцененный Ломоносовыми Так подвиг Ломоносова в деле языка, как всякий подвиг, совершенный вследствие сознания вызвавших его потребностей, не замедлил принести добрые плоды.

Наука была перенесена в Московский Университет из Германии, и в каком состо­янии находилась там, в таком явилась и у нас. В то время господствовал еще умо­зрительный или теоретический способ, как остаток схоластики. Профессоры, занимав­шие Русскую кафедру, назывались профессо­рами элоквенции. Уже из этого одного на­звания видно, какого рода преподавание пре­обладало на Русской кафедре в первые вре­мена существования нашего Университета. Читались стилистика по Гейнекцию и рито­рика по Эрнести. Обе эти науки читались в связи с древнею классическою словесностию, из которой преподаватели брали об­разцы. Но Барсов начинал уже часто об­ращаться и к Ломоносову. Ораторство было тогда в большом ходу, торжественные речи говорились часто. Здесь также нельзя не видеть влияния современной Европы, при­готовлявшей у себя знаменитых ораторов для нынешнего столетия в палатах Ан­глии, Франции, Соединенных Штатов. У нас же риторика к концу прошлого столетия перешла к критике. Требуя образцов, она усилила критику, и сначала кри­тику эстетическую. Чеботарев, следовавший за Барсовым, был уже преимущественно критиком. Усиливалось применение теории к практике, правил к делу. Лекции Че­ботарева были большею частию практические; он разбирал прежних писателей, или новые сочинения, напр. Державина; но связи и последовательности между его лекциями еще не было. Тем не менее внимание слушате­лей мало-помалу переносилось от иностранных писателей на отечественных, и на этих последних сосредоточивался приговор критика. Древняя классическая сло­весность, имевшая свои особые кафедры, по­степенно отделялась от Русской. В допол­нение к практическим занятиям или раз­бору отечественных писателей, Сохацкий читал теорию изящного, или эстетику, по Майнерсу, которою заменил прежнюю ритори­ку. Сохацкий, зная превосходно древнюю клас­сическую словесность, открывая в ней под­линные красоты, оживляя ее перед слу­шателями, старался применить к ней но­вейшую философию Немецкую, ясно и от­четливо передавал предмет новый и отвлеченный. При нем введены были неко­торые эстетические термины в Русский язык. Он был достойным предшественником Мерзлякова в истории нашей эсте­тической критики. Он воспитал свой вкус на Греческих писателях и был защитником классицизма. Таким образом наука наша, изменяя постепенно предметы преподавания, вводя на место прежних новые, более занимательные по непосредственному отношению к явлениям и современным потребностям Русского слова, шла путем успеха и заметно принимала самостоятельное направление. От общей теории она перехо­дила к эстетической критике, от древне­-классической словесности к отечественной. Еще самостоятельнее и народнее сделалась она при Мерзлякове, профессоре красноречия, стихотворства и языка Российского. Предметом чтений Мерзлякова были язык и словесность. Но, имея глубокие и верные по­нятия о важности филологии, он еще не решался испытать в ней своих сил, ибо в ос­нову тогдашнего ученого образования, а следовательно и образования самого Мерзляко­ва, положены были иные начала, верные прежнему способу умозрительному. Самая критика не была еще историческою, а применялась к требованиям теоретических наук. Но талантливый, умный, художник и мыслитель, Мерзляков силою собственной души умел оживить все то, что способного к жизни крылось в тогдашней науке. Он был лучшим, блестящим выразителем теории, которую подкреплял собственными художественными произведениями. И так язык Русский он обрабатывал со сторо­ны слога. Словесность он излагал в тео­рии красноречия и поэзии, читал риторику и пиитику и разбирал лучших Русских писателей. Он стоял за классицизм. Но из лекций своих окончательно устранил преподавание Греческо-Латинской словесно­сти, говорю, преподавание – и только, ибо он постоянно сочувствовал древним и новым художникам и окружал ими отечественных писателей. Он не любил теории и отвлеченного умозрения Немецкого и даже в переводе эстетики Эшенбурга, служив­шей ему главным руководством, сделал некоторые поправки. Он был самородный мыслитель и действием собственного внутреннего творчества высказывал многие глубокие и дельные воззрения в науке. Его одушевленная импровизация показывала, что со светлым умом он соединял и тепло­ту душевную, постигал и вместе угадывал изящное врожденным чутьем. Он пишет: «Врожденная и совершенствуемая разумом чувственная способность – вкус, вместе с критикой, основанной на сравнении, доводит нас до определения, сколько возможно, точнейших границ изящной при­роды, из которой почерпают свои материалы все искусства». Он видел недостаток чисто умозрительных построений Не­мецкой науки и холодность их старался дополнить жизненностию, замечаемою у Французов. В его эстетических воззрениях видна попытка согласить обе эти крайности. Если не на деле, ибо многие его правила еще шатки, то по крайней мере в главном убеждении он был прав; попытка его была верна в основании. Вот кстати и пример народности в науке. Но лучшею стороною его лекций была критика: здесь сказывался в нем поэт, одаренный не­обыкновенным чувством красоты, в котором он почерпал определения для сво­ей критики. Он блестящим образом заключил собою период эстетической крити­ки и показал, что в его время уже отжи­вала старая теория.

С окончанием его ученого поприща, на­чалась для нашей науки новая пора жизни. К теории и эстетической критике присоеди­нилась история. Объем науки расширился. Старую умозрительную теорию восполнила и исправила история искусства; роды и виды поэзии и красноречия, вследствие исторических данных, установились и определились окончательно; критика к эстетическо­му взгляду прибавила и исторический, чрез что прежние ее положения, верные, еще более окрепли, а неверные устранились сами собою. Введение этой новой обильной струи в нашу науку принадлежит преемникам Мерзлякова, профессорам Давыдову и Шевырёву: эта же струя окончательно определила и народность нашей науки. Правда, еще в 1809 г. Граматин защищал свою дис­сертацию «О древней Русской словесности»; в начале двадцатых годов Греч издал «Опыт краткой истории Русской литерату­ры», Новиков и митрополит Евгений из­дали свои Словари; кроме того существовали некоторые другие пособия; но при множе­стве вновь открытых сокровищ нашей древней письменности, при современном в Европе развитии исторических наук на основании историко-критического метода, ког­да и у нас Карамзин уже писал свою Историю Российского государства, оставаться нам при одной библиографии было невоз­можно. Все знали о существовании памятников древне-Русской письменности; одни открывали, другие издавали, третьи читали их; но внести строй и мысль в этот мир проявлений духа в слове, раскрыть его перед глазами слушателей, как целое, ис­полненное постепенного и разумного движения, показать связь древней Руси с новою и очертить дальнейшее многостороннее раз­витие новейшей Русской словесности – короче, создать первую Историю Русской словесно­сти, было делом Русской кафедры времен, последовавших за Мерзляковым. Для дея­тельности преподавателей и слушателей бы­ла открыта целая новая область, призывав­шая и призывающая к возделыванию си­лы нового поколения, область, в которой перед нами выступают и скапливаются в словесных произведениях те духовные, человеческие начала, из которых слагает­ся Русская жизнь. Особенно, в области этой, последние два столетия важны в выс­шей степени по тому быстрому и многосто­роннему развитию человеческих начал, до которого достигла наша народность, как вместилище этих начал. Пройти пути, которыми шло это развитое, вызванное внут­ренними потребностями нашего народа и облегченное содействием других образованных народов, проследить движение Русской мысли в лучших представителях ее, умевших верно понять и в словесной своей деятельности определить отношение народного к общечеловеческому: вот за­дача истории словесности последних двух столетий. Но она будет еще полнее, если присоединим к ней задачу: обозначить в истории нашей словесности те две крайно­сти, из коих одна, смещавши общечеловеческое, это отвлеченное создание синтеза, с человеческим, имеющим непременным своим проявлением какую-либо на­родность или форму, определяемую временем, местом и врожденными свойствами народа, и забывши, что народ с своею самобытностию и своеобразностию есть одна из тех необходимых, единиц, из коих слагается весь видимый мир и без которых он быть не может, дошла до отри­цания народности, формы безусловно необхо­димой для жизни народа, и стремится к невообразимой, непонятной бесцветности, безобразности, безличности; другая же напротив, приняв некоторые особенности народные, составлявшие известный только момент развития, следовательно, единовре­менные и преходящие, за коренные признаки народности, стремится удержать их и тем ставит их в противоречие и про­тиводействие развитию истинных, человеческих, вечных начал народности, умножает без нужды черты, определяющие облик народный, которые по этому самому, будучи случайными, кажутся не чертами, а только морщинами. Повторяю, пройти, про­следить и найти все это необходимо и по­учительно. А так как слово есть легчай­шее и свободнейшее проявление мысли и убеждений, и так как мысль и убеждения переходят в действительную жизнь человека и отражаются в его обществен­ной деятельности, то наша наука, служа лучшим проводником к узнанию и определению их, стоит в то же время в непосредственной связи с самою жизнию об­щества и получает для нас значение граж­данское: отсюда новый источник ее жизни, ибо наука должна быть живою. Вызывая и разрешая в слове жизненные вопросы об­щества, она обязана этим историческому направлению нашего века. Отсюда возмож­ная полнота жизни современной науки сло­ва, как науки, определяющей и внутренний свободный источник творчества чело­века, как члена человечества, и основание его деятельности, как гражданина известного времени и общества. Вот какое огром­ное приращение в своем объеме приобретает наука, благодаря историческому на­правлению.

В одно время с водворением у нас исторического направления и теория науки установила высшее свое значение, как от­расль философии, преподавание которой воз­можно только в высшем учебном заведении. В этом наиболее всего содейство­вало ей хорошее знакомство с трудами новейших Немецких мыслителей.

Наконец историко-сравнительный метод, принятый теперь всеми лучшими Европей­скими учеными в их изысканиях, возво­дящий к общечеловеческому синтезу и признающий связь между частными проявле­ниями человеческого духа в различных народностях, связь большую или меньшую, сообразно с историческими судьбами народов, раздвинул еще шире пределы и на­шей науки. Общие свойства человечества отражаются в художественном слове всех народов; соседство и историческое воздей­ствие одного народа на другой определяют ближайшее частное отношение в известных группах народов. Как художествен­ное слово, так и язык представляете те же степени соотношения между народами: все Индо-Европейские языки, вследствие племенного родства, имеют между собою внутреннюю связь в звукодвижении, обра­зовании слов и построении форм и мысли; между известными языками связь эта сильнее по причине их ближайшего взаимного род­ства. Вот последние положения, выставлен­ные нашею наукою. К решению их при­званы между прочими и мы. Чего мы не разрешим, то разрешат наши преем­ники. Обработка уже началась. Много со­действовали ей в нашем Университете чтения о всемирной поэзии, раскрывшие исто­рическую связь художественного слова меж­ду образованными народами древнего и нового мира, истекавшую из одного общего источника – творческой силы человеческого духа. И в настоящую минуту чтения о на­родной поэзии, об истории древней Русской словесности и сравнительная грамматика Русского языка, как часть общесравнительной грамматики, в лице коей филология, благо­даря тому же историко-сравнительному воззрению, заняла такое высокое место между человеческими знаниями, служат удачным, прекрасным ответом на положения, предъ­явленные современною наукою.

Я бегло очертил деятельность одной толь­ко Русской кафедры. Нет надобности заме­чать, что некоторые другие кафедры, тесно связанные с нею предметом преподавания, как напр. кафедры классической словесно­сти, философии, прежде бывшая кафедра церковно-Славянского языка, а ныне кафедра Славянских наречий, истории и словесно­сти, первая открывшая чтения об обще­сравнительной исторической грамматике, мно­го облегчали и облегчают труды занимавших ее преподавателей, содействовали и содействуют ее успехам. Излишним бы было также присовокуплять, что наука наша, как и другие, не оставалась замкнутою в стенах университетских, но постоянно пе­реходила в жизнь общества, возбуждала в ней отголоски сочувствия, призывала и образовывала деятелей, которые хотя и не участвовали в университетском преподавании, однако трудами своими двигали нашу науку вперед.

И так, историко-сравнительный метод, этот светильник, с которым любознательность, стремящаяся к новым изысканиям, и разум, осмысливающий явления, вступают в область человеческого ведения, вносит новый свет и в нашу науку, оза­ряя ту предлежащую ей дорогу, на которой, как на единственном возможном пути, она должна совместить в себе в соразмерности и народное и всемирное. Ясно, что объем ее значительно расширяется и требования умножаются. Исследователю предстоит трудная задача в судьбах родного слова: отыскать и определить соотношение своего народа с народами родственными и сопле­менными. В настоящее время задача эта почти не простирается за пределы Индо-Европейского племени; по крайней мере здесь скопляется наиболее ученого труда. Исклю­чения делаются почти для одних Китайцев, Евреев, Арабов и незначительных остатков первобытных обитателей Европы, как напр. Басков. Но кто знает, надолго ли устоят эти пределы? Не двинется ли наука далее с новым запасом сведений? Уже изучение языков в поколениях Симитическом и Северном обещает скорое присоединение этих поколений к Индо-Европейскому в де­ле науки; уже поиски в серединной Афри­ке, раскрытие преданий и языков туземных Американских, опыты над языками Австралийскими и Малайским, всемирные, в полном смысле слова, исследования Гумбольдта, пророчат историко-филологическим наукам обширнейшую будущность. Но для всякой поры есть свое мерило: для нашей мерилом служит пока Индо-Европейское поколение.

В словесности Русской было время, обиль­ное открытиями; древние памятники, один за другим, выходили на свет Божий. Но они долго оставались необработанными, не­ приведенными в порядок; потом стали разбирать, ценить их,          определять их возраст; большая часть послужила первона­чально для трудов чисто исторических, напомнивших о древней Руси. И вдруг в умах более светлых и обширных роди­лась мысль, что все эти памятники древней Руси суть плод самобытной, своеобразной жизни; что тогда, стало быть, народ Русский жил и развивался, хотя и не всеми равномерно сторонами своего существа: что словесная его деятельность служила верным отражением тех главнейших оттенков, которые принимала народная мысль, переходя в действительную жизнь. Посто­янные новые открытия подтверждали эту мысль; все данные говорили в пользу жиз­ни и развития древней России, хотя тугого и в высшей степени своеобразного. Когда потом пристальнее вгляделись в памят­ники и рассмотрели их с этой точки зрения, тогда мысль перешла в убеждение, – и древняя Русь, забытая было в пылу стремления к подражательной новизне в прошлом столетии и долго не признаваемая поклонниками современности, вдруг восстала для большинства с своими отличительными чертами, с своим движением, с своими задатками, действующими и теперь в жиз­ни народной. Теперь она, кажется, вошла в свои права, и связь ее с новой Русью при­знается и самыми ее противниками. По край­ней мере, число людей, отвергающих связь с народностью в древне-Русской словесной производительности и не видящих значения человечности в началах, лежавших в основании нашей былой жизни, не велико и возбуждает постоянное противодействие в лучших, передовых людях, умеющих соединять мысль народности с признанием движения вперед, или, что то же, требующих исторического, разумного совершенствования. Памятники древне-Русской словес­ности носят на себе отпечаток чего-то живого, присущего народу, и по ним-то, по их связи с народом, узнается самый образ народа и та жизненная сила, которая постоянно извлекала народ из застоя, си­ла, под влиянием которой возникали и ре­шались вопросы нравственные и обществен­ные. Противоречия общему порядку вещей, существующие всюду и всегда, вызывали и в древней России обличения; но исключение не должно обращать в правило, уклонение от закона делать законом, отрицание пе­реводить в положение. Но первоначально изучение памятников древне-Русской словесности, так же как писателей новейших, оставалось почти исключительно в пределах России, между тем как древняя Россия, не говоря уже о новой, не могла оста­ваться совершенно отчужденною от осталь­ной Европы: в разное время и в разных отношениях она соприкасалась с нею, и действие этого соприкосновения отражалось и в ее слове.

Равным образом в исследованиях об языке долго ограничивались одним Великорусским наречием, и притом почти ис­ключительно языком образованного обще­ства, считая возделывание его достаточным при одних собственных его средствах. Если и пытались когда заглянуть за преде­лы Русского языка, то не скажу, чтобы по­пытки эти были удачны, ибо не было еще тогда найдено настоящего пути к сближе­нию языков. Правда, когда обращались к другим языкам, тогда предчувствовали что-то важнейшее, плодотворнейшее для науки; но способы к оправданию предчувствия это­го принимались слишком поверхностные, легкие, и дело ограничивалось почти одним только созвучием общеплеменных слов, или же доходило до крайности, до нелепых тол­кований и еще нелепейших выводов относи­тельно народностей на основании словопроизводства. Так было везде; так должно было быть и у нас в первые времена знакомства с филологиею. Внутреннее сходство языков, заключающееся в сходном и последовательном видоизменении звуков, строении форм и способе словосочинения, было еще неизвестно. Здесь-то, в этих узких пределах одного Русского, зародилось и то край­нее убеждение, которое вызвало против себя другую крайность, ставшую совершен­но вне этих пределов и не желавшую даже заглядывать в них, не признавав­шую большей части того, что заключалось в них, – и вот начало литературного сторонничества, начало борьбы, которая сперва имела смысл в том отношении, что на­чала, на которые опирались противники, расходились между собою; ибо, не будучи хорошо разъяснены, были поняты односто­ронне, и, следовательно, борьба исходила хотя и от ложного, но тем не менее искреннего убеждения; теперь же, по-видимому, она не должна иметь смысла, ибо начала со­знаны глубже, понятия потеряли свою ис­ключительность, взгляд стал объемистее, и потому убеждения тех и других долж­ны бы сойтись, как, быть может, они и сходятся в лучших, я разумею, умереннейших, благоразумнейших и более знакомых с сущностью дела, представителях обеих сторон.

Между тем как науке Русского слова грозила вся невыгода ее замкнутого положения, влекущего за собою произвольность толкования, условность и шаткость выводов, Западные ученые, преимущественно Фран­цузы и Англичане, разрабатывали и воссоздавали древне-Азиятский мир, Немцы и Италь­янцы отыскивали следы древнейших языков в странах Пелопонеза, Эллады и Италии; те же Немцы уяснили свой древний язык и народный быт, касаясь отчасти и только стороною Славян и Литовцев, ибо познания их в народах и языках Славянских и Литовских были скудны; за ними Славяне коснулись также Литовцев, но главные силы обратили на самих себя. Подняв в свою очередь вопрос народно­сти, Славяне напомнили Европе о своем существовании, обработали свой многослож­ный язык, создали словесность и с помощью исторических, глубоко ученых трудов заняли в минувшей истории Европы надле­жащее место, которое долго отнимали у них, смешивая их народность с другими. Будучи особым племенем, они получили особое значение в составе Европейского на­родонаселения. Как из земли под заступом отважных путешественников возникают памятники пластического искусства древнего мира, так из старинных руко­писей, из начертаний, доверенных граниту, под всепроникающим и живящим взором критика-филолога вновь возникают отжив­шие народы, и все Индо-Европейское поколение огромною семьею собирается перед лице современной науки. Прадавнее единство духа и языка виднеется во внутреннем быте, обычаях, верованиях, слове. С тем вместе выступают следы постепенного расхождения и выособления; народы получают свою личность, усваивают себе особые черты под влиянием времени и местности, явля­ются то попарно, то целыми семьями, со­храняя в одном случае менее, в другом более общих признаков; но во всех их, несмотря на века и пространства, их разделяющие, веет один дух, сквозит один образ. Для науки они все живут и взаим­но помогают друг другу.

В наше время быстро развилось человеческое ведение; огромны и плодотворны его успехи. Но если вникнем в путь, которым оно достигало таких обильных итогов, то увидим, что путь этот есть самый верный и прямой, путь историко-сравнительного изучения. Благодаря огромному количе­ству открытий по части древностей Индо-Европейского поколения, благодаря неусыпным, даже до самоотвержения доходящим, поискам любознательных путешественников и ученых, благодаря не менее ревностным исследованиям в области истории и языкознания, мы уже обладаем достаточным запасом сведений для того, чтобы к потребности самопознания применить способ историко-сравнительный. Тогда многие темные стороны нашей жизни в слове и деле, нашего внутреннего быта и языка осветятся сами собою и восполнят то, чего недоставало нам для полного понимания самих себя. Начало уже сделано.

Окинем теперь беглым взглядом союз народов Индо-Европейского поколения, укажем на тех главных вкладчиков, кото­рые несут необходимый материял для сооружения здания, предстоящего науке Русского слова.

Если справедливо положение, доказанное физиологией и в особенности филологией, что народы Индо-Европейского поколения по­шли от одного корня и ближе один к другому, чем к народам иных поколений, то при сходственных чертах, открываемых этими двумя науками, должно за­ключить, что в них есть сходство духовного настроения, что склад ума и действие рассудка, воли и чувства следует в них по одним началам: стало быть, между ними есть много общего в главных проявлениях их миросозерцания и духовной жизни. Действительно, верования, нравы, обычаи, искусства, язык в историческом преемстве этих народов имеют и свою преемственность: та же человечность просвечивает во всех. Отсюда история Рус­ской словесности почерпает указания на общие или сходные черты, выражающиеся в слове в большей или меньшей степени, смотря по большему или меньшему род­ственному отношению Русского народа к другим по времени, местожительству и историческим связям. Но помимо этих общечеловеческих признаков сходства, взаим­но подтверждающихся и уясняющихся, про­ходит другая связующая черта, основанная на особливом историческом отношении России к некоторым Европейскими народам. Эта черта глубоко врезалась в облик на­родный, и без нее он теряет свою яс­ность; ибо она не общечеловеческая, но народная, исключительно ему принадле­жащая. Таковое непосредственное отношение древней России находим, во-первых, к Варягам, главнейшим образом в наших древних сказаниях, из коих некоторые имеют общее содержание с Варяжскими; во-вторых, к Греции, как передавшей нам Християнскую веру, цер­ковные уставы и возбудившей духовносозер­цательную и наставительную деятельность; в-третьих, с Болгариею и Сербиею, снаб­жавшими Россию церковными книгами и служившими посредницами между нею и Грециею. Участие их в нашем духовном образовании началось с первых времен Християнства в России, и эта взаимная связь, основанная на одинаковости веры и происхождения, продолжается до сих пор. Мы не спорили с ними, но верили и молились согласно с ними; на духовных книгах, приходивших от них, росла и воспи­тывалась нравственно древняя Русь: это-то и составляло самую живую ее сторо­ну. Ничто так глубоко не затрагивало ее, как вопросы вероисповедные. В-четвертых, с Польшею. Когда от домашних усобиц переходили мы к внешним сношениям, тогда на первом месте явля­лись Поляки, наши дипломатические учите­ли, гораздо опытнейшие нас в этом деле по своим ближайшим отношениям к Западу. Польша же была главным проводником Латинского языка и влияния Рима. Сделавшись орудием домогательств Папы, она подняла вопросы духовной зависимости, и с нею, как державою католическою, мы заспорили. Незадолго перед тем в ней самой происходила упорная, не столько от­крытая и кровавая, сколько тайная и нрав­ственная борьба двух вероисповеданий, борьба замечательная по быстроте успехов той и другой стороны. С конца XV столетия гуситство, вышедшее из Чехии и поддер­жанное Чешскими братьями, быстро распро­странялось в Польше и проникало даже в Белоруссию. При Сигизмунде Августе, ед­ва вся Польша не отторгнулась от Рима. Но со второй половины XVI столетия орден Христа, предназначенный служению папской власти, проникнув в Польшу, возбудил снова упадавший католицизм, дал ему вместо оборонительного наступательное дви­жение, одолел гуситство, и, как быстро распространялось это, так быстро и като­лицизм, под его руководствам, вступил в свои прежние владения, а потом устре­мился к новым завоеваниям. Следствием этого была в конце XVI столетия Уния, со всеми ужасами неумолимых вероисповедных гонений и кровавых битв на полях Малороссии и Белоруссии, со всеми утончен­ностями богословских прений и запальчи­выми выходками на письме. И православная Россия, имея во главе Киев, заспорила с католическою Польшею. Это не был спор за отвлеченные начала или догматы веры, в которых сами католики для облегчения Унии старались прикрыть и сгладить различие с православными, и за которые велись у нас свои домашнее споры; но дело шло за иное приложение правил к жизни, за иное представление духовной власти, за иные понятия о всем том, что служит непосредственным переходом религии в жизнь, за сердечные убеждения, без которых нет жизни истинно человеческой. Вероисповедное движение в Чехах важно для нас тем, что оно возбудило такое же движение в Польше, а это в свою очередь вызвало завоевательные стремления католицизма, породившие у нас богословско-полемическую деятельность. Так это все связано между собою: чтобы понять окончательно одно, на­добно хорошо изучить другое. Влияние Поль­ши выказалось и на языке письменном юж­ной России: оно продолжалось и после Пет­ра Великого. Эта связь России с западны­ми Славянами была в старину теснее, и Русские многим делились с ними и сами многое принимали от них. Не говоря о прочем, припомню наши отношения к Моравцам и Словакам. Западу же отчасти обязаны мы началом других, не менее ожесточенных и более продолжительных споров с внутренними расколами, что со­ставило особый огромный отдел нашей письменности. Замечено, что первые ереси, вы­звавшие против себя усиленное противодействие, преимущественно северной России, во главе коей стояла Москва, а именно жи­довская и стригольничья, распространились из Новгорода и Пскова, находившихся в близких торговых сношениях с Литвою и Западом. Когда же с Петром пришла для России пора многостороннего развития своей народности, и когда, вырабатывая всю совокупность человеческих начал, вступи­ла она в духовное общение и нравственную среду Европейских держав, тогда откры­лась новая жизнь и для ее художественного слова. Ее изящная словесность испыты­вала постепенно сильное влияние древнеклас­сической, Французской и Немецкой литератур, отмеченное в ней особою подража­тельною порою; кроме того, даже лучшие ее представители выносили в своей молодости впечатления главнейших Европейских поэтов. Я не говорю уже о самом художественном образовании, которое нельзя назвать подражанием, но которое должно быть на­звано необходимым воспитанием таланта: оно основывалось на изучении классических писателей, древних и новых. Литература Русская, так же как и другие, была клас­сическою и романтическою; так же как и другие, отзывалась и отзывается она на важнейшие современные вопросы. Короче, новую Русскую литературу можно основатель­но изучить и вполне понять только в свя­зи с другими Европейскими литературами.

Те же обширные и легкие средства, тот же ясный далекий кругозор и та же обиль­ная жатва ожидают и в области языка то­го возделывателя, который вступает в нее с историко-сравнительными приемами. Пре­жде всего он видит у себя дома, перед глазами, простолюдинов, говорящих народным, коренным Русским языком. Быть может, в языке этом мягкое ухо светского человека найдет некоторые недо­статки и даже, как выражаются, непра­вильности; но где же, в каком языке их нет? Разве книжный язык образованного общества менее имеет их? Зачем ука­зывать на исключения, когда они сами себя исключают? Ученому нужны первоначаль­ная чистота и естественность народного язы­ка, и в этом отношении он дорожит короткими и сильными выражениями, запечатленными свойствами Русского духа, складом мысли, отражающимся и в складе выражения; для него важны слова по сво­ему внутреннему, либо звуковому значению: одни из них заменяют удачно иностран­ные, другие хранят в себе память о древнейшем народном миросозерцании, третьи ведут к раскрытию звуковых законов и изменений, совершающихся в языке. Важ­ность народного языка уже оценена наши­ми учеными, и «Опыт областного словаря» есть лучшее тому доказательство.

Не выходя еще из границ нашей пись­менности, а только всмотревшись пристальнее даже в наш теперешний письменный язык, мы видим, какое важное участие в образовании его принимал церковно-Славянский или древне-Болгарский язык. Вся наша древняя письменность проникну­та более или менее этим языком. Боль­шее число памятников писано на этом языке с переменою некоторых звуков, не свойственных Русскому уху, и с примесью языка народного. Так и наоборот: хотя многие памятники писаны народным языком, однако в них сильно при­сутствует влияние церковно-Славянской стихии. Усилившееся искажение первоначаль­ной чистоты церковно-Славянского языка и примешение народного, как и наоборот, продолжалось и после Петра Великого до самого Ломоносова. Впрочем это было не единственное явление на Руси; и у Болгар и у Сербов происходило то же самое и с тем же языком: напоследок из обеих образовательных стихий письменного языка составилась какая-то непонят­ная смесь, пестрота звуков и форм, чуж­дая органической связи. Как у Сербов Досифей Обрадович, так у нас Ломоносов первый понял, что такая искусствен­ность в языке не поведет ни к чему, а только принесет еще большее безобразие; он первый определил отношение между Русским и церковно-Славянским языком и, вливши в письменный язык народную струю, призвал его к новой, разумной жиз­ни. С той поры письменный язык посто­янно совершенствовался, и лучшие его дея­тели стремились не к набору инозвучных слов, поставляя в чуждой форме всю тай­ну возвышенного слога, а напротив доби­вались возможнейшего сближения письменного языка с народным. Но при всем том, в так называемом обработанном языке хотя и незаметны некоторые чуждые народному уху формы, незаметны по­тому, что сила употребления усвоила их и сгладила производимую ими шероховатость, однако зоркий глаз языкоисследователя лег­ко распознает их и укажет, что до сих пор есть не нашего в нашей грамматике. Так глубоко вкоренилась церковно-Славян­ская стихия в наш письменный язык; она срослась в нем неразрывно с народ­ным, и надо желать, чтобы она всегда бы­ла разумно присуща ему для его же поль­зы, как доказано опытом. Если же зададим себе вопрос, почему это так случи­лось, то ответ будет основан, во-первых, на исторической связи, глубоко входящей во все духовное образование древне-Русского на­рода; во-вторых, на родственности обоих языков, как наречий одного Славянского языка. В нашем Университете давно уже чувствовалась потребность в изучении этого языка; существовала некоторое время осо­бая для него кафедра; но новейшие более просвещенные требования вызвали к жиз­ни кафедру Славянских наречий, истории и словесности, где он составляет краеуголь­ный камень, точку опоры, будучи изучаем не особняком, но с обстановкою других родственных наречий, уясняя другие и сам приемля от других пояснения. Это плоды современного историко-сравнительного воззрения.

Лишь только выйдем мы из границ нашего Великорусского наречия с его письменным языком, как тотчас видим себя в родственной семье Славянских наречий, составляющих вместе с нашим языком непосредственное разветвление од­ного общего корня. Прежде всего с юга встречает нас Малорусское наречие, с запада Белорусское. Оба связаны с нашим Великорусским самым тесным образом вследствие однообразия местности, не вы­ставлявшей между ними никаких естественных преград и условливавшей ближай­шее соотношение в исторических судьбах. Все три племени являются в неразрывном тройственном союзе. Союз этот так тесен по языку, истории, народным свойствам, преданиям и наконец местожительству, что нельзя даже вообразить себе того страшного ущерба для науки, если бы мы попытались разорвать его. Далее находим ту же тройственность союзов на юге и западе. На юге Болгары, Сербы с Хор­ватами и Хорутане, на западе Поляки, Че­хи с Моравцами и Словаками и – древние Поморяне. До сих пор во всей Славянской семье, между всеми членами ее, поразитель­но ясно высказывается общеродовое един­ство; глубоко проникает оно всю природу Славянства; обычаи, верования, взгляд на мир и человека, язык носят печать внутреннего сродства. Вступая в эту семью, мы невольно чувствуем себя в родствен­ной среде – и это чувство отрадно для Сла­вянина языковеда: он знает и убеждается, что некогда все Славяне составляли один народ и говорили одним языком. Общеродовой тип должен был отразить­ся и на всех отдельных членах этой многочисленной семьи, в которой, несмотря на течение времени, различие исторических судеб, разнообразие местностей, еще живо высказывается единство крови. Он утешает себя уверенностию, что труды, пред­принимаемые для одного племени, значи­тельно облегчатся, плоды удесятерятся, достоверность итогов подтвердится, как ско­ро он, покинув тесный домашний очаг, сделается гражданином всего Славянства, придет к своим соплеменникам не чуждым гостем, а родичем, неся сочувствие и родственное понимание. Он тотчас увидит те общие свойства, которых он с трудом и не всегда удачно добивался у се­бя дома: здесь он приметит их легко, осязательно, и по ним верно сумеет определить и признаки своего народа. Мно­гому своему найдет он здесь пояснение; многое здешнее пояснит и своим. Тогда он без труда скажет, что такие-то чер­ты суть общие, коренные, а такие-то отличительные, ему только одному принадлежа­щие. Тогда и свое выступит для него ярче и понятнее, Общие свойства целого успешно и верно изучаются только из совокуп­ности частей. Изучение их по одной какой-либо части нередко ведет к ложным итогам, ибо часть не может заключать в себе всех свойств целого, либо же дает неправильное о них понятие. Иногда общим правилом кажется то, что составляет лишь особенность одной части; отсю­да все невыгоды одностороннего, одиночного изучения. Напротив, сравнение всех час­тей покажет сейчас же, что между ними есть общего и что составляет особенность каждой из них; далее, на основании об­щего, можно определить и самую особен­ность, ибо как бы она далеко ни отстояла от общего, она все-таки произошла из одного с ним источника, получив толь­ко особый оттенок вследствие отдельного, самостоятельного развитая частности. Частность условливается своеобразным развитием, зависящим от обстоятельств; но самое начало, заключающее в себе возмож­ность развития, имеет один и тот же исход в общем. Таким образом, изучая все части в совокупности, мы легко и верно определим и общие свойства целого, и особенности частностей, и наконец можем указать и на те исключения, которые, если уже назовем их исключениями, то дей­ствительно будут таковыми, как следствие превратных обстоятельств, борьбы законного движения с препятствиями и произволом случая. Вот польза и удобства историко-сравнительного способа изучения. Не только видны и неопровержимы они по теории, по разуму, но и в действительности, в приложении к делу, получают блестя­щее оправдание. Так звукодвижение нашего языка, преобразовавшее прадавнее первона­чальное слово, получает сознательное объяснение только из исторического преемства звуков в нем самом и сличения его с звукодвижением других Славянских наречий, в которых найдется или первичная форма, или посредствующая, объясняющая возможность дальнейшего видоизменения в нашем языке. И наоборот, находя у себя некоторые звукосочетания, еще не изме­нившиеся, или непосредственно, на основании общих законов, вытекшие из первичных, мы, с помощию их, дадим возможность объяснить дальнейшие формы у других Славян. Язык наш не богат грамматическими формами; многие вовсе забыты и отброшены, другие слишком упрощены, или обнажены от времени и употребления. Как же бы могли мы объяснить их без сравнения с другими наречиями по представлениям одного только нашего языка, очевидно, небрегшего точностию в выражении временных и качественных отношений? Во-первых, мы должны обратиться к его памятникам минувших веков и проследить по ним постепенное оскудение форм, исчезновение более точных и обобщение уцелевших; во-вторых, мы должны справиться у других Славян в их прежнем и настоящем языке и там отыщем противни нашим формам с более точным значением, отыщем и те формы, которые теперь уже не существуют у нас и являются лишь в отрывках в наших древних памятниках, между тем как у родичей наших еще живут с полным сознанием своего смысла и служения. Так точно и наоборот: для многого отрывочного, неясного у них найдем полное и ясное у себя. Самый способ логического построе­ния мысли, выражаемый словосочинением, почти одинаков у всех Славян; о нем менее, чем о какой-либо другой части языкоучения можно рассуждать отдельно по на­речиям. Словосочинение, ближе всех дру­гих частей стоящее к умственному представлению предметных и временных отношений и непосредственно выражающее склад мысли, почти одинаковый у всех Славян, заключает в себе, по большей части, общие свойства, с которыми так тесно соединены частности, что толковать о синтаксисе какого бы то ни было Славянского наречия зна­чит толковать при этом и о синтаксисе общеславянском.

Кто хотя раз попробовал применить к своим исследованиям историко-сравни­тельный прием, тот уже испытал, как много приносит он облегчения труду и достоверности выводам. С ним ларчик просто открывается, потому что он есть самый разумный и естественный прием. А между тем без него мы должны умуд­ряться, хитрить, идти за море, даже плыть кругом света, тогда как стоит только протянуть руку, да взять готовое.

Такова, Мм. Гг., связь Русского слова с словом наших собратий. Повторю вкратце, что трудно узнать самих себя без сравне­ния с другими: с кем же лучше сравни­вать самих себя, как не с ближайшими к нам родичами? С ними у нас более общего и потому более будет определяющих свойств, и определение выйдет пол­нее, самопознание точнее. Необходимость изучения Славянских наречий для Русского, как Русского для них, так велика и так уже осязательна, что ученые нашего време­ни, вполне сознавая ее, наперерыв стре­мятся удовлетворить ей – и мы видим, какие блестящие успехи сделаны ими в ко­роткое время на поле отечественного слова. Прошло уже время одиночества и замкнутости, когда Русскому языку недостава­ло народного говора, недоставало исто­рии, недоставало пособия других родственных и одноплеменных языков; когда Русская словесность менее говорила, чем сколько могла сказать в пользу развития России и общения ее с соплеменниками и человечеством. Но не в упрек тому вре­мени будь это сказано: мы обязаны ему об­работкою того языка, которым говорим и пишем. Настала пора открытого, свободного, широкого развития; пришло время уразумения и сознания того, что мы имеем и что можем и должны иметь. Не все науке Русского слова домоседничать и оста­ваться при одних отечественных запасах; много пищи соберет она и в родственных наречиях. Опираясь на свое родное, надобно идти и за родственным. Кто знает, какие новые приобретения ждут ее на этом поприще? Еще есть в жизни Русского пле­мени непочатые стороны, которые разрабо­тать можно только при помощи равносильного знакомства как с Русским племенем, так и с другими Славянами, ему соприкосновенными. Судя по сделанным начаткам, можно заключить, что многое еще хранит в себе минувшая жизнь нашего народа, чего мы даже и не подозреваем. Так смотрят на науку в наше время Русские и Славянские ученые. Как в России, так и в других Славянских землях, рядом с кафедрою туземного наречия, воздвигаются кафедры других родственных наречий.

Но тут еще не оканчиваются для науки необходимые пределы, поставленные нашим временем: они идут гораздо далее. Знание Славянских наречий есть только первая ступень к сближению нашего языка с языками соплеменными или Индо-Европей­скими. Отличие этих последних от языков других поколений состоит в том, что сближение с ними проходит гораздо глубже в состав языка, ибо они одноплеменны и разветвились из одного праязыка, которым когда-то, в далекие, незапамятные времена, говорил один народ. От того между ними замечаем не одно наружное звукоподобие, как остаток одного общечеловеческого языка, но и внутреннее сход­ство, выражающееся в единстве общих законов звукодвижения, словодвижения и построения мысли: поэтому попытка одного из новейших Славянских филологов уяснить себе корень Индо-Европейских языков, воссоздать праязык с первоначаль­ными звуками и формами, имеет свое значение.

Окидывая взором языки, соплеменные Славянскому, мы видим здесь парность, заменяющую Славянскую тройственность. Сочетание пар обыкновенно происходит между соседними языками. От Брамапут­ры и Бенгальского залива до западного бе­рега Португалии, с небольшими перерывами, тянутся языки Индо-Европейского поколения, оставляя среднюю и северную Азию и северо-восток Европы Северному и Симитическому поколениям. В Азии: Индийские и Иранские наречия; в Европе: Греческие и Романские; остатки Кельтического языка, Бретонский и Гальский, и наречия Немецкие, наконец Литовские и Славянские наречия. Это все потомки одного праязыка, ро­диною которого была, по всей вероятности, южная часть средне-Азиятской плоскости; здесь было гнездо Индо-Европейского поколения. Место и время усвоили дальнейшее самостоятельное развитое этих потомков, степень их обособления и уклонения от первичных свойств общего корня. В отношении места, мы замечаем, что чем западнее язык, тем он особливее: это поясняется движением народов с востока на запад; чем западнее народ, тем ранее вышел он из прародины, тем долее сидит на своем месте и тем более язык его предоставлен саморазвитию. Так Арийский говор, т.е. языки Индийские и Персидские, всех ближе к праязыку, Кельт­ский всех дальше. Относительно времени, каждый живой язык чем долее живет, тем более утрачивает первоначальных признаков, усиливая самостоятельное раз­витие. Со стороны строгих филологических требований повременное движение языка не всегда может быть названо успешным; ибо многие формы исчезают, другие изменяются, и слова забывают первоначальный смысл, обличающий действие творческой способности в создании языка; звуки теряют первоначальную чистоту и подверга­ются дальнейшим видоизменениям. Начинает проглядывать и влияние других языков. Младшие отпрыски двух старших ветвей еще более отличаются друг от друга, чем старшие ветви. Но если, с од­ной стороны, повременное движение языка есть, в глазах науки, забвение прежней естественной формации, то с другой, оно обна­руживает богатство звуков человеческого голоса и развитие мысли в значении слова. Тем не менее главнейший источник света для филолога заключается в древнейших языках и в древнейшем состоянии каждого языка. На них-то сравнительная грамматика обращает особенное вниманье. Так в Индийском говоре первое, по древности, место занимает язык Вед и за ним Санскрит, наиболее удержавшие отличительных признаков праязыка; в Иранском Зенд и древне-Персидский язык. В Греческом языке весьма важны остат­ки древнейшего наречия, сохранившегося отрывками в надписях у некоторых старинных писателей; за тем язык класси­ческий. Так точно в Романских наречиях дорого ценятся филологами остатки древнейших наречий, находившихся на по­луострове Италии, каковы Осцское, Умбрское и др., потом классический Латинский язык. Отцом Немецких наречий является Готский язык; между Литовскими наречиями важнее всего, по старшинству, собственно Ли­товское, как между Славянскими древне­-Болгарское или церковно-Славянское. Но и в дальнейшем развитии своем не все языки равномерно уклонились от прадавней природы своей; одни ушли вперед, другие поотстали. Так Славянский язык, в совокупности наречий своих, идет к сравнению не с нынешними Романскими или Немецкими языками, а с Литовским, Латинским, древне-Греческим, Готским и т.д. Так Литовский язык по сю пору, благодаря застою народной жизни и глухой местности, наиболее между Европейскими языками сохранил первоначальных признаков. Определение степеней в старшинстве языков весьма важно для сравнитель­ного языкознания. Но не на одной древно­сти языков основывает свой расчет филолог: ему нужна совокупность языков, их взаимное общее содействие; ибо каждый язык несет что-нибудь в общий вклад науки: чего нет в одном, то есть в другом, младший восполняет иногда старшего, этот в свою очередь уясняет младший, и все вместе, в глазах филолога, представляют стройное целое, где нет ни одного лишнего звена, где каждая часть содействует согласию целого, которое, в свою очередь, готово примкнуть к целому всемирному, составленному из языков всего земного шара.

Вот, Мм. Гг., те вкладчики, те участни­ки нашей науки, в союзе с которыми долж­ны постоянно пребывать история Русской словесности и Русское языковедение. Союз этот так же крепок и плодотворен, как верен и непреложен историко-сравнитель­ный путь, приведший к нему. Уже наука, с помощию его, пожинает обильные пло­ды. Но если союз этот основывается на признании прав каждого языка и, следовательно, каждого народа; если польза его за­ключается именно в том, что каждая часть входит и действует в нем не только как часть с общими признаками целого, но и как самостоятельно развивающаяся особь; то, конечно, и мы тогда только сохраним свое надлежащее значение и принесем пользу общему делу, когда вступим в мировой союз с открытым, живым сочувствием к общечеловеческим началам и вместе с тем свято сохраним нашу на­родность. Только при равномерности, при взаимном уважении прав и самобытности каждого может быть истинный благодетельный союз; отрекшись от своего прош­лого, сбросив с себя самоличность, что же такое будем мы? Мы будем призраки без места и времени, без всего того, что пробуждает в нас сознание истинного досто­инства нашей личности и вызывает уваже­ние к нам других. Тут не может быть также и исключительности; ибо исключи­тельность не признает общего и слишком бессильна и узка для столь обширных размеров, основанных на взаимном призна­нии прав общего и отдельной личности. Как исключительность, она сама себя исключает.

Пусть же этот равноправый союз народ­ностей в общем деле, признанный срав­нительной историей и филологией, послужит залогом единения и этих двух наук. По­гружаясь мыслию в этот огромный мир ведения, созданный нашим веком, мы видим, что в нем всюду проведено сравнение; всюду дружно работают история и филология. Филология поднимает завесу, скры­вавшую доселе первобытные времена чело­вечества, диктует первые страницы истории; история способствует слову явиться стройным, постепенным развитием втеленного в него духа человеческого, вложен­ной в него мысли. Гримм от лица Гер­мании, Шафарик от лица Славян, Гумбольдт от лица, можно сказать, целого мира, указывая на свои собственные труды, которые мы все глубоко уважаем, предъявляют требование, чтобы история и филоло­гия шли об руку путем сравнительного изучения. Честь науки, в лице нашего Историко-Филологического факультета, зависит от успешного выполнения задачи, выраженной в самом наименовании этого факультета. Только в неразрывном, равноправном, при­бавлю, сердечном союзе истории и филоло­гии и их взаимном содействии скрывается источник ученой самостоятельности, которая одна может сделать нас участниками в успехах Европейского образования и доста­вить нам почетное место в ряду тех ученых, которые сами пролагают дорогу вперед, а нейдут обок или сзади, повто­ряя лишь то, что говорят другие.

Текст подготовлен к новой публикации М.А. Бирюковой.

Для справки:

Майков Аполлон Александрович – Филолог-славист, публицист, Член-корреспондент Российской Академии Наук c 02.12.1895 (Отделение русского языка и словесности).

Родился 28.07.1826, Москва 

Умер 17.10.1902, Москва 

Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона:

Майков Аполлон Александрович — славист, воспитанник Московского университета, ученик Бодянского, гофмейстер Высочайшего двора. Главный его труд, «История сербского языка по памятникам, писанным кириллицей, в связи с историей народа» (М., 1857), посвящен преимущественно вопросам грамматическим (о движении звуков языка, об образовании грамматических форм), но общие выводы, к которым пришел автор, представляют много важного для славянской истории и филологии. Другие труды М.: «О суде присяжных у южных славян» (1861); «О земельной собственности в древней Сербии» («Чтения в Общ. ист. и древн. росс.», 1860, кн. 1), «Что такое ирония в древней Сербии» (ibid., 1868, кн. 1); «О славяноведении в России» («Беседы Общ. любит. росс. словесн.», вып. 2, M., 1868). В «Русской мысли» М. напечатал: «Православие на Востоке» (1884, № 3), «Раздел Турции» (1884, № 5), «Две эпохи конгрессов» (1884, № 11) и др., а в 1882-85 гг. вел хронику славянской политической жизни («Заметки по внешним делам»). 

Апполон Майков, адъюнкт-профессор Русской словесности

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"