Май 1860-го. Теплое дыхание весны зовет на юг, к Черному морю, к благословенным крымским берегам. Путешественники – драматург Александр Николаевич Островский и его друг, знаменитый актер Александр Евстафьевич Мартынов – намереваются посетить несколько городов, где Мартынов будет играть в спектаклях. Островскому же хотелось увидеть свои пьесы в исполнении провинциальных актеров и откровенно поговорить с ними. Мартынов особенно нуждался в этой поездке к теплому целительному морю – его мучила чахотка. /Из этого путешествия актеру не суждено вернуться домой, в Москву, – он умрет на обратном пути, в Харькове, 16 августа/ ...
Нагретый приветливым весенним солнцем тарантас миновал полосатые столбы Рогожской заставы и, несильно пыля, покатил к Туле, "В Тулу, – сообщал друзьям Островский, – мы приехали на другой день поутру и отдыхали целые сутки... За Тулой начинается чернозем, и для нас, северных жителей, очень странно видеть поля и, дорогу, точно облитые чернилами, но еще страннее пыль, которая имеет цвет сажи..."
Следующая остановка – в Воронеже: "Воронеж нам очень понравился, такого миленького, чистенького города я не видывал! Мы так провели там восемь дней, что выезжать не хотелось, особенно мне. Долго я буду помнить Воронеж!.."
И, наконец, строчки письма о наших черноземных белгородских местах: «От Воронежа до Харькова дорога идёт живописнейшими местами. Деревни и села расположены или в лощинах, или по склонам высоких гор и, в полном смысле слова, тонут в густых садах, хаты и самые бедные хатки тщательно выбелены. Города тоже живописны /Нижнедвицк, Старый Оскол, Белгород/. Живописнее всех стоит город Короча: по крутому склону он сбегает в глубокую лощину, сплошь покрытую садами, со всех сторон его окружают высокие меловые горы. Женщины отличаются красотой и самым живописным костюмом, начиная от Воронежа и до Белгорода".
Утром 30 мая Островский и его спутник выехали из Белгорода на Харьков, где им предстояла новая долгая остановка: Мартынов собирался играть в спектаклях, а Островский – впервые увидеть свои пьесы на украинской сцене.
Свадьба в Новой Таволжанке
В 1682 году известная всей России торговая фирма. "Петра Боткина сыновья" приобрела в Шебекинской волости Белгородского уезда Ново-Таволжанский свеклосахарный завод и вскоре превратила его в крупное предприятие, оснащенное новейшим оборудованием. К заводу проложили железнодорожную ветку. Завели Боткины и питомник фруктовых деревьев, винограда, кустарников и декоративных растений. Саженцы "от Боткиных" охотно покупала вся Курская губерния.
Просторный господский дом в Новой Таволжанке, окруженный садом с липовой аллеей и чистыми прудами, по осени замирал и всю зиму стоял тихий и одинокий. Но с приходом погожей летней поры вновь радушно встречал столичных хозяев и их разноликих гостей.
У основателя фирмы, московского купца П.К. Боткина, который торговал чаем, было четырнадцать сыновей. Самый известный из них Сергей Петрович Боткин /1832-1889/ – знаменитый врач, основоположник русской клинической медицины. Другой сын Дмитрий Петрович Боткин/1829-1889/ руководил после отца торговой фирмой и Ново-Таволжанским сахарным заводом, но был и знатоком живописи, и даже председателем Московского общества любителей художеств. Да и остальным Боткиным не был чужд мир искусства. Михаил Петрович стал довольно известным художником, академиком живописи. Василий Петрович был литературным критиком и публицистом, дружеские отношения связывали его с Белинским, Некрасовым,Толстым, Тургеневым, Тютчевым, но особенно близко сошелся он с Афанасием Афанасиевичем Фетом. В доме Василия Боткина Фет познакомился с его сестрой Марией, и в 1857 году она стала его женой. Стала не только матерью детей поэта, но и его музой. Именно к ней он обращается в стихотворениях самого известного своего сборника "Вечерние огни".
Феты не раз бывали в Новой Таволжанке, в гостеприимном боткинском доме. Афанасий Афанасьевич и сам владел неподалеку – в Щигровском уезде – именьем Воробьевка...
В один из дней в Москве седую чету Фетов посетила их племянница, дочь Дмитрия Петровича Лизонька. И Фет вручил прелестной девушке третий выпуск "Вечерних огней" с чудесным автографом:
Если захочешь ты душу мою разгадать,
То перечти со вниманием эту тетрадь.
Можно ли трезвой то высказать силой ума,
Что опьяненному муза прошепчет сама?
Я назову лишь цветок, что срывает рука,
Муза раскроет и сердце, и запах цветка...
А еще через год к Фетам пришла радостная весть: в Новой Таволжанке готовится бракосочетание Лизоньки с Константином Дункером, старшим инженером сахарного завода. И Феты, проведшие всего лишь неделю после долгих "зимних каникул" в родной Воробьевке, отправились в Белгородский уезд.
Нежно-зеленый, уже начинающий цвести – "словно молоком облитый" – сад звенел веселок перекличкой голосов, полнился бравурным звучаньем оркестра. Но вот смолкло всё, и в чуткой тишине раздался негромкий, с легкой хрипотцой голос поэта:
В часы забав, во дни пиров,
Пред божеством благоговея,
Поэты славили любовь
И пышный факел Гименея.
Он горячо волнует грудь
И сквозь покров полупрозрачный
На расцвеченный кажет путь
И жениху и новобрачной.
И мы отраду возвестим
Князьям сегодняшнего пира;
Споет о счастье молодом
Моя стареющая лира.
На юность озираясь вновь
И новой жизнью пламенея,
Ура! и я хвалю любовь
И пышный факел Гименея...
Уже возвратясь в Воробьевку, в письме к одному из своих друзей Фет так поведал о свадьбе в Новой Таволжанке: "Через неделю по приезде нашем в деревню, мы поехали на восток от Белгорода к Боткиным на их сахарный завод, где происходило 30-го апреля бракосочетание нашей племянницы с инженером Дункером. Воздерживаюсь от описания торжества, в котором мне пришлось фигурировать сперва как камергеру, вводящему невесту в церковь, а затем и как поэту, произнесшему пару строк с бокалом в руке"...
И смолк курантов бой
В стойкой утренней тишине вдруг прозвучит недолгая мелодия, и вслед за ней – ритмичные удары. Один, второй, третий, четвертый… И вот уже потянулись благочестивые белгородцы к многочисленным городским храмам, к праздничной обедне. И плывет над старинными мужским и женским монастырями, разливается по всему городу густой и непрерывный звон. А когда смолкают громогласные колокола, вновь возникает мелодичный перезвон и вслед за ним – размеренный бой курантов. И праздники, и будни, а кажется, и всю жизнь свою сверяют, выстраивают горожане по этим часам-курантам, что с 1700-х годов красуются на монастырской колокольне.
Их голос не смогла прервать даже тягостная цепь трагедий: первая русская революция, первая мировая война, германская оккупация 1918-го и кровопролитная война гражданская. Менялось время, менялись люди, менялись хозяева добротных особняков на главных улицах Белгорода, заводов и фабричек, шерстомоек, магазинов и лавок... Словно грибы после дождя вырастали укомы, исполкомы, рабкрины, дорпрофсожи... И лишь куранты белгородские продолжали исправно и бесстрастно отбивать каждые четверть, пол– и целые часы. И новые советские чиновники, озабоченно поторапливаясь в свои кабинеты, к бумагам и телефонам, приостанавливали спешный шаг, вытягивали за ремешок или серебряную цепочку часы-луковицу, чтобы сверить их стрелки по городским курантам.
Монастырские часы были точны поразительно. Исправно прослужили более двух столетий, без единого сколько-нибудь серьезного ремонта. Продолжали отсчитывать и новое советское время. Год, два, пять, семь... Но, однажды горожане даже не заметили сразу, а скорее почувствовали, ощутили: чего-то недостает им на утренних улицах, что-то нарушено в привычном течении будней. Потянул чиновник за ремешок свою луковицу, откинул серебряную крышку, бросил быстрый взгляд на стрелки, перевел его на колокольню – и замер пораженный. На месте циферблата курантов зияла дыра. Пустая, черная.
Кто это сотворил? Чьих рук дело?.. Шепот полз по городу и испуганно смолкал. Похоже, злоумышленников особенно и не искали. Но и о курантах не смогли забыть. Без них в Белгороде стало пустынней, скучней, сиротливей. И уже через два года, в 29-м, беспокойные и неутомимые люди– краеведы, едва объединившись в разрешенное властью общество, на первом же заседании решили заняться поисками ответа на вопросы: где городские куранты, как возвратить их на место? Впрочем, общество вскоре прикрыли, и поиски оборвались, едва начавшись. А новая страшная напасть – гитлеровская оккупация, казалось, похоронила даже воспоминания о чудесных курантах…
Светильник в окопе
Николай Мартынович Кооль. Человек с эстонской фамилией и российской биографией. Автор поистине легендарной песни "Там, вдали за рекой...", рождение которой обязано, прежде всего нашему Белогорью.
Обо всём этом уже рассказывалось не раз. Я же хочу рассказать еще об одной поразительной – фронтовой – странице жизни Кооля.
Весной 1941 года журнал "Дружба народов" опубликовал большую статью Н. Кооля "Эпос эстонского народа", а Гослитиздат принял заявку на подстрочный перевод богатырского эпоса "Калевипоэг". И Кооль отдавал переводу почти всё свободное от работы время. В общей тетради были исписаны первые страницы, когда грянуло 22 июня.
Он командовал ротой в Эстонском стрелковом корпусе, позже стал батальонным комиссаром...
Двойной накат из толстых свежих бревен сотрясают близкие разрывы. Струйками сыплется земля, и воздух в блиндаже мутнеет от пыли. Кооль будто и не замечает этого, листает словарь, вчитывается в знакомые строчки эпоса, изредка делает записи в измятой тетрадке...
Тихо в ночном лесу. Спят бойцы, усталые, измученные месяцами непрерывных артобстрелов и боев. Ни огонька вокруг. Только в одном месте светится край брезентовой палатки. Вот распахнулся ее полог, и в снопе слабого желтого света показался Кооль. Он идет по лесу, приглядывается к спящим. Услышав приглушенный разговор, подходит к бойцам и негромко говорит одному из них:
– Дружок, как вот это слово лучше, точней перевести на русский?..
Боец отвечает и удивленный спрашивает в свою очередь: "Неужели продолжаете "Калевипоэг" переводить?"
– Не спится, дружок... Через час Кооль с комбатом проверяют караулы. И командир выговаривает комиссару:
– Ну что ты, Мартыныч, себя изводишь... Глаз у тебя после контузии плохо видит, не спишь как полагается...
Но ворчит комбат так, "для порядка". Он знает: лучше политбесед действует на бойцов работа Кооля, а, главное, его вера: перевод эпоса будет необходим в мирной жизни, после победы. Да и сейчас стихи "Калевипоэга" не кажутся переводчику чем-то далеким, древним – нет, они звучат как гимн мужеству и стойкости отважных и справедливых народных богатырей, таких же, как его товарищи по оружию...
Фронтовые будни богаты невзгодами. И отсутствие свечей и керосина в батальоне переносили спокойно. Но каково было Коолю! Ведь он занимался переводом в основном вечерами. Впрочем, выход вскоре нашелся. В лесу оказался целый штабель брошенных отступившим врагом снарядов, достаточно было посильней ударить снарядом о пень – к доставай из гильзы сноп черных трубок пороха.
Одна такая черная "макаронина" горит слепящее ярким факелом почти две минуты. За это время Кооль успевал запомнить две-три стихотворные строки и найти в словаре неизвестные слова. И потом, уже в темноте мысленно шлифовал вариант перевода. Новая бенгальская вспышка – переведенное заносится в тетрадь.
Днем, в свободную минуту, Николай Мартынович проверял торопливые ночные записи. Иные из них разобрать было совсем не непросто – слова и целые строки наползали друг на друга, сливаясь в хаос черточек и крючков – словно это писал слепой. Приходилось переводить заново...
– Товарищ комиссар, это Вам!
Кооль не сразу понял, что протягивает ему оружейный мастер – на ладони старшины лежала большая гильза противотанкового патрона. Только вместо капсюля – крышка с затейливой насечкой, сбоку припаяна тонкая трубка со стальным рубчатым колесиком. А под колпачком – вата, пропитанная бензином. Большая, отполированная до серебряного блеска зажигалка.
С этим солдатским подарком – светильником из гильзы – Кооль не расставался всю войну. При его слабом, мигающем свете – в блиндажах, землянках, окопе, под плащ-палаткой и в госпитальной палате /после тяжелого ранения/ он перевел почти все сорок тысяч стихотворных строк эпоса.
Истрепанные и сшитые ив разноформатных, разноцветных листков тетрадки с переводом ему удалось переправить в Москву, в издательство. И вскоре после Победы Гослитиздат выпустил "Калевипоэг" на русском языке.
Рядом с внушительным томом в темно-сиреневом переплете Николай Мартынович поставил в свой книжный шкаф и фронтовой светильник – гильзу.
Борис Осыков
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
