Царство ветров

Главы из книги “Созидатели Русской Америки"

В издательстве “Молодая гвардия" вышла книга На­тальи Петровой “Созидатели Русской Америки" (ЖЗЛ). Это шесть очерков о жизни первопроходцев, в том числе о святителе Иннокентии, митрополите Московском.

В декабре 2020 года исполнилось 180 лет учреждения первой право­славной епархии в Америке и возведения Иннокентия (Вениаминова) во епископа Камчатского, Курильского и Алеутского, а также 180 лет со дня первого издания Евангелия, переведённого свт. Иннокентием на але­утский язык. Здесь предлагается сокращённый вариант очерка о свт. Иннокентии.

Остров Уналашка — самый крупный камешек в ожерелье Лисьих островов, которое нанизала на нитку неведомая рука, желая украсить могучую грудь Бо­брового моря и тем выделить, отличить его от других морей в семье Велико­го океана. Хотя сегодня Бобровое море именуют Беринговым, оно по-преж­нему омывает студёной волной берега Азии и Америки, а Лисьи, вместе с другими островами Алеутской гряды, напоминают о временах, когда и сами острова, и западный берег матёрой Америки были российскими, потому что открыли их русские мореходы.

“Вожделенной страной моей” называл Уналашку отец Иоанн. Он прожил там 10 лет, исходил, изъездил остров вдоль и поперёк, исплавал все его бух­ты и заливы, поднимался в горы и спускался в ущелья и каждый раз зано­во — словно видел в первый раз — ощущал обаяние его неяркой, скромной красоты. Летом он исследовал Уналашку и соседние острова, а зимой читал записки путешественников; когда научился языку алеутов — беседовал со стариками, записывал их предания и сказки, были и небылицы о происхож­дении Алеутских островов.

В своём трёхтомном сочинении “Записки об Уналашкинском отделе” он пишет: “Остров Уналашка по-алеутски называется Ауанъ Алахсха или Науанъ Алахсха — то есть “Вот это Алахсха...”, длина его простирается до 150, шири­на самая большая более 50 вёрст, а в западной (половине. — Н. П.) — не бо­лее 10”. К. Хлебникову остров очертаниями напоминал серп молодой луны, на первый — да и на второй взгляд — казался суровым и нелюдимым. Вениа­минов смотрел на остров другими глазами, и его “местоположением, видами и даже картинами... с истинным удовольствием сердца наслаждался”.

Форму острова он тоже описал иначе: “северо-западная сторона его изги­бается почти под прямым углом, а южная — несколько колесом”. Горы разде­ляют его на две неравные части — восточную, отмеченную высокими вершина­ми и хребтами, что теснятся длинной грядой, и западную — там горы пониже, и между ними расстилаются равнины с густой и сочной травой. В северо-запад­ной части острова горделиво возвышается местная достопримечательность — огнедышащая сопка Макушинская, её высота составляет 5,5 тысяч английских футов, как заметил Вениаминов, “по измерению Ф. Литке”. С прославленным мореплавателем и учёным они познакомятся в 1827 году на Уналашке и потом долгие годы будут писать друг другу, Вениаминов — сообщая свои наблюдения, Литке — высоко оценивая деятельность священника как исследователя.

О сопке с вулканом говорили многие мореходы, последний раз его извер­жение видели в конце XVIII века. Вениаминов “извержения пламени” не ви­дел, но вулкан, как заправский курильщик, дымил все годы, не переставая и время от времени погромыхивал, откашливаясь.

Рек на острове оказалось немало, все они неширокие и неглубокие — не в пример сибирским Лене или Иртышу, но с чистой, хрустальной прозрачнос­ти водой и студёной до ломоты в зубах. Начало они брали в горах, встречались и те, что вытекали из озёр, как Ангара из Байкала. В хорошей воде и рыбы много — кижуч, горбуша, гольцы, в море — палтус, треска, калага (навага). Киты, сивучи, нерпы, котики и моржи приходили на остров редко, каланов, ко­торых именовали морскими бобрами, ко времени прибытия Вениаминова уже основательно повывели. А вот другого зверья всё ещё хватало, особенно мно­го было лисиц — потому острова и назвали Лисьими — чёрно-бурых, красных (так называли в Сибири рыжих) и сиводушек — с сединой на темно-рыжем за­гривке; бегали ушканы (зайцы), встречались тарбаганы (сурки). Птиц гнезди­лось на островах великое множество — орлы, гуси, утки, чайки, не считая мел­ких пташек, которые услаждали слух в хорошую погоду, как в райском саду, и настраивали на поэтический лад.

“Представьте себе, что мы сидим на гладкой, сухой, покрытой травами и цветами подошве подоблачной горы, — описывал Вениаминов свои впечат­ления в письме Хлебникову. — Подле алмазного ручейка, катящегося по раз­ноцветным камушкам между берегов гладких, ровных, усеянных цветами, в коей играют золотые рыбки, ну, хотя не золотые, а жирные гольцы. Перед нами поодаль на гладкой пространной долине более тридцати человек соби­рают сено, припевая песни на разных голосах и языках. А там вдали пасутся тучные стада, ну, хоть не стада, а двенадцать компанейских коров... при об­ширном озере охотник скрадывает жирных уток. Дамы наши, поднявшись не­много на гору, собирали ягоды, все, какие здесь есть. Мы же, пока варился чай, неводили золотых рыбок— ведь, право, картина!..”

Пейзажи долин в погожую пору рождали романтическое настроение ещё и потому, что в остальное время года приходилось довольствоваться унылым и однообразным видом покрытых снегом горных хребтов. Природа как будто хотела успеть расцвести в короткое северное лето цветами и травами, созреть плодами и щедро порадовать обитателей суровых мест, примирить их с неиз­бежностью наступления холодов. Чуть иронично, с лёгкой усмешкой описыва­ет красоты Уналашки о. Иоанн - и рыбки там золотые — “ну, хотя не золотые, а жирные гольцы”, и по-библейски тучные стада — “ну, хоть не стада, а две­надцать коров”. Он почти доволен своей жизнью на новом месте — “поелику, будучи здоров, могу быть весел, спокоен, безбеден и счастлив. Это от меня зависит, а более что нужно?”

Что нужно? Ну, наверное, дом для семьи: четверо взрослых и двое мла­денцев не птахи — хотя и птахи гнезда вьют, и звери норы роют — где-то жить нужно. В первое время поселились в полуземлянке, сложенной из плах с на­сыпанной поверх землёй. Легко догадаться, какие речи говорила матушка Ека­терина, увидев их первобытное жилище — и это после просторного, добротно­го и тёплого иркутского дома с большой печью! Отец Иоанн и сам готов был избу рубить — недаром у дяди Димитрия в учениках ходил, и помощников бы нашёл — да не из чего рубить, не рос лес на острове. “Кусточки, листочки, травочки, цветочки... очки и проч. Всё было и есть, да только лесочков-то нет”, — сетовал он. Море изредка выбрасывало на берег плавник — вырванные с кор­нем деревья, будто с недоброй усмешкой напоминая островитянам, мол, есть на свете тенистые ельники и светлые берёзовые рощи, есть — да не про вашу честь. Печи в землянках топили высушенным плавником и кустарником, кото­рый в изобилии рос на острове. А ведь семейству ещё и провизия нужна, за­пасы на зиму, младенцам — молоко. “В рассуждении своего состояния я не мо­гу сказать вам, что я доволен, поелику я человек, а человек чем может быть доволен?” Но он молод, здоров, и уже потому — счастлив.

Первое написанное им прошение в контору Компании — о выделении се­мейству коровы. Корову дали и ещё 30 пудов муки ржаной, 10 — пшеничной, булки, сухари, 5 пудов круп, 3 пуда масла, 2 пуда сахара, 10 фунтов чаю, по 2,5 пуда мыла и свечей, ведро водки и 2,5 пуда табаку — это на год за счёт Компании, жалованье положили годовое 1200 рублей. Но и провизию, и жа­лованье нередко задерживали, порой на полгода, а то и на год.

И приходилось самим сушить рыбу, копать огород, собирать ягоды, солить грибы и одновременно вести наблюдения. “Изобилие ягод зависит от количе­ства снегов, зимою лежащих, — замечал Вениаминов, — и от теплоты весенних месяцев, а созревание — от теплоты летней”. Иногда по весне ягод завязыва­лось много, особенно малины, но если лето случалось короткое, она не успе­вала вызревать. Кроме малины, собирали чернику, голубику, клюкву, княже­нику, и “самую лучшую из всех здешних ягод по своему аромату — землянику”, особенной сладкой и пахучей она росла на низких и песчаных местах.

В его записках есть целая глава с описанием растений Уналашки, обяза­тельным указанием их названий на латыни, объяснением мест произрастания и особенностей. Чего только нет в этом списке! — с непременными дополне­ниями, съедобные ли растения и ягоды, и если съедобны — то каковы на вкус. Вот, к примеру, известная северным народам шикша (водяника) — “ягоды сии в некоторых местах имеют очень порядочный вкус, и только одни эти яго­ды алеуты собирают и запасают на зиму”. Или красная ягода, по-алеутски ка- камагдин, то есть, сухие ягоды, похожие на красную смородину, их в пищу не употребляют, “потому что от излишнего употребления оной делается головная боль”. Чёрная или медвежья ягода, видом напоминающая чёрную смороди­ну, по-алеутски чикатун, “производит рвоту”.

Ива, ольховник, тальник, бузина, замечал он, не растут, как в Сибири, вертикально, а стелются по земле. Описывая растущую на острове флору, не забывал упомянуть отсутствующую; так, привычные русскому глазу ро­машку, полынь и крапиву он там не встретил. Зато нашёл обилие грибов: бе­лые, иные величиной с тарелку, маслята и самые сибирские — грузди и ры­жики, их было особенно много дождливой осенью, и что приятно — “всегда без червей”.

Травы в долинах росли густые и высокие, корма для коров хватало, но скот, на удивление, тучностью не отличался. “И это, я полагаю, оттого, что травы здешние... от испарения моря и недостатка солнечного света водянисты и не столь питательны”. К тому же через три-пять лет пастбища неизбежно за­растали сорной травой, и приходилось косить на новом месте. Никто, кроме священника, коров в личном хозяйстве не держал. “Содержание коров очень затруднительно и дорого, ибо сена надобно приготовить не меньше, как на шесть месяцев”, — словно слышится вздох о. Иоанна, пишущего эти строки.

Свиней и коз русские пытались заводить, но они, гуляя по острову, раз­рывали землянки алеутов и доставляли много других неприятностей. Свиней несколько раз перевозили для откорма на безлюдные соседние острова, но животные или замерзали, или дичали. Для коз сена на зиму требовалось не меньше, чем для коров, и лучшего качества. А уток и кур держали, хотя и не по многу, все семьи, и вольный воздух острова сотворил с курами уди­вительное: они там хорошо летали, “так что о них нельзя уже сказать, что ку­рица не птица”. Вот чего на острове действительно не хватало, как считал Ве­ниаминов, так это лошадей, хотя корму для них было достаточно, “по мнению моему, здесь весьма удобно и нужно иметь лошадей”.

Описывая топографию острова, Вениаминов начертил карту с указанием бухт и течений в проливах, селений и числа жителей в них, изучал вулканы и льды, исследовал флору и фауну, горные породы, почвы и минералы. Поч­ва острова состояла в основном из “красноватой глины или чёрной вулкани­ческой сажи, перемешанной с песком и присыпанной землёй от 3 до 12 дюй­мов”. Что и говорить, это не чернозём центральной России или Новороссии, вырастить на такой почве что-либо трудно. А вот минералов встречалось в из­бытке: яшма, халцедон, кварц, сиенит, змеевик, гранит, обсидиан, вулкани­ческий туф и песчаник.

Всех, кто видел Уналашку с борта корабля или ступал на её каменистый берег, непременно удивляло: почему на материковой Аляске лес растёт в изо­билии, а на острове его вовсе нет? Вениаминов слышал и читал мнение ис­следователей о причинах подобного явления и не соглашался, что сильные ветры препятствовали росту деревьев: “...напротив, потому здесь так сильно дуют ветры, что нет лесу”. В 1803 году из Ситхи завезли и посадили несколько саженцев ёлок, они прижились, и спустя 20 лет Вениаминов увидел их строй­ными и крепкими. Раз деревья приживаются — значит, нужно сажать. “Как видно по пластам земли, ещё не слишком давно начали одеваться растения­ми здешние острова. И потому стоит опытными лесоводам посеять здесь под­ходящие климату растения — и зашумят дубравы и рощи”.

Алеуты земледелием не занимались, но семьи русских пытались сеять хлеб и разводить огород. Что могло вырасти на островах, где погода не бало­вала теплом не то, что лишним, — необходимым? Как и полагается естествоис­пытателю, Вениаминов проводил опыты и наблюдения, каждую из культур пы­тался вырастить сам и начинал описание с традиционной фразы учёного: “Опыты показали...” Итак, “опыты показали”: картофель, репа, редька, мор­ковь и свёкла растут прекрасно, особенно крупной и вкусной созревает репа. А вот картофель родится мелкий — “не крупнее пули”, урожай бывает сам-4, иногда сам-7, что для северных краев совсем не плохо. Огурцы и капуста не созревают, то есть посевы всходят, но не успевают завязаться “даже под стек­лами”, что означало: о. Иоанн и теплицы на острове строил. Та же история с самыми необходимыми и популярными культурами — пшеницей, ячменём и горохом, они тоже всходили, но не успевали вызревать в короткое лето.

Начинания о. Иоанна быстро распространялись по острову, недаром он заметил, что после 1826 года — то есть после его приезда — уже и алеуты при­охотились к земледелию. Пришлось ему наставлять своих прихожан и в вопро­сах вероисповедания, и в огородничестве: картофель у них не родился оттого, что слишком глубоко закапывали клубни в лунку, пока ростки покажутся — зи­ма наступит. Он же и сроки посадки определил: “Садят в первой половине мая, а собирают в последних числах сентября или в первых октября”. Удобре­ния использовали оригинальные — не навоз, поскольку коров было мало, а морскую капусту.

Но как ни пытались возделывать здешнюю землю, сколько бы труда в неё ни вкладывали, отдавала она крохи, да и те неохотно. И если север России называют полосой рискованного земледелия, то на Уналашке рискованна и сама жизнь. “Здесь человек не рискует одною только водою и воздухом, а всё прочее зависит от случая”, — заключает о. Иоанн.

Климат островов оказался тяжёл даже для закалённых и неизнеженных комфортом сибиряков, привычных ко всякого рода природным неожиданнос­тям. В Сибири зима суровая, но воздух сух, в году много солнечных дней, бо­дрое сияние небесного светила примиряет и с поздней весной, которая буд­то примеривается: поторопиться к сибирякам или ещё испытать их на проч­ность; коротким и нежарким летом, и продолжительной сухой осенью. Иная погода на островах.

Начать с того, что привычных для нас времён года здесь нет. Хотя острова лежат на несколько градусов южнее, чем расположенная рядом Ситха, средняя температура на Уналашке вдвое ниже, чем на Аляске, и составляет + 3,5°C. По­году делают на островах ветра — стоит задуть им с моря или с запада, как тем­пература резко падает и становится холодно даже на солнце, и наоборот: если дует восточный или южный ветер, наступает ощутимое потепление. В календар­ное лето воздух может прогреваться до +25°С, пока не задуют холодные ветра, такое же непостоянство наблюдается и зимой. Скажем, установилась в декаб­ре морозная погода, температура -16°С, лёг снег, казалось бы, зима вступила в свои права. Но вот подул восточный или южный ветер, и тотчас температура повысилась до плюсовой, наступает оттепель, и если ветры не утихают несколь­ко дней подряд, даже в низинах сходит снег. Переменились ветры — возвраща­ется мороз. Вениаминов описал такую “зиму” в феврале 1826 года — с 9-го по 28-е было так тепло, что появилась трава, а с 1 марта вернулась настоящая зи­ма, лёг глубокий снег и пролежал до середины мая. Старожилы рассказывали, снег выпадал и летом, в августе, и приходилось выкапывать ягоды из-под сне­га в рукавицах. И случалось такое явление нередко.

1828 год принёс островитянам нескончаемые беды. Вот как описывал “местные обстоятельства” о. Иоанн в письме: “Нынешняя зима у нас была очень снежна и довольна холодна (морозу было до 13 град<усов> (для измерения температуры о. Иоанн пользовался шкалой Реомюра, в пересчёте на шкалу Цельсия это составит 16,2 ниже нуля). И продол­жалась почти до половины мая, в половине мая были льды у Аляски, и тогда морозу там было 5 град<усов>. Еманы, или козы, бывшие здесь, все погиб­ли от неимения пищи. Правда, досталось и коровам, до половины почти уба­вило. Лето стоит самое худое, дождливое и туманное, рыб почти совсем нет... Ягоды ещё не созрели, да и едва ли созреют, ибо все ещё цветки, а ягодки ещё впереди. Мы были вчера в поле (12 авг<уста>), и малина ещё цветет, а шикша чуть начинает. И так всё что-то не веселит, и нынешняя зи­ма, однако, надоест всем, и особливо питающимся рыбою”.

Несмотря на тяжёлый климат, алеуты и русские болели редко, инфекцию к ним завозили корабли Компании, и тогда эпидемия выкашивала и без того немногочисленное население островов. “Прошедшею осенью здесь были по­ветрия: кашель и колотьё. И почти всех перебрала и убавила народонаселе­ния, и особенно на Унге, где она была в октябре. Меня Бог избавил, и ед­ва ли не я один только не испытал её. Сказывают, что завёз сию заразу нам “Рюрик” с островов...”

Вениаминов 10 лет вёл метеорологические наблюдения, записывал тем­пературу и показания барометра и отправлял на кораблях Компании в Петер­бург журналы наблюдений. Он описывал календарную весну, которая насту­пала не ранее середины апреля, и лето, что устанавливалось с середины ию­ля, наблюдал, как в октябре приходит осень, и с середины декабря — зима. Он подсчитывал сухие и дождливые, ясные и безоблачные дни, солнечных оказалось в году от 100 до 160; замечал, при каких ветрах выпадал сухой и при каких — мокрый снег; в какие месяцы обыкновенно сходили туманы, он даже описал некое свечение у горизонта, напоминающее северное сияние, что случилось в феврале 1831 года. Его метеорологические наблюдения полу­чили высокую оценку Ф. П. Литке, будущего президента Петербургской ака­демии наук. “Поблагодари отца Иоанна, — просил он в письме к Ф. П. Вран­гелю, — не от моего лица, а от лица науки за продолжение его присылок... Я твёрдо уверен, что он по всем отношениям мог быть полезнее всех своих собратьев, вместе сложенных и помноженных на десять”.

Анализируя многолетние наблюдения, Вениаминов определил факторы, влияющие на погоду в Уналашкинском отделе. Первый из них — холодное мо­ре, что окружает острова; в нём температура редко поднималась до +6, и “ве­тер, с которой бы стороны ни задул, пробегая пространство моря, должен при­нять и температуру, близкую температуре воды”. К тому же острова лежали на границе двух морей: “одно касается экватора, а другое — полюса”, и потому здесь “вечные облака”, замечал о. Иоанн. Влияли на климат и понижали тем­пературы льды, их почти каждую зиму пригоняли к островам волны Берингова моря, да и сама почва острова из-за неглубоких снегов промерзала от 4 до 10 дюймов. И конечно, влияли на климат горы, вершины которых покрывали вечные снега, если ветер задувал с гор, то “пронизывал до костей”.

“Можно сказать решительно, что здесь нет обыкновенных времён года, но вместо всех их здесь царствует вечная осень”, — писал Вениаминов, нечто среднее между августом и ноябрем. Только по растительности и можно было догадаться — зима или лето, и по календарю, конечно. Старожилы острова воспоминали, что раньше лето было теплее, зима — морознее, снега — глуб­же, и ветров было гораздо меньше, и если уж они задували, то “во всякое время года дули свои известные ветра”. Но времени, когда бы ветра вовсе не дули, старожилы не помнили. Как определил Вениаминов, поистине — “здеш­нее место есть царство ветров”.

Честные “дикари” и “культурные” мздоимцы

Населению островов и Аляски Вениаминов посвятил два тома своих “За­писок”, подробно описав внешность, характер, уклад жизни, привычки и обычаи аборигенов. В то время, когда Вениаминов жил на Уналашке, К. Хлебников собирал материал для своих “Записок о колониях в Америке” и нередко просил о. Иоанна расспросить старожилов о том или ином собы­тии. Так, подвигнув Вениаминова к разысканиям и наблюдениям, Кирилл Тимофеевич стал невольным вдохновителем его литературных трудов. Сам Вениаминов, проявляя необычайную скромность, своей писательской рабо­те значения не придавал, называл “маранием”: “...я не думал никогда быть сочинителем, ничего не собирал, но если угодно вам... я постараюсь вам доставить всё то, что я могу спросить-узнать-собрать-заметить-сказать и проч., проч. касательно здешних происшествий”. Свои заметки он пере­слал Хлебникову и великодушно предложил, не смущаясь, использовать их и даже напечатать под своим именем. Однако Хлебников высоко оценил тру­ды о. Иоанна, в ссылках не забывал указывать его имя и хлопотал об изда­нии “Записок...” Вениаминова в Петербурге. “Книга эта... замечательна тем, что написана прекрасным, лёгким и живым языком”, — отзывался о ней И. А. Гончаров.

Поскольку в записках Хлебникова и Вениаминова перед нами предстаёт один и тот же народ, сравним их описания. Вот как выглядят алеуты у Хлеб­никова: “Мужеской и женский пол вид имеют неотвратительный, лицом смуг­ловаты, но есть чистые и природный в лице румянец имеющие; волосы у всех чёрные, но вообще все ленивы и неопрятны, вшивы, ногтей не обрезают и редко умываются. Образ жизни ведут самый гнусный. Юрты их худые и хо­лодные; огня в них, кроме что в жирниках, не имеют; живут по множеству в одной с семействами и нечистоту редко вычищают, а около юрт помёт свой извергают. Мокрота, грязь, вонь, тесные в юрты проходы и стужа в них дела­ют отвращение”.

Алеуты Вениаминова выглядят иначе, хотя в его описании нет и намёка на прекраснодушие. Но мы не найдём там и естественной, казалось бы, брезг­ливости к “диким”. С доброй и участливой улыбкой смотрит он на алеутов, в то же время взгляд его глубок и внимателен, замечания остры и точны, они выдают в нём тонкого психолога. Не придавая значения своему “маранию”, Вениаминов, тем не менее, уловил главное в письме: “Писатель должен не только знать и понимать свой предмет, но и чувствовать, живо чувствовать”.

Итак, алеуты в описании Вениаминова невысоки, худощавы, цвет лица их смуглый, волосы черны и жестковаты, усов и бород у мужчин почти ни у кого нет, лишь старики носят небольшую седую бородку, ступни и кисти рук грубы и велики, маленькой женской ножки, по замечанию автора, в тех краях не встретить. Лица скуласты, но не так резко очерчены, как у якутов, зубы уди­вительно “белы, чисты и всегда здоровы”, брови над тёмно-карими глазами круглы и черны, ресницы густые, но не длинные, щеки полные, особенно у женщин и детей.

Ноги кривы, ступают они пятками не внутрь, а наружу, так что редко ка­кой русский пройдёт след в след за алеутом по тропке, проложенной им в сне­гу. “Но зато алеут, когда сидит в своей однолючной байдарке и, разумеется, в своём национальном костюме, совсем другой человек, чем на земле; в то время кажется, что он создан для байдарки или байдарка изобретена для то­го, чтобы показать его с самой лучшей стороны. Случалось мне видеть не­сколько раз русских, сидящих в байдарке, но никто из них, даже из самых бойких и статных, не делает такого вида, как самый обыкновенный алеут”. Алеуты поражали русских остротой зрения: они раньше замечали в море при­ближающую байдарку, быстрее начинали различать лица сидящих в ней, бла­годаря великолепному глазомеру верно рассчитывали скорость волны, а уж превзойти их в охоте на море не мог никто. Прекрасное зрение алеуты сохра­няли до глубокой старости и очков не носили.

Но ещё более он поражался чрезвычайной выносливости алеутов: “Мне случалось езжать с ними от 14 до даже до 20 часов, не приставая к берегу, и во время таковых переездов они останавливались не более 1 разу и не до­лее как минут на 15”. Он восхищался силой и неутомимостью алеутов, ему случалось проходить с ними за один день от 35 до 50 верст, при этом его спутники несли на себе поклажу весом от полутора до двух пудов, и не одни мужчины — женщины тоже! Если отец Иоанн не уставал удивляться алеутам, то мы, читая эти строки, удивляемся его собственной выносливости и физи­ческой силе.

Он писал о храбрости алеутов, когда они охотились на медведей с одним луком, в одиночку въезжали на байдарке в стадо китов и проявляли завидную ловкость и находчивость. Так, один охотник при нападении на него медведя успел схватить зверя за уши и сесть на него верхом, а потом заколол. “Они не боятся моря и зверей, но боятся только людей (и весьма справедливо)”, — заключал о. Иоанн.

Основной пищей алеутов была сушёно-вяленая рыба, именуемая юко­ла, которую, раскрошив, обязательно смешивали с китовым жиром. Есть её долгое время без жира нельзя, появлялся кровавый понос, отчего человек умирал. С жиром ели и ягоды, размяв их, — собственно, это были основ­ные блюда алеутов, которые готовили женщины. Мясо они тоже ели, но ча­ще в сыром или вяленом виде, иногда могли разогреть на огне.

Со временем они научились у русских разводить животных и птиц, копать огороды, растить хлеб, переняли любовь к чаю — напитку, необходимому в “местах прохладных и безводочных”. Многие так пристрастились к чаепи­тию, что готовы были променять рюмку водки на чашку крепкого чая.

О вкусах не спорят, и Вениаминов не осмеивал вкусы алеутов, назвав их гастрономические предпочтения одним словом: “особенные”: “Чтобы с аппе­титом кушать китовину или квашеные рыбьи головки, и кислую икру считать деликатным кушаньем — для этого точно надобно иметь свой вкус”.

Прожив с алеутами бок о бок 10 лет, о. Иоанн имел возможность изучать их характер во всех проявлениях и в самых разных обстоятельствах, тем и ценны его заметки, что о своих соседях он знал не понаслышке.

Особенно хорошо человек виден в деле, а первым делом священника и миссионера стало возведение храма. Сначала он служил под открытым не­бом. Первая литургия прошла на Уналашке 1 августа 1824 года, в память об этом событии потом ежегодно совершали крестный ход. Когда из Ситхи до­ставили на Уналашку еловый лес, священник ещё говорил с алеутами через толмача, и всё же работа пошла скоро, помощниками алеуты оказались тол­ковыми. 29 июля 1826 года храм был освящён в честь Вознесения Господня. Деревянный храм, возведённый руками Вениаминова, до наших дней не до­жил, но в перестроенном виде церковь Вознесения стоит на Уналашке и по­ныне, иконы, перед которыми молился святитель, и вся утварь бережно со­храняются алеутами.

Пока строили храм, аборигены перенимали плотницкое, столярное, сле­сарное, кузнечное ремесло. После храма рубили избу для семейства священ­ника — оно за годы пребывания Венаминовых в Америке сильно возросло: ма­тушка Екатерина родила ещё шестерых.

Со временем алеуты научились у о. Иоанна сапожному делу и портняжно­му, ремеслу купоров (бондарей). Он заметил: они “смышлёны и умеют выга­дать время и материал”, а это уже признак работы не подмастерьев, но мас­теров. Они освоили даже починку и изготовление часов, что особенно любил Вениаминов.

Среди мальчишек он заметил креола Василия Крюкова, тот проявлял вни­мание к живописи и оказался талантливым мальчиком, под руководством от­ца Иоанна начал писать иконы для храма. Схватывал всё быстро, и вскоре стал отличным живописцем, рисовал портреты удивительной похожести: сто­ило ему взглянуть на человека 2-3 раза — и тот являлся “живым на бумаге, со всеми выражениями лица”.

Алеуты перенимали не одни ремесла, им оказались по душе интеллекту­альные игры, они так полюбили шахматы, что на островах Прибылова “реши­тельно все мужчины шахматисты”. К освоению грамоты в зрелом возрасте проявляли способности и “большую охоту учиться”, особенно после того, как появились книги на их языке. Когда отец Иоанн покидал острова, почти всё их население было не только крещёным, но и большей частью грамотным.

У каждого народа, при всём различии индивидуальностей, есть общие чер­ты характера, они позволяют обрисовать легко узнаваемый портрет. Конечно, есть особенности, есть исключения, которые могут и не вписаться в коллектив­ный образ, но тем самым они лишь подтвердят его существование. По наблю­дениям Вениаминова, в алеутах исключений нет: “они совершенно все как буд­то отлиты в одну и ту же форму”. 1500 человек рассеяны на пространстве почти в 1500 верст, никогда не видели тех, кто живёт в отдалённых селениях — и от­того единообразие в характере ещё более заметно и удивительно.

Первое их качество, которое отметил Вениаминов, было терпение. Их терпеливость доходила “почти до бесчувствия, кажется, невозможно приду­мать такой трудности и такого невыносимого обстоятельства, которое поколе­бало бы алеута и заставило его роптать”. Он может голодать 3-4 дня, и никог­да не даст знать, догадаться можно лишь по бледности его лица. Когда же удастся найти съестное, он не бросается с жадностью на пищу, но отдаёт её прежде детям, которые тоже привыкли не сильно беспокоить родителей, и только вытащив байдарку на берег и прибрав инструмент, алеут спокойно, медленно принимается за первый кусок.

Так же терпеливо алеуты переносят боль. Вениаминову не раз приходи­лось помогать попавшим в клепцу (ловушку для лисиц), из которой ногу нель­зя просто вынуть, “но должно расколоть палку, в которой утверждены зубки, и потом продеть их сквозь кость ноги”. И всегда алеут “спокойно и с возмож­ным хладнокровием даёт сделать операцию”. Если рядом никого не оказыва­лось, он сам проделывал эту мучительную процедуру.

И в работе они проявляли терпеливость. Принимались они за работу не­быстро, с неохотой, “даже мешковато”, но работали целый день, пока не вы­бьются из сил. Вениаминов описал случай, когда он и его спутник, оставив байдарку, были вынуждены идти в соседнее селение пешком. Алеуты наня­лись помогать, надеялись дойти быстро, никакой еды с собой в дорогу не взя­ли. Идти пришлось 25 верст, с поклажей не менее пуда на каждого. “Дороги совсем не было, крутые горы покрыты были полузамерзшим снегом, по кото­рому не было видно ни малейшего следа; при том же вдруг сделался против­ный ветер со снегом и со столь сильными шквалами, что почти останавливал человека. Тягость на плечах, тощий желудок и целый день такого трудного пу­ти... Но несмотря на то, они так были спокойны, бодры и даже веселы, что эти трудности для них как будто ничего не значили”.

Может быть, их терпеливость происходила от душевной чёрствости, не­способности к тонким чувствам и переживаниям? Нет, это не так. Отец Иоанн замечал в алеутах и нежность к своим детям, и внимательность к пожилым ро­дителям, заботу о них, доходившую порой до самоотречения; им было знако­мо и чувство собственного достоинства, оскорблявшееся только одним бро­шенным в их сторону брезгливым взглядом. Ничто, свойственное другим на­родам, не было им чуждо. “Алеут очень умеет чувствовать печаль и радость, но очень равнодушно встречает и переносит их. Всякою горестию или поте­рею кого-либо из близких сердцу он будет тронут и даже может быть поражён, но никогда не придёт в отчаяние. А чтобы плакать, стонать или рыдать, то это не слыханное дело даже между женщинами и детьми”.

Алеуты умели ценить добро и были способны отличать существенное, прочное от поверхностного; не отчаиваясь в горе, они не выказывали и чрез­мерного восторга в радости. “Правда, на лице его видно бывает удовольствие, но всегда спокойное и умеренное”. И главная причина их сдержанности — всё та же, так поражающая Вениаминова терпеливость, которая происходила от привычки с детства переносить сначала физические лишения, а потом и ду­шевные страдания, скрывая свои чувства под маской равнодушия.

Наблюдая за алеутами день за днём, Вениаминов заметил в них упорст­во. Сибирякам эта черта характера хорошо знакома, они и сами ею облада­ют в полной мере: как упрутся во что-нибудь, не отстанут, пока не доведут на­чатое до конца. Имеет эта черта сибирского характера и свою неприглядную изнанку: насколько они упорны в хорошем деле, настолько же ив дурном. Жители островов оказались такими же несгибаемыми упрямцами.

Если алеут задумает сделать что-нибудь, не противное закону, он испол­нит начатое до конца, невзирая ни на какие преграды, даже с риском для здо­ровья и жизни, и при этом не ожидая для себя никакой прибыли или награ­ды. Но уж если заупрямится — никакие ласки и посулы его не тронут, даже страх наказания не заставит изменить намерения.

Замечал Вениаминов и другие неприглядные черты характера алеутов. “Алеуты ленивы. Это надобно сказать прямо и без всяких обиняков... дея­тельны только на время и на выдержку”. Раньше алеуты были неопрятны и не­чистоплотны, женщины — поголовно неряхи, но, познакомившись с русскими банями, все полюбили мыться и париться и готовы были каждый день топить баню.

Всё население обоего пола любило крепкий табак, который нюхали, он считался ценностью и на него можно было выменять что угодно. Познакомив­шись с водкой, некоторые так пристрастились к ней, что в их языке появились слова “пьяница” и “дурацкая вода”.

Но “главной склонностью” алеутов Вениаминов называл не пьянство, а сластолюбие, об этом говорил их обычай иметь несколько жён, кому было по карману — ещё и наложниц из пленных. Многожёнство у них вполне ужива­лось с многомужеством, когда женщины имели двух мужей — главного и по­мощника, которого русские называли “половинщиком”. Многомужниц никто не осуждал, даже наоборот, хвалили за расторопность и домовитость, ведь им приходилось готовить, шить и чинить в двойном размере. Искоренять этот обычай оказалось нелегко, но Вениаминов и здесь не рубил сплеча, действо­вал исподволь, без нажима. И со временем стал замечать, как появились “границы этого порока”.

Вениаминов обратил внимание на отсутствие у алеутов склонности к во­ровству, у них не было ни замков, ни затворов — всё на виду — и очень заин­тересовался таким явлением. Оттого ли не воруют, что некуда девать укра­денное? Или из боязни наказания? И то, и другое он находил верным. Но по­чему алеуты не воруют даже из удальства, как колоши? Оказывается, по их вере (до крещения) воровство считалось делом постыдным и греховным. “Нельзя сказать, что они ничего не воруют. Нет! — почти каждый из них сам сознаётся в этом; но воровство у них так мелочно, так детско, что почти не стоит названия воровства”. Кому, как не о. Иоанну было знать о мелких греш­ках тех, кого он исповедовал? Если бы он был заезжим миссионером, кото­рый приезжал на время, крестил, совершал требы и уезжал, то он не знал бы, что алеут возьмёт чужое только в крайнем случае — если острая необходи­мость или голод заставят его, и ровно столько, сколько нужно для преодоле­ния нужды. Но священник жил среди них, знал условия тамошней суровой жизни, видел, что голод — их ежегодный гость, он приходил к алеутам каж­дую весну. Когда запасы сушёной рыбы заканчивались, а ветры не позволя­ли выйти в открытое море, они голодали по три-четыре дня.

Если кому-то всё же удавалось выйти в море, он раздавал добытое нуж­дающимся, — “а не нуждающиеся никогда не будут просить”, — и себе остав­лял ровно столько, чтобы накормить семью. Алеут не ждал от других ни бла­годарности, ни платы, это было его естественным поведением. “Добродетель это или обычай?” — вопрошал Вениаминов, как будто вспомнив известную по­говорку “выдали нужду за добродетель”. “Пусть и обычай, но нельзя не почи­тать его как в исполняющих, так и в учредивших такое святое обыкновение”.

Вениаминов заметил, что алеуты, как и сибиряки, не любили обещать напрасно, но если уж обещали, то исполняли непременно. Он рассказал об алеуте Тараканове с острова Умнак. Когда Вениаминов был на острове, але­ут подарил ему пару штук юколы, но спутники священника забыли подарок на берегу. Случилось это в августе, Тараканов убрал рыбу и стал ждать слу­чая передать её о. Иоанну. Вениаминов был потрясён, когда узнал, что але­ут не съел её даже в голодные месяцы, в ноябре и декабре, а в январе пере­дал подарок в целости и сохранности.

Если среди алеутов не было воровства ради обогащения, то не было и обычая судить за воровство и обман. Как-то Вениаминов стал свидетелем редкого явления, случившегося единожды за 10 лет его жизни на Уналашке, — суда над алеутом, взявшим чужие торбасы (сапоги из оленьего меха). “На­добно было видеть эту забавную сцену. Бедный виновный стоял безответно, с поникшею головою, а взбесившиеся судьи, то есть все старики и пожилые, каждый порознь и все вместе, как петухи, подбегали к нему и с какими-то же­стами, похожими на судорожные движения, делали ему жесточайшие выгово­ры: что он срамит всех алеутов, что им стыдно теперь приехать в гавань и пр.” Пристыдили — и разошлись. Вот и весь суд.

Размышляя о характере алеутов, Вениаминов пришёл к убеждению: але­уты “всегда и при всех положениях довольны своим состоянием, а в случае нужды... надеются на своё терпение”. Получается, алеуты — идеальные хри­стиане, если они с рождения отличаются непритязательностью и кротостью? Чтобы у нас не сложилось восторженного и далёкого от реальности представ­ления об этом народе, отец Иоанн возвращал нас с небес на землю: алеут, оказывается, доволен своей жизнью оттого, что беспечен и ленив, “не забо­тится о завтрашнем дне, потому и достаёт только на один день”.

Нельзя сказать, чтобы алеуты совсем не хотели улучшить своё состоя­ние — “это не свойственно человеку. Но это их желание, в сравнении с дру­гими образованными народами, чрезвычайно умеренно, слабо и, можно ска­зать, ничтожно”. Вениаминов не случайно сравнил алеутов с образованными народами. В цивилизации, где всё взвешено, измерено и подсчитано, на алеутов, живущих в нищете, могли смотреть лишь с одной точки — сверху вниз, объясняя их непритязательность неразвитостью: дикарю потому-де ни­чего не нужно, что он пещерный человек и живёт на краю света, а там и взять нечего.

Иное дело “культурные” люди, им всегда есть к чему стремиться, чтобы обеспечить всем необходимым себя и своё семейство. С одним таким “куль­турным” человеком, который, наверное, тоже искал достатка для своей се­мьи, Вениаминов встретился в Петербурге в 1840 году.

Это был чиновник Духовной консистории, куда Вениаминов явился для прописки паспорта. Поглощённый государственными заботами sub-ego-cuius, как назвал его Вениаминов (то есть подьячий — sub- под -ego-я- cuius-чей), будто не замечал сидевшего перед ним священника. А между тем отец Иоанн, по собственному признанию, “не без греховного помысла” рассчитывал на внимание — по Петербургу уже ходили о нём слухи, его называли не иначе, как “Вениаминов-американец”, к тому же не заметить могучего роста осанистого батюшку с наградами на груди — редко встречающимися у священников его возраста наперсным крестом и орденом св. Анны — было невозможно.

- Что вам надобно? — наконец, устав не замечать посетителя, обратил­ся к нему чиновник.

- Я из Америки, прошу прописать мой паспорт.

Чиновник молча положил паспорт на стол и начал сверху накладывать бу­маги, демонстрируя сверхъестественную загруженность.

- Господин столоначальник! — не выдержал о. Иоанн. — Сделайте одол­жение, не задерживайте меня, я ещё должен успеть сегодня с визитом к ми­трополиту и обер-прокурору Синода.

Не поднимая глаз от бумаг, чиновник буркнул безо всякого почтения:

- И без вашего паспорта много дел, — и начал очинивать гусиное перо. Обмакнув его в чернильницу, он вывел на листе бумаги цифру “25” и придви­нул листок священнику. К этому времени Вениаминов-американец знал уже все диалекты алеутского и колошского языков, составил словари и написал грамматику, умел говорить на латыни с католиками-миссионерами на бого­словские темы, научился договариваться с приказчиками российско-амери­канской конторы и командирами военных кораблей. И только язык чиновни- ков-мздоимцев остался ему незнаком!

Не дождавшись реакции несведущего посетителя, столоначальник за­черкнул “25” и написал “15”. Тот продолжал сидеть молча, поражённый столь бесстыдным вымогательством. Когда появилось “по крайней мере 10”, отец Иоанн, уже не сдерживаясь, поднялся и грозно навис всей своей массой над тщедушным чиновником:

- Милостивый государь! Я уже доложил, что приехал из Америки, где прожил 15 лет среди дикарей, и сам — дикарь! Я сейчас войду в присутствие без вашего участия и сам доложу о себе!

- Вас оштрафуют, — попытался унять Вениаминова ошарашенный чи­новник.

- Да, и деньги пойдут в казну, а не в ваш карман! — парировал свя­щенник.

Паспорт строптивому батюшке прописали бесплатно.

Рассказывая об обычаях и традициях жителей далёких островов и Аляс­ки, о. Иоанн нередко задумывался над тем, насколько полезно этим народам просвещение. Как писал Вениаминов, улучшится ли нравственное состояние “дикаря”, когда он узнает, что не солнце вращается вокруг земли, а наобо­рот? И принесёт ли пользу алеутам знакомство с привычками и обычаями ци­вилизованных народов? “Счастливее ли будет дикарь в быту своём, когда он из звериной шкуры переоденется в сукно и шёлк, а в то же время переймёт с ними и все злоупотребления производителей и потребителей?”

Не следует думать, что Вениаминов призывал оставить усилия распрост­ранения христианства и образования в Америке, нет, он говорил о том, что положительные стороны просвещения всем известны — алеуты больше не убивают своих рабов, прекратились междоусобные войны, они обучились грамоте, ремёслам, огородничеству, их пища стала разнообразнее, а сами они чистоплотнее. Но он выражал опасение, как, приучая алеута к чисто­плотности, не содрать бы с него “и природной его кожи и тем не изуродовать его. Надобно выводить дикарей из мрака невежества на свет познаний, но осторожно, чтобы не ослепить их и, может быть, навсегда. И искореняя... ложные правила их нравственности, не сделать их совсем без правил”.

Каких изменений Вениаминов опасался? Увидев роскошь, какой прежде не знали, и не имея возможности улучшить свою жизнь, алеуты вместе с тем познали чувство зависти, научились жаловаться и унижаться, а ведь раньше, замечал Вениаминов, они стыдились подобных проявлений. Прежде они име­ли обычай делиться последним куском рыбы, не думая о завтрашнем дне, “ныне просвещение им внушает: помни, что ты — отец семейства, ты должен заботиться о них”. Они научились новым ремёслам, но стали забывать преж­ние, национальные — виртуозное управление байдаркой, промысловую лов­лю морского зверя и даже свои многовековые приёмы врачевания.

Но главную беду он видел в другом: “Прежде они свои обычаи исполня­ли строго, тех, кто нарушал их, ожидало всеобщее презрение и даже смерть”. Теперь они узнали новые правила нравственной жизни, но вместе с ними по­знакомились и с необязательностью их исполнения, снисходительным отно­шением культурных людей к собственным слабостям, и стали перенимать это снисхождение. “И алеуты привыкают пользоваться всеобщей амнистией”, — вот что волновало и тревожило о. Иоанна, заставляло испытывать сомнения в необходимости менять жизнь алеутов с “дикой” на “цивилизованную”, если в последней он видел всё меньше исполнения нравственных законов и всё больше оскудения веры.

“Чтобы действовать на сердце, надобно говорить от сердца”

Миссионерство сродни учительству. И то, и другое по своей сути есть служение, бескорыстное несение тягот, и положительный результат этого не­лёгкого труда совсем не гарантирован. Зато если случается успех, он всегда очевиден, и тогда деятельность миссионера и учителя можно уподобить выез­ду на улицу с двусторонним движением: появилось встречное — маршрут вы­бран правильно, нет — произошла ошибка. Если миссионер или учитель не был услышан, значит, не нашёл нужного слова и верного подхода, и как бы ни тщился он выказать своё красноречие и учёность — обречён слушать лишь звуки собственного голоса. Хорошо, если в тишине, а то ив грохоте школь­ного шума, а в случае миссионерства — побиваемый аборигенами, не поняв­шими его проповеди. Когда говоришь лишь о своём — даже на их языке или через переводчика — отклика не жди. А вот когда об их жизни, о том, что их волнует и беспокоит, об их сомнениях и переживаниях — тогда появляется шанс быть услышанным.

Десять лет Вениаминов безвыездно прожил среди алеутов. Вниматель­ный взгляд на привычки соседей, размышления об их характере привели его к убеждению, что не внешние причины заставили алеутов поменять веру, от­нюдь. Обычно называли две причины крещения “диких” — принуждение и ма­териальные выгоды для новокрещёных, то есть традиционные кнут и пряник.

Вениаминов не сбрасывал со счетов насилия над островитянами, особен­но в ответ на убийство алеутами русских в событиях 1802-1804 годов, тем не менее, он не нашёл и следов принудительного крещения алеутов — власти “никогда и не думали принуждать их к тому”. Он находил несостоятельным также утверждение, будто крещёные освобождались от уплаты ясака. Во-пер­вых, “платёж ясака был очень не значителен, и они платили его когда и чем хотели”, во-вторых, новообращённые освобождались от уплаты лишь на вре­мя, но не навсегда.

Не соглашался он и с тем, что другие миссионеры объясняли набожность алеутов их внутренней потребностью, неудовлетворенностью прежней верой: “Эти средства только могут заставить принять новую Веру, а не могут быть по­буждением к тому, чтобы сделаться ревностным и верным исполнителем пра­вил новой Веры. Алеуты же остались примерно набожны и поныне”, — писал он в своём сочинении “Состояние Православной Церкви в Российской Амери­ке”, напечатанном в 1840 году.

Тогда что же? Один только характер и расположение души он видел причи­ной “скорого и истинного обращения алеутов в христианство”. Его вывод был построен на многолетнем наблюдении за поведением алеутов в различных си­туациях, их исповедей и бесед с ними. Он дал себе труд изучить аборигенов, но взгляд его не был холодным взглядом беспристрастно взирающего на “ди­карей” естествоиспытателя-этнолога. Алеуты стали для него соседями, теми, кто разделял с ним беды и радости, многие — соработниками и друзьями, со временем — с любовью пасомым стадом, за которое он нёс ответствен­ность. Как опытный садовник прививает ветку плодоносящей яблони на дичку, так Вениаминов прививал христианство на многовековое наследие аборигенов без насилия, сохраняя их язык, традиции, привычки.

Заметим, размышляя над причинами набожности алеутов, он ни единым словом или намёком не упомянул о себе как о миссионере и проповеднике, а ведь первой причиной успешности его служения был он сам. Он учил не од­ним словом, но своей жизнью, когда столько лет терпеливо сносил причуды местного климата, не роптал на нищету и лишение привычных удобств, не пе­речил грубым и хамоватым приказчикам контор и не оспаривал распоряжений высокого флотского начальства. Алеуты стали свидетелями негромкого дела­ния приехавшего к ним человека и смогли оценить его любовь к ним. Смире­ние, терпение, участие и великодушие, о котором он говорил в проповедях, в первую очередь, проявлял он сам.

В кратком изложении основ православной веры, названном “Указание пу­ти в Царствие Небесное”, он поучал алеутов: “...Мы не должны выставлять себя перед другими. Например, помогаешь ли ближним, подаёшь ли милос­тыню, живёшь ли благочестивее людей, тебя окружающих, или ты разумнее и учёнее своих знакомых, или вообще чем-либо превосходишь других, — не гордись этим ни перед другими, ни перед собой, потому что всё, что ты име­ешь доброго и похвального, это не твоё, но дар Божий; твои же одни грехи и слабости”.

До приезда Вениаминова храма на островах не было, службы за отсутст­вием постоянного священника не велись, и молились аборигены, как умели и как были научены ещё отцом Макарием, посетившим Алеутские острова в 1796 году. Алеуты “веровали и молились точно неведомому Богу”, писал Ве­ниаминов. Выделяя последние слова курсивом, он напоминал апостола Пав­ла, посетившего родину эллинов. Проповедуя в Афинах, апостол увидел сре­ди прочих алтарей языческим богам один с надписью “неведомому Богу” и понял, что посеянные им семена благовествования лягут в подготовленную почву, если, ещё ничего не зная о Спасителе, премудрые греки уже пригото­вили Ему жертвенник. Его проповедь принесла плоды, апостола Павла стали называть апостолом язычников, ведь до него считалось возможным пропове­довать христианство только среди иудеев, но не среди тех, кто не знает еди­ного Бога.

Так и святитель Иннокентий, названный апостолом Аляски и Сибири, на­перекор распространённым представлениям об отсталости и неразвитости алеутов, нёс им слово Божие.

К слышанью слова Божия алеуты проявляли необыкновенное, давно не виданное в России стремление, к самим проповедникам — сердечное раду­шие и “видимое удовольствие”. Ведь каждый приезд “адака” (отца) был возможностью слышать обращённое к ним наставление, проповедь по како­му-либо случаю, возможность приобщиться святых тайн — “истинным пра­здником, Пасхою”. Алеуты даже больных приносили к причалу, чтобы толь­ко увидеть священника и принять благословение.

Так же внимательны алеуты были во время богослужения, стояли на мо­литве “удивительно твёрдо”. “Во всё время продолжения службы, хотя бы то было и 4 часа, как, например, в первые дни на Страстной неделе, всякий из них и даже самые дети стоят, не переступая с ноги на ногу, так что по выхо­де их из церкви можно даже перечесть, сколько их было, смотря на их мес­та, где они стояли. Во время служения или чтения, которое из них очень не­многие понимают, они ни по каким причинам не оглянутся ни назад, ни на стороны, и всегда смотрят или на образ, или к небу, или на иконы”.

К соблюдению постов алеуты относились ревностно, как подчёркивает Вениаминов, “совершенно без всякого ...принуждения”. Никакой перемены пищи со скоромной на постную они себе позволить не могли, их пища была всегда одинакова — та, что удавалось добыть в море, и запасы они делали очень небольшие. Готовясь к причастию на Пасху, они в последние дни Стра­стной постились “в полном значении сего слова” — то есть вообще перестава­ли есть. “Говеют всегда и все, так что во всё время пребывания моего у них почти не было ни одного…, который бы не был у исповеди и св. Причастия за леностью и нерачением”.

Вениаминов с удовлетворением наблюдал, как менялся характер и при­вычки принявших новую веру алеутов. Поссорившись, алеуты не вступали в перепалку или тем более драку, у них не было привычки давать волю рукам или языку, обыкновенно они переставали разговаривать, “молчание обидимого бывает обидчику жесточе самого наказания”. Совершенное их молчание могло длиться несколько дней, но если молчальники начинали готовиться к причастию — непременно заговаривали и примирялись.

Доказательство улучшения нравственности алеутов Вениаминов видел в исчезновении обычая убивать колгов (рабов) во время захоронения их умершего владельца, в прекращении вражды и войн между селениями, в уве­личении рождаемости и сокращении числа незаконнорождённых. Исповедь алеутов была всегда самой искренней, “в исчислении грехов алеуты не забу­дут сказать и об украденной иголке и сказанном слове”; Вениаминов замечал “большие успехи в исправлении себя, а в некоторых даже совершенное ис­правление”.

До перевода Вениаминовым на алеутский язык молитв алеуты, как на­блюдал священник, всё же пытались постигнуть основы христианской веры. “Мне случалось видеть, как иногда кто-нибудь из алеутов, совершенно не зная по-русски ни слова, почти целый день сидит и читает Псалтирь славян­скую или Четь-Минею”. Когда же появились книги на их родном языке, даже старики начали учиться грамоте.

Знавал он среди алеутов и усердных молитвенников. Он говорил не о тех, кто научился креститься и произносить слова молитвы в храме, а о соверше­нии внутренней молитвы, ибо “молящийся внутренне отнюдь не с тем молит­ся, чтобы на него смотрели, потому что на него никто не взглянет” в церкви. Среди таких молитвенников он называет умершего Нила Захарова (“живых нельзя представлять в пример”), который “почти каждую ночь, когда всё за­тихнет, молился у церкви, и это он делал так скрытно, что обычай его только перед смертью открылся и то нечаянным образом. Я уверен, что есть и дру­гие подобные ему молитвенники”.

Такие успехи могли порадовать любого миссионера и проповедника, они были явным знаком встречного движения. Порадовали они и Вениаминова, но он получил гораздо больше, чем наблюдение положительных результатов своих трудов, его награда была несравненно выше — он испытал “сладостные и невыразимые прикосновения Благодати”, и оттого приносил “алеутам бла­годарность более, чем они мне за мои труды”.

Он твёрдо знал и повторял неоднократно с завидной скромностью — ус­пехи в миссионерстве кроются не в личности миссионера, а в воле Господ­ней. Будет благоволение — будет и результат, не будет — никакие усилия са­мого красноречивого проповедника не помогут. “Но чтобы действовать на сердце, надобно говорить от сердца. От избытка бо сердца уста глаголют”.

Алеутская грамматика

Когда Вениаминов начал изучать алеутский язык, письменности у алеутов не было. На алеутско-лисьевском языке тогда говорили около 1500 человек, если считать вместе с атхинскими алеутами — не более 2200. В общении але­уты обходились без письменности, свои предания, сказки и песни они храни­ли в памяти и передавали изустно, иностранцы не выражали желания изучать алеутский язык, поэтому составлять грамматику алеутского языка Вениаминов поначалу посчитал “бесполезным трудом”. Однако исследователи Русской Америки рассуждали иначе, особенно близко познакомившись с Вениамино­вым и наблюдая результаты его деятельности среди алеутов. И основатель Ге­ографического общества Литке, и неутомимый в своих трудах Хлебников были убеждены в необходимости создать алеутский алфавит и записать сведения о живущих на островах народах, чтобы сохранить их культурное наследие. Этим и отличалось участие русских в жизни аборигенов от деятельности ино­странных компаний и фирм. Литке в каждом письме побуждал Вениаминова к лингвистическим занятиям, снабжал нужными книгами, и в результате о. Ио­анн принялся за работу. “...Если бы не вы, — писал он члену-корреспонденту Академии наук Литке в 1835 году, — то бы никогда я не вздумал составлять грамматики; и если филологи найдут в ней что-либо любопытное, то они долж­ны более благодарить вас, нежели меня”.

Он назвал свой труд “Опыт алеутской грамматики” и опубликовал в 1846 году, посвятив “с усердием” Императорской Академии наук. Грамма­тика состоит из введения, собственно правил грамматики и словаря наиболее распространённых слов алеутского языка. “Составляя букварь, я не хотел ни изобретать особенных букв, ни занять иностранных, но преимущественно употребил буквы русского языка”. Сначала он изучал разговорный язык, за­писывал бытовые слова, затем — отвлечённые понятия. Его записи вызывали неизменный интерес у алеутов, они охотно помогали ему, а крещённый в дет­стве алеутский тоён Иван Паньков, знавший русскую грамматику, стал вер­ным помощником в лингвистических изысканиях о. Иоанна. Его участие было отмечено на титульном листе напечатанного в 1840 году Евангелия от Матфея на алеутском языке.

Другим его помощником стал креол о. Иаков Нецветов, служивший свя­щенником в Атхе, о котором Вениаминов отзывался как о “миссионере, каких у нас и в целой России очень мало”. Вениаминов переводил на лисьевский (восточный) диалект алеутского языка, Нецветов правил его перевод и со­ставлял примечания для атхинских (западных) алеутов. Так были переведены на алеутско-лисьевский язык краткий Катехизис, Евангелия от Матфея и Лу­ки, Деяния Апостолов, Священная история и сочинение Вениаминова “Указа­ние пути в Царствие Небесное”.

В алеутском языке оказалось много существительных, и особенно он был богат названиями мест: для каждой бухточки, мыска, залива и углубления, ручейка и камня в нём сыскалось особое, неповторимое слово. Придумали алеуты названия и для всех видов птиц, промысловых рыб и животных, а вот выращенные на огороде овощи называли одним словом — репа.

Алеутский язык не беден глаголами, они изменяются по числам, лицам, наклонениям и временам. Кроме того, к глаголам добавлялись частицы изме­няемые и неизменяемые, так что, к примеру, “не убей” имело пять вариантов с одним корнем. Применение этих частиц позволяло разнообразить и без то­го красивый язык алеутов, добавляло оттенки и вкладывало новый смысл в действие. Если к глаголу “молился” добавляли частицу “сига” — означало “молился совершенно, истинно”; частицу “сигасяда” — “очень сильно”; “та” — “не один раз”. Соединение двух последних частиц — “сигатасяда” — говорило о действии с величайшим напряжением, о совершенной, истинной молитве, происходившей не один раз. Но такое выражение применялось лишь в одном случае — когда речь шла о Богочеловеке.

При всём многообразии, красоте и звучности алеутского языка, в нём совсем отсутствовали глаголы, связанные с отвлечёнными понятиями — свя­тить, умствовать, благословлять, — и потому не всякую мысль русского язы­ка было просто перевести на алеутский. Так, “благослови клянущих” о. Иоанн переводил как “о ругающих тебя говори хорошо”. Большую сложность для пе­ревода священных текстов и молитв создавало также отсутствие наречий, от­глагольных существительных, оканчивающихся на -ние. Поэтому перевод не­которых фраз требовал громоздкой конструкции, например, “чтение святых книг весьма полезно” звучало в переводе на алеутский “ежели кто читает свя­тые книги, тому польза есть”, а словосочетание “оно ведёт к Богопознанию” — “из святых книг мы узнаем Бога”.

Вообще религиозные понятия в языке алеутов были и до крещения, они употребляли слова “бог или творец”, “грех”— то, что осуждается, “дух, рай” — жилище богов, “ад” — жилище дьявола. После крещения появились новые слова, и старые наполнились новым смыслом. Царствие Небесное переводи­ли как “свет и день Божий”, слово священник — “начальник праздника и мо­литвы”, святой — “светлый”, Троица — “трисущий”, Богородица — “родившая Бога”. Иногда Иннокентию в переводе помогал сибирский диалект, к приме­ру, о смерти некрещёного инородца в Сибири говорили не “умер”, а “про­пал”. Вот также и в алеутском языке понятие смерти как перехода христиа­нина в иную жизнь обозначали словом “танакадалик” — “перестал жить или гостить на земле”, в отличие от “асхалик”, которое употребляли, говоря о прекращении жизни любого живого существа. Глагол “поднимаю” (лежаче­го) приобрёл и второй смысл — спасаю, избавляю, а прежнее слово “покло­няюсь” (молюсь идолам) — стало означать “у меня голова трясётся”.

Изучая характер алеутов, Вениаминов не уставал удивляться их терпе­ливости, качеству, которое, по его мнению, воспитали в них тяжёлый кли­мат и нещедрая природа островов, и язык, конечно, отразил эту особен­ность. Слова “терпеть” в алеутском языке он не обнаружил, в самом деле, зачем создавать слово для обозначения естественного состояния? “Терпеть или переносить страдания тела и души для алеут есть дело обыкновенное... которое не составляет, по их мнению, ни добродетели, ни порока”. Не зна­ли они и слов “прощать” и “сержусь”: “Тот, кто умеет забывать обиды, до­верчив, не завистлив и свято уважает религию — не может быть коварен... тот, кто с первого раза и всем сердцем принял строгую и явно противную главной склонности его религию, — должен иметь добрую, простую душу и сердце”. Не нашёл Вениаминов в алеутском языке слов “гордость”, “тще­славие”, “пронырство”, “хитрость”, “коварство”, — этих качеств он не обна­ружил и в характере алеутов, хотя понятие зла у них, конечно, было, как и слово, его обозначающее.

Их терпеливость и умение не копить обиды были прекрасной почвой для возделывания христианского терпения и прощения, постоянная необходи­мость приспосабливаться к тяжёлому климату рождали умение принимать жизнь такой, какая она есть, и любить её. Недаром на алеутском языке “люблю жизнь” означало “забочусь о жизни, питаюсь”.

“Жатвы здесь много”

Любознательный и неугомонный нрав о. Иоанна не позволял ему сидеть на Уналашке, он использовал любую возможность посмотреть другие земли. Сна­чала он исследовал близлежащие острова между Уналашкой и Унимаком, ко­торые впоследствии назовут островами Криницына. Затем побывал на ост­ровах Прибылова, на полуострове Алякса, как тогда называли Аляску, и полу­острове Нушагак в Бристольском заливе, в Александровской крепости в устье реки Нушагак. Он вполне освоил морское дело, в его письмах то и дело мель­кают морские словечки и выражения, вроде “шли крутой бейдевинд”, хотя от морской болезни избавился не сразу и даже принимал на борту настойку из кореньев. Конечно, на островах служил литургии, знакомился с русскими слу­жащими, — “ибо там русские в самом деле русски”, — но более всего желал увидеть, есть ли возможность “обратить диких”. Вот как он рассказывает об основании в 1829 году Нушагакской церкви — самой северной в Америке.

Первый раз, когда Вениаминов служил в Александровском редуте в Нуша- гаке, это было в июне, на литургию приехали пять эскимосов (аглегмютов). Смотрели и слушали “с чрезвычайным вниманием и не без благоговения”. По окончании службы о. Иоанн в простых и доступных выражениях через пере­водчика объяснил суть происходящего за литургией: “Мы здесь приносим жертву истинному Богу, живому Творцу неба, земли и людей”.

На следующую службу, в первых числах июля, приехали уже 14 человек. Он также беседовал с ними, быстрого результата не ожидал, но надеялся, что успеет “по крайней мере, бросить первые семена”. Выслушав его вниматель­но, один молодой человек спросил: “Отчего это... я чего не хочу и не желаю думать и делать, то думаю и делаю?” Вопрос эскимоса несказанно порадовал о. Иоанна — если человек задаёт такие вопросы, значит, он размышляет, а “думать способны только умные”. Он по опыту знал: говорить о вере нужно только с тем, у кого появились вопросы, есть предмет для разговора — зна­чит, есть и надежда быть понятым и услышанным.

О. Иоанн побеседовал с каждым из них и каждому задал вопрос: “Не же­лаете ли вступить в число верующих христиан?” 11 человек ответили согласи­ем, 12-й сообщил, что хотел бы, но он шаман. Это не беда, отвечал священ­ник, если он перестанет шаманить, то может креститься. Тот согласился и уговорил 13-го, который тоже оказался шаманом. “А 14-й сказал: “Мне что- то не хочется быть христианином”, — и я отпустил его с миром и уверением, что я никого не буду принуждать, а отдаю на полную волю. Итак, 13 человек диких по воле Всемогущего обратились усердно и добровольно, без всякого обещания и получения подарков и наград. (Кроме крестиков, по крещении им данных)”.

На следующий день, при всеобщем стечении народа, он крестил в реке Нушагак 13 взрослых. Эскимоски, крещённые прежде, приносили своих мла­денцев, и священник их тоже крестил в реке. “Жатвы здесь много и доброе дело”, — заключил Вениаминов свой рассказ о начале Нушагакской церкви. Дальнейшее просвещение эскимосов, считал он, сподручнее будет проводить священнику храма Воскресения Христова в Кадьяке — и добираться удобнее, и язык один.

Рассказывая о крещении эскимосов в письме, он подчёркивал: сие “про­шу покорно не причесть мне в хвастовство”, и признавался: им двигало лишь одно желание — “лично увериться” в возможности обращения, и он вполне убедился в этом. “И желание моё исполнилось в полной мере. Слава Богу! И благодарность вам, что вы мне доставили случай быть там”.

Шли годы, и оставались тяготы житейские — забота о хлебе насущном для всё возрастающего семейства, задержка Компанией жалованья и продоволь­ствия, необходимость ладить с приказчиками конторы, из которых редко кто не был любителем заложить за воротник, и всё та же “вечная осень” остро­вов. А ещё — знакомые всем миссионерам и учителям сомнения в нужности своего служения.

По договору с Компанией пребывание священников в Америке составля­ло пять лет, первый срок Вениаминова заканчивался в 1829 году. Летом 1828 года он подал прошение на выезд: “Желаю увидеть свою родину, коей и дым сладок, как сказал наш почтеннейший и незабвенный историограф... Если служение моё здесь может быть полезно и заслуживает какую-нибудь награду, то я не прошу и не желаю никакой более, как только удовлетворения моих прошений. А ежели служение моё бесполезно, то прошу вывесть меня как бесполезного”. Однако стремления Вениаминова вернуться в Иркутск не одобрили правители Компании, а более — люди учёные.

Первым о его переводе с Уналашки в столицу Русской Америки — Ново- Архангельск — начал ходатайствовал Литке, и причиной была заинтересован­ность Академии наук в исследованиях Вениаминова. “Как бы я желал, чтобы тебе удалось перевести его в Ситху, — признавался Литке в письме Ф. П. Врангелю. — Если это сбудется, то поналяг на него, чтобы он занялся языком колош с обыкновенною его основательностью. Это даст прекрасные результаты... Этот человек мне необыкновенно понравился. Жаль, его, ка­жется, здесь не слишком любят; в моих глазах это ещё ничего не доказыва­ет. Я несказанно был бы рад, если бы ты его полюбил и мог бы удержать в том краю; его, кажется, вынудили уже оттуда проситься...”

Хлопоты ли Врангеля, ходатайство Литке или активное нежелание нечис­тых на руку приказчиков Уналашкинской конторы иметь рядом с собой моло­дого энергичного священника были тому причиной — неизвестно, только в но­ябре 1834 года Вениаминов был переведён в Ново-Архангельск.

“Народ убийственный и злой”

В современной жизни о тайнах говорят мало, да и самих тайн уже не ос­талось, а те немногие, что ещё существуют, учёные со временем непременно исследуют и объяснят — сомнений в том нет. Свой первоначальный, истинный смысл слово “тайна” сохранило в иных реалиях, где оно осталось основой, корнем слова “таинства”, их сутью. Там под видимым действием совершает­ся невидимое, и совершается самым непостижимым образом, так что осмыс­ливать — не осмыслишь, и объяснять — не объяснишь, на то оно и тайна.

Вот так же трудно объяснить успех миссионерства Вениаминова. Вро­де бы способы, которыми он побеждал язычество и невежество, были давно известны, ничего нового он на этом поприще не изобрёл, но как неодинако­во применение этих средств: одни миссионеры едва успевали спастись от преследования язычников, после отъезда других новая вера забывалась и возвращались прежние шаманские камлания, а у Вениаминова — “и поле обильно, и жатва добра”.

С тех пор прошло полтора столетия. Алеутскими островами владеет другое государство, но до сих пор в далёкой, оторванной от России и будто приткнув­шейся к краю света Уналашке потомки крещёных алеутов именуют себя право­славными и молятся перед теми же иконами, перед какими молился о. Иоанн в построенной им своими руками церкви Вознесения. Поистине — тайна.

За десять лет жизни на Алеутских островах Вениаминов создал крепкую православную общину, составившую один из приходов Русской Америки. Всего же их было четыре, по числу промысловых контор Компании: Уналаш- кинский, Атхинский, Нушегакский и Ситхинский. Среди прихожан Ситхинской церкви Архангела Михаила кого только не было — русские, креолы, алеуты, эскимосы, а вот крещёных тлинкитов, или, как называли их русские, коло­шей — единицы. “Народ убийственный и злой”, “кровожадные варвары” — так называли тлинкитов, даже алеуты и эскимосы их сторонились и старались в конфликты с ними не вступать. Капитан В. М. Головнин, посетивший Аме­рику в 1818 году, вспоминал, что индейцы не упускали случая напасть на рус­ских, и приходилось выходить обрабатывать огороды из крепости не пооди­ночке, но целыми артелями, да ещё и выставляя вооружённое охранение.

Когда в том же 1818 году индейцы убили двух вооружённых русских про­мысловиков, ушедших в лес срубить дерево, едва не вспыхнула война.

Оставался второй путь — переговоры, его и выбрал С. И. Яновский, зять покойного А. Баранова, ставший правителем Америки. Решив, что погибших не вернуть, а мщение — удел варваров, он заключил с колошами мир по ин­дейским обычаям: обменялся заложниками. К колошам поехали мальчики- креолы, индейцы прислали двух племянников вождя кагвантанов. По замыс­лу Яновского, так он сумел избежать войны, восстановил пусть хрупкий, но мир и приобрёл толмачей колошского языка, которых в Ситхе остро не хва­тало. “Мы имеем пребольшую нужду в колошенских толмачах, — докладывал Яновский правлению Компании, — должны все переговоры вести через коло- шенок, живущих у русских, которые преданы своим, переводят не то, что должно, а при этом колошам пересказывают всё, что у нас делается...”.

Мир с тлинкитами установился, мальчики через год вернулись домой, но правление Компании осталось недовольно действиями Яновского, расце­нив их как уступку индейцам и проявление слабости. Хлебников был убеждён, что колоши лишь внешне воздерживаются от открытых действий, но сердца их “наполнены мщением”: “Злейшие из них каждогодно занимаются планами о нападении на крепость... Они твердят, что мы заняли места, где жили их предки, лишили их выгод от промысла зверей, пользуемся в лучших местах рыбной ловлей”. С правом индейцев иметь свою землю не поспоришь. Вот американцы и не спорили — после покупки Аляски и захвата Калифорнии они хладнокровно загнали индейцев в резервации, чем обрекли на вымирание, и без колебаний заняли принадлежавшие коренным народам земли.

А руководство Компании всё искало компромисс в конфликте. Наконец, в 1821 году тлинкитам разрешили вернуться на место их исконного поселения под Ново-Архангельском — к подножию Кекура, что позволяло наладить с ин­дейцами контакт, оставаясь под защитой своих пушек. К тому же новые пра­вила Компании запрещали требовать с туземцев ясак или какую-либо иную дань, это также должно было расположить колошей к русским. Так что к мо­менту приезда Вениаминова в Ситху, как сказал правитель Муравьёв, колоши “были уже не те”. Однако миссионеров, желающих проповедовать среди ко­лошей, не находилось; “нога русского священника почти не касалась их по­рога, — написал Вениаминов, — не только с намерением благовествования мира, но даже из простого любопытства”.

Не раз и не два собирался Вениаминов начать проповедь у колошей, кре­щёный толмач по имени Гедеон уже приходил на занятия в школу, однако как будто всё что-то мешало, не пускало священника в лагерь индейцев, “...раз­ные обстоятельства и случаи, впрочем, самые маловажные и даже иногда, ска­жу откровенно, какое-то нежелание и неохота удерживали меня и заставляли откладывать моё намерение день ото дня, так что мне стало уже стыдно само­го себя”, — признавался о. Иоанн. Он дал себе твёрдое обещание идти к ним по окончании святок, как вдруг выяснилось: у колошей началась оспа, и забо­лели как раз в той юрте, которую священник наметил первой для посещения.

Если бы Вениаминов успел у них побывать, можно не сомневаться — при­чину болезни индейцы объяснили бы приходом “русского колдуна и шамана”. Описывая возможные последствия такого хода событий, о. Иоанн даже не ги­бели своей опасался, хотя она была вполне вероятна, и не вновь вспыхнув­шей вражды — его посещение перед эпидемией “на полстолетия заградило бы дорогу благовестникам Слова, на которых колоши всегда смотрели бы как на злых вестников гибели и смерти. Но слава Богу, все устрояющему во благое!”

Эпидемия распространялась среди колошей стремительно. За два меся­ца скончалось около 300 человек только среди живших вокруг крепости. Ша­маны без устали окуривали юрты и селения, но люди умирали ежедневно, в то время как живущие по соседству русские не болели вовсе. Когда колоши уз­нали причину, стали размышлять, обсуждать, наконец, самые смелые риск­нули просить врача сделать им прививки. Увидев результат, начали приходить остальные — сначала молодые мужчины, за ними — кто постарше, затем — женщины с детьми. Самыми несгибаемыми оказались старики, они от приви­вок отказались наотрез, упорно продолжали верить в заклинания и почти все умерли от оспы вместе с шаманами. Так эпидемия серьёзно поколебала до­верие колошей к шаманам.

Если бы до эпидемии колошей попытались привить насильно (хотя никто и не пытался это делать), то, как заметил Вениаминов, привитый “вырвал бы у себя то место”, где сделали укол. Теперь ситуация изменилась. Получалось, как в поговорке: не было бы счастья — да несчастье помогло. Эпидемия и по­мощь “белых пришельцев”, их готовность прийти на выручку расположили ко­лошей к русским более, нежели все меры, предпринимаемые в предыдущие годы; они проложили Вениаминову не дорогу — пока только узенькую тропоч­ку — к сердцам индейцев. Теперь колоши воспринимали его уже не как при­шедшего из стана врагов, но как человека, знающего более их и — главное — не желающего им зла. Индейцы со вниманием слушали его: “...Ежели они ещё не скоро будут христианами, — осторожно замечал Вениаминов, — то, по крайней мере, они стоят уже на той степени, что слушают, или, по край­ней мере, начали слушать Слово спасения”.

Вениаминов не только проповедовал. Он расспрашивал колошей об их вере, обычаях и традициях, о том, какие обряды они совершают при созда­нии семьи, рождении ребёнка, погребении умершего, как распределяют обя­занности в семье, как воспитывают детей; он изучал язык и характер коло­шей. Это был труд, великий труд священника, без коего проповедь не могла быть успешной и не могло возникнуть доверие и уважение.

Вениаминов узнал, что сами колоши именовали себя тлинкитами, “с при­бавлением антукуан, то есть люди повсеместные, или люди всех селений. Ан­гличане их называют общим именем индейцы (Indians) или strait natives — “уроженцы проливов (Принца Валлийского ипр.)”. Откуда появилось слово колоши — неизвестно, может быть, предполагал Вениаминов, от колюжи или калужки — женского украшения в виде деревянной палочки, продеваемой ими в нижнюю губу.

“Колоши совсем другого происхождения, нежели алеуты и все прочие на­роды, населяющие тогда Российскую Америку, — записывал Вениаминов свои наблюдения. — Это показывает их наружный вид, который очень резко отличается от тех: большие, чёрные... глаза, лицо правильное, нескулова­тое, рост вообще средний, важная осанка и поступь грудью вперёд...”

И характером они отличались от алеутов — энергичны, деятельны, смет­ливы, большие любители вести торговлю, прекрасные ремесленники. Их лод­ки (баты), одеяла из козьего пуха, плащи из оленьих шкур, вырезанные из дерева фигурки и шкатулки удивляли прочностью и красотой отделки, ориги­нальностью орнамента и цветовой палитрой, какая не встречалась у других народов Америки. “Правда, нужда и опыты суть великие учителя, могущие умудрить и самого несмысля”, — со знанием дела отмечал поднаторевший в ремёслах Вениаминов. И всё же — изготовление таких сложных вещей, как железные наконечники копий, кинжалы, фигурки из чёрного сланцевого кам­ня — для этого одной необходимости мало, здесь требуются ум и сноровка.

Вениаминов не считал колошей “народом зверским и кровожадным”, он объяснял их мстительность соблюдением ими древнего, свойственного многим язычникам обычая требовать кровь за кровь. Что же касается столкновений с русскими, то причины конфликтов он находил “весьма естественными и ува­жительными”. Племя тлинкитов было не однородно, оно состояло из двух больших родов, как сказали бы сегодня этнологи — фратрий. Именовались они род Ворона (Эля) и род Волка (Канука). К первому относились индейцы-кик- сати (киксади), ко второму — циткуяти. Роды делились на шесть поколений: Волка — волчий, медвежий, орлиный, косаточный, шарки и старичка (так на­зывался небольшого размера морской петушок); Ворона — вороний, лягушки, гуся, сивуча, филина и кижуча. Каждое поколение имело свой тотем — знак, сделанный из дерева или шкуры соответствующего животного, территорию, границы которой строго соблюдались, зачастую роды и поколения враждова­ли не только с русскими, англичанами и американцами, но и между собой. Всё это необходимо было учитывать при выстраивании отношений с колошами, за­ключении договоров, как справедливо считал священник.

День ото дня он всё больше узнавал характер, способности и привычки ин­дейцев. Сравнивая их с алеутами, отмечал, что таких “добрых и похвальных” качеств, как терпение, прощение, бескорыстие, колоши не имели. Они умели без ропота сносить боль, голод и холод и даже любили демонстрировать своё равнодушие к этим испытаниям, но терпения в душевных страданиях, позво­ляющего перенести обиду, оскорбление, презрение, у них не было вовсе.

Вениаминов замечал, что домашними делами мужчины-колоши никогда не занимались, и вовсе не от лености: занятия эти, по их мнению, были при­личны только женщинам и рабам. Особое положение мужчин отражали и осо­бенности их языка. Желая назвать какую-либо часть тела человека, они до­бавляли “ка”, что означало — мужчина (человек). Так, живот или брюхо муж­чины будет “каюгу”, говоря о женщине или животном, “ка” заменяли на “ту”, и беременная женщина в переводе на колошский — “тукатгата”, где “тукат” — в брюхе, “гат” — ребёнок, “а” — сидит или есть.

Присматриваясь к женщинам-колошенкам, он находил их удивительно деятельными, и не только в домашнем быту, но и в торговле; случалось, на заработанные ими средства они содержали и себя, и детей, и мужа. Колошенки в Ситхе “никогда не упустят случая вынести на рынок для продажи чего-нибудь из местных произведений”: плащи из выделанных шкур, спле­тённые из трав подстилки, связанные из козьего пуха одеяла, если их нет — собранную малину или приготовленную юколу. Для того чтобы найти хоть ка­кой-то заработок, они “не щадят ни трудов, ни силы, и ни ног своих. И также с охотою нанимаются работать в огородах”. В отличие от алеуток, женщины- колошенки были чистоплотны и аккуратны, своё жилище и себя содержали в опрятности, уделяли внимание воспитанию детей.

Он заметил, что колоши более алеутов способны к обучению и образова­нию, они быстро выучивали русский язык, особенно женщины, но “то, что собственно называется природным умом, у алеутов выше, нежели у колош”. Вениаминов обратил внимание на тщеславие колошей — отправляясь в гости к русским, они надевали свои лучшие, непременно европейские наряды, при встрече старались держать себя важно, с достоинством, независимо. “Но кто не тщеславен? — справедливо вопрошал о. Иоанн. — Кто из обыкновенных людей не хочет показать своё преимущество и то, что в нём есть хорошего?” Поведение колошей он находил вполне естественным, демонстрацию незави­симости и свободы объяснял просто и с пониманием — “это возвышает их в собственных глазах”. Читая эти строки, поневоле проникаешься уважением к самому Вениаминову как исследователю, его бережному и чуткому отноше­нию к “диким”.

Колоши, без сомнения, чувствовали и ценили уважительное отношение священника к себе, испытывали ответное чувство и умели его выказать. Они приглашали его в гости и принимали с неизменным радушием, каждому хоте­лось, чтобы он посетил его юрту и побеседовал с его семьёй. Вениаминову запомнился такой эпизод. В один из вечеров он пришёл в юрту знакомого ко­лоша. Огонь в очаге, устроенном в середине юрты, едва тлел, хозяину, мо­лодому индейцу, всё никак не удавалось наладить достойный гостя свет — дрова были сырыми и не загорались. Тогда он вскочил со своего места, снял крышку с искусно выделанного деревянного ящика, которые очень ценились среди индейцев, и бросил её на растопку.

- Зачем же портить такую красивую вещь? — не удержавшись, восклик­нул священник.

- Ничего, — невозмутимо ответил индеец. — Сделаю новую.

Вот как начиналось просвещение колошей. В 1837 году Вениаминов со­вершал литургию в Стахине, но не внутри крепости, а за её стенами, чтобы колоши посмотрели и послушали. Пришло около 1500 человек, “окружив ме­сто священнодействия, смотрели на служение наше во всё продолжение его с любопытством и большим вниманием и благопристойностью, достойною не дикаря. После того я отправлял ещё раз литургию на том же месте и обряд погребения на кладбище, и колоши смотрели с тем же вниманием и даже ува­жением...”

Во время каждой встречи с колошами Вениаминов не упускал случая объ­яснить им какую-нибудь Евангельскую истину и однажды услышал вопрос: “Что будет там, по смерти, тем людям, которые здесь делают добро?” Свя­щенника вопрос порадовал — это был хороший сигнал, значит, его беседы не прошли бесследно. Впоследствии Куатхе, задавший вопрос о посмертной жизни, совершил и вовсе неординарный поступок.

Когда он задумал перенести своё жилище на новое место, то по обычаю должен был убить нескольких рабов и уложить их останки в основание дома. Но Куатхе никого убивать не стал — одного, мальчика, он отдал на воспита­ние русским, чтобы “он был русский”, а другого раба — для прислуги больно­му и бедному старику из колошей, с тем, чтобы после смерти старика раб по­лучил свободу. Конечно, замечает Вениаминов, “отпускать на волю колгов (рабов. — Н. П.) не есть необыкновенное дело между колошами, но отпускать их с таким намерением есть первый поступок между ними”. В качестве поощ­рения христианского поведения Куатхе от имени российского императора вру­чили подарок — очень ценившиеся среди тлинкитов кафтан и шляпу.

Распространение христианства среди колошей проходило небыстро, Ве­ниаминов действовал осторожно, постепенно, события не подгонял и за чис­лом крещёных не гнался. Он никому напрямую не предлагал креститься, “ожидал их собственного вызова, и тех, кои сами изъявляли желание крес­титься, принимал с полною охотою, но всегда испрашивал согласия на то то- энов и особенно матерей желающих креститься (и всегда получал согласие), что им очень нравилось”. И вот результат: к 1840 году Ситхинская церковь “близка к тому, чтобы умножиться в числе членов своих вдвое, втрое и даже до пяти крат”. Если в 1804 году колоши, “как лютые звери, искали ловить рус­ских и терзать их, ^ав 1837 году я один, ночью, ходил к ним в их жилища и не только был безопасен, но и принимаем с радушием. Ещё в 1819 году колоши смотрели на русских как на врагов своих и мстили за кровь своих предков (убитых при взятии их крепости), а в 1836 году они приходили к русским как к друзьям своим, просили о помощи и добросовестно давали знать о непри­язненных расположениях своих собратий”.

В одном о. Иоанн ошибся: он считал, что колоши, как наиболее развитые из всех североамериканцев, “наверное, со временем будут господствующим народом, ...начиная от Берингова пролива и до Калифорнийского залива, а может быть, и далее”. О. Иоанн не смог предвидеть их печальную участь, но после продажи селения Росс, Аляски и островов продолжал внимательно следить за событиями в Америке, наблюдая развернувшуюся на континенте экспансию США.

В Ново-Архангельске о. Иоанн, кроме исполнения своих прямых обязан­ностей, преподавал два раза в неделю Закон Божий в училище, продолжал вести по поручению Ф. П. Врангеля ежедневные метеорологические наблю­дения, завершил “Записки об островах Уналашкинского отдела”, третий том которых посвящён колошам, составил алфавит их языка, написал “Замечания о колошском и кадьякском языках” со словарём в 1000 слов.

Слышанию слова Божия на родном языке он придавал огромное значе­ние, оно есть для человека “пища, питающая его душу, .вода, утоляющая его жаждущую душу, .есть светильник, сияющий в тёмном месте, пока при­дёт день, взойдя в сердце... Без слова Божия человек гладен, жаждущ, слеп и мёртв духовно”, — писал он в предисловии к изданию Евангелия на алеут­ском языке. Перевод был тяжелейшим трудом, требующим времени и макси­мального напряжения усилий, и не всегда ему удавалось найти в местных языках соответствующие слова, которые вполне выражали бы суть текста. По­тому он не считал свой перевод совершенным, окончательным и предостере­гал читателей: не нужно делать из него догму, следует пытаться постигнуть не букву, но сам дух Слова.

Вот что он писал по этому поводу в своём сочинении “Указание пути в Царствие Небесное”, переведённом им на алеутский и колошский языки: “Изучать священные книги надо в простоте сердца, без предубеждения и из­лишней пытливости, не силясь проникнуть в то, что скрыто от нас премудро­стью Божией, но вникать в то, что относится к нашему исправлению. Всё, что нам необходимо знать для спасения, то в Писании изложено очень понятно и обстоятельно”.

Его простые и безыскусные объяснения сегодня по-прежнему понятны новоначальным христианам, как и в те далёкие времена, когда были написаны для “диких” народов Америки. Они ясны и точны, как были точны сделанные им собственноручно часы для колокольни церкви Михаила Архангела. Спустя столетие та колокольня уже изрядно покривилась от ветхости, а часы всё так же исправно показывали время.

Наталья Петрова

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"