Введение в Историю Русской Словесности

Чтение первое

Трудности дела – Причины преимущественных занятий ИсториеюДревней Словесности – Изучениепрошедшего вотношении к настоящему – Значение Введения в Науку – Основная мысль ее – Два противоположные мнения о Руси древней и новой – Отрицание каждого в его крайней ограниченности и объявление своего – Значение Истории Словесности всамомобширном смысле прилагаемой к нашей науке – Отношение Религии, науки, жизни и искусства на Западе и у нас в Отечестве

Ровно пять лет исполнилось тому, как я в первый раз имел удовольствие открывать курс Истории Русской Словесности. Свежо для меня воспоминание тех трудностей, с которыми сопряжено было мое предприятие. Любо Профессору Истории Словесности западной идти по живым следам, по большим дорогам, которые проложены славными предшественниками, подбирать и округлять главные результаты, ими заготовленные. – Но конечно, и здесь, если бы Русский ученый захотел создать свое собственное беспристрастное воззрение на мiр западного образования, то должен бы был не удовольствоваться одними результатами чужими, мнениями тамошних партий, по неволе иногда пристрастных и близоруких в собственном деле. – Да, и нас некогда ожидает в важном вопросе западного развития работа своя, работа по источникам, которая, вероятно, приведет нас к новому, своему мнению, отличному от того, чтó мы оттуда слышим. До этого, конечно, еще далеко, а между тем пора и нам о том думать: самый запад в праве от нас ожидать того. Будем надеяться, что наука в Россиидойдет когда-нибудь до самобытного развития, до своего взгляда, и начав сообщением последних результатов своих на западе, не удовольствуется ими, а низойдет глубже, разработает сама его источники и взглянет на них, не под его опекою и надзором, а с своей собственной Русской точки зрения.

Мы уверены, что поколения, идущие в след за нами, будут уже чувствовать в себе к тому глубокую потребность. Но ограничиваясь пока одними результатами относительно запада, им же предложенными, свое отечественное должны разработывать мы сами, не имея в этом деле учителей-помощников. Здесь надобно, в одно и то же время, трудиться над черным материалом и строить самое здание, быть каменщиком и зодчим вместе. Добро бы еще все материалыбыли собраны во едино, а они разбросаны по лицу всей России, заключены в библиотеках или отдаленных, или недоступных, не изданы, а существуют в рукописях, печатные же не определены критически и филологически. Впрочем, где трудностей более, там более и славы: приятно вспахивать поле неораное, свежее, на котором нет предшественников, и мысль не влачится ни по чьим следам, а созерцает свободно явления новые, почти неизвестные.

Нельзя не заметить однако, что в течение пяти лет материалы для Истории Русской Словесности сделались уже гораздо доступнее, хотя разработка их не слишком подвинута вперед. Признаюсь охотно, что в течение этого времени я посвящал себя гораздо более изучению древнего периода Словесности Русской. Кроме внешних причин, до которых дела нет науке, были и другие, меня к тому завлекавшие. Первою была совершенная его неизвестность, которая всегда заманчивее для ученого. Во-вторых, я имел какое-то предчувствие, что и новый период не может быть совершенно понятен без познания древнего. Это предчувствие, бывшее прежде не совсем ясным, теперь переходит в самое чистое убеждение – и – чем более тружусь я и иду вперед – достигает степени высшей – разумного сознания. Третья причина, манившая меня кдревней Руси, была настоящая, переходная минута нашего бытия, столько отзывающаяся пустотою в жизни нашего общества и в литературе. Вся Европа современная сознает в себе это состояние: оно невольно отразилось и у нас, но, разумеется, должно было принять иной вид, согласно с нашим местным развитием. Отторгшись более чем когда-либо от своей внутренней жизни и увлекшись одним внешним, материальным стремлением запада, – мы столкнулись с ним теперь в таких вопросах его развития, с которыми нам трудно разделаться. Мы и всегда принимали плоды просвещения западного под условием уподобления их себе согласно с духом и характером нашего целого бытия; но теперь усвоение этих плодов в крайностях западного кризиса резко противится нашей внутренней основе, как мы все,более или менее, сочувствуя или не сочувствуя западному развитию, сами в себе это замечаем. Не мудрено, что в такую минуту поворота или недоумения, во многих Русских, особенно обитателях Москвы, как Богом данного центра Русской жизни, сказалась потребность: обратиться к древней нашей основе иразгадать трудом науки сущность ее и значение. Я имею счастие принадлежать к числу таких, хотя способом воззрения своего от всех других отличаюсь. Людей, изучающих прошедшее в отношении к настоящему, называют обыкновенно людьми исторической школы. Это – почтенное название: мы от него не откажемся, но с некоторым изменением в понятии, которое на западе соединяют с этим именем. Под ним разумеют там обыкновенно людей буквы, изучающих факт без высшего его значения, или практически видящих в прошедшем единственно возможный идеал жизни. У нас не может эта школа не принять необходимых изменений, требуемых местностию нашего развития. Мы представим наше понятие о людях, изучающих прошедшее.

Они бывают необходимы и полезны особенно тогда, когда настоящее распадается на два противоположные полюса: один хочет утвердить себя в своей неподвижности, другой напротив сорваться с цепии броситься опрометью куда ни попало. Это состояние похоже бывает на состояние часов, когда стрелка или стоит на одном и том же месте, упорствуя instatuquo, или при малейшем движении хочет сорваться с пружины и вдруг пробежать весь цифферблат без толку. В таких случаях люди, изучающие прошедшее с любовию, бывают очень хорошими часовыми мастерами, которые помогают часам выйти из такого неприятногоположения.

Еще следует оградить их у нас от одного недоразумения, которому нередко и напрасно их подвергают. Иные думают, что люди, с любовию изучающие прошедшее, непременно хотят к нему возвратить и самую жизнь: это клевета на них, кроме того что оно и невозможно. Без любви ничего изучать нельзя: это сознавали еще и древние в имени философии.Мысль их состоит не в том,чтобы жизнь повернуть к прошедшему, а через науку, через разумное сознание, возвратить прошедшее жизни: бытие наше тогда бывает полно, когда оно все три мгновения жизни в пульсе своем чувствует и совмещает, а именно: прошедшее, настоящее и будущее. Поворот жизни к прошедшему бывает ненормальным состоянием, противным законному порядку вещей сего мiра.Настоящее, само в себе, в эгоизме своей минуты заключенное, отторженное от прошедшего и не признающее будущего, бывает так же вредною летаргическою точкою стояния. Одно будущее, вечно стирающее следы прошедшего, не может осуществиться само в себе, а есть какое-то беспокойное волнение настоящего, которое иные ложно называют прогрессом, но которое истинного движения вперед всебе не заключает и остается совершенно бесплодным. Словом, каждое из трех законных мгновений времени, объявляющее исключительное право на господство, означает не совсем здравый ход жизни. Когда застоится в одиночестве настоящее, то полезно бывает прошедшему напомнить о себе, взойти в права свои, и, вдвинувшись в настоящее, оно непременно произведет движение вперед, и родится отсюда будущее, которое и есть всегда результат эволюции прошедшего через настоящее.

Введение в науку можно сравнить отчасти с увертюрою в опере: в сей последней высказывается в кратких результатах главная мысль произведения. То же должно представить и Введение в науку. Процесс мысли нашей в ее внешнем развитии совершает три мгновения. Первое есть самый начальный синтезис, воззрение на общее. Второе – медлительный анализ, подробное изучение частей. Должно быть непременно и третье, как совокупность того и другого, но его ученый достигает редко, разве только в самые светлые полные минуты прозрения в науку. Первому синтетическому мгновению мысли нашей в науке соответствует Введение. Прежние формалисты под именем сего последнего разумели одно краткое преддверие, заключавшее в себе формальное определение науки, разделение, источники, руководства и пользу. Все это бывает также необходимо, но не в одних этих внешних формах заключается сущность Введения в науку. Современные ученые дали ему значение гораздо обширнейшее. Первая задача в нем: высказать основную мысль науки, которая имеет быть проведена через весь ее путь, вторая – сделать общее, самое беглое обозрение всему ее содержанию в тех главных явлениях, в которых воплощается мысль основная. Обе задачи тесно связаны между собою. Здесь-то, в этом общем, синтетическом обозрении всего содержания науки, и возможно бывает проследить главную мысль в ее развитии, – тогда как медлительный анализ, увлекая нас в подробное исследование частей, в область чистого опыта, невольно удаляет от главной мысли – и мы часто теряем ее из вида. Вот задача, которую предлагаю я себе в моем Введении в Историю Русской Словесности.

Какая же будет мысль нашей науки? – Я выскажу ее с самого начала, прямо и искренно. Эта мысль проистекает из того отношения, в котором Россия древняя находится к Россииновой. Всем известно разделение Русской Истории, относительно к характеру образования народа, на две половины, в середине которых живою границею стоит Петр Великий. Русь до-Петрова и Петрова, как две отдельные Руси, предстают нашему воображению. Это разделение применяется и к Истории Словесности, как выражению в слове всех стихий жизни Русского духа.

Обе половины, по-видимому, находятся в таком резком противоречии между собою, что признание одной, по мнению некоторых, заключает в себе уже необходимое отрицание другой. Отсюда и резкое разделение мнений. Хотя сии последние мало высказываютcя у нас в литературе; но не менее того, сознательно или бессознательно, существуют они во всей жизни Русской, во всей совокупности нашего бытия по всем его отраслям. К сожалению, привыкли мы глядеть только около себя и в малом кругу людей, мыслящих в слух и наружно образованных, заключать всю живущую Россию. Но если взглянем внутрь, глубже и шире, то найдем, что еще в разных образах Рус­ского народа виден остаток той древней Русской жизни, частию хранящий в себе живой след прежнего ее духа, частию оцепеневший в одних внешних обрядах, мешающих развитию. И между людьми образованными, хотя в малом числе, найдутся такиепочтенные староверы, которые в древней Русской жизни полагают исключительный образец совершенного Русского человека. Они отрицают необходимость преобразования – и ту половину нашей жизни, в которой мы теперь совершаем бытие свое.

Есть другая крайняя сторона, более вредная, чем та, особенно в наше время: это исключительные защитники Руси Петровой, которые думают, что Россиямогла начаться вчера, волею одного человека; они отрицают важность древней, обходят ее равнодушием, даже презрением, или рассматривают как мертвую древность историческую, чуждую всякого современного значения, утратившую для нас весь прежний смысл свой. Это люди новые, необходимое порождение последних на нас влияний, отколки от жизни Русской в сближении ее с западным образованием, неизбежные жертвы некоторых крайностей нашего всемiрного развития и эпохи нам современной. В этих людях слышится один беспрерывно изменчивый отголосок последних мнений запада в науке, в общественной жизни, в литературе, в модах света. В них нет никакого уважения к прошедшему России, даже и в новом ее периоде, а одно гордое и бессильное стремление начать ее бытие с самих себя. В них особенная антипатия к Москве, как средоточию и представительнице древней Русской жизни. В них одна бездушная, хотя щеголеватая снаружи, копия со всей внешней, материяльной стороны просвещения западного, без всякого внутреннего его значения, без мысли живой и греющей. Это повапленные гробы России, одетые во фраки последнего покроя, украшенные всеми причудами последних мод Парижа, его духами прикрывающие запах внутреннего своего гниения, принявшие форму повествователей на подряд, журналистов без цели, нравоописателей без народа и без жизни, нравоучителей без нравственности, грамматиков без родного языка, литераторов без мнений и убеждений. Таков неизбежный характер жизни чужой, украденной у других народов на прокат, не из своего народного начала биющей, при всемiрном содействии других, а изменяющей чистому роднику своему.

И здесь и там, разумеется, крайность: там, у староверов, по крайней мере, своя былая жизнь, нооцепеневшая в омертвелом прошедшем; здесь у нового беспокойного безверия – жизнь чужая, шатающаяся без корня и не знающая к чему привиться. По мнению тех и других, все бытиеРусское, вся жизнь народа, в его настоящую минуту, как и во всем его прошедшем, разрывается на две половины, которые уже никаким образом соединены быть не могут. Разрыв, по их мнению, характер бытия Русского.

Я отрицаю совершенно присутствиеэтого разрыва в самой сущности жизни нашего Отечества. Обе половины Русской Истории совсем не находятся в таком неразрешимом противоречии, как разумеют многие. Это явление мнимое, наружное, несущественное. Русская древняя жизнь до Петра Великого в существе своем не заключала никакого противоречия преобразованию Петрову: сама она, по силе или правильнее по слабости вещей человеческих, дожила в народе до такого оцепенения, которое мешало существу и духу развиваться далее. Преобразование Петрово не отрицало древнюю Россиюв том, чтó она заключала в себе существенного, неизменного, непреложного, а отрицало ее только в тех формах внешних, которые препятствовали развитию сущности ее духа. С своей стороны древняя Россия дала этому преобразованию ту твердую почву, без которой оказалось бы оно непрочным и легкомысленным. Само оно, если бы когда-нибудь вздумалось ему отвергнуть почву и существо древней Русской жизни, может дожить до другой вредной крайности; но это только временно и падет на немногие поколения. Все же бытиеРусского народа едино, цельно и полно – и никакого разрыва и противоречия во внутренней святыне существа своего не допускает. Для того чтобы совершенно вникнуть в эту мысль, надобно отделить резкою чертою развитие внутреннего существа жизни от внешних, временных явлений, самое зерно из себя растущее при содействии внешних влияний от плевы и шелухи, которые неизбежны во всяком процессе органическом.

Выражусь еще сравнением: сильные, многоводные реки несут свою влагу из родных источников и назначены к тому, чтобы принимать в себя другие потоки мiра; но их же неизбежная доля – вращать на глубоком и тяжелом лоне своем много песку, илу и камней. Потому наносы, пороги, острова, останавливающие путь, водопады и бурные повороты полноводных рек неизбежны. Многовековое течение древней Руси нанесло необходимо свои преграды, которые потребовали быстрого и насильственного водоворота Петрова: не может быть, чтобы и в теперешнем, еще более сложном и широком течении Русского потока не было своих застоев и наносов, которые потребуют руки не менее сильной, чем Петрова. Но несмотря на то, единство и цельность внутреннего течения Русской жизни пребывают постоянными и не зависят ни от каких неизбежных изменений тяжелого земного лона, без которых нет на земле и течения.

Я высказал главную мысль, которая ляжет в основу труду моему и пройдет сквозь все частные явления, подлежащие разбору науки. Она прилагается, я уверен в том предчувствием, ко всей Истории Русской, к развитиювсех частей бытия нашего, если миновать частности, случайности временные, которые не входят в сущность; но, может быть, ни в чем так полно и цельно не выражается, как в явлениях Словесности Отечественной, призванных к тому, чтобы обнаруживать существо и жизнь народного духа.

Высказав основную мысль труда моего, я должен теперь объяснить, в каком смысле я разумею Словесность в ее Истории у нас в отечестве. Здесь я не могу ограничиться тесным смыслом Словесности изящной; но принимаю его в самом обширном значении, в каком только слово это может быть принято.

Слово служит внешнею оболочкою всего нашего мыслящего духа во всех проявлениях его в жизнь внешнюю. Под именем Словесности в обширном смысле мы разумеем совокупность всех значительных произведений, в которых народ выразил всю жизнь своего духа в разных ее явлениях.

Первое, высшее явление духа, в котором народ обнаруживает связь своего человеческого бытия с высшим Божественным началом, непосредственно от Бога ему открывающимся, есть Религия. У всех народов мipaона является первою основою жизни – и участвует в первоначальных памятниках их Словесности. Но конечно ни одна религия в мiре не может представить такого богатства произведений слова, как та, которая более всех через него действовала, Християнская.

За Религиею, как матерью, следуют рядом, как три родные сестры, на равных правах и отношениях, три явления исключительно человеческие нашего духа: Наука – плод стремления его к познанию истины, Жизнь в своих трех видах: семействе, обществе и государстве – плод духа в стремлении его проявить идею блага – и наконец Искусство, олицетворяющее идею прекрасного в форме.

Все три человеческие деятельности духа имеют, каждая, свое выражение в Словесности. Словом устным и письменным выражается Наука; таким же – жизнь общественная и государственная у тех народов, где достигла она высшей степени развития; лучшим, избранным цветом народного слова, в котором народ любуется красотою своей речи, является Поэзия, искусство высшее, искусство всех народов мiра, сопровождающее человека на всех путях его.

Итак История Русской Словесности в том обширном смысле, как мы ее разумеем, будет обнимать в явлениях нашего слова развитие образования религиозного, ученого, государственного в связи с общественным и поэтического или художественного. Сие последнее, относительно других народов во всемiрном развитии своем, может быть предлагаемо иотдельно.

Весьма важно, особенно в наше время, определить то отношение, в котором должны находиться Религия, Наука, Жизнь и Искусство между собою. Современная нам философия исказила это отношение, поставив их на лестнице, исключив Жизнь и увенчав все гордою Наукою, будто бы высшим и окончательным развитием духа[^2] . Мы не можем признать такого высокомерного притязания Науки на исключительность, но понимаем, как могла она дойти до того в стране, где суждено ей было иметь полное развитие.

В идеально-устроенном царстве духа человеческого, по нашему мнению, отношениемежду этими четырьмя необходимыми сферами его бытия должно быть основано на союзе семейном, любовном. Религия есть мать, источник, восполнение, средина всех трех сфер духа, которые около нее вращаются и к ней примыкают. Каждая сфера из Религии, как общего источника, почерпает свое начало, свою первобытную силу, но развивается самостоятельно и сохраняет покорное отношениек матери, и дружелюбное к сестрам.

В Европе западной известные просвещенные страны разделили между собою сокровища духа человеческого – и каждой предоставлено было Провидением преимущественное раскрытиекакого-нибудь одного дара. В Италии Искусство процветало при сильных внушениях Религии – и тогда около него расцвели Наука и Жизнь. Во Франции Жизнь общественная и государственная принесли лучшие дары свои, когда еще не отторгались насильственно от Религии. В Германии Наука все великое свое произвела, еще не объявляя гордых прав своих на исключительность. – Все это можно доказать событиями историческими. Когда же Религия злоупотреблением частных людей стесняла развитие сил человеческого духа, – тогда оказывалось оно бурными переворотами, которые бывают неизбежны при всяком неправом стеснении и которые обращались только во вред самой Религии.

Дух человеческий един и целен, но полноты в нем нет: восполнение и навершениесвое получает он посредством связи с духом Божественным через Религию. Все три сферы собственно человеческие в нем необходимы, – но расстройство всеобщее происходит от того, когда каждая из них отторгается насильственно от своего средоточия и объявляет право на независимое и исключительное господство. Тогда слабеет она сама – и наносит неизбежный вред своим родным сестрам.

В каждой из стран, нами помянутых, сказалась уже такая крайность. Италия, развивавшая Искусство, поклонилась в нем своему кумиру. Оно, отторгшись от Религии, впало в чувственность и искажение, – и увлекло в свою погибель Жизнь и Науку. Франция также поставила кумиром Жизнь общественную, и много вреда последовало отсюда развитию Искусства ее и Науки. В Германии теперь Наука дошла до крайности, обоготворила себя, захотела стать выше Религии и Искусства, не понялаотношений своих к Жизни, – и теперь в новых ее поколениях уже заметен вред, который тем она нанесла самой себе, и который окажется непременно в прочих сферах ее развития.

Не говорим об Англии, образование которой, самобытное и отличное от других, остается загадкою для прочих стран Европы. Она однако не избегнет упрека: вращая торговлю и промышленность всего мiра, она воздвигла не духовный кумир, как другие, а златого тельца, перед всеми народами и за то когда-нибудь даст ответ Правосудию небесному.

Смиренная Россия в древнем периоде своем не принимала никакого участия в блистательном развитии Запада. В течение осьми первых веков своего бытия, начиная от введения Християнской Религии, она устроивала свое внутреннее религиозное образование, водворила его прочно в самой сущности жизни своего народного духа, отстояла противу всех возможных препятствий и искушений, и приготовила тем твердую, незыблемую, Богом хранимую почву для всемiрного развития в себе прочих стихий духа человеческого. Вот почему и Словесность Русская древнего периода носит почти исключительно характер религиозный.

Изумительно с первого раза, почему так медленно и продолжительно развивалось религиозное образование Русского народа: в этом нельзя не признать особенной воли Провидения, назначавшей Россиюк чему-то великому. Чем медленнее развитие, тем оно прочнее. Мы, обольщаясь иногда быстротою местных успехов России, увлекаемся ложною мыслию, что вся она развивается чрезвычайно скоро, и применяем к ней сказку богатыря, растущего не по дням, а по часам. Но если взглянем не на одни части ее, а на все необозримое целое, то увидим совершенно противное. Внутренний невидимый рост всего ее организма совершается медлительно и незаметно для проходящих поколений. Возрасты ее и периоды времени должны быть так же колоссальны, как и ее пространство. Конечно, тысящелетиями будет она считать бытие свое. Туго растет она, как растут дубы и кедры, как растет все носящее печать величия в природе.

Со времени Петра Великого Россиявышла из своего уединенного заключения, из своего долгого искуса и приготовления ко всемiрному подвигу: усвоить себе все сокровища западного образования, все то чтó Наука, Жизнь и Искусство приготовили там истинного, благого и прекрасного. Принимать ли ей эти дары? Кто осмелится теперь сказать: нет! – когда гениальный Царь и дух Русского народа уже давно решили: принимать! Еще и в древнем своем заключении, в сфере своей исключительно религиозной и национальной, Россия, как мы увидим после, обнаруживала большое сочувствие ко всемiрному человеческому образованию – и если не тогда начала свой подвиг, то потому что не наступила пора ее и не была готова почва для пересаждения.

С удивительным разумным инстинктом принялась Россияза это дело: художники ее образуются в Италии; ученых своих послала она в Германию; нравы и условия внешней общественной жизни взяла она у Франции... Но не будем обольщаться ложною мыслию, что в течение полутора века совершено уже необычайно много: много для поколений отживших, много судя по времени, много для малого числа счастливцев, имеющих право наслаждаться благами образования; но как еще мало в сравнении с тем, что надобно сделать! как мало судя по огромным периодам времени, которыми считает свое бытие Россия! как мало для великого ее целого, которого бóльшая часть еще не причастна дарам образования!

А между тем, когда собрались мы так ревностно себе их усвоивать, когда возбужден в нас неутолимый голод к пище духа, – вдруг поразили нас тайные опасения. Запад с прекрасными дарами своими предлагает нам и опасные крайности своего развития, которых мы боимся. Отвергать ли нам чудные дары его потому только, чтобы не принять с ними вместе и вредных крайностей? Принимать ли необходимо и сиипоследние за одно с его дарами? – Вот вопросы, которыми часто волнуются современные умы России. Иные, боясь вреда, готовы отвергнуть все западное образование. Другие с благородною или дерзкою отвагой решаются на все, лишь бы принять его.

Опасения нам кажутся напрасны. Что назначено нам принять в себя плоды западного образования – это решила уже воля Божия, сказавшаяся нам в славных делах властителей судеб России и в самом духе народа Русского: никакая внешняя сила уже не может остановить этого призвания. Россиясолгала бы самой себе и Богу, если бы отреклась от того. Но как она его примет и себе усвоит? Это дело ее и Божие. Нет во всем существующем мiре другого народа, в котором лица, отдельно взятые, были бы столько изменчивы, столько способны отрекаться от начала народного, от языка, от одежды, физиогномии, нравов, привычек, – и в котором с тем вместе великое целое было бы так твердо, упруго и самостоятельно. Россия то же, чтó море: волны его, как Русские люди, изменчивы, но едино и полно само в себе нераздельное целое. Пусть каждая волна принимает в себя чтó хочет: море возьмет у нее чтó надо ему и отвергнет себе чуждое.

Чтó же служит нам в том порукою? Та древняя религиозная основа Русской жизни, которую мы заготовили осьмью веками опытов, страданий и искушений. На ней принимается только то, чтó согласно с ее внутренним свойством; прочее увядает и отходит, как ненужное. В ней наша сила, наша жизнь, залог нашего будущего великого развития и охрана от всего вредного и опасного. Стóя твердо на ней, сознавая в сущности духа своего ее невидимое для многих присутствие, – мы ничего не испугаемся и все в себя восприимем, с верою в то, что с нами наш Ангел народный хранитель. Подкопать и изменить эту основу не в силах ничто, потому что она в Русском народе залог Божий, стяжание вечное, вынесенное из осьми веков многотрудной, страдальческой жизни.

Милости просим на эту почву все роскошные семена западного образования. Древнее Словенское наше гостеприимство мы перенесем теперь в область духовную. Призовем к себе Поэзию всех народов мiра: примем от западной Европы прелесть внешней формы и живописную стихию Италиянской; прежнее чувство приличия общественного, светскость, веселость, шутку, остроту и дар рассказа от Поэзии Французской; глубокую думу, силу чувства, мечтательность и высокое творчество мысли от Поэзии Англо-Германской, – и таким счастливым соединением восполним недостатки этого искусства, заметные у разных народов. Пускай несет нам Италия красоты своих образовательных искусств: ее живописной и пластической одушевляющей мысли ожидает природа Русская. Ее музыкальность приходится по нашей душе полуюжной и по нашим голосам почти несеверным. Но зачем же принимать нам ее материяльную чувственность и бездействие праздности? От первой оградит нас духовный мiр Религии, от второго наша свежесть и молодость. Неси к намГермания все сокровища своей Науки: пускай вместе с ними занесет она к нам и свои неизбежные сомнения. Мы найдем, чем успокоить их в глубоком лоне своей Веры, которую не даром вынесли из осьмивековых своих подвигов. Мы примем от общественной жизни Французов и Англичан их глубокое уважение к личности человека в быту общественном, их всенародную, всемiрную искренность, то что любят они правду гражданскую выводить на свет Божий перед лицо своего народа и мiра: а наше давнее Християнское смирение оградит нас от искушений тщеславия, которое есть черная сторона общественной жизни; наше государственное единство и врожденная покорность единому началу предохранят нас от буйства личной воли, которое всегда было чуждо нашему народному характеру. – Введем мы у себя чудеса промышленности Английской, но с тем чтобы они послужили на пользу общения человеческого, сначала у нас дома между нами, а со временем между всеми народами мiра: наше прежнее добродушие и бескорыстие, вынесенные нами также из древней Християнской жизни, могли бы и здесь оградить нас от корысти и эгоизма, которыми Англию укоряют другие народы.

Но чтó, если мы от Жизни общественной Запада будем принимать только ее внешний лоск, ее пустые светские обряды, прихоть изменчивых мод и ничего болте? Что, если мы от Науки, богато развившейся, примем только ее крайние результаты без труда, работы и любви к истине, и оденемся в чужое знание как в павлиные перья? Чтó, если мы на искусство Италиянское будем смотреть только как на средство раздражать зрение чувственными обра­зами, и забудем о душе? Что, если мы Словесность превратим в пустое торговое ремесло – и переймем только промышленную ее сторону у Запада без ее общественной и изящной мысли? Что, если мы великую общительную силу Англииупотребим не на внутренние сообщения России, а на одну легкую забаву жизни, на праздные прогулки к другим народам, ни к чему нас не ведущие, кроме траты денег и последнего искажения нашего народного духа? – О! тогда, конечно, мы изменим своему великому призванию, мы солжем Богу и самим себе, и не заслужим высокого имени законных наследников западного образования. Тогда и Запад осмеет нас за дело, откинет нас как лишний мертвый сколок с одних внешних форм его развития и предаст позору за то, что мы не исполнили того, чем обязал нас всех дух Петра Великого. Но нет, мы не поступим так. Это могло бы последовать в таком только случае, когда бы мы испугались западного образования, а испугаться его мы можем тогда только, когда забудем о древней религиозной жизни, нас ограждающей.

Россия древняя и в этом отношении нам предлагает пример поучительный. Устроение истинной Церкви в России сопряжено было со многими великими препятствиями, которые все народ Русский победил славно. Но для того чтобы победить их открыто и торжественно, Церковь позволяла ересям говорить в слух, существовать в течение многих лет, действовать словом устным и письменным.

Истина Религии, будучи сама в себе уверена, не опасалась ничего и только при условии открытых действий могла одержать на глазах всего народа такую полную победу, какую одержала. Так появлялись у нас гласно по очереди ереси стригольническая, жидовская, латинская, лютеранская и другие, в разные времена, между людьми Русскими, – и оне вызвали столько славных богословских сочинений, которые составляют сокровище древней нашей литературы. Ереси лучше явные чем скрытные: тогда только истина вполне торжествует. Тогда и мужи, говорящие от лица истины, внушают бóльшее убеждение, когда права выражать мысль свою равны с обеих сторон – и слово истины, глубоко сознанной, не может быть принято за поддельное слово лести.

Но вот – в то самое время, как мы с любовию и искренностью обращаемся к сокровищам западного образования и гостеприимно приглашаем их к себе, – запад в лице непризванных своих защитников, с угрозою злого демона искусителя, повторяет нам опять то, против чего мы уже оградились: «Вы захотели моей Науки – берите же с нею и все ее последствия, все сомнения, всю ее гордость, все безверие, в которое она вводит. Вы захотели моей Жизни общественной – берите с нею вместе и ее тщеславие, и ее бури, и буйство воли личной, ее сопровождающее. Вы захотели моего Искусства – вот вам и плотская его чувственность, в которой оно у меня было погрязло. Вы захотели моего богатства, моей промышленности – вот вам в придачу корысть и скупой эгоизм, без которых они невозможны. Вы думаете вкусить одни плоды моего человеческого дела без терния: нет, берете плод – так берите и терние».

Хотя мы уже выше отвечали отчасти на это грозное и решительное предложение, но можем еще дополнить сказанное такими словами от имени России: «Принимаю, мой учитель в деле человеческого образования, твое тяжкое предложение. Но уже ли ты думаешь, что я даром, а не по особенной воле Промысла, в течение осьми столетий, почти чуждалась прекрасных даров твоего блистательного образования и, отказываясь от дела человеческого, водворяла у себя дело Божие? Неужели ты думаешь, что в это время я не страдала, не лила крови, не томилась? Да, но без твоей гордой славы, без всемiрного признания, смиренная и послушная страдала я у себя, слушала и отстояла Слово Божие и приготовила осьмивековую основу для того чтобы принять по наследству прекрасные дары твои. Ты предлагаешь мне с плодами и терние: не отказываюсь от них, но верую в мощь и целебность почвы, мною заготовленной, что она в силах будет освободить плоды твои от неизбежного терния и после многих веков представит их тебе в виде более очищенном. Чувствую, что многие поколения погибнут и у меня жертвами в деле этого очищения; чувствую, что много смелых, отважных волн исчезнет в море моем; чувствую, что придется и мне оплакать не одну тысячу жертв, тобою увлеченную; – но я знаю, что не погибнут те, которые не отрекутся от древней, освященной Богом, основы моей, приведут ее в ясное всенародное сознание и на ней будут растить сладкие плоды твоей человеческой образованности, во благо себе и мipa, ими еще не насладившегося».

Р.S.В след за этим чтением я надеюсь поместить несколько других, в которых читатели увидят подробнейшее раскрытие мыслей, здесь представленных в зародыше или краткими намеками. Надеюсь, что никто из просвещенных не произнесет суда, не выслушав меня, если не до конца, чего не могу обещать в журнале, то по крайней мере до половины.

* «Москвитянин», 1844, ч. 1, № 1, с. 219-240.

Степан Шевырёв

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"