В марте 1847 года за участие в Славянском Кирилло-Мефодиевском обществе историк Николай Иванович Костомаров был арестован. Подлый по отношению к учёному поступок его знакомого – помощника попечителя учебного округа М.В. Юзефовича, явившегося якобы в роли спасителя и тем спровоцировавшего добровольную выдачу рукописи «Закон Божий», облегчил работу жандармов. «Я едва успел подойти к матери, поцеловать её оледеневшую от страха руку и сказал: «прощайте», – вспоминает историк. Удар, обрушившийся на него, прервал предсвадебные хлопоты: уже были заплачены деньги за освещение церкви во время венчания, велся поиск подходящей усадьбы для летнего отдыха и трудов. Кстати, на поиск усадьбы Н.И. Костомаров ездил вместе с Т.Г. Шевченко. Не обошлось без происшествия. «Возвращаясь назад в Киев, мы чуть было не утонули. Пустились мы напрямик по льду через Днепр, а перед тем стояла продолжительная оттепель, и лёд местами стал покрываться водою. Было темно, и мы, сбившись с дороги, попали было в полынью, но, к счастию, там была отмель, и мы ограничились тем, что страшно обмокли и прибыли домой, чуть двигаясь от холода. Только молодость и привычка к воздушным переменам, чем отличались мы оба, спасли нас от горячки. Шевченко скоро после того уехал в Черниговскую губернию к знакомым помещикам».
Можно представить себе состояние человека, после всех подобных приготовлений оказавшегося не на собственной свадьбе, а в каменном склепе тюремного каземата.
Историк даже не подозревал о том, что венчание с любимой отложится на 28 лет.
Мать Костомарова и его невеста вместе едут в Петербург, куда отправили Николая Ивановича. По дороге случайно встречают арестованного Т.Г. Шевченко, сопровождаемого жандармами в Петербург. Поэт успел только сказать, что о себе он не горюет, потому что он одинок, «бобыль», а «Миколи мені жаль, бо в його е мати й дружинонька і він нічим не винен, хіба тим, що зо мною побратався. Прости ж мене, матінко, і не кляни!» – так запомнились слова Тараса невесте Костомарова.
Поэт вновь оказался соседом Костомарова, на время следствия его тоже заключают в каземат III отделения. Он становится невольным свидетелем посещения тюрьмы измученной от тревог и переживаний за судьбу сына Татьяны Петровны. Увиденное запечатлел в слове:
Дивлюсь: твоя, мiй брате, мати,
Чорниiше чорноi землi
Iде з хреста неначе знята...
Молюся! Господи, молюсь!
Хвалить тебе не перестану!
Що я нi з ким не подiлю
Мою тюрьму, моi кайданi!
В бумагах Т.Г. Шевченко не оказалось ни устава Славянского общества, ни других бумаг, связанных с деятельностью братства, а в вещах ни кольца, ни образа св. Кирилла и Мефодия. Следствием было доказано, «что Шевченко не принадлежал к Украйно-Славянскому обществу и действовал отдельно, увлекаясь собственною испорченностью. Тем не менее, по возмутительному духу и дерзости, выходящих из всяких пределов, он должен быть признаваем одним из важных преступников».
Среди бумаг Т.Г. Шевченко внимание следователей III отделения привлекла рукописная книга его стихотворений, где были обнаружены «противозаконные и возмутительные мысли». Одним из самых «едких и пасквильных» был «Сон». В этом стихотворении поэт представляет себя заснувшим и перенесённым сначала в Сибирь, потом в Москву и, наконец, в Петербург. В Сибири он видит преступников в рудниках, закованных в цепи и кандалы; в Москве описывает изнурение войск на параде, а в Петербурге – дерзко представляет собрание во дворце. Более того, казаки в его «Сне» выражаются: «О царю поганий, царю проклятий, лукавий, аспиде неситий!». Уже только этого было вполне достаточно для судебного разбирательства.
Н.И. Костомаров вспоминал: «Во все время производства следствия Тарас Григорьевич был неизменно бодр, казался спокойным и даже весёлым. Перед допросом какой-то жандармский офицер сказал ему: «Бог милостив, Тарас Григорьевич: вы оправдаетесь, и вот тогда-то запоет ваша муза». Шевченко отвечал по-малорусски: «Не який чорт нас усіх сюди заніс, коли не ся бісова муза!»... Через несколько дней, именно 30 мая, взглянувши в окно моего нумера, я увидал, как вывели Шевченка и посадили в экипаж: его отправляли для передачи в военное ведомство. Увидя меня, он улыбнулся, снял картуз и приветливо кланялся. Тарас Григорьевич был отправлен в Оренбургские линейные баталионы рядовым, с воспрещением писать и рисовать... Он выслушал над собою приговор с невозмутимым спокойствием, заявил, что чувствует себя достойным кары и сознаёт справедливость высочайшей воли».
Николай Иванович Костомаров мечтал иметь усадьбу в донской стороне. Об этом известно из письма его дяди Захара Петровича, который ещё не знал, что отсылает послание арестанту, взятому под стражу по делу о Кирилло-Мефодиевском братстве, и его матери, плачущей у тюремных ворот.
«Милая и бесценная моя сестрица
Татьяна Петровна!
Терпел, томился, крушил себя долго, очень – долго, но, наконец, опять терпение моё лопнуло, так на сей раз выражусь, – опять решился за непременный долг и обязанность засвидетельствовать вам нижайшее моё почтение и вместе обеспокоить вас, ибо по отсутствии вашем в скором времени постиг меня несчастный случай, – быть может и для вас очень трогателен и жалок: мать наша, так сказать, основание, держава нашего благополучия и счастья в жизни, от печали сильно заболела и в скором времени волею Божьею скончалась: именно: в 1846 году Мая 6 дня, лишась таковой наставницы я совсем от печали и тоски лишился почти здоровья и всё в моём доме приняло совсем новый оборот, ибо в таких молодых моих летах некому мне преподать благого совета и наставления, поелику и все мои здешние родные от меня отказались с благими советами, и только постоянно слышу от них: всегдашние обиды и оскорбления, постоянно расстраивают моё здоровье и опустошают дом, говоря: давай делить имение, иначе мы тебя станем разорять, такая постоянная моя скорбь и тоска почти уже положила меня в постель, а, тем более, что я дважды посылал к вам письма, но от вас, к моему сожалению, не получал ни одной строки в моё наставление, которая строка послужила бы для меня величайшим удовольствием и благополучием и даже, можно сказать, росою благодати – для моего сердца; почему усерднейше прошу и умоляю вас пишите ко мне письма, и если не противно вам будет, то прошу вас удостоить меня – своим посещением лично, для меня это будет дороже всего, иначе, если же не получу на сие письмо никакого ответа, то я уже буду в совершенной отчаянности, буду думать, что вас уже нет и на свете.
Милый мой племянник
Николай Иванович!
Пожелав вам от всевышнего творца всех благ, и в ваших делах скорых успехов, сожалею я о том, что судьба меня разлучила с вами так, что я с вами не могу и видеться и знать о вашем здоровье и благополучии. Вы по отъезду изволили мне приказывать, чтобы я отыскал для вас землю, таковая есть у помещика Батовского близ слободы Калитвы, земля подходящая, до 600 десятин со всею хозяйственною устройкою, и если вам угодно будет, то можно купить оную со всеми крепостными людьми оного помещика Батовского, а продажа земли оной для Батовского необходимо нужна, к тому же – нужно сказать вам, что оную землю все соседние помещики советуют купить, ибо она очень удобна и выгодна. Если вам угодно будет оную купить, пишите ко мне письмо, а я по получении от вас письма уведомлю вас подробно, какая на ней есть постройка, заведения, сколько душ крестьян и чего она стоит.
Адрес письма пишите ко мне так: Воронежской губернии в город Павлов помещику Тимофею Лукьяновичу г. Шапошникову, живущему в слободе Новой Калитве.
За сим, пожелав вам всех благ, остаюсь жив и здоров, покорный к вашим услугам.
Захарий МЫЛЬНИКОВ.
1847 года июня 14-го дня.
Слобода Ивановка»
Не знаем, получили ли Костомаровы весточку от родных? Узнала ли Татьяна Петровна о кончине своей матери Евдокии – бабушке Николая Ивановича? В эти и без того горестные дни юрасовская барыня-крестьянка, откуда силы брались, стучала во все государевы кабинеты, умоляла самого царя. Мать пыталась облегчить участь единственной кровиночки, родимому сыну.
А самому узнику Петропавловской крепости будет не до обзаведения имением.
Приговор был вынесен Н.И. Костомарову внесудебным порядком 30 мая 1847 года. В нем говорилось: «Высочайше утверждённым решением определено Костомарова, хотя впоследствии откровенно сознавшегося, но тем более виновного, что он был старее всех по летам, а по званию профессора обязан был отвращать молодых людей от дурного направления, заключить в Алексеевский равелин на один год и потом отправить на службу в Вятку, но никак не по учёной части, с учреждением за ним строжайшего надзора; изданные же им под псевдонимом Иеремии Галки сочинения «Украинские баллады» и «Вiтка» воспретить и изъять из продажи».
В то же время Николаем I было определено выплачивать жалование историка его матери во время его заключения в крепости. Невесте же выдать 300 рублей серебром на обратный путь в Киев.
Когда Н.И. Костомарову объявили это высочайшее решение, он, согласно записям канцелярии III отделения, «залился слезами и, упав на колена, воссылал мольбы о его императорском величестве, выражая неограниченную благодарность. Между прочим, он сказал, что в иностранных государствах за столь важное преступление поступили бы по точной букве закона, а ему милосердием государя дарована ещё возможность загладить своё преступление будущею усердною службою».
Если запись в журнале следствия соответствовала действительности, то возникает вопрос: насколько искренен был Костомаров, ведя себя подобным образом? Действительно ли он раскаивался в неосторожности своих историко-политических суждений, чувствовал за собой вину? Вопрос этот тем более интересен, что годами позже Костомаров категорически отрицает существование тайного братства, замечая, что «с мыслью об обществе не соединялось намерение основать так называемое тайное общество. Можно ли было за это обвинить и карать, да ещё как и как долго?! Но что невозможно для простых людей, для генерала, управляющего III отделением Л.В. Дубельта, было возможно. Он тотчас увидел, что тут есть готовый материал, чтоб представить дело так, будто бы открыто существующее тайное политическое общество именем Украйно Славянского! Николай Павлович, человек формы, давал больше значения противным ему идеям, когда они были облечены в формальность, поэтому уничтожить общество в его глазах представлялось великой заслугой; следовательно, Дубельт мог надеяться высочайшей награды и благоволения».
Историк оказывается в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. Годом позже там суждено отбыть наказание и студенту А.М. Петрову, по доносу которого были арестованы члены Кирилло-Мефодиевского братства.
В своих воспоминаниях Петров запишет: «И вот живой человек в гробу! Квадратная комната аршин восемь во все стороны, наполовину в земле, никогда не просыхающая; в самые жаркие дни петербургского лета её стены покрыты мохом и какими-то слизистыми отложениями, зимою же она украшается блестками инея; вечная угарная печь, кровать, стол и стул деревянные, всё же остальное камень, толстый, массивный, несокрушимый камень». Судьба наказала Петрова строже, чем Костомарова – он даже не знал точного срока своего тюремного заключения.
Для Н.И. Костомарова режим в крепости был сравнительно щадящим: историка еженедельно посещала мать. Татьяна Петровна прожила в Петербурге целый год, не пропуская ни одного дозволенного свидания с ним. Доставляла сыну требуемые книги даже на иностранных, совершенно неизвестных ей языках.
Костомарову было разрешено писать, но только карандашом. До болезни в феврале 1848 года он изучал греческий и итальянский языки. Головная боль и слуховые галлюцинации заставили его отказаться от занятий. Пытаясь вылечиться, он предпринял «гидропатическое лечение холодной водой», во время прогулок раздевался и становился под водосточный жёлоб.
К весне ему стало лучше. Кроме того, приближался срок окончания годичного заключения – 30 мая 1848 года.
Татьяна Малютина, преподаватель Воронежского государственного агроуниверситета
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
