Из горящего Дома Советов фантастически экипированные бойцы из группы «Альфа» вывели нас где-то около пяти пополудни. Мы искали глазами обещанные автобусы «с зашторенными окнами», которые-де увезут нас подальше от гнева штурмующих здание. Но увидели только обгорелые остовы нескольких машин. Идти разрешалось под самыми стенами, по грудам битого стекла. В воздухе висел сизый, тошнотворный чад. Тут оказалось, что пламенем охвачен не только верх башни, но и несколько окон шестиэтажного корпуса. Какой там «Терминейтор»! Я не знаю, с чем можно сопоставить зловещее зрелище московского апокалипсиса 4 октября 1993 года. И 3 октября, конечно. И всего, что творилось тут и в окрестностях парламента, начиная с 21 сентября. Неужели вот здесь, на обезображенной площади, проходили митинги, собравшие в общей сложности, может быть, не меньше миллиона людей? Если считать и тех, кто сюда не мог пробиться в неделю щитов и дубинок.

Неужели это нас, журналистов и писателей, женщин-депутатов, сотрудников разных служб Верховного Совета, многократно ощупанных от макушек до обуви, выводят вверх по Большому Девятинскому, под окна американского посольства, — выводят как новейших «врагов народа»?

Я провел здесь, в стенах парламента России, немного меньше суток. Предчувствие событий чрезвычайных, ураганных заставило прервать работу над статьей в очередной номер «Литературной России», через весь город отправиться к метро «Баррикадная». После мрачной декады кордонно-дубиночного режима площадка перед станцией выглядела удивительно пустынно. Зато у стен Дома снова — тысячи людей.

Усиленные динамиком голоса, выступающих с балкона. Ликование по поводу того, что взят бастион лжи — Останкинский телецентр. Сообщения о том, что на поддержку народной власти движутся к Москве воинские части—полки или даже дивизии. Многократно повторенные просьбы не впадать в эйфорию.

Но журналистов уже не впускали в здание. Не помог и довод, что я все-таки еще писатель, и даже в первую очередь писатель. Наконец, с лестницы сбежал знакомый офицер, который усовестил упрямого капитана милиции. Где сейчас и тот и другой? Живы ли?

Хотелось поскорей повидаться со знакомыми депутатами, узнать их оценки происходящего. Но у депутатов срочное заседание. Домой ехать уже поздно. Да и обидно ехать почти ни с чем. За полночь притупился между двумя стопами, на полу, на двух расстеленных газетах, подложив под голову чей-то портфель, не сняв куртку и ботинки. Потому что свежо, зябко.

В семь с минутами поутру заурчали моторы бронетранспортеров и сухо просыпались первые автоматные и пулеметные очереди.

— Ого! Это совсем не то, что вчера у мэрии, — сказал кто-то, и как бы в подтверждение его слов ухнуло что-то тяжелое.

— Кажется, из гранатомета саданули. А может, и танковая болванка.

Значит, началось? Но сознание не желает смиряться с неотвратимостью всемирного позора. Может, провокация, кто-то со сна недослышал приказ? Вот ведь уже несколько минут молчат. Ну, конечно, не может быть, чтобы в самом центре Москвы, в двух километрах от Кремля, рядом с американским посольством... Да американцы первыми должны бы возмутиться, закричать на весь мир о недопустимости такой развязки.

— Американцы? Да вы что! Они же весь этот сценарий и разработали... В том числе и вчерашнюю провокацию у мэрии.

Мимо нас по коридорам и лестницам а разных направлениях пробегают вооруженные автоматами люди. Молодые, возбужденные, решительные лица. Кто-то кричит почти негодующе:

— Чей приказ «не открывать огонь»? Неужели Руцкого?

— Говорят, Руцкого...

Но тут огонь по дому возобновляется. Звенят выбитые стекла. Эхо расшвыривает лопающиеся звуки по внутренним дворам. Кажется, начинают отвечать на огонь и отсюда.

Голос из радиорубки созывает депутатов и сотрудников Верховного Совета на третий этаж, зал заседаний Совета Национальностей. Иду и я, с надеждой, что пустят в зал. На лестничной площадке лежат на полу два автоматчика, выставив стволы в сторону окон. Еще несколько человек в пестрой — с миру по нитке — полувоенной одежде, тяжело дыша, пробегают по лестнице вверх. (Позже, вспоминая всех вооруженных защитников дома, увиденных в этот день, я отмечу для себя: не видел ни одного со снайперским карабином. Ни единого. У всех в руках были автоматы, иногда—пистолеты.)

В зал заседании вход свободный. Амфитеатр и президиум зыбятся, едва проступают из мглы в колеблющемся свете свечных огарков. Кто перешептывается с соседями, кто дремлет, кто пытается даже писать в блокноте, кто-то поет вполголоса — романс, что ли? Я могу объяснить себе, что люди, изнуренные двухнедельным осадным положением, без света, без горячей пищи, без тепла, почти без всяких вестей о т т у да, — таким образом подбадривают, укрепляют свои дух. И все же что-то есть нарочитое в бормотании стихов и песен под сухие звуки перестрелки. доносимые и сюда. Что-то от тайных радений, от мистического ритуала обезволенных, заживо хоронящих себя людей.

Выхожу в коридор — и тут же натыкаюсь на двух мужчин, перевязывающих мальчишку, раненного в руку выше локтя... Он лежит, неловко свесив со стола ноги в тяжелой кирзе. Подтаскиваем еще стол, укладываем на него сапоги. Худенький, белый от потери крови, ом молчит. Только воды просил. Бегут за водой на четвертый этаж.

—Не хотите причаститься?.. Отец Алексей причащает. И вчера причащал и сегодня... Тут недалеко, вверх по лестнице... Что-то вроде походной церкви.

Нас набирается шесть или семь человек. Отец Алексей, чье лицо так знакомо по многочисленным трансляциям из разных залов заседаний, строго спрашивает, все ли пришедшие знают, зачем они пришли. Тихо читает причастную молитву Иоанна Златоустого:

— Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога Живаго, пришедый в мир грешныя спасти, от них же первый есмь аз...

Причащает из крошечного, в размер наперстка, серебряного сосудика.

Какое великое спокойствие вливается сразу в душу! Идет пятый час осады, звенят во дворах и по фасадам стекла, только что вздрогнули стены после очередного танкового залпа. Но теперь ничто не страшно.

...Кажется, около одиннадцати часов в зал заседаний проходит Хасбулатов. В микрофон говорит слабым, едва шелестящим голосом;

— Ну, что тут можно сказать?.. Несколько раз предпринимали попытки возобновить переговоры. Но та сторона не идет ни на какие переговоры. Убит журналист Терехов, он выходил было с белым флагом для переговоров. Выстрелили ему в спину, когда возвращался...

И — после паузы:

— Прошу вас, простите меня, все здесь сидящие, кого обидел или оскорбил... Простите.

В зале ропот

— Ну, что вы, Руслан Имранович? Еще поживем...

— Нет, я вам скажу, это не преждевременная к вам просьба. Как знать, будет ли еще возможность.

Ом выходит на свет, в коридор, вымученная улыбка, землистый цвет лица. Неузнаваемый, никого, кажется, не узнающий больше. Нет, это совсем не тот человек, с которым мы беседовали месяц назад в этом же здании, в его рабочем кабинете, под картой обкорнанной, зависшей в вакууме России. Его усаживают в простенке между двумя огромадными окнами. Насчитываю несколько пулевых отверстий на внешних стеклах. Бьют со стороны мэрии. Какая-то девушка-журналистка протягивает Хасбулатову трубку радиотелефона:

— Может, скажете хоть несколько слов агентству «Рейтер»?

Он несколько секунд медлит, потом вяло отмахивается рукой.

В зале начинают составлять список журналистов, находящихся теперь в доме. Насчитали, кажется, тридцать пять человек. Зачем?.. Зачем вообще мы здесь, я в том числе? Чтобы видеть это медленное угасание жизни на лицах людей, чьи речи, реплики, остроты, гневные выкрики не один год держали в напряжении всю страну? Или затем, чтобы стать свидетелем, как армия расстреливает из тяжелых стволов свой парламент, в том числе и своих офицеров, своих вчерашних солдат? Но кому пригодится еще одно свидетельство позора, агонии и всенародной беды?

Тяжелый тупой удар сотрясает бетонные мышцы дома. Но никто здесь не кричит, не бьется в истерике, не носится взад-вперед. Невольно вспоминаю свое детство, годы оккупации на юге Украины, темный погреб под хатой, наполненный неподвижными, молчащими людьми, грохот и треск орудийной канонады над головами. Вспоминаю ракетные дуэли Кандагара и Джелалабада. А ведь по нам, возможно, целят сейчас офицеры-афганцы. И, возможно, Отвечают им короткими автоматными очередями ветераны Баграма и Пули-Хумри. Какая же дьявольская сила сумела столкнуть вчерашних героев, соотечественников, в этой оскорбительной неравной дуэли? Кто это поторопился в одночасье прозвать одну часть народа бандитами, фашистами, пьяным отребьем, шизофрениками, а другую — представить как защитников подлинной демократии и свободы?

...Этажом ниже расхаживает с двумя пистолетами в руках, картинно, будто в кино, пританцовывая, какой-то парламентер в спецназовском берете. С ним пробует говорить генерал Макашов. Но почти тут же отказывается: «Он нетрезв».

— А что предлагает?

— Говорит, что может вывести отсюда всех женщин.

Мгновенно весть долетает до зала заседаний. Женщины ропщут.

— Нет, мы остаемся.

— Но, может, кто-то все же хочет уйти? Две или три женщины покидают зал. В холле на парадной лестнице вдруг появляются Ачалов и Баранников.

— Где он, этот офицер? Скажите, пусть вернется. Зачем упускать возможность вывести людей?

Ребята-автоматчики, лежащие за уступами лестничных перил, передают вниз по 'цепочке команду остановить парламентера.

— Ушел, — возвращается снизу. — Уже ушел!

Между тем с улицы — самые разноречивые вести и звуки:

— Снаряд попал в комнату, где работала радиостанция...

— Посмотрите, какое-то сильное движение от Нового Арбата... — Э-э, да там опять заваруха.

— Верхние этажи горят!.. Три-четыре часа, и огонь спустится к нам.

— Дым спустится раньше огня. А нам спускаться некуда. Цокольный этаж они уже заняли. По нему сажали из пушек... Видите танки на том берегу, перед «Украиной».

— Что танки! А вот эта толпа молодых людей, на главной лестнице—от набережной. Если они ринутся сюда, стрелять по ним, безоружным, конечно, не станут. Но они, уверяю вас, порвут тут всех на части. Это же охрана ларьков. Посмотрите, как они жестикулируют...

— Да-а, как говорится, «социальная база реформы», новый класс.

Но вдруг — новая перемена обстановки. Вдоль набережной проносится бронемашина, поливая из пулемета окна как раз нашего этажа. Валимся на пол, на стекла в зале Президиума Верховного Совета. Тишина, Кажется, никто не ранен. Отряхиваемся, осторожно подходим к окнам. Набережная пуста. Но опустела и лестница. Будто метлой смело всю негодующую толпу.

Где-то около четырех снова появляется Баранников в своем черном кожаном пальто. За ним в зал заседаний проходят два офицера в щеголеватой, с иголочки, униформе. Один из них, усатый, представляется:

— Я офицер группы «Альфа». Я впервые имею честь... перед таким собранием... но буду говорить по-солдатски, прямо. Есть возможность вывести всех, кто хочет уйти. Если вы соглашаетесь, я тут же еду в свой штаб, и обеспечиваем вывод, свободный коридор, автобусы с зашторенными окнами.

Баранников добавляет:

— Давайте исходить из реального положения вещей. Все возможности для переговоров о прекращении огня исчерпаны. Нужны ли бессмысленные жертвы? Мой совет соглашаться.

— А если обманут?

Снова говорит усатый — из «Альфы».

— Я же сказал вам честное слово офицера.

Жидкие хлопки, ропот.

— А те, кто нас защищает, как с ними поступите?

— Кто сдаст оружие, выйдет, как и все вы.

Первыми выводят группу новобранцев, человек двести, это мальчишки из дивизии Дзержинского, которые вчера, после того как рассыпались все кордоны, попросились под крышу Дома Советов. Их провожают с молчаливым сочувствием. Как-то встретит их начальство (которое первым и разбежалось)? Ведь они возвращаются в часть без своих дубинок и щитов.

Спрашиваю у одного из депутатов:

— А как все же с ребятами, которые охраняют Дом? Их вряд ли возможно всех оповестить. Что же, мы уйдем — женщины, журналисты, депутаты, а те, что пришли и приехали отовсюду, чтобы вас защищать, останутся?

— Депутаты без них не уйдут, — говорит он обидчиво, но твердо, как о чем-то уже решенном.

Нас начинают выводить. Мне повезло — ни сумки в руке, ни портфеля — короче процедура проверки. У многих отнимают документы. Но мне удостоверение возвратили. Наверное, ничего криминального в названии «Литературная Россия» не нашли.

Вверх-вниз по каким-то потайным песенкам и узким коридорам. Еще и еще унизительные общупывания.

Господи, зачем ты вдохнул в меня душу? Чтобы увидеть этот черный октябрь оскорбленной, окровавленной Родины? Как дальше жить? Как смотреть в глаза матерям тех, кто никогда уже не выйдет из-под камней этого дома-надгробья? Кто восстановит для потомства их имена? Где тот мальчишка с перевязанной рукой? Последний раз я видел его полчаса назад. Кто-то торопливо помогал снять ему пятнистые брюки, натягивал штанины тренировочного костюма поверх кирзовых голенищ. Но что это за маскировка! Его все равно сразу заметят—по руке, висящей на бинте. Он, говорят, из Волгограда. Я еще хотел было подойти и сказать: «Пойдем вместе, переночуешь у меня дома, и я помогу тебе взять билет до Волгограда». Но в толчее сразу потерял его из виду.

Да, я увидел мало. Увидел малое. Будь воля, я бы очень хотел поглядеть на происходившее и с той стороны, откуда били танки. Откуда отдавался приказ расстреливать здание российского парламента. Но я и мои друзья, журналисты, писатели, видели отсюда, изнутри. И если мы оставлены Господом в живых, то, может быть, лишь для того, чтобы рассказать об увиденном.

ПОСТСКРИПТУМ

По мере отдаления от тех дней, когда эти заметки были написаны и напечатаны в «ЛР», все настойчивее заявляло о себе желание дополнить текст новыми подробностями. Они роились в памяти, вдруг объявлялись из ее потайных закоулков, — и ясно было: они ничуть не менее важны, чем то, что уже написано.

...Вот на мраморе лестничной площадки все того же «нашего» третьего этажа замигал костерок. Это, кажется, ребята из Приднестровья его развели, спешно сжигают свои документы. Ведь они — как-никак—в чужом государстве, и их сегодня по радио уже обозвали «бандой».

— Это политическая ловушка, — негромко, сдавленным голосом говорит мне или не понятно кому один из них. Затравленный взгляд, красивое бледное лицо. Где ом теперь?

...Мимо нас по парадной лестнице на носилках проплывает покрытое простыней тело только что, говорят, убитого наповал охранника из кабинета Руцкого.

...Длинный пустой коридор. Человек в гражданском, по-черепашьи вжав затылок в твердую спину, сковыривает с двери бумажку с собственной фамилией.

...Прихрамывающий Ачалов. Явно тесные ему щегольские офицерские сапоги с высокими голенищами. Зачем? Но для чего-то запоминается и это.

...Мы уже выпущены, отконвоированы «Альфой» к Садовому кольцу. Поскольку, слышно, ближайшие станции метро закрыты, пробираемся дворами к Арбату. Уже на самой площади навстречу мам выскакивает, в сизых клубах гари, как будто от самого Кремля, колонна воздушно-десантного полка. Люди на тротуарах, в основном подростки, возмущенно кричат, машут кулаками, швыряют в смотровые щели! бронемашин смятые в комки деньги.

Можно еще и еще выклеивать на бумагу клочки ошалелой яви того дня. Но снова спрашивается: а зачем? Ведь что уже сказано — сказано. Что не пригодилось сразу, значит, не нужно было вообще. К примеру, та же хромота Ачалова. Он мог и не прихрамывать в тот день — какая разница?

Спустя неделю или две после публикации остановила меня в редакционном коридоре женщина—из тех, что ходят к мам «поболеть за газету». Сказала с вежливым укором:

— Вы написали как-то слишком сдержанно. Скованно, что ли...

Я пожал плечами:

— Как мог.

А еще позже прочитал в белградском журнале «Дуга» коротенькое предисловие к моим заметкам, и в нем говорилось, что «свидетельство» мое подверглось цензурным сокращениям.

Это неточно. В тот день, когда с газеты нашей был снят арест (5 октября), у нас действительно состоялась встреча с двумя только что назначенными цензорами. Они объяснили, что будут просматривать каждую полосу выходящих в типографии газет на предмет «призывов к свержению власти». Но уже на следующий день мы с удивлением обнаружили, что цензоры эти (кстати, вполне симпатичные и даже несколько сконфуженные люди) так и не въехали в отведенные для них апартаменты. Видимо, наверху стремительно перерешили в пользу соблюдения «демократических свобод». Что и подтвердилось вскоре широко растиражированным высказыванием господина Шумейко о том, что вместо цензуры у нас теперь будет автоцензура. Ну, что ж, бывает и такое, отчего нет. Хотя, признаться, с цензурой было бы проще. Цензура, если она есть, то она есть. А автоцензура? Поди, докажи, что она у меня есть или что ее у меня нет.

У меня она есть. Как есть на свете и господин Шумейко. Если бы у меня ее не было, он бы уже подверг меня (или газету) денежному штрафу. Логично?

Впрочем, есть и другая логика. После позорных и кровавых октябрьских событий «Литературная Россия» не получила от соответствующего министерства ни копейки денежных дотаций — ни на конец года, ни на начало будущего. Может, это и есть скрытая форма денежного штрафа?

В любом случае, писать сдержанно, жестко смиряя себя уздой, по моему многолетнему опыту, для писателя—все-таки преимущество. Нехорошо срываться на крик, впадать в ярость, тем более в истерику, даже если тебя к этому провоцируют. Побеждает выдержка. Изнурительную психологическую войну защитники Дома Советов проиграли потому, что не хватило выдержки. Два кинутых в запале клича, подхваченные опьяневшей от нежданной свободы народной стихией, перечеркнули гражданское мужество двухнедельной осады.

Но они не перечеркнули всего. У многих, у сотен людей хватило выдержки—до самого конца. На некоторых из них я в тот день смотрел почти неотрывно — примерно от восьми утра до пяти вечера. Это те ребята, что в своей не очень теплой пятнистой одежке лежали на ледяных лестничных ступенях и площадках парадного входа в Дом—с автоматами, нацеленными в сторону набережной. Позже мне подсказывали, что тут были ребята из Риги и питерцы, в том числе «сербы», то есть русские добровольцы, успевшие повоевать в боснийских горах «за свободу Сербии». Ни одного выстрела за все эти долгие часы. Я не видел, чтобы кто принес им воду или бутерброды. Ни одного бранного слова не донеслось от них. Они лежали не шелохнувшись, как мертвые. Лишь иногда кто-то осторожно высвобождал затекший локоть. Что они передумали за эти часы? Какие шептали про себя проклятия или молитвы? Чьи имена вспоминали?.. Но, главное, кто из них остался жив?

Россия никогда не пропадет, пока такие люди есть у нее — живые или мертвые.

Юрий Лощиц

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"