Лирика Николая Рубцова, помимо явлений конкретной фактической реальности, содержит в себе и высшую духовную «за-реальность», которая рождается из особого сакрального мировосприятия, соотносимого с древнерусским образом мышления.
Не случайно, изображая родную землю, поэт особенно часто использует определение «старинный». «Во всем таинственном величье своей глубокой старины» раскрывается Вологодский пейзаж в стихотворении «Ночь на родине». «Какое русское селенье!» – говорит лирический герой про Липин Бор и называет его старинным и уютным. Признаком старины наделяется не только селение, но и сосны: «Старинных сосен долгий шум...».
При этом “достославная старина” в поэзии Н.Рубцова обнаруживает себя не только в земном просторе, но и в небесном, как, например, в стихотворении «Привет, Россия…»:
Старина прослеживается в связи с предками (погосты) и в современных избушках, лесах и цветах, а также в судьбе народа. “Страдания и битвы” делают старину “достославной”. Поэт дорожит “таинственным величьем” старины и обеспокоен стремительным наступлением цивилизации, способной заслонить старину.
Подобное поэтическое восприятие старины раскрывается и в письмах Рубцова, в которых он с горечью отделяет нравы современной ему деревни от традиций прошлой эпохи, от старинной русской самобытности.
В недатированной биографии «Коротко о себе» Рубцов пишет: «Давно уже в сельской жизни происходят крупные изменения, но до меня все же докатились последние волны старинной русской самобытности, в которой было много прекрасного, поэтического...» [2]
Крупные изменения в современной жизни, особенно в сравнении с красотой и духовными богатствами Древней Руси, не вызывают в душе поэта отклика, его волнует прекрасная, поэтическая русская самобытность.
В стихотворениях «Видения на холме», «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны», «О Московском Кремле» и «Шумит Катунь» печальный гул, разлитый в ночном воздухе, кристаллизуется в конкретные исторические видения. Взбежав на холм, лирический герой прозревает картины грозного раздора («Видения на холме»), оседлав коня, скачет по холмам и одновременно по «следам миновавших времен» («Я буду скакать…»), сидит на камне перед рекой и в шуме быстрых вод улавливает таинственные мифы («Шумит Катунь»).
Поля, холмы и речные воды скрывают в своих недрах события давно прошедших времен, ту самую «глубину веков», из которой возникают видения. Видения прорастают сквозь предметные явления настоящего дня, а потом вновь пропадают. Характерно, что хрупкость современной действительности, взрываемой красочными видениями прошлого, остается все же неизменной в своих природных реалиях: по-прежнему смирно пасутся на лугу стреноженные кони, по-прежнему бежит река, молчат цветы и безмолвствуют могилы, и тайные сны больших деревень не нарушаются даже малейшим шорохом. Соотношение двух пространственных измерений – видимости и того, что скрывается за ней – связано с особенностями репрезентации времени в поэтической системе исторических стихотворений Н.Рубцова.
Граница между прошлым и настоящим прослеживается в тексте довольно четко: если прошлое – это исторические видения, то настоящим, соответственно, является вся действительность, окружающая лирического героя на данный момент времени: река, кони, ночные поля. При этом бытийную направленность прошлого и настоящего определить не так просто. Здесь возникает вопрос о принципах соответствия временных категорий исчезающего и вечного – настоящему и давно прошедшему. Ведь настоящее время не всегда имеет свойства краткого мгновения, а прошлое – значение вечного. Так мы от внешнего, поверхностного различия прошлого и настоящего как совокупности событий, которые случились давно или происходят в данный момент, переходим к духовно-содержательным и глубинным художественно-изобразительным пластам, которые проявляются в сопряженности двух времен: сакрального времени и профанного.
В монографии «Николай Рубцов. Ангел Родины» Н.Коняев анализирует стихотворения на историческую тему и, уточняя принципы расширения пространства и времени, справедливо связывает их с древнерусской традицией. «Для поэзии Рубцова характерно особое, какое-то древнерусское, сохраняющееся в некоторых былинах восприятие времени... Прошлое, настоящее и будущее существуют в его стихах одновременно, и если и связываются какой-либо закономерностью, то гораздо более сложной, нежели причинно-следственная связь».[3] Лирический герой взбегает на холм сейчас, в настоящий день, однако его взору открываются события далекого прошлого, татаро-монгольского нашествия; впрочем, грозные видения развеиваются, и остается лишь «бессмертных звезд Руси, спокойных звезд безбрежное мерцанье». Звезды мерцают, по верному замечанию Н.Коняева, «не в прошлом, и не в настоящем, и не в будущем, – а в вечном, непреходящем времени…»[4]
Стихотворение «Видения на холме» не случайно имеет несколько вариантов, которые существенно различаются. Обратимся к тексту, ведь сравнение вариантов раскрывает особенности творческой лаборатории поэта. Изменились не только название («Видения в долине» на «Видения на холме»), структура (строфический рисунок постоянно колеблется между ступенчатым и ровным), но и сами образы. Здесь Николай Рубцов отказывается от изображения конкретных исторических реалий:
Эти строки из стихотворения «Видения в долине», которое было включено в первый поэтический сборник Н.Рубцова «Волны и скалы» (1962), позже в книге «Лирика» (1965) автор опускает. Подобные изменения могут быть связаны и с цензурными соображениями. Рассмотрим еще пример. В сборнике 1962 года «Волны и скалы» Н.Рубцов пишет:
Долгое риторическое перечисление сужается до кратких, почти формульных, заклинательных строк. Отсекая конкретные исторические детали, Рубцов оставляет самые главные изобразительные штрихи, которые создают константный образ Руси: избушки и цветы, небеса и шепот ив у омутной воды, которые в своей неизменяемости равнозначны вечному мерцанию звезд. Словосочетанием «до вечного покоя» утверждается христианская идея бессмертия человека и России. Не смерть, а вечный покой ожидает того, кто любит родные избушки, цветы и небеса.
Поэтическая мысль Н.Рубцова идет, с одной стороны, от исторической конкретики к более обобщенным «вневременным» образам, а с другой – от изобразительной красивости к подлинности и простоте. Например, если в первом варианте стихотворения автор, описывая звездный свет, два раза употребляет эпитет «сапфирный», то к последнему варианту от этого «блестящего» эпитета отказывается и подбирает другие слова, которые обозначают не яркость сияния, но внутреннее состояние: пустынность и незыблемый покой.
Главный признак звезд – бессмертие – сохраняется во всех трех вариантах, колеблются лишь дополнительные световые характеристики.
Вечен свет на звездных берегах, и непреходящ ход быстрых речных вод в стихотворении «Шумит Катунь». Сражения, кровавые битвы – все исчезло, скрылось в «темном зеве столетий», сам Чингисхан обратился в тень, а сибирская река бежит по-прежнему, и все так же, никак не меняясь, молчат над могилами цветы:
В горах погаснет солнечный июнь,
Заснут во мгле печальные аилы,
Молчат цветы, безмолвствуют могилы,
И только слышно, как шумит Катунь...
Мелодия реки – былинный напев – образует в стихотворении особый художественный мир, существующий по законам древнерусской поэтики. На всем лежит печать Божественного присутствия: небо хранит знаки древней клинописи птиц, река поет таинственные мифы, а вокруг раскинулся сказочно-огнистый простор. Былина и сказка – такова в этом стихотворении концентрация фольклорных жанров, что также настраивает читателя на определенный лад.
В стихотворении Н.Рубцова строка «И кто-то древней клинописью птиц / Записывал напев ее былинный…» свидетельствует об осознании особого покровительства Всевышнего: великие события происходят не случайно, не по стечению внешних обстоятельств (а после сами по себе, автоматически сохраняясь в глубине веков), но именно «кем-то» воспринимаются и записываются. Ощущение Высшего начала, управляющего миром, является аксиологической константой фольклорного сознания.
Конкретное время разных эпох, соединяясь с вечным, переплавляется в народном сознании в миф: «Катунь, Катунь – свирепая река! / Поет она таинственные мифы…». Река не столько разделяет прошлое и настоящее, сколько соединяет в своем таинственном напеве разные грани бытия.
Древнему сознанию было свойственно представление о пограничной реке, разделяющей миры живых и усопших. Н.С.Тихонравов отмечал: «Одним из самых исконных и существенных верований было то, что огромная река отделяет здешний мир от царства умерших».[8]
Вспомним, что в древнегреческих мифах старый Харон перевозит через реку Стикс души умерших, в скандинавском эпосе мертвецы, бредущие в Хель, преисподнюю, должны вброд пересечь шумную реку Гьелль, а в русской мифологии человеческой душе по пути на «тот свет» предстоит преодолеть огненную речку Смородину.
В древнерусской словесности река отделяет не только царство живых от мира усопших, но еще и сферу тьмы от сферы света. Например, в «Слове о полку Игореве» река Донец имеет два значения. «В конкретном значении – препятствие на пути Игоря, а в абстрактном – граница между светом и тьмою». [9]
Вневременная действительность в древнерусском произведении создается благодаря особому изобразительному ракурсу, который Д.С.Лихачев обозначил как абстрагирование. «Абстрагирование – вызывалось попытками увидеть во всем «временном» и «тленном», в явлениях природы, человеческой жизни, в исторических событиях символы и знаки вечного, вневременного, «духовного», «божественного».[10] Абстрагируясь, конкретные события преобразуются в универсальные «матрицы мышления», в основе которых лежит дуализм добра и зла, света и тьмы.
По наблюдению И.Клейна, обстоятельства бегства князя Игоря приобретают символический смысл: Игорь бежит из тьмы половецкого лагеря (полночь!) в свет Русской земли (там светит солнце). «Прыснуло море в полуночи, идут смерчи тучами. Игорю-князю Бог путь указывает из земли Половецкой на землю Русскую, к отчему золотому престолу. Погасли вечером зори…» <…> «Солнце светит на небе – Игорь-князь в Русской земле».[11]
Древнерусский читатель должен был соотносить половецкий лагерь с адом, а Русскую землю с раем, ведь для средневекового человека тьма – это сфера дьявола, ада. «Антагонизм света и тьмы, – пишет И.Клейн, – воплощается также в героях «Слова»: половцы связываются с дьяволом, властелином тьмы, русские – с Богом, пребывающим в свете».
Подобным образом дуализм света и тьмы проявляется и в стихотворении Н.Рубцова «Шумит Катунь». «Сумрачная тень» Чингисхана затмевает солнце, тогда как стоянки русских деревень названы светлыми:
Значению Святой Руси как светлого места соответствует синонимия слов «светлый» и «святой», которую отметил А.В.Соловьев в былинах и духовных стихах. В лирике Н.Рубцова образ Руси также исполнен света. Именно свет определяет образ вечной, непреходящей Руси. Святая Русь – это и есть светлое место (стихотворение «Природа»):
Влияние древнерусской поэтики ощутимо во всех стихотворениях Н.Рубцова на историческую тему. Старинные видения встают над холмами и над древними реками, но, обратным образом, и сама твердыня, священные кремлевские стены, соотносятся с чудесным миражом. В стихотворении «О Московском Кремле» герой восклицает:
Восклицает лирический герой в стихотворении «О Московском Кремле». Кремль, с одной стороны, это твердыня, утвержденная навек, а с другой – сказочно-небесный мираж. Два этих состояния – осязаемой твердости, неизменяемости и одновременно некоторой призрачности, игры отраженного света, объединены свойством бессмертия:
В тексте присутствует традиционное обращение к Родной земле: «О, Русская земля!», которое перекликается со знаменитой строкой из «Слова о полку Игореве: «О, Русская земля! Уже ты за холмом!» [О, Русская земля!, 1982. С. 249].
Кроме неизменяемости во времени, еще одна существенная особенность сакрального пейзажа – это его безлюдность, отсутствие в зарисовках людей. «Описываемая природа существует обособленно от человека, нет никаких следов его деятельности, что свидетельствовало бы об изменяемости времени». [20]
Так, например, в «Хождениях» игумена Даниила монастырь святого Саввы представлен весьма пустынным и безлюдным. «Жизни не чувствуется здесь еще и потому, что в монастыре описаны только захоронения святых отцов, и ни слова не сказано о здравствующих монахах. Даниилу удалось передать состояние вечно царящего здесь покоя».[21]
Точно так же «вечно царящий покой» воссоздается и в стихотворениях Н.Рубцова, связанных с образом Святой Руси. Вспомним, например, заключительные строки стихотворения «Шумит Катунь»:
В горах погаснет солнечный июнь,
Заснут во мгле печальные аилы,
Молчат цветы, безмолвствуют могилы,
И только слышно, как шумит Катунь…
Или в стихотворении «В святой обители природы» традиционный пейзаж («старушки, избы над рекой, незабываемые виды») соотносится с кладбищенским покоем; однако покой этот выражает не забытье или оставленность, но, напротив, высочайшее напряжение душевных сил, устремленность к небесам:
В пейзажном описании отсутствуют живые люди; такая безжизненность, в соединении с неподвижностью внешних реалий, является, как мы уже отметили, закономерностью аксиологической константы образа непреходящей Руси. Не менее важно и свойство устремленности видимого, материального, мира в бесконечность. В заключение хотелось бы напомнить стихотворение Н.Рубцова, в котором еще раз говорится о древности и вечности Руси:
Простые деревья вдоль грязной дороги оказываются «древними», «вечными» и «священными». Старинные избы на холмах, дороги и леса – все овеяно дыханием вечности, а в настоящем мгновении глубоким эхом звучит «глас веков».
Сказания древней старины, которые сначала лишь предчувствуются в шуме сосен или в шуме бурных речных вод («В старом парке», «Сосен шум»), претворяются в таинственные ночные видения («Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны…», «Видения на холме», «О Московском Кремле», «Шумит Катунь»), в дальнейшем, наконец, становятся зримой реальностью, воплотившимся чудом («Тихая моя Родина», «Тайна», «Душа хранит», «Ферапонтово» и др.). Исторические события не пропадают бесследно, но вновь и вновь возвращаются в таинственных видениях, а бессмертный свет звезд указывает на нетленную вечность самой древней Руси.
* Выступление на секции «Церковь и культура» XVIII Всемирного Русского Народного Собора
[1] Рубцов, Н.М. Сочинения: Прижизненные издания; Избранное / Н.М.Рубцов; сост. Н.И.Дорошенко. – М.: Российский писатель, 2006. – С. 355
В дальнейшем в тексте после цитат стихов Н.Рубцова указаны страницы по этому изданию.
[2] Рубцов, Н.М. Собр. соч.: В 3 т. / Н.М.Рубцов; сост., вступ. ст., примеч. В.Д.Зинченко. – М.: Терра, 2000. – Т. 3. – С. 315.
[3] Коняев, Н.М. Николай Рубцов. Ангел Родины / Н.М.Коняев. – М.: Алгоритм, 2007. – С. 120.
[8] Тихонравов, Н.С. Древняя русская литература / Н.С.Тихонравов // Н.С.Тихонравов. Сочинения: В 3 т. – Т. 1. – М.: Издание И.С.Сабашниковых, 1898. – С. 178.
[9] Клейн, И. Донец и Стикс (пограничная река между светом и тьмою в «Слове о полку Игореве») / И.Клейн // Культурное наследие Древней Руси (Истоки. Становление. Традиции). Сб. науч. статей. – М.: Наука, 1976. – С. 68.
[10] Лихачев, Д.С. Поэтика древнерусской литературы / Д.С.Лихачев. – М.: Наука, 1979. – С. 102.
[11] О, Русская земля! / Сост., авт. вступ. ст. и примеч. В.И.Грихин. – М.: Советская Россия, 1982. – С. 255 – 256.
[20] Ужанков, А.Н. Историческая поэтика древнерусской словесности. Генезис литературных формаций: Монография / А.Н.Ужанков. – М.: Изд-во Литературного института им. А.М.Горького, 2011. – С. 309.
