В речи, посвящённой 150-летию крестьянской реформы 19 февраля 1861 года, произнесённой 3 марта 2011 г., тогдашний президент Российской Федерации Д. А. Медведев высказал свою бессмертную фразу о том, что «свобода лучше, чем несвобода». Трудно найти человека, который бы не согласился с этими словами в общем и целом. Но поскольку многообъемлющее понятие «свобода» способно вместить самое разнообразное, зачастую противоположное содержание, то всякая декларация на тему «свободы» нуждается в конкретизации того, о чём именно идёт речь. Из выступления г-на Медведева становится понятно: его радует то, что «Александр II и его единомышленники отказались от традиционного уклада», что реформа «стимулировала переход к капиталистическим формам хозяйства», и в этом собственно и заключается «решающий шаг к развитию и свободе». Далее Дмитрий Анатольевич проводит аналогию между «модернизацией» России 1860-х гг. и той, которая проводится в нашей стране с начала 1990-х гг., устанавливает линию политического родства и преемственности между либеральными модернизаторами XIX века и реставраторами капитализма в нынешней России, недвусмысленно отождествляя себя с этой генеалогической линией: «Сегодня мы стараемся развивать демократические институты, модернизируем экономику и политическую систему, по сути, мы все продолжаем курс, проложенный полтора века назад».
Такое прямое и искреннее исповедание своих взглядов со стороны высокопоставленного политика – большая редкость в наши лукавые времена и заслуживает уважения, даже если мы этих взглядов не разделяем. Высказывания Д. А. Медведева о преемстве с либералами 1861 г. тем более удобны для развития темы, что нашему современнику отлично знакомы убеждения и деяния нынешних реформаторов (в том числе, и на собственной шкуре), а деяния эмансипаторов эпохи Царя-Освободителя уже подернулись романтической дымкой времени и покрылись наслоениями различных политических мифов. Эта линия родства и преемства послужит путеводной нитью для того, чтобы разобраться в том, эру какой именно свободы открыла в России реформа 1861 г.
И здесь перво-наперво всем нам следует ещё раз вспомнить простой и общеизвестный факт: освободительная реформа 1861 года, покончившая с крепостным правом, осуществлялась не народом, не многомиллионной крестьянской массой, мозолистой рукой сбрасывавшей с себя оковы рабства, а по инициативе элиты, руками элиты и тем способом, который, по разумению этой элиты, в наибольшей мере соответствовал её интересам. Под элитой применительно к середине XIX века подразумевается класс помещиков-душевладельцев и политическая верхушка, наполнявшая высшие правительственные учреждения и состоявшая по преимуществу из наиболее крупных, богатых и энергичных помещиков-душевладельцев во главе с наиболее крупным и богатым из них – Государем Императором Всероссийским. Таким образом, отмена крепостного права в 1861 году была произведена именно теми, кто и был главным бенефициарием крепостнической системы, что не может не наводить на определённые размышления.
Очевидно, правы те, кто ещё в XIX веке называл реформу 1861 г. «революцией сверху»: революцией – по глубине переворота в жизни страны, а «сверху» – по движущим силам, элитному характеру этого переворота. Едва ли случайно и то, что в бурном перестроечном 1989 году появилась книжечка карманного формата (но зато выпущенная 100-тысячным тиражом) популярного тогда кумира либеральной интеллигенции историка Натана Эйдельмана «Революция сверху в России», – книжечка, в которой реформа 1861 г. рекламировалась как наиболее успешный вариант освободительной революции сверху (в пику, разумеется, неправильной и плохой революции снизу в 1917 году). Эйдельман настойчиво внушал: «…в 1850-х требовалась и частично осуществилась коренная перестройка экономических отношений – от внерыночного, волевого, волевого, “палочного” механизма к рыночному», то же самое требуется и сейчас; «в 1850-х годах решалась проблема демократизации, на пути которой – бюрократия, самодержавие», та же самая задача стоит и в СССР. Ситуации типологически схожи, а значит – «у нас сейчас происходят крупные реформы, преобразования революционного характера, “революция сверху”». Для тех, кто не сразу усвоил, что такое горбачевская перестройка, Эйдельман повторяет ещё раз, выделяет жирным шрифтом и ставит восклицательный знак: «Назовём же вещи своими именами: революция сверху!»[1].
В унисон Эйдельману гремела одна из перестроечных валькирий Татьяна Заславская: «Предстоящее преобразование общественных отношений действительно трудно назвать иначе, как относительно бескровной и мирной (хотя в Сумгаите кровь пролилась) социальной революцией. Речь, следовательно, идёт о разработке стратегии управления не обычным, пусть сложным, эволюционным процессом, а революцией, в корне меняющей основные общественно-политические структуры, ведущей к резкому перераспределению власти, прав, обязанностей и свобод между классами, слоями и группами»[2].
Понятно, почему Эйдельман и другие прорабы перестройки настаивали именно на термине «революция», ведь никакие, даже самые крупные реформы не предполагают формационного перехода, изменения самой природы социальной системы, радикальной смены прежних отношений собственности, экспроприации и уничтожения целых общественных классов. А революции – сверху ли, снизу ли, – именно в этом и заключаются. Все знают, что в 1917 г. низы восстали против верхов, бедные свергли власть богатых, экспроприировали частных собственников, уничтожив главные классы бывших эксплуататорских элит и защищавшее их государство. По логике вещей получается, что эйдельмановские «революции сверху» – это восстание верхов против низов, богатых против бедных, экспроприация общественного богатства в пользу частных собственников, ликвидация властвующей элитой целых классов трудящихся. В ходе «революции сверху» конца 1980-х – начала 1990-х гг. у нас именно это и произошло: партийно-государственные «верхи», так называемая «номенклатура» осуществила формационный переход от социализма к капитализму, экспроприировала общенародную собственность «низов» в пользу частных владельцев, уничтожив попутно важнейшие классы трудящихся: колхозное крестьянство, высококвалифицированный рабочий класс, научно-техническую интеллигенцию (когнитариат).
Если же, как утверждает Эйдельман (и в чём мы с ним вполне согласны), «революции сверху» 1991 г. и 1861 г. типологически однородны, то, следовательно, в 1861 г. произошло такое же «восстание» богатых против бедных и экспроприация низов верхами. То есть если тогда и имело место какое-либо «освобождение», то речь, как и в 1991 г., может идти только об освобождении элиты от всяких моральных и политических обязательств перед народом и присвоении ею общенародной собственности.
Но разве освобождение от крепостной зависимости не является безусловным благом? Конечно, является, но только если смотреть на дореформенную Россию глазами, например, маркиза Астольфа де Кюстина, прославившегося своей книгой «Россия в 1839 году» (в некоторых русских переводах – «Николаевская Россия»). Этот потомок аристократического рода видел в России страну поголовных рабов и рабовладельцев, которые, в свою очередь, раболепно лижут сапоги коронованного Чингисхана (Николая I). Во времена «холодной войны» цэрэушные спецы по идеологическим диверсиям и советологи из Госдепа прямо отождествляли николаевскую Россию и советский строй, искусно прилепляя тем самым к советскому строю тщательно разработанную в течение 100 лет систему негативистских мифов о крепостном праве, кровавом самодержавии и т.п. «Даже если допустить, – писал, например, американский дипломат, долго работавший в СССР в 1940–1950-х гг., Джордж Кеннан, – что книга Кюстина оказалась далеко не лучшим произведением о России 1839 г., перед нами возникает необъяснимый феномен того, что она оказалась прекрасной, а, может быть, и лучшей книгой, показывающей Россию Иосифа Сталина, и далеко не худшей о России Брежнева и Косыгина. Нужно ли доказывать этот факт? (Действительно, зачем утруждать себя доказательствами: à laguerrecommeà laguerre. – И.Д.). Он был признан практически всеми, кто знал сталинскую Россию и читал хотя бы сокращённый вариант “России в 1839 году”. В ней показаны все столь знакомые черты сталинизма: абсолютная власть одного человека не только над делами, но и над мыслями людей; позорное единение раболепия снизу и жестокости сверху; абсолютное закрепощение и беспомощность народных масс; всеобщее молчание запуганных людей; шизофрения в отношениях с Западом (то есть нелепое, с точки зрения Кеннана, подозрение русских в кознях Запада против них, тогда как Запад желает им только добра – освобождения от крепостничества, тоталитаризма, и т.п. – И.Д.)…»[3].
Итак, николаевская Россия = сталинский СССР, и эйдельманам осталось только развить эту идею в концепцию «революция сверху» = перестройка, когда в конце 1980-х гг. им дали отмашку: пора.
Но обязаны ли мы смотреть на николаевскую Россию непременно глазами Кюстина, Кеннана или Эйдельмана? Очевидно, нет, в особенности учитывая тот факт, что все их разработки на русскую тему были частью стратегии холодной войны против России, включая перестройку 1985–1991 гг. как завершающую операцию подобной войны. И не вправе ли мы, оглядываясь назад, признать и «революцию сверху» 1856–1861 г. такой же перестройкой, а всё то, что происходило между Западом и Россией в предшествующие ей 40 лет после взятия русскими войсками Парижа в 1814 г., такой же «холодной войной», какая была начата против СССР после взятия Берлина Красной Армией в 1945 году?
Когда потерпел плачевное фиаско миродержавный (глобалистский) проект императора французской буржуазии Наполеона I, разгромленного русской армией, на Западе поняли, что прямой военной агрессией Россию сокрушить не удастся. Поэтому в промежутке между падением наполеоновской империи (1815) и Крымской войной (1853–1856) Запад продолжал вести идеологическую, психологическую и духовную войну против России. Это понимали наиболее чуткие и прозорливые русские люди того времени. Так, Ф. И. Тютчев (1803–1873) в своей записке «Россия и Революция» (1848), адресованной императору Николаю I, писал: «Уже давно в Европе существуют только две действительные силы: Революция и Россия. Эти две силы сегодня стоят друг против друга, а завтра, быть может, схватятся между собой. Между ними невозможны никакие соглашения и договоры. Жизнь одной из них означает смерть другой. От исхода борьбы между ними, величайшей борьбы, когда-либо виденной миром, зависит на века вся политическая и религиозная будущность человечества». Россия в этой борьбе выступает как «христианская держава», а русский народ как подлинный носитель духа Христова, и «не только вследствие православия своих верований», как замечает Тютчев, а «благодаря той способности к самоотречению и самопожертвованию, которая составляет как бы основу его нравственной природы». Противостоит России, этому Востоку Христа, революционный Запад, воплощающий «антихристианский дух» гордого самоутверждения. «Человеческое я, желающее зависеть лишь от самого себя, не признающее и не принимающее другого закона, кроме собственного волеизъявления, одним словом, человеческое я, заменяющее собою Бога», – вот новый символ веры западного просвещения, получивший моральную и юридическую санкцию благодаря Великой французской буржуазной революции 1789 года[4].
Отчего же западноевропейская цивилизация, великая и обильная, некогда славная своим христианским благочестием и святыми подвижниками, бывшая в Средневековье могучим бастионом христианства против натиска мусульман, обратилась к сатанинскому культу самоутверждения и своеволия, а православная Россия и в просвещенном XIX веке оставалась верной христианскому пути смирения и покаяния? Тут надо иметь в виду, что в качестве просто некоего учения, набора каких-то высказываний и текстов, христианство, как и любая другая идеология, остаётся прекраснодушной абстракцией, если эта идеология не укоренена в социальных и политических «структурах повседневности». Учение о благой жизни и сама благая жизнь не одно и то же. И если в своём житейском обиходе, в своих отношениях друг с другом по поводу хлеба насущного люди вынуждены действовать по законам рыночной конкуренции и борьбы за существование, то какого бы размера кресты они ни надевали на шеи, христианство в таком обществе может быть только декларативным и декоративным, а реальным будет волчий закон «войны всех против всех». Именно в такое декоративное христианство, христианство воскресной мессы и превратилось евангельское учение на буржуазном Западе в XIX столетии, когда буржуа в воскресный день, облачившись в праздничный сюртук, прослушивал в церкви проповедь о любви и братстве, растрогавшись, подавал копеечку нищему, а наутро в понедельник, вернувшись в свою банкирскую контору или бакалейную лавку, снова обращался в эксплуататора, упыря и мироеда, истово служа своему подлинному господину – Капиталу. И так до следующей воскресной мессы. Впрочем, и свои отношения с церковью, если он не порывал с нею совсем, западный буржуа переживал скорее как выгодное вложение в загробную ренту, нежели как путь преображения в нового человека и уподобления Христу.
Увы, нельзя одновременно «служить Богу и мамоне» (Мф. 6, 24). Либо – принципы Великой революции 1789 года, обещавшей всем свободу жить, как кому нравится, и равное право каждому быть тем, кем ему угодно, хотя бы и богом, если его банковский счёт ему это позволяет; либо – узкий путь христианского спасения, предлагающий единственную свободу быть рабом Божьим, творящим во всём Волю Его. Все слышали евангельскую проповедь, да не все восприняли: «много званных, но мало избранных» (Лк. 14, 24). Почему суть этой проповеди именно в России восприняли так глубоко и так крепко, что это позволило ей сделаться в средние века Святой Русью и даже в XIX веке сохранить в себе столько христианского духа, чтобы противостоять отпавшей и поклонившейся князю века сего Западной Европе?
Очевидно потому, что в России, помимо самого учения (разве европейцам было проповедано не то же самое учение?), оказались в наличие ещё какие-то важные социально-политические институты и «структуры повседневности», которые естественным образом прививали здесь людям навыки такой жизни, какую и предписывала своим последователям христианская доктрина. Одним из таких институтов, на чём настаивали славянофилы, была крестьянская поземельная община. Без многосотлетней выделки общинным бытом с его принудительными механизмами уравнительного перераспределения собственности, обязательной взаимопомощи и единогласия мирских приговоров русские никогда бы не смогли так прочно усвоить христианские добродетели равенства, единения-соборности, нестяжательства, терпения и самоотречения.
Вторым социально-политическим институтом в России, благоприятствовавшим укоренению христианства, являлась самодержавная власть, сильная и жёсткая, а подчас грозная и свирепая. Только такая власть и способна стать «удерживающей» от греха и соблазна всех «малых сих», оградить их от бесовских лукавств и козней. Начальник, по апостолу Павлу, недаром меч носит – он страшен для злых, а для добрых безобиден, ведь они и так держатся истинного пути спасения, пути отсечения греховных страстей и похотей. Однако многие ли обладают такой железной волей и такой способностью к самодисциплине, таким ясным разумением добра и зла, чтобы только собственными силами справиться со всем легионом погибельных искушений, беспрестанно атакующих душу изнутри и извне? История христианства показывает, что таких святых праведников единицы, что человеческая натура вообще «ко греху удобопревратна» и что одною только проповедью любви и добра оборонить стадо Христовых овец от расхищения волками немыслимо. Не только любовь, но и «страх Господень есть истинная премудрость» (Иов. 28, 28). Образ Страшного Суда, Божьего гнева и адских мук, быть может, спас для жизни вечной не меньше душ, чем приманка райских блаженств. «А за неимением страха Божия недурен страх Бисмарка, Муравьёва-Виленского и императора Николая»[5], – писал выдающийся русский консервативный мыслитель Константин Николаевич Леонтьев (1831–1891), подразумевая, что в апостасийном XIX столетии, когда религиозное чувство охладело в христианских сердцах и из них начало выползать «человеческое я, заменяющее собою Бога», хотя бы сильная рука авторитарного властителя, крутого администратора, самодержавного господина удержит человека от конечного разложения и обращения в бестию.
Допустимо ли рассматривать как такой же спасительно-удерживающий институт и крепостное право? С либеральной точки зрения, это, разумеется, кощунственно. Но ведь, с либеральной точки зрения, и само христианство с его моральными ограничениями и запретами есть невыносимое крепостное право, налагаемое на естественную человеческую витальность, подавляющее спонтанную свободу личности и загоняющее её самовыражение в рамки заданных свыше параметров. «Идея бога, – рассуждал знаменитый анархист М. А. Бакунин (1814–1876) в своей книге «Бог и государство», – есть самое решительное отрицание человеческой свободы и приводит неизбежно к рабству людей в теории и на практике… Если Бог есть, человек – раб»[6]. В XX веке эта немудрёная идея разлилась по свету целым морем психоаналитической литературы. А в переводе на язык современности (сейчас книг уже не читают) ту же идею выражает памятная гастроль Pussy Riot в Храме Христа Спасителя в феврале 2012 г.
Эмансипация только начинается с освобождения от крепостного права и разных других нестерпимых средневековых стеснений, в частности от ужасного гнёта общинных и цеховых корпораций. Продолжается она избавлением от авторитарных деспотов (королей и царей), желательно путём отрубания голов – для наглядности. Свергается с небесного престола и Господь всех господ, разумеется, вместе с отстрелом служителей Его культа. Но это далеко не конец эмансипации – у неё остаётся ещё непочатый край дел. Разве подавление и угнетение не нашло себе укромного прибежища в семье, во власти мужа и отца? Долой отца! А заодно и мать, недостаточно отзывчивую к капризам своих чад, ограничивающую их либеральное «хочу» всякими авторитарными «надо», – отныне и навсегда «запрещается запрещать», и пусть бдит за этим ювенальная юстиция. Не забудем и про веками подавляемый религиозными фанатиками-скопцами секс и запечатанную ангельскими печатями в темницах подсознания гомосексуальность, они тоже рвутся к свободе и раскрепощению. Давно пора их выпустить на волю и извиниться за причинённые неудобства.
Но и это ещё не всё. Революция-то перманентная, ибо врагов у «открытого общества» пруд пруди, и один из злейших – Разум (Логос). Ещё Макс Штирнер в трактате «Единственный и его собственность» (1844), одном из самых ранних манифестов постмодернизма, высказал догадку, что убийство Бога (Логоса) – это лишь первый шаг. Дело окончательного высвобождения эгоистического Я из рабских оков социума настоятельно требует уничтожения и всех маленьких логосов – истин и смыслов, навязываемых индивиду коллективистским гением сообществ в качестве универсальных и нормативных[7]. И действительно, разве Разум-Логос, или Единое философов, взыскующих Истины, от Платона и Аристотеля до Гегеля, не загоняет железной палкой человеческий дух в тиски разных обобщений, единств и соборностей? Разве аристотелевский Органон с его законом противоречия не лишает нас полной свободы выбора, ограничивая её беспощадным «или – или»? А кантовское «трансцендентальное единство апперцепции», то есть предустановленная (безальтернативная) и предельно жёсткая (самодержавная) цельность субъекта познания, без которой никакое познание вообще невозможно, разве не есть внутренний ГУЛАГ для мыслей, стремящихся распасться на фрагменты и разбежаться, как тараканы, в разные стороны? Всё это очень и очень нелиберально и в «открытом обществе» неприемлемо.
Вот каков он, этот пресловутый Разум-Логос, – коварнейший из всех деспотов, лишь прикрывающийся маской беспристрастия и объективности. Но профессиональных эмансипаторов никакие маски и уловки не могут обмануть, они «контру» нутром чуют и не хуже прокурора Вышинского разоблачают «Контрреволюцию науки» (название соответствующей книги известного либерального живоглота Ф. фон Хайека, изд. 1952, русск. пер. 2003), привлекают к ответу и подводят под высшую меру само дискурсивное мышление, то есть основанное на строгих логических законах и общеобязательных понятиях. А как же вы думали: ведь в таком мышлении тоже есть правила и нормы, ограничения и запреты, – всё это вопиюще антилиберально. А уж про научную истину, обладающую обобщающей универсальностью и принудительной силой (вдумайтесь: обобщающей и принудительной, – чистейший тоталитаризм!) и говорить нечего. Это самое натуральное ментальное крепостное право, почти что «боженька», протаскиваемый «в дивный новый мир» недобитыми контриками. Ход рассуждений разных хайеков и попперов предельно прост: сегодня эти метафизики, очкарики и доценты обобщают свои категории, а завтра, глядишь, примутся обобществлять чужую частную собственность, поднимут руку на «священную и неприкосновенную»…
Хайеки и попперы свято убеждены, что все закрепощающие человека социальные, политические и экономические структуры, загоняющие его в коллективные соборные единства и подчиняющие вышестоящим инстанциям (властям предержащим), коренятся в голове, – в интегральных категориях рассудка, в иерархии соподчинённых истин, вплоть до «идеи Бога» (Абсолютной Истины). Разрушить эти тотализирующие истины, раздробить содержание мышления на отдельные равнозначные и равноправные, хотя бы и противоречащие друг другу, утверждения (плюрализм), так же как рыночная экономика раздробляет общество на независимые и конкурирующие между собой человеческие атомы, – вот путь к окончательному освобождению от деспотизма и подавления.
«Воля к истине», – говорил Мишель Фуко о классической науке в 1970 г., – «имеет тенденцию оказывать на другие дискурсы своего рода давление и что-то вроде принудительного действия». Какие же это «другие дискурсы» подавляет научная «воля к истине»? Ну, например, дискурс педераста или шизофреника, дискурс проститутки или сатаниста, – в общем, всех тех, кого общепринятая наука и мораль (тоже претендующая на непреложную истинность) от лица универсалий разума и моральной нормы исключали как «ненормальных», репрессировали и угнетали. Но, напоминает Фуко, «эта воля к истине, как и другие системы исключения, опирается на институциональную поддержку: её укрепляет и одновременно воспроизводит целый пласт практик, таких, как педагогика, или таких, конечно же, как система книг, издательского дела, библиотек, таких, как научные сообщества в прежние времена или лаборатории сегодня»[8]. Понимаете теперь, что следует сделать со всеми этими явно «контрреволюционными» и тоталитарными «системами исключения» (книгами, библиотеками и пр.)? То-то же.
И неужто кто-то полагает, что наши реформаторы корёжат российскую науку и образование просто от недомыслия, по принципу «хотели, как лучше, а получилось, как всегда»? Да нет, они всё правильно делают, только имеют в виду не повышение качества и продуктивности научно-образовательной сферы, как думают простаки, – это давно неактуально. Их цель намного грандиознее: они борются с «контрреволюцией науки» ради торжества той «свободы», которая «лучше, чем несвобода».
Какова же, наконец, она, эта вожделенная «свобода», к которой мы должны прийти, раскрепостившись окончательно? И это досконально описано, особенно живописно в книге Ж. Делёза и Ф. Гваттари «Капитализм и шизофрения» (1972, русск. пер. 2007). Если кратко: авторы рассматривают историю традиционного докапиталистического общества как процесс поступательного кодирования нерасчленённого потока желаний, или «потока-шизы» (а естественный человек – «это желающая машина», шизофреник), то есть его закрепощения, фиксации и целенаправленной сублимации всевозможными религиозными табу и моральными запретами, авторитарными семейными и политическими институтами. Предел кодирования и отчуждения для «желающей машины» достигается в самую деспотическую эпоху – это, разумеется, христианское Средневековье. Капитализм открывает эпоху раскодирования желаний, то есть сброса всех тех препятствий, начиная с «идеи Бога» и кончая рациональным дискурсом, которые мешают свободной циркуляции «шизы». Ничем не регулируемые и даже ничем не мотивированные, абсолютно свободные и спонтанные потоки денег, информации, влечений, фекалий[9] должны слиться воедино, в «поток-шизу», обеспечивая снятие отчуждения и возвращения человека к его подавленной сущности шизика, неограниченно предоставленного собственному бреду… И будет ему счастье. Вот тут-то трансцендентальному единству апперцепции (целостности познающего субъекта), последнему из единств и универсалий, не дающих потокам желаний по своей воле гулять, и приходит конец. К чему теперь, при отсутствии познающего субъекта, вся эта контрреволюционная инфраструктура познания (библиотеки там всякие)? В печку их. Великая либеральная революция свершилась.
Это надо уяснить и запомнить: начинается всё с помпезно обставленного освобождения от крепостного права (или избавления от советского «тоталитаризма»), а заканчивается – закрытием районной библиотеки и научной лаборатории, ликвидацией «Галактики Гутенберга», растворением личности и апофеозом полностью раскрепощённого и раскодированного шизика.
Но вернёмся с метафизических высот к более прозаическим вещам. Шиза шизой, а материальный базис пока никто не отменял. Пора рассмотреть российское крепостное право как социально-экономическую систему. На какой же материальной основе возникла эта своеобразная система жизнеустройства? На очень и очень скудной основе аграрной культуры в зоне рискованного земледелия. В нечерноземном центре – ядре великорусской цивилизации – урожайность зерновых культур (ржи и ячменя, пшеница тут практически не вызревает) в Средние века колебалась от сам-друг (1:2) до сам-третей (1:3). В фундаментальном труде выдающегося современного русского историка академика РАН Л. В. Милова «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса» подробно воссозданы все те «структуры повседневности», которые позволяли выживать (именно о выживании могла идти речь в подобных экстремальных природно-климатических условиях) русскому земледельцу. Среди таких структур важнейшее место занимали крепостное право и поземельная община, которая, по мнению Л. В. Милова, выступала как незаменимый «компенсационный механизм выживания» в «обществе с минимальным объёмом совокупного прибавочного продукта, каким и была Россия». Этот «компенсационный механизм» обеспечивался в основном уравнительным перераспределением «совокупного прибавочного продукта» и гарантией равного доступа к единственному средству производства (земле), что исключало формирование института частной собственности на землю.
Но русские не просто выжили в крайне неблагоприятных обстоятельствах, они ещё и создали могущественнейшее государство, которое и само стало одним из факторов выживания и развития народа в борьбе уже не с природно-климатическими условиями, а с конкурирующими человеческими сообществами. Это могучее русское государство позволило последовательно разгромить и уничтожить в течение XV–XVIII вв. всех геополитических противников России: Золотую Орду, Речь Посполитую, Швецию, Османскую империю. А после разгрома и уничтожения Наполеоновской империи в начале XIX века Россия стала настоящей сверхдержавой, без позволения которой «ни одна пушка в Европе не смела выстрелить». Мы со школьных уроков истории привыкли к этому зрелищу поступательного возвышения Государства Российского от ничтожества мелких удельных княжеств, размазанных татаро-монгольским сапогом, до сверхдержавного величия и блеска необъятной Петербургской империи, раскинувшейся от Варшавы и Хельсинки до Сиэтла и Сан-Франциско. Поэтому перечисление ступеней, по которым восходила Россия к своему величию, тщательно вытирая ноги о штандарты поверженных врагов на каждой из этих ступеней, кажется нам банальным.
А между тем, это подлинное русское чудо всемирно-исторического масштаба! По вполне корректным научным выкладкам западных историков не то что сверхдержавы, а даже государства здесь вообще не должно было возникнуть. Один из них, американец Ричард Пайпс, специалист по России и русской истории (по-видимому, хороший, если его пригласили Совет по национальной безопасности при Рейгане), утверждает, что коэффициент урожайности 1:4 (сам-четвёрт) «это – минимальная урожайность, при которой имеет какой-то смысл заниматься хлебопашеством». То есть в России, где и в XIX веке средняя урожайность зерновых не превышала 1:3, уровень физиологического выживания, с точки зрения рационального западника, заниматься земледелием представлялось странной причудой. Но и урожайности 1:4 достаточно только, чтобы поесть досыта, а «цивилизация начинается лишь тогда, когда посеянное зерно воспроизводит себя о меньшей мере пятикратно», что и имело место в Западной Европе уже в XVI–XVII вв., а в Англии и Голландии – даже 1:10[10]. Таким образом, совокупный прибавочный продукт в сельском хозяйстве позволял в странах Западной Европы прокармливать не только самих крестьян, но и большое количество не занятых в земледелии лиц: тех, кто смотрел в подзорную трубу на звезды и высчитывал формулы орбит небесных светил; тех, кто снаряжал заморские экспедиции за золотом и рабами; тех, кто возводил громады готических соборов чуть ли не в каждой деревне; тех, кто лицедействовал на подмостках шекспировского театра, да и самого Шекспира в придачу. В общем, всех тех, кто создавал научно-технический, промышленный и культурный потенциал Западной Европы, которым она справедливо гордится. Оптимальные для продуктивного земледелия природно-климатические факторы, в конце концов, позволяли европейцам просто гораздо быстрее плодиться и размножаться, о чём красноречиво свидетельствуют демографические данные второй половины XVI века – как раз накануне введения в России крепостного права. В то время как население России в этот период оценивается примерно в 8 млн. человек, население Германии насчитывало 15 млн., Италии – 11-12 млн., Франции – 20 млн., Испании – 10-11 млн., Англии – 4-5 млн., Речи Посполитой – 11 млн., Османской империи – 25 млн.
Совершенно понятно, что соотношение демографического, экономического и технологического потенциала не оставляло России никаких шансов в борьбе за существование. Это отчётливо проявилось во второй половине XVI – начале XVII вв. Тяжелейшая Ливонская война (1558–1583), потребовавшая от русского государства напряжения всех сил и стоившая колоссальных потерь, закончилась поражением России, когда польский король Стефан Баторий нанял несколько тысяч профессиональных бойцов в Европе и сравнительно легко разбил русских воевод, засевших с войсками в крепостях. Вывести большую армию в поле и дать Стефану сражение русские уже не могли: истощение человеческих ресурсов достигло такого предела, что некем уже было заменить повыбитых ратных людей. Только героическая оборона Пскова от поляков (1581), где небольшому гарнизону помогало всё гражданское население, позволило Ивану Грозному заключить мир и избежать вторжения поляков в глубь страны. А пока на западных рубежах шли бои, вассал Османской империи крымский хан Девлет-Гирей в 1571 г. совершил рейд на Москву и сжёг дотла город, истребив за один день до 100 тысяч жителей (для сравнения – пресловутый опричный террор обошёлся в 4 тысячи жизней). И хотя через год войска хана были разгромлены под Москвой в битве при Молодях, было ясно, что ресурсов Государства Российского едва хватает на то, чтобы отбиваться от мелких гадин, но в противостоянии с великими державами того времени оно обречено на поражение. События Смутного времени начала XVII в., когда под вопросом оказалась сама национальная независимость России, ещё раз продемонстрировали, сколь опасно и уязвимо положение страны, имеющей огромную, но малозаселённую территорию с урожайностью, едва превышающей физиологический минимум, с редким населением, норовящим улизнуть от государева тягла на неконтролируемые украины – в казацкую сечь, на Дон или в заволжские леса. Получать какие-либо стабильные налоговые поступления в такой стране немыслимо (да налоги ведь тоже не сами собой собираются, для этого необходим многочисленный и разветвлённый аппарат чиновников, который все эти собранные налоги и сожрёт). Нанять на скудные средства казны армию профессиональных ландскнехтов, как это делали все европейские государи того времени, непосильно…
Одолеть геополитических конкурентов за счёт превосходства материальных ресурсов Россия, очевидно, была не в состоянии, их соотношение было катастрофически не в её пользу. Противопоставить им страна могла только какое-то нестандартное организационное решение, которое позволило бы при минимуме наличных средств иметь вооруженные силы, превосходящие армию любого европейского государства или даже коалиции государств (ведь России приходилось часто воевать сразу на несколько фронтов – против татар, поляков, шведов, турок). И такое решение было найдено.
Ещё в первые годы царствования Ивана Грозного началась широкая раздача служивым людям в условное владение поместий, доходы с которых позволяли им кормиться и являться в действующую армию «конными, людными и оружными». Такая практика позволила быстро нарастить численность войска почти без увеличения военного бюджета. Поместное дворянское ополчение надолго стало важнейшей и наиболее массовой составляющей вооруженных сил Российского Государства. Однако мелкое поместное землевладение (минимальный поместный оклад согласно Уложению о службе 1556 г. составлял 150 десятин, которые могли обрабатывать 8-10 крестьянских дворов) отличалось крайней нестабильностью. Пользуясь правом перехода в Юрьев день, крестьяне предпочитали перебираться во владения богатых бояр-вотчинников, где степень эксплуатации была намного ниже, или на церковные и монастырские земли, защищённые от государева тягла разными иммунитетами, «тарханными грамотами». В результате многие служивые люди оказывались без рабочих рук в своих поместьях и естественно не могли исполнять свой воинский долг. До крайности усугубилась эта проблема в последние годы изнурительной Ливонской войны: крестьяне массами сбегали от мобилизационных тягот на «украины» или на земли привилегированных собственников, и в армии обнаружился жесточайших дефицит боеготового личного состава. Мотивировочная часть многих указов и приговоров Земских соборов 1580–1590-х гг., отменяющих Юрьев день вкупе с урезанием всевозможных льгот крупных церковных и светских феодалов, пестрит сетованиями на «великую нужду и тощету воинских людей» и на «многое запустение за воинскими людьми в вотчинах их и поместьях» из-за крестьянского отхода.
Важно подчеркнуть этот момент: введение крепостного права не было каким-то изолированным актом, призванным ущемить интересы крестьян в пользу элит, оно вписывалось в общий политический курс на «закручивание гаек» и создание мобилизационной модели государства, в котором закрепощению подверглись все сословия без изъятия. Отныне все должны были нести бремя национальной обороны, «государева тягла». Аристократия (князья, бояре) и дворянство (служивые люди, дети боярские) обязаны пожизненной службой платить «налог кровью» на поле брани; крестьяне – обеспечивать их содержание. Ловили и били кнутом не только «беглых» крестьян, но и дворян, уклонявшихся от воинской службы. «Государевы богомольцы» с церковных и монастырских земель либо выставляли пропорциональное их размеру количество воинов, либо предоставляли соответствующую компенсацию казне натуральными и денежными повинностями. На посадских ремесленных людях лежали обязанности возводить и поновлять крепостные сооружения. Купечество своими капиталами обслуживало стратегические внешнеторговые и промышленные интересы государства. Регулярно составляемые опытными дьяками писцовые и дозорные книги с поразительной дотошностью описывали и учитывали каждый кирпичик, каждую лошадиную силу в домохозяйствах города и деревни, ибо, по понятиям того времени, каждый кирпичик должен не сам по себе существовать и в своё пузо поживать, а занимать положенное место в стройном ряду кирпичиков общей державной крепости. Это сейчас мы со всеми своими компьютерами не можем налоги собрать и финансовые потоки отследить, а в те былинные времена мимо ока государева дозорщика ни заяц не проскакивал, ни ворон не пролетал.
Показательно, что Соборное Уложение царя Алексея Михайловича 1649 г., которое считается историками актом окончательного введения в России крепостного права, не только кодифицировало нормы зависимости крестьян от землевладельцев, но и ликвидировало все налоговые оффшорные зоны (так называемые «белые слободы» в городах, принадлежавшие церковным и светским олигархам): «Которые слободы на Москве патриарши и митрополичи и владычни и монастырския и бояр и околничих и думных и ближних и всяких чинов людей, а в тех слободах живут торговые и ремесленые люди и всякими торговыми промыслы промышляют и лавками владеют, а государевых податей не платят и служеб не служат, и те все слободы со всеми людьми, которые в тех слободах живут, всех взяти за государя в тягло и в службы безлетно и бесповоротно»[11].
Надо заметить, что поместная система распространялась не только на военно-служилый класс, но и на весь бюрократический аппарат Московского Царства. В Соборном Уложении подробно описано, какие земельные оклады получают чиновники разных рангов за свою службу. Такой порядок обеспечивал колоссальную экономию казённых средств на содержание администрации.
Для иллюстрации приведём только один пример, который до сих пор вводит в ступор западных специалистов, не могущих понять, как такое вообще возможно. Когда Пётр I отвоевал Ливонию у шведов, он в 1718 г. приказал предоставить данные о расходах на содержание местного административного аппарата, которые несла шведская казна. Выяснилось, что управление провинцией в 50 тысяч кв. км обходилось шведской короне в такую же сумму денег, какую тратило русской правительство на управление всей империей размером в 15 миллионов кв. км! Такая потрясающая эффективность русской административной системы оказалась возможной только потому, что основной груз обязанностей по управлению населением, социальному контролю и регулированию ложился на самодеятельные структуры крестьянской общины и помещичьей крепостной вотчины. Даже в середине XIX века в России количество чиновников не превышало 12-13 человек на 10 тысяч населения, то есть пропорционально было в 3-4 раза меньше, чем в странах Западной Европы[12]. Эти факты решительно опровергают расхожий стереотип, сформированный художественной литературой, которая представляла дореформенную Россию прямо-таки облепленной, словно саранчой, ордой прожорливых чиновников. У одного Хлестакова, помнится, было 35 тысяч одних курьеров. Но правда заключается в том, что во времена Хлестакова, то есть в 1830-х гг., общее количество российских чиновников едва ли сильно превышало эту сакраментальную цифру в 35 тысяч (на 60 миллионов населения), а во времена апогея крепостничества, в 1796 г., необъятной империей управляли 15 тысяч чиновников (на 36 млн. населения)[13]. И неплохо справлялись.
После введения крепостного права в 1649 г. дела у Государства Российского резко пошли в гору. В 1653 г. Земский Собор объявляет о принятии царём Алексеем Михайловичем под свою «государскую высокую руку» украинского казачества и Запорожской Сечи. Разгорается неизбежная война России с Речью Посполитой, которая считала эту территорию своей. Война (1654–1667) заканчивается блестящей победой русских, возвращением Смоленска и Левобережной Украины с «матерью городов русских» – Киевом, 300 лет томившимся под иноверным католическим игом. Сын Алексея Михайловича, царь Пётр Великий довершает дело Ивана Грозного и отвоёвывает у шведов Ливонию и выход к Балтийскому морю. В XVIII веке России ещё дважды пришлось воевать со Швецией, а окончательно она была добита русскими в войне 1808–1809 гг., закончившейся присоединением к Российской империи Финляндии. Некогда могущественная Речь Посполитая уже к середине XVIII в. становится марионеткой в руках русских императоров и в конце столетия ликвидируется как независимое государство. Россия возвращает земли, населённые православными украинцами и белорусами, которые когда-то входили в состав Киевской Руси. В ряде войн XVIII – первой трети XIX вв. Российская держава ломает хребет могучей Османской империи и присоединяет к себе всё Северное Причерноморье, черноморское побережье Кавказа, Закавказье, уничтожив попутно известную «собаку» – крымского хана. В середине XVIII в. русские, будто играючи, разгромили самого Фридриха Великого, взяли Берлин (1760), да и вернули ему обратно: мол, на тебе, не плачь, мы это так – размялись просто, но вперёд – не шали.
Державная крепость Российского государства прошла жесточайшую проверку на прочность в ходе наполеоновских войн, доказавших духовную, политическую и военную несокрушимость России. Не будем забывать, что на Бородинском поле стояли насмерть крепостные мужики, а в бой их вели помещики-душевладельцы. И превосходство русской артиллерии над французской, во многом ставшее залогом победы над Наполеоном, было обеспечено подвижническими трудами «ярого крепостника» А. А. Аракчеева (1769–1834). Все помнят слова А. С. Пушкина о главных факторах победы в 1812 г.: «остервенение народа, Барклай, зима и русский Бог». Не пора ли нам добавить к ним и крепостное право как законодательную систему поголовного «государева тягла», веками прививавшую и знатным, и простым этику обязательной службы Родине от колыбели до могилы, этику жертвования личным ради общего? Или все свои великие победы Россия одерживала всегда «вопреки» – вопреки крепостному праву, вопреки «кровавому сталинскому режиму»?
Нам могут указать на то, что Манифест о вольности дворянства 1762 г. освободил помещиков об обязательной службы. Верно. Но только это мало отразилось на поведенческих стереотипах русского благородного сословия: оно уже не мыслило себя вне долга государевой службы. Этот долг вошёл неотъемлемой частью в кодекс чести российского дворянина, и на тех, кто уклонялся от военной или статской службы по каким бы то ни было соображениям, и через много десятилетий после Манифеста о дворянской вольности общество смотрело как на умственно неполноценных (например, на Чацкого)… Ни А. В. Суворов, ни П. А. Румянцев, ни М. И. Кутузов в 1762 г. не побежали, радостно задрав штаны, из армии, чтобы прохлаждаться в своих имениях или в Баден-Бадене. Потому что они были настоящие люди, выкованные крепостным правом и государевым тяглом, а не демобилизованные и деморализованные «желающие машины».
Мобилизационная модель на основе крепостного права позволила сконцентрировать крайне ограниченные ресурсы на важнейшем направлении – государственной обороне, дисциплинировать население, вырастить и воспитать железные кадры, способные решать любые задачи («Кадры решают всё»). Военное могущество крепостной России, ликвидация смертельных внешних угроз, гигантское расширение границ империи и максимальное отдаление их от сердца страны обеспечили безопасную и спокойную жизнь великорусскому центру, что очень быстро повлекло за собой демографический взрыв. За промежуток между 1750 и 1850 гг. население Российской империи выросло в 4 раза (с 17-18 млн. до 68 млн.). Учитывая, что примерно на 10 млн. это увеличение объясняется новыми территориальными приобретениями, тем не менее естественный прирост населения был огромен и превышал показатели любой европейской страны[14]. Уже к концу XVIII века Россия сделалась самым многолюдным государством Европы. Что же, и это произошло не благодаря крепостному праву, а вопреки? Может, оно и так. Может быть, это какой-то новый исторический закон «вопреки». Странно только, почему в 1991 г. вопреки горбачёвской перестройке СССР не победил Америку в холодной войне, и та не развалилась на 50 штатов? Или почему вопреки керенскому публичному дому 1917 года Россия не разгромила Германию в I Мировой войне и не водрузила свой гордый триколор над рейхстагом, как якобы вопреки сталинской тирании был водружен красный флаг над Берлином в 1945 году? Избирательно как-то действует это закон «вопреки». Жаль.
А всё-таки, что ни говори, в наших либеральных «вопрекистах» чувствуется глубоко запрятанный «русский дух»: в них словно бы оживает сказочный Емеля с его самоходной печкой и «щучьим велением». Этот Емеля всегда «в шоколаде», вопреки своей лени, глупости, вопреки самим законам природы. Но раскованно отдаваться «потокам желания», удовлетворяемых «по щучьему велению», и не быть через пять минут сожранным гиенами и термитами, можно только в сказочной (виртуальной) реальности. Те, кто ещё не ушёл в неё безвозвратно, должны понимать: чудес не бывает, керенщина и горбачёвщина (=духовная и политическая импотенция), под каким бы сладким либеральным соусом они ни подавались, всегда будут иметь один и тот же результат – поражение. «Слабых бьют», как точно выразился товарищ Сталин. «Таков уж закон эксплуататоров – бить отсталых и слабых. Волчий закон капитализма»[15].
Поэтому не стоит уподобляться легкомысленной дамочке, томно и изящно прогуливающейся с болонкой на верёвочке среди куртин в Летнем саду и размышляющей о том, как хорошо устроен мир Всеблагим Провидением! Как хорошо и приятно в лунную ночь вдыхать аромат роз, даже не задумываясь о том, что из-за кустов может выскочить татарин с арканом, пёс-рыцарь с удавочкой или ещё какая-нибудь секир-башка… Увы, история не променад в Летнем саду с душистыми розами и пушистыми болонками. И чтобы мы с вами наслаждались покоем под сенью струй, кто-то в зной и в стужу на дальнем кордоне должен сжимать винтовку или бердыш, пристально всматриваясь в тот берег: не изготовилась ли вражья стая перейти границу у реки. А чтобы эти незаметные герои могли охранять периметр, другие незаметные герои должны от зари до зари тянуть крепостную лямку на пашне, на заводе, в лаборатории и библиотеке, а в Кремле, в сталинском кабинете, до утра должен гореть свет… И все мы должны жить в построенной на костях поколений империи, – да, на костях, но построенной, и построенной крепко, и дающей выжить следующим поколениям в мире и безопасности.
Возможен ли другой путь, без «государева тягла», крепостного права, социалистической уравниловки и принудиловки? Конечно, возможен. История предоставила сравнительный эксперимент: когда в России вводили крепостные порядки, за океаном примерно в тех же широтах обитали свободолюбивые индейцы – гуроны, делавары и прочие. Они были настолько свободолюбивы, что не пожелали не то что крепостное право взвалить на себя, но и бремя хоть какой-нибудь государственности, предпочитая вольными стрелками бегать по лесам с улюлюканьем и молодецким посвистом. Прошло два столетия. И когда русские в Европе добивали остатки Великой армии Наполеона, белые люди в Америке добивали последних могикан, высушенные скальпы которых, развешанные над весёлым камельком, ещё долго навевали элегические размышления о «свободе» и «несвободе».
Да, могикане умерли свободными, а русские решили выжить во что бы то ни стало, хотя бы и в крепостной неволе. Будем жалеть об этом выборе наших предков?
Мы не пишем апологию крепостного права. Оно имеет полным-полно родимых пятен, которые тысячу раз уже изобличены и выставлены на позорище. Бессмысленно обсуждать риторический вопрос: что лучше – свобода или несвобода. Но оправданно ставить вопрос о том, что работает и даёт результат в конкретных исторических условиях, позволяя народу жить, размножаться и побеждать врагов, а что обрекает его на поражение и вымирание. Что значительнее на весах истории: утопленная собачка Му-Му или взятие русскими Парижа в 1814 году? Гений Пушкина, явление которого, по словам А. И. Герцена, стало возможным благодаря 200-летним оброкам крепостных крестьян его псковского имения, или украденная шинель Акакия Акакиевича?
Под истерические завывания о «слезинке ребёнка» мы проморгали СССР в 1991 г. Под такие же завывания и крокодиловы слёзы над собачьими трупиками расшатывалась державная мощь крепостной России. Если почитать некоторые популярные произведения русской литературы (А. Н. Радищева, Н. В. Гоголя, М. Е. Салтыкова-Щедрина), то может сложиться впечатление, будто русские помещики единственной и священной целью своей жизни почитали физическое истребление как можно большего числа крестьян, чтобы потом запродать их мёртвые души Дьяволу в лице Чичикова. И тогда вся 300-летняя история крепостной России предстаёт как жуткая сатанинская и садомазохистская оргия. К сожалению, именно эта донельзя утрированная картина и откладывается в массовом сознании, экстраполируется на другие эпохи российской истории и сливается в обобщённый образ России – «тысячелетней рабы» (Василий Гроссман)[16].
Если же обратиться от художественного вымысла к документам и фактам, к исследованиям серьёзных историков, то мы увидим совершенно другой образ типичного русского помещика. Почитаем, например, письма Александра Васильевича Суворова (1730–1800). Прославленный полководец владел несколькими поместьями в Новгородской и Владимирской губерниях. Постоянные отлучки по служебной надобности, участие в военных кампаниях за тридевять земель, боевые рейды и осадные сидения понуждали его управлять вотчинами посредством письменных распоряжений и указаний бурмистрам, а то и напрямую своим крепостным мужикам. Чего же требовал Александр Васильевич от них? Настойчиво призывает он к «соблюдению крестьянского здоровья и особливо малых детей» с помощью лекарств, гигиенических и карантинных мер, которые и описывает в подробностях. Крестьяне плохо заботились о малолетних детях, иногда намеренно простужали их: чем меньше лишних ртов, тем легче и вольготнее им жилось. Суворов грозит таковым ротозеям суровыми карами. Тем, кто имел маленьких детей, Суворов приказывал выдавать продовольственную помощь. Александр Васильевич кипит гневом, узнав, что у одного из крестьян всего одна корова осталась, и приказывает купить ему корову из барских средств: «Следовало бы старосту и весь мир оштрафовать за то, что допустили они Михайлу Иванова дожить до одной коровы. Но на сей раз в первые и в последние прощается».
Мужики должны усердно печься о размножении крупного рогатого скота, чтобы было вдоволь навозу (ну и молока), чтобы без унавоживания и вовсе не смели сеять, ибо проку от того нет никакого: что посеял, то и пожнёшь. Особенно заботился Суворов об уравнительной и справедливой раскладке повинностей: «Богатых и исправных крестьян и крестьян скудных различать и первым пособлять в податях и работах беднякам». А случится «у кого и неурожай, тех снабдевать миром». И снова подчёркивал: «Особливо почитать таких неимущих, у кого много малолетних детей. И того ради Михайле Иванову сверх коровы купить ещё из моих денег шапку в рубль». (Чем не программа для нашего правительства по преодолению демографического кризиса?).
Эту же цель сбережения и размножения народа преследовал запрет Суворова сдавать его крестьян в рекруты, даже самых негодных и захудалых, покупая вместо них на стороне охотников за деньги (половину платил барин, половину – крестьянский мир). А захудалых мужиков не исторгать из мира, а помогать им всем миром встать на ноги, социализироваться. Показателен в этом смысле конфликт Суворова со своими крестьянами по поводу одного бобыля, который отбился от рук и которого крестьянский мир хотел сдать в рекруты. Крестьяне жаловались на бобыля, что тот, мол, «никаких податей не платит, а шатается по сторонам, года по два и по три… и у него ничего нет, да и впредь ожидать от него нечего». Ответ Суворова был категоричен: «Бобыля отнюдь в рекруты не отдавать. Не надлежало дозволять ему бродить по сторонам. С получением сего в сей же мясоед этого бобыля женить и завести ему миром хозяйство. Буде же замешкаетесь, то я велю его женить на вашей первостатейной девице, а доколе он изправитца, ему пособлять миром во всём: завести ему дом, ложку, плошку, скотину и прочее».
И, разумеется, Александр Васильевич повелел в своих вотчинах «наистрожайше запретить варить браги»[17]. Вот оно – помещичье тиранство во всей своей красе!
Не будем идеализировать и Суворова: он радел и о собственной выгоде тоже. И эта выгода требовала, чтобы ни одно мужицкое домохозяйство не впало в нужду, не разорилось, не спилось, не вымерло с голодухи, при том что самим крестьянам часто было наплевать на соседскую беду. Помещик же, если он не хотел подмётку жевать и по миру ходить (а кто в здравом уме этого хочет?), был кровно заинтересован в том, чтобы его деревни были многолюдны, поля хорошо обработаны, мужики сыты, а их дети румяны, чтобы их куры неслись, а коровы телились. Это объективно. Суворов не был неким уникумом среди помещиков.
Накопленный российскими и советскими историками огромный фактический материал (особенно в упомянутой книге академика Л. В. Милова) однозначно свидетельствует о том, что большинство хозяев проводило в своих вотчинах такую же политику уравнительного перераспределения тягла, подмоги маломощным крестьянам за счёт богатых, поддержки общинных институтов, сбережения и умножения народа. Так, Артемий Петрович Волынский (1689–1740), видный государственный деятель, казнённый по навету при Анне Иоанновне, писал своим приказчикам в 1735 г.: «Чтоб умеренная была всем в равенстве пашня моя и их собственная крестьянская. И чтоб подати и доходы с них могли уравнительно плачены быть, дабы от неуравнения некоторые не приходили в скудость». Иван Иванович Шувалов в инструкции управляющему своего владимирского имения предписывал (1795 г.): «Землю уравнять так, чтобы одна деревня против другой не имела в излишестве земли». В другой помещичьей инструкции говорилось: «И смотреть накрепко, чтоб все в земле, в работе, в житье, достатке и исправности были равны, друг от друга безобидны».
Примечателен ещё один наказ Артемия Волынского своим управляющим: «По вся годы свидетельствовать бедных мужиков, от чего он обеднял, а ежели не от лености, не от пьянства припала ему скудость, – таких ссужать хлебом всяким». И ниже: «Тако же хотя которые от своего непотребства и от лености обнищали, и тех ссужать. Однако ж – с наказанием, дабы впредь даром хлеба есть не повадно было»[18]. Здесь, как и в случае с бедолагой-бобылём у помещика Суворова, не одна экономическая прагматика, но и христианская педагогика сказывается: павшего, хотя бы пьяницу и тунеядца, – подними, помоги, вразуми, а не извергай из социума как рыночно бесперспективного. Ведь общество и само отчасти виновато, что упустило человека, позволило ему деградировать.
Нельзя не упомянуть и ещё один характерный эпизод из истории взаимоотношений русских помещиков и русских крестьян, относящийся к первой половине XIX века и сообщённый Сергеем Тимофеевичем Аксаковым в его воспоминаниях об адмирале Александре Семёновиче Шишкове (1754–1841). Как пишет С. Т. Аксаков, Шишков владел имением с 300-ми душами крепостных в Тверской губернии, но «не брал с них ни копейки оброка. Многие из крестьян жили в Петербурге на заработках; они знали, что барин получал жалованье небольшое и жил слишком небогато. Разумеется, возвращаясь на побывку в деревню, они рассказывали про барина в своих семействах. Год случился неурожайный, и в Петербурге сделалась во всем большая дороговизна. В один день, поутру, докладывают Александру Семенычу, что к нему пришли его крестьяне и желают с ним переговорить. Это были выборные от всего села; поклонясь в ноги, один из них сказал, что “на мирской сходке положили и приказали им ехать к барину в Питер и сказать: что не берёшь-де ты с нас, вот уже десять лет, никакого оброку и живёшь одним царским жалованьем, что теперь в Питере дороговизна и жить тебе с семейством трудно; а потому не угодно ли тебе положить на нас за прежние льготные годы хоть по тысяче рублей, а впредь будем мы платить оброк, какой ты сам положишь; что мы, по твоей милости, слава богу, живем не бедно, и от оброка не разоримся”». В ответ «Шишков написал письмо, содержание которого состояло в том, что помещик благодарил весь мир за усердие, объявил, что надобности в деньгах, по милости царской, не имеет, и обещал, что когда ему понадобятся деньги, то ни у кого, кроме своих крестьян, денег не попросит… Впоследствии крестьяне упросили положить на них какой-нибудь оброк, говоря, что им совестно против других крестьян. Оброк был положен, разумеется, небольшой, да и тот собирался и употреблялся на их же собственные нужды. Вот как Шишков понимал помещичье право»[19].
Весь материал, собранный и введённый в научный оборот академиком Миловым и другими отечественными исследователями[20], убедительно показывает, между прочим, и то, что в сохранении и укреплении русской крестьянской общины, которую славянофилы справедливо считали социально-экономическим фундаментом Святой Руси и Народа-Богоносца, крепостное право сыграло существеннейшую роль. Вполне обоснованно предположить, что не будь на Руси крепостничества и прямой заинтересованности помещиков в поддержании общины, она могла бы разложиться ещё в XVIII веке. Но она продержалась до 1917 года, став фундаментом и мессианского советского проекта…
Достоин упоминания и ещё один многоговорящий факт. За весь период от крещения Руси до 1650 г. (то есть до установления в России крепостного права) было построено 420 каменных храмов, а за примерно 200 лет крепостничества (1651–1866) возведено 7679 храмов (или 95 %)[21]. И кто же их строил? В деревнях и сёлах почти исключительно помещики. Вот, например, как писал А. В. Суворов своему приказчику в 1784 г.: «Ведай, что денег у меня нет; а есть долг, и год целый я тратился на церкви»[22].
Конечно, и среди помещиков чисто статистически могли и должны были попадаться живодёры. Но живодёрствовать они могли только до первого чисто случайно упавшего с крыши кирпича или до первого ночного пожара – что поделаешь, деревянная Русь. А что дверь в барскую спальню оказалась завалена шкафом, – так то сам барин приказамши, оченно темноты боялись, оттого и забаррикадировались… Или вот, к примеру, отец известного романиста Достоевского, Михаил Андреевич, блаженной памяти, мужиков сёк почём зря и какие-то излишние игривости проявлял насчёт крепостных девок, так, представьте себе, в один прекрасный день поскользнулся, упал, и дух из него вон. Следователи понаехали, да так ничего и не сыскали. Апоплексический удар-с. Memento mori. А вот ещё сожительница великого и ужасного графа А. А. Аракчеева, Настасья Минкина, уж на что баба боевая была и крестьян, бывало, в бараний рог скручивала, а и её дворовые мужички ножичком по горлышку чик – и адьё. И самого грозного графа Алексея Андреевича не побоялись, окаянные! Бедовый народ.
Так что не будем представлять себе крепостного крестьянина в виде беззащитной жертвы разнузданного маньяка-помещика, горлицей в когтях у коршуна. Русский мужик за себя всегда постоять умел и любому «дикому помещику» мог дать укорот. Суворовские «чудо-богатыри», которые гоняли Наполеона и Фридриха Великого по всей Европе, они ж не с Луны свалились, а из крепостной деревни вышли. И такой-то народ с каким-нибудь малахольным упырём Плюшкиным не сумел бы управиться?!
Да, формально крестьяне были несвободны, но, как заметил Д. И. Фонвизин (1745–1792), побывавши во Франции (1778), следует «различать вольность по праву от действительной вольности». «Наш народ, – писал Фонвизин, – не имеет первой, но последней во многом наслаждается. Напротив того, французы, имея право вольности, живут в сущем рабстве». Происходит сие оттого, что хотя «первое право каждого француза есть вольность, но истинное его состояние есть рабство, ибо бедный человек не может снискивать своего пропитания иначе, чем рабскою работою, а если захочет пользоваться драгоценною своею вольностию, то должен будет умереть с голоду». В России же крепостных крестьян, в отличие от западных батраков и пролетариев, помещик не имел права согнать с земли и лишить их средств к существованию, что было закреплено ещё в Соборном Уложении 1649 г. (глава XV, статья 3). Потому-то, заключал Фонвизин, «сравнивая наших крестьян в лучших местах с тамошними, нахожу, беспристрастно судя, состояние наших несравненно счастливейшим»[23].
А. С. Пушкин в полемике своей с Радищевым мнение Фонвизина всецело поддержал[24]. Такого же мнения придерживался и антипод Пушкина, управляющий III Отделением Леонтий Васильевич Дубельт (1792–1862). Размышляя о причинах революционных смут в Западной Европе (1848), он писал в своём дневнике: «Отчего блажат французы и прочие западные народы? Отчего блажат и кто блажит? Не чернь ли, которая вся состоит из работников? а почему она блажит? не оттого ли, что им есть хочется и есть нечего? Оттого, что у них земли нет, – вот и вся история. Отними и у нас крестьян и дай им свободу, и у нас через несколько лет то же будет. Теперь русскому мужичку, если его никто не подстрекает, бунтовать некогда и незачем. У него своя полоса, оттого есть забота и постоянная надежда, что он не умрёт с голоду. У него свой тёплый угол, своя семья, своя корова, лошадки, овцы, свой огород, своё хозяйство, и если он не дурак, а между русскими совершенных дураков не много, то он может блаженствовать в своем быту, даже хоть он и помещичий. Ему и блажь в голову нейдёт, потому что блажить некогда. Летом обрабатывает он землю, зимою на стороне добывает копейку, и, куда бы ни пошел, везде спокоен, потому что у него есть угол и семья, и все его чувства и мысли стремятся под родной кров, где живёт всё, что ему мило и дорого, где его всегда примут с радостию и любовию. – Дай ему свободу, он сначала и обрадуется, но потом что выйдет: или помещик его прогонит, или он сам, потеряв голову от магического слова “свобода”, захочет попытать счастия в другом месте; пойдёт шататься по городам, где потеряет свою святую, деревенскую нравственность, – и погибнет, и сделается то же француз. Человек редко предвидит свое будущее; – вот свободный народ дойдёт до того, что, искавши лучшего, останется без кола и двора, как иностранный работник. Что же выйдет из этого? Все нахлынут в города да на фабрики; сперва, может быть, от этого фабрикам и будет выгодно, но земли будет обрабатывать некому, – а как большая её часть пролежит впусте, тогда, разумеется, и на фабриках будет есть нечего. Между тем работник, который оставил свой крестьянский быт, не в состоянии жениться и содержать жену и детей; оттого он живёт холостым и живёт беззаконно, отчего исчезает нравственность во всей массе народа. От безнравственности до безбожия один только шаг. Тут делается всему голова собственный эгоизм; хочу есть становится первым законом; а чтобы можно было поесть, хоть весь мир долой! Таковы постепенные причины французских и европейских беспорядков, и если Россия цела, так именно потому, что она не свободна»[25].
Дубельт выражал вполне официальную точку зрения правительства Николая I. Однако уже в начале XIX века в России начали поднимать голову те представители элиты, которых такое положение не утраивало. В 1802 г. карьерный бюрократ М. М. Сперанский в специальной аналитической записке для императора Александра I внушал: «Я нахожу в России два состояния: рабы государевы и рабы помещичьи. Первые называются свободными только в отношении ко вторым, действительно же свободных людей в России нет»[26]. Либеральная риторика пришлась по душе императору. Очень скоро Сперанский сделался буквально правой рукой Александра I и лихорадочно принялся за составление всевозможных преобразовательных проектов. Согласно замыслам Сперанского, Россия должна была превратиться в конституционную монархию с разделением властей, с выборами в парламент (ограниченными, впрочем, от участия подлого люда высоким имущественным цензом), с мужиком, освобождённым от крепостного права (и от земли, разумеется, тоже). В общем, как в прогрессивной наполеоновской Франции. Проекты Сперанского яростно раскритиковал в своей «Записке о древней и новой России» (1811) Н. М. Карамзин, доказывавший, что упразднение самодержавной власти приведёт к развалу России, а безземельное «освобождение» мужика резко обрушит уровень его благосостояния и невиданно обострит социальные противоречия в стране. Как французский агент влияния, Сперанский был вышвырнут из правительства накануне нашествия Наполеона в 1812 г.
Новый либеральный подъём в России был связан с движением декабристов. Нет необходимости входить в подробности истории этого движения: о декабристах создана уже необъятная литература. Но не будет лишним ещё раз напомнить, что все участники заговора принадлежали к привилегированной дворянской элите и выражали интересы, как минимум, значительной части этой элиты. Поэтому и ставку они делали на верхушечный переворот, а не на народную революцию. Взгляды и устремления их в целом не выходили за рамки программы Сперанского (кроме разве что П. И. Пестеля). Естественно, что в случае захвата власти и возможного цареубийства декабристы предполагали ввести в своё Временное правительство в ряду других видных царских сановников и М. М. Сперанского. Поэтому Натан Эйдельман имел все основания рассматривать деятельность как Сперанского, так и декабристов в рамках единого проекта «революции сверху». То, что эта революция стала бы буржуазной, ни у кого не вызывает сомнения.
Остановимся на фигуре одного из главных идеологов декабризма, а также одного из наиболее умных и хитрых масонов, имевших широчайшие связи как на Западе, так и в российском истеблишменте. Речь идёт о Николае Ивановиче Тургеневе (1789–1871). Он был «потомственным масоном», сыном члена ордена розенкрейцеров И. П. Тургенева, собрата известного просветителя Н. И. Новикова. В 1811 г. Н. И. Тургенев окончил Гёттингенский университет в Германии и вернулся оттуда большим поклонником политэкономии Адама Смита, отца рыночного фундаментализма (позволительно будет сравнить его с позднесоветскими «чикагскими мальчиками», возвращавшимися со стажировок в западных университетах восторженными фанатиками рынка). Затем наш герой сделал неплохую чиновную карьеру, занимал влиятельные должности статс-секретаря департамента экономии Государственного Совета и начальника канцелярии Министерства Финансов. Н. И. Тургенев был действительно «великий эконом», в 1818 г. он опубликовал любопытный опус под названием «Опыт теории налогов», в котором доказывал преимущества неограниченной свободы торговли и предпринимательства, ратовал за решительную отмену таможенных пошлин, в общем, проповедовал, как говорили в те времена, фритредерство. «Если бы я был правителем, – мечтал Тургенев, – то я бы дал следующие предписания моим уполномоченным: 1. Тем, кои должны управлять промышленностью: «не мешайте никому искать своей прибыли так, как он хочет». 2. Наблюдающим за порядком торговли: пропускай всё, не останавливай ничего. Одним словом: laissez faire, laissez passer, и мои полномочные были бы самые лучшие правители, если бы ничем не управляли»[27]. Сегодня это соответствовало бы воспеванию Вашингтонского консенсуса, ВТО, требованию минимизации государства и беспрепятственных трансграничных потоков капитала, товаров, рабочей силы (ну и «потока-шизы», конечно). В общем, «только рынок, только свободное движение спроса и предложения», «подлинный, ничем не стесняемый рынок»[28] (это уже не Николай Тургенев, а Николай Шмелёв в 1988 г., помните такого прораба перестройки?).
В 1819 г. по наущению Тургенева и его единомышленников в правительстве был введён в действие либеральный таможенный тариф, сокративший пошлины до минимума и открывавший Россию мировому рынку. Последствия были катастрофическими. За пару лет новый тариф едва не разорил дотла всю русскую промышленность, да и саму казну, лишившуюся огромных таможенных доходов. Эксперимент пришлось быстренько свернуть: в 1822 г. протекционистский тариф был восстановлен, а заодно были запрещены и объявлены вне закона все масонские ложи в России.
Н. И. Тургенев принимал деятельное участие в заговоре декабристов, но за год до восстания 14 декабря 1825 г. успел выехать за границу, якобы для поправления здоровья. Это позволило ему избежать последовавших за разгромом восстания репрессий[29], однако надолго превратило в вынужденного эмигранта (декабристы были амнистированы только при Александре II в 1856 г.). Тургенев был одним из первых теоретиков капиталистической «революции сверху» (она же – перестройка). В своих дневниковых записях за 1816 г. он выразил самую её сокровенную суть: «Всё в России должно быть сделано правительством; ничто самим народом. Если правительство ничего не будет делать, то всё должно быть предоставлено времени, ничто народу»[30]. Ему безразлично было, какое правительство проведёт либеральные преобразования сверху: он работал в администрации Александра I, одновременно сотрудничал с готовившими государственный переворот декабристами, в эмиграции продолжал давать советы русскому правительству о том, как реформировать Россию, и при Александре II к нему вновь стали прислушиваться.
В чём же заключалась реформаторская программа Н. И. Тургенева? А в очень простом практическом соображении: «Я подсчитал, – писал он, – что земля в Симбирской губернии, которой владеет моя семья, приносила бы вдвое или даже втрое больше дохода, если бы не было крепостных, которым для их собственных нужд отдана большая её часть; земля же оставшаяся за помещиком, обрабатывалась ими очень плохо… Сдавая то же количество земли в аренду пришлым крестьянам, мы получили бы по крайней мере втрое больше… В таком же положении находится множество других помещиков, знающих, что извлекли бы гораздо больше дохода из своих земель, если бы могли отделаться от населяющих их крепостных»[31].
Поучительно сравнить эти рассуждения с тем, что писали прорабы перестройки в конце 1980-х гг.: «Закрытие убыточных предприятий, освобождение хозяйственных организаций от излишних кадров, готовность многих трудовых коллективов выполнять тот же или больший объём работы меньшим числом рук неизбежно приведут к необходимости увольнения части работников. Это – органический результат перестройки, та социальная плата, которой приходится компенсировать ускорение социально-экономического развития страны, преодоления нашей отсталости»[32]. Это Т. И. Заславская, 1988 год, сборник с угрожающим названием «Иного не дано».
Стремясь проверить на практике теоретические выкладки, некоторые помещики даже производили натурные эксперименты. Половину своей земли они обрабатывали по-старому, руками крепостных, а вторую половину по-капиталистически – трудом наёмных батраков. Выходило действительно примерно в 3 раза выгоднее[33]. (Не так ли и в 1960-х гг. хитроумные либерманы начали экспериментировать с хозрасчётом и самоокупаемостью, демонстрируя неэффективность советской плановой экономики?). В 1840-е годы валом пошли статьи в разных экономических журналах на тему «Охота пуще неволи», где доказывалось, что один наёмный работник за плату сделает в день больше, чем четверо ленивых и избалованных крепостных, труд которых, якобы даровой, на самом деле обходится помещику огромной упущенной выгодой. Н. И. Тургенев искренне сокрушался: «Русский помещик имеет не только права в отношении своих крепостных, но и обязанности, возложенные на него законом. Например, он официально обязан кормить их, когда им нечего есть; он не может изгнать их всех со своих земель. Таким образом, само его право на землю до известной степени ограничено условиями»[34]. Да уж, с такой-то обузой разве можно сделать настоящий бизнес?!
Итак, чтобы получать в 3 раза больше дохода, надо освободить крепостных. Некоторые помещики попытались так сделать. Например, декабрист И. Д. Якушкин в 1819 г. собрал своих крестьян на сход и объявил им эту хорошую новость: «Они слушали меня со вниманием, – вспоминал он, – и наконец спросили: “Земля, которою мы теперь владеем, будет принадлежать нам или нет?”. Я им отвечал, что земля будет принадлежать мне, но что они будут властны её нанимать у меня. “Ну так, батюшка, оставайся всё по-старому: мы ваши, а земля наша”. Напрасно я старался им объяснить всю выгоду независимости, которую им доставит освобождение. Русский крестьянин не допускает возможности, чтобы у него не было хоть клока земли, которую он пахал бы для себя собственно»[35]. Что ж, русские крестьяне известны своей темнотой и невежеством и непониманием прелестей рыночной свободы.
Тогда Якушкин решил против воли крестьян избавиться от них официальным путём, обратившись в казённые органы. Однако там ему популярно объяснили, что его чичиковская негоция не пройдёт, поскольку противоречит законам Российской империи, в частности закону о вольных хлебопашцах (1803), согласно которому отпускаемые помещиком на волю крестьяне должны получить от него столько пахотной земли, сколько необходимо для их пропитания и уплаты налогов государству. Поскольку же «помещик Якушкин уступает 121 душе крестьян всей вообще земли только 27 десятин, то по таковому количеству крестьяне могут быть без пропитания и к платежу государственных податей безнадежны», – говорилось в докладе МВД по этому поводу[36]. В просьбе Якушкину было отказано. Таким образом, крепостническое государство, хотя бы в отдельных, но весьма существенных вопросах стояло на страже крестьянских интересов и защищало их от наглой экспроприации со стороны либеральных помещиков.
Из этого происшествия, видимо, и возникла у декабристов идея о государственном перевороте: уж больно нецивилизованный этот царский режим, обирать ближнего легально не дают, сатрапы!
То, что мечта либерального помещика об увеличении втрое доходов означала жестокую экспроприацию крестьян, очевидно: тройное увеличение доходов при наличном типе землепользования могло быть достигнуто только сгоном 2/3 крестьян с земли и пропорциональной интенсификацией труда оставшейся 1/3, то есть предельным ужесточением эксплуатации. При применении помещиком машин и рациональной агротехники, выкинутых за борт крестьян оказалось бы уже не 2/3, а 5/6. Что ожидало этих выкинутых с земли крестьян, было уже достаточно известно из истории передовой страны капитализма Англии: голодная смерть, смерть на виселице за бродяжничество, каторжные работные дома, бегство от всего этого ада в заокеанские колонии, тоже в большинстве своём далеко не райские местечки. Теоретически часть безземельного пролетариата могла бы поглотить отечественная мануфактурная и фабрично-заводская промышленность, но тогда правительство, чтобы насадить промышленность в сельскохозяйственной стране, обязано было бы вводить драконовские ввозные пошлины на мануфактурные изделия, и все сливки от экспроприации мужика и тройного увеличения доходов слизнули бы местные индустриалы, а аграрии остались бы с носом.
Тургенев был достаточно умён, чтобы это понимать, недаром он был таким ярым фритредером. И впрямь: мало урезать издержки (крестьянские души) и получить в 3 раза больше товарного хлеба, надо его ещё куда-то сбыть. На внутреннем рынке, где 95 % работающего населения производит тот же хлеб, сбыть его кому-либо немыслимо. Остаётся внешний рынок – развитые промышленные страны, пережившие урбанизацию и нуждавшиеся в привозном продовольствии, типа Англии. Но чтобы вас пустили на английский рынок, придётся открыть свой – для беспошлинного сбыта английских фабрикатов, что гарантированно означает мгновенную смерть русской промышленности, зато обеспечивает тургеневым и якушкиным тройной рост доходов от их плантаций. Тургенев так прямо писал в 1818 г., что ни под каким видом «не дóлжно ограничивать ввоза иностранных произведений, и не дóлжно в замену оных ободрять перерабатывание собственных и для того заводить фабрики и мануфактуры»[37]. Действительно – зачем, когда в Англии уже давно всё-всё производится, намного качественнее и дешевле, и нам гораздо проще будет продать свой хлеб и купить всё, что нам нужно, за границей, чем корячиться с собственной промышленностью.
В итоге вырисовывается вполне узнаваемая картина экономической модели России как сырьевого придатка развитого Запада: продаём хлеб (сегодня – энергоносители), покупаем всё остальное. Заметим, что в условиях энергетического баланса начала XIX века, когда в народном хозяйстве и транспорте даже промышленно развитых стран физический мускульный труд людей и животных играл ещё огромную роль, хлеб и зерно вполне могут рассматриваться как важнейший энергоноситель. Именно поэтому в XIX столетии вокруг экспортно-импортных потоков хлеба кипели такие страсти и в Европе, и в России, а колебания индексов хлебных цен имели для мировой экономики и политики такое же значение, как показатели нефтяных бирж сегодня.
И наверняка первая мысль о нашей перестройке («революции сверху») где-то в начале 1970-х гг. вошла в головы некоторых представителей партийно-номенклатурной элиты, когда они, подобно Н. И. Тургеневу, «подсчитали», что если сбросить с нефтегазовой трубы советскую промышленность, ВПК и социалку заодно с 2/3 населения, то можно поиметь двойной, тройной и даже (ой!) десятикратный доход. И зажёгся в глазах шальной огонёк, и от этого огонька сгорел СССР…
14 декабря 1825 года тогдашние гайдары и чубайсы, вышедшие на Сенатскую площадь, были размётаны картечью (китайские товарищи точно так же поступили в 1989 г. на площади Тяньаньмэнь). Россия на 30-летие николаевского царствования осталась «закрытым обществом» с крепостным правом, с авторитарной вертикалью власти, с защищённым высочайшими протекционистскими тарифами внутренним рынком, с самостоятельной финансовой системой.
Но если внутренние наши либерализаторы получили хорошенький отлуп, то внешние никуда не делись. И в Лондоне, куда сбежал Н. И. Тургенев (куда ж ещё бежать опальному реформатору?), у него нашлось множество единомышленников – фритредеров-глобалистов. Британия в те времена стремительно становилась «мастерской мира», наиболее могущественной страной машинной индустрии, а Лондон – всемирным промышленным и финансовым центром. Перед английской буржуазией остро стоял вопрос об экспансии на внешние рынки. Отсюда – бесконечные колониальные захваты и жестокие империалистические войны с конкурирующими державами (таковой была, в частности, война против наполеоновской Франции). Секрет патологической агрессивности капитализма прост. Ссудный процент, представляющий собой как бы геном капитализма, его ДНК, изначально понуждает всех вовлечённых в его орбиту к расширенному воспроизводству. То есть если ты взял деньги под проценты (деньги иначе не даются в рыночной экономике, где они служат не средством обмена, а представляют собою кредитные обязательства), и должен вместо 100 рублей отдать через год, допустим, 150 рублей, что это означает? Это означает, что тебе необходимо увеличить интенсивность своего годового труда ровно наполовину, или же втянуть в этот оборот чей-то ещё труд, например, нанять работников и заплатить им из полученных денег, переложив тем самым на их плечи часть кредитных обязательств. Само собой, придётся вовлечь в эксплуатацию дополнительные материальные ресурсы, полезные ископаемые, силы природы – воды, почвы, ветра, пара и т.д. Фактически, конечно, в последние 200 капиталистических лет речь идёт о безвозмездном расхищении природных богатств планеты, но что поделать – кто-то в этой кредитной цепочке должен оказаться крайним. И ежегодно количество подключаемых к обороту ресурсов (трудовых, сырьевых и прочих) должно снова возрастать наполовину. Иначе ссудному проценту – капут, капиталу – каюк, рыночной экономике – крышка. Капитализм, следовательно, по самой своей сути, есть банальная пирамида, компания МММ, разросшаяся до глобальных масштабов. Перманентное расширение для него залог существования, остановка – смерть. Этот горшочек не может не варить. Эта раковая опухоль обречена разрастаться до бесконечности, потому что в самом её геноме (ссудном проценте) заложена безумная программа ненасытной алчности и «бредовый идеал безграничного расширения»[38].
Поэтому с самого начала капитализм проявлял неукротимую тягу к экспансии и колонизации. Сперва под его воздействием разрушались самодостаточные экономические структуры (общинные, цеховые) в самой колыбели капитализма – Англии. Ликвидировалось традиционное право на землю, и она обращалась в товар, сгонялись со своих наделов крестьяне, осваивалась капиталом их рабочая сила, тоже превращённая в рыночный товар. Невостребованные рынком аборигены становились социальным шлаком, человеческим мусором (пауперами) – и отправлялись на помойку. Эта операция называется «первоначальным накоплением» и прекрасно описана в «Капитале» Карла Маркса. Произведение такой операции, причём самыми негуманными способами, совершенно необходимо для втягивания людей в денежную (рыночную) экономику. Чтобы заставить человека жить денежным обменом, то есть на кредит под 50 % годовых, надо сначала «отделить» его от средств производства, то есть лишить его любых независимых (безденежных) источников существования, которыми он располагает в рамках так называемой «натуральной» экономики. В традиционном обществе речь обыкновенно идёт о лишении крестьян права владения землёй, но не только. В СССР произошло изъятие всей «общенародной собственности», включая гигантский промышленный потенциал.
По окончании этой операции (внутренней колонизации) у себя в стране английскому капитализму ничего не оставалось, как приступить к всасыванию и поглощению внешних ресурсов в любой точке мира, где удавалось взломать защитные барьеры традиционных обществ. При этом методы колонизации «своих» и «чужих» сообществ ничем не отличались. Капиталу, понятное дело, любые сантименты глубоко чужды: ничего личного, только бизнес.
Карл Поланьи в книге «Великая трансформация» (1944) так описывает стандартную технику колонизации: «Первым новшеством, которым белый человек обогатил чёрного человека, стало главным образом практическое ознакомление последнего с бичом голода и с великой его пользой. Колонисты, к примеру, могут принять решение вырубить все хлебные деревья в округе, чтобы создать искусственную нехватку пищи, или же ввести налог на хижины, чтобы принудить туземцев продавать свой труд», принудить их «к отказу от традиционной культуры и таким образом заставить их приспосабливаться к методам рыночной экономики, т. е. работать за плату и приобретать необходимые товары на рынке». В результате «некоторые туземные племена, например, кафры, а также те, кто переселился в города, полностью утратили унаследованные от предков добродетели, превратившись в жалкую и беспомощную толпу». И вот «теперь мы встречаем среди них бездельников, воров, попрошаек и даже проституток (занятие совершенно неведомое им прежде)». Аналогичным способом народы втягивались в водоворот рыночного хозяйства и в самой Европе: «Распространение рыночной экономики разрушало традиционную структуру крестьянского мира, сельскую общину, семью, старинные формы землевладения, нормы и обычаи, удерживавшие человеческую жизнь в рамках культурного поля». Вполне закономерно, что и в Англии «к началу 1830-х гг. социальная катастрофа простого народа была столь же полной, как у современных кафров»[39].
К середине XIX века у британской короны уже имелась обширная колониальная империя, самой крупной и дорогой жемчужиной в которой была Индия, но английский капитал требовал большего. В 1846 г. английский парламент под напором манчестерских промышленных магнатов отменил так называемые «хлебные законы», то есть протекционистские пошлины на ввоз в страну хлеба. Это открывало двери в Англию для дешёвого иностранного продовольствия, позволяя английским капиталистам сокращать издержки на воспроизводство рабочей силы и ещё более удешевлять свои промышленные изделия. Теперь оставалось только замкнуть дугу «свободной торговли», открыв рынки других стран для английских фабрикатов, чтобы превратить мир в подобие спрута с присосками-щупальцами на всех континентах и головой и желудком в Лондоне. В 1839-1842 гг. и в 1856-1860 гг. англичане вместе с французами совершили агрессию против Китая под названием «опиумных войн», единственной целью которых было вскрытие китайского рынка для европейских товаров и навязывание Китаю неограниченной «свободы торговли».
Думается, едва ли вызовет удивление то, что старый фритредер Н. И. Тургенев выступил горячим поклонником английского империализма и колониализма: «Разве все просвещенные правительства не должны были бы не только желать успеха, но и по возможности помогать действиям англичан в Китае и даже восточной Индии? – вопрошал он. – Не станем забывать, что, стремясь к приобретению новых рынков сбыта, англичане – может быть, и сами того не желая, – продвигают вперёд цивилизацию. Проникая туда, где ещё не бывали европейцы, они прокладывают путь, который когда-нибудь станет доступным всему миру. Подчиняя себе индусов и китайцев, они принуждают их войти в сообщество народов»[40].
Сам собой возникал вопрос: а не приобщить ли и Россию к семье цивилизованных народов подобным же образом? Сказано – сделано. В 1853 г. Англия в союзе с Францией, Сардинией и Османской империей развязывает против России Крымскую войну. В учебниках истории обычно пишут, что причиной войны стал спор между православной и католической церквами о преимущественных правах на Святые места в Палестине, борьба за доминирование на Ближнем Востоке и Балканах. Это, конечно, правда, но не вся правда. Эта война была сродни опиумным войнам против Китая. Буржуазные демократии Запада вели эту войну ради того, чтобы взломать все протекционистские бастионы России, препятствовавшие захвату её рынков и природных богатств западным капиталом. Это не афишировалось, но ряд фактов говорит о том, что дело обстояло именно так. Например, в тексте мирного Парижского договора 30 марта 1856 г., заключённым между Россией и коалицией её противников, ни слова не говорится о палестинских Святых местах: они уже никого не интересовали. Один французский дипломат с иронией отозвался о Парижском трактате: «Никак нельзя сообразить, ознакомившись с этим документом, кто же тут победитель, а кто побеждённый»[41]. Однако если потерпевшей поражение России были предложены сравнительно мягкие условия мира, то, значит, добивались от неё чего-то другого. Китай тоже не понёс серьёзных территориальных потерь в результате опиумных войн, однако они стали для него подлинной национальной катастрофой, открыв собой почти столетний период полуколониальной зависимости от Запада, кровавых междоусобиц, унижения и эксплуатации чужеземными капиталистами.
Как вскоре выяснилось, за кулисами Парижского конгресса русские делегаты во главе с князем А. Ф. Орловым (1786–1862) имели неофициальные контакты с представителями западной политической и финансовой элиты, в ходе которых те потребовали от них «демократизации» и «либерализации» России, отмены «рабства», открытия её цивилизованному миру, приобщения к европейским ценностям, демилитаризации, ну и – lost but not least – допущения на российский рынок западного бизнеса. В общем, того же самого, чего требовали от Горбачёва в Рейкьявике и на Мальте.
Выполнение этой программы последовало довольно быстро. В 1857 г. Россией был принят новый таможенный тариф, понижавший ввозные пошлины в десятки раз и фактически открывавший российский рынок для беспрепятственного завоевания западными производителями. Н. И. Тургенев мог удовлетворённо поглаживать своё эмигрантское брюшко (а он обязательно должен был отъесть к тому времени брюшко, так как все 33 года пребывания за границей жил припеваючи, исправно получая из России доходы от своих крепостных крестьян). Сбылись его фритредерские мечты!
В России с 1856 г. начались «оттепель» и «гласность» (термины, бывшие тогда в большом ходу). Печать получила невиданную ранее свободу для обличения проклятого прошлого, для критики крепостнического рабства и деспотического государства, не дающих развернуться бодрому движению народа к экономическому процветанию. Желая всемерно способствовать таковому движению, известный русский предприниматель В. А. Кокорев обратился в правительство с предложением построить несколько железных линий. Предложение Кокорева выглядело крайне заманчиво: постройка стратегически и коммерчески важных путей велась бы на русские частные капиталы и не стоила бы правительству ни копейки. Однако из разговора с главноуправляющим путями сообщений К. В. Чевкиным Кокорев с удивлением узнал, что у правительства уже есть обязательства перед крупнейшим французским банком того времени Société Générale du Crédit Mobilier: «Ничего не могу сделать, мой миленький, – сказал Чевкин, – потому что дело с французами облажено и условлено в Париже князем Орловым во время заключения мира»[42].
В результате именно созданная в январе 1857 г. французскими и английскими капиталистами акционерная компания «Главное Общество российских железных дорог» получила от правительства наиболее выгодные контракты на строительство железнодорожных линий в России.
В августе 1856 г. на коронационных торжествах в Москве Александр II впервые публично объявил, что пора отменить крепостное право сверху, а не то его начнут отменять снизу. И процесс пошёл. В январе1857 г. был образован Секретный (позднее переименованный в Главный) комитет «по устройству быта помещичьих крестьян». В конце1857 г. организуются губернские дворянские комитеты для выработки предложений об условиях освобождения крепостных. Эти предложения и проекты стекались в созданные при Главном комитете Редакционные комиссии, задачей которых являлось сведение воедино поступающих проектов и выработка окончательного варианта законодательного акта об отмене крепостного права.
Пока в комиссиях и комитетах кипела работа, «среди крестьян шёл слух, что Наполеон III при заключении мира после Севастопольской войны потребовал от Александра II дать волю». П. А. Кропоткин (1842–1921), в воспоминаниях которого приводится этот любопытный факт, поначалу счёл такие слухи вздором. Но много лет спустя, будучи в эмиграции во Франции, Кропоткин услышал от хорошо информированных тамошних людей подтверждение того, что на российское руководство оказывалось давление с целью понудить к быстрейшей «либерализации» России. Как пишет Кропоткин, «по заключении Парижского мира в мае 1856 г. Наполеон III предложил, чтобы в Париже происходили “разговоры” между представителями держав об общем положении дел в Европе. Докладчиком был известный в то время экономист министр Воловский, и он, несомненно, говорил о крепостном праве и о том, что Россия не будет считаться вполне европейской державой, пока крепостное право не будет уничтожено»[43]. Так же, вероятно, Гельмут Коль и Маргарет Тэтчер объясняли Горбачёву, что пока в СССР сохраняется плановая экономика и общенародная собственность на средства производства, ему никогда не войти в семью «цивилизованных народов.
Другой русский эмигрант, П. В. Долгоруков, свидетельствует, что брат императора Александра II, великий князь Константин Николаевич (1827–1892), проведя длительное время в поездках по европейским столицам и имея множество встреч с представителями западной элиты, по возвращении из-за границы в конце 1857 г., «убедил государя решительно приступить к упразднению крепостного состояния». И сам «государь в этот год два раза ездил за границу; разговаривал с разными людьми, и почти все убедительно советовали ему отменить крепостное состояние». Долгоруков приводит и ещё один знаменательный факт, прекрасно передающий атмосферу, в которой осуществлялась «освободительная» реформа. Князь А. Ф. Орлов, заключивший Парижский мир и назначенный Александром II в 1856 г. председателем Государственного Совета и Комитета министров, как только в России началась «оттепель» и «гласность» и занялась «заря свободы», поспешил своё огромное состояние в 600 тысяч рублей перевести в заграничные банки. Мало ли что: свобода свободой, а сало надо перепрятать. Разве не о свободе передвижения (и вывоза) капитала мечтала вся прогрессивная общественность в железных тисках самодержавия и крепостничества? И вот темницы рухнули… Причём, при запрете в России размена на золото, Орлов, пользуясь высоким служебным положением, принудил министра финансов выдать ему из казны всю названную сумму в золотой монете[44]. Разве не красавец, не душка?
Такие же красавцы осуществляли перестройку и реформы в России в 1980–1990-х годах. Принесла ли «революция сверху» 1861 года какие-то другие плоды? Об этом разговор отдельный.
[1] Эйдельман Н. Я. «Революция сверху» в России. М., 1989. С. 25, 28.
[2] Заславская Т.И. О стратегии социального управления перестройкой // Иного не дано. М., 1988. С. 40.
[3] Кеннан Дж. Ф. Маркиз де Кюстин и его «Россия в 1839 г.». М., 2006. С. 122-123.
[4] Тютчев Ф. И. Полное собрание сочинений. Письма. В 6-ти томах. Т.3. М., 2003. С. 144-145.
[5] К. Н. Леонтьев – Вс. С. Соловьёву, 1 марта 1879 г., Оптина Пустынь // Леонтьев К. Н. Избранные письма (1854–1891). СПб., 1993. С. 230.
[6] Бакунин М. А. Избранные философские сочинения и письма. М., 1987. С. 459.
[7] См.: Штирнер Макс. Единственный и его собственность. Харьков, 1994. С. 144, 323-349.
[8] Фуко Мишель. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. М., 1996. С. 57.
[9] Не шутка. Поток фекалий выполняет важную объяснительную функцию в «шизоанализе» Делёза и Гваттари. Архетипична и метаморфоза деньги – фекалии, знакомая многим фольклорным традициям и популярная в психоаналитической литературе. Теперь сюда вплетаются и информационные потоки электронных СМИ.
[10] Пайпс Ричард. Россия при старом режиме. М., 1993. С. 18-19.
[11] Российское законодательство Х–ХХ веков. Т. 3. Акты Земских соборов. М., 1985. С. 200-202.
[15] Сталин И. В. Сочинения. Т. 13. М., 1951. С. 39.
[16] См. типичную в этом смысле западную книжку «о России»: Ранкур-Лаферрьер Даниэл. Рабская душа России. Проблемы нравственного мазохизма и культ страдания. М., 1996.
[17] Суворов А. В. Письма. М., 1987. С. 99, 104, 107-108, 539.
[18] Милов Л. В. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. М., 2003. С. 424-425, 428.
[19] Аксаков С. Т. Воспоминания об Александре Семёновиче Шишкове // Он же. Собрание сочинений в трёх томах. Т. 2. М., 1986. С. 269-270. Автор выражает благодарность Ю. М. Лощицу, указавшему на этот замечательный факт из русского крепостного быта.
[20] См., напр.: Александров В. А. Сельская община в России (XVII – начало XIX в.). М., 1976; Прокофьева Л. С. Крестьянская община в России во второй половине XVIII – первой половине XIX века (на материалах вотчин Шереметевых). Л., 1981.
[21] Статистико-хронологические данные заимствованы с сайта «Храмы России» (http://temples.ru/card.php?ID=14600).
[23] Фонвизин Д. И. Собрание сочинений. Т. 2. М.-Л., 1959. С. 460, 466, 485-486.
[24] Пушкин А. С. Путешествие из Москвы в Петербург // Он же. Избранное. М., 1980. С. 88.
[25] Российский архив (История Отечества в свидетельствах и документах XVIII–XX вв.). Вып. 6. М., 1995. С. 126-127.
[26] Сперанский М. М. Руководство к познанию законов. СПб., 2002. С. 240.
[27] Архив братьев Тургеневых. Вып. 5. Дневники и письма Николая Ивановича Тургенева за 1816–1824 гг. Т. 3. Пг., 1921. С. 107.
[28] Селюнин В. Истоки. Шмелёв Н. Авансы и долги. М., 1990. С. 418.
[29] Покровительство и защита высокопоставленных западноевропейских братьев-масонов предотвратило выдачу Н. И. Тургенева российскому правительству по делу декабристов (см.: Замойский Л. П. Масонство и глобализм. Невидимая империя. М., 2001. С. 182-183).
[30] Архив братьев Тургеневых. Вып. 3. Дневники Николая Ивановича Тургенева за 1811–1816 гг. Т. 2. СПб., 1913. С. 334.
[31] Тургенев Н. И. Россия и русские. М., 2001. С. 261-262.
[33] Такие эксперименты не могли дать корректных результатов, так как проводились на общей базе нерыночного крепостного хозяйства, в отдельных помещичьих имениях, изъятых из всего комплекса рыночно-капиталистической инфраструктуры. И после отмены крепостного права в 1861 г. помещики, несмотря на все полученные ими преференции, не увеличили в 2-3 раза свои доходы, а наоборот, начали стремительно разоряться. Точно так же и советские люди с переходом к рыночной экономике не получили по две «Волги» и не могли их получить, какие бы сказки им ни рассказывали либерманы, шмелёвы и заславские, ссылаясь на блестящие результаты отдельных хозрасчётных предприятий и кооперативов в 1960–1980-х гг.
[35] Из записок И. Д. Якушкина // Избранные социально-политические и философские произведения декабристов. Т. 1. М., 1951. С. 119.
[36] К истории освобождения крестьян И. Д. Якушкиным // Красный Архив. 1925. Т. 6 (13). С. 255.
[37] Тургенев Н. И. Опыт теории налогов. СПб., 1818. С. 94.
[38] Ален де Бенуа. Вперёд, к прекращению роста! Эколого-философский трактат. М., 2013. С. 98. Ален де Бенуа справедливо обращает внимание и на непоправимые экологические последствия бесконечного накопления капитала: «В период с 1950-х гг. до наших дней международная торговля выросла в 18 раз, а экономический рост побил все рекорды, известные с самых начал человеческой истории. Если бы такой рост механически порождал благосостояние, сегодня мы жили бы в раю, а это явно не так. Планета каждый день становится уродливее, беднее и однообразнее. Она превращается в гигантское хранилище мусора, в котором даже воздух становится буквально непригодным для дыхания» (Там же. С. 99).
[39] Поланьи Карл. Великая трансформация. СПб., 2002. С. 310/
