Выступление на XX Всемирном Соборе Русского Народа «Россия и Запад: диалог народов в поисках ответов на цивилизационные вызовы»
Есть мнение, что основные параметры проблемы «Россия и Запад» определил Р. Киплинг в «Балладе о Западе и Востоке». При этом киплинговский Восток (Индия) трактуется обычно именно как Россия, а противостояние между нею и Западом полагается незыблемым и извечным.
О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут,
Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный Господень суд.
(пер. Е. Г. Полонской)
Между тем диалог между Россией (Русью) и Западом (Западной Европой) начал развиваться задолго до появления чеканных строк киплинговской баллады, в первую очередь, на основе общего христианского вероисповедания. Разумеется, на развитие диалога не могло не повлиять разделение церквей (великая схизма) 1054 г. Но раскол не помешал династическим бракам (Анны Ярославны и короля Генриха I Французского в 1051 г., Владимира Мономаха и Гиды Уэсской, дочери последнего англосаксонского короля Англии Гарольда II, в 1074 г. и др.), а также (к неудовольствию греческих митрополитов) многочисленным смешанным бракам (только с польскими князьями — более двадцати) представителей древнерусской знати. Причем ни в одном из этих случаев не было зарегистрировано ничего похожего на «переход» из одного вероисповедания в другое. В Киеве продолжали действовать латинские монастыри вплоть до доминиканского монастыря (convent), основанного в 1228 г. Яцеком Одровонжем при давно существовавшем католическом храме Девы Марии. На землях, подвластных русским князьям (например, князьям полоцким), и с их разрешения нередко действовали латинские миссионеры (монахи-августинцы) и т. д. На Руси X-XI вв. звучала органная музыка, о чем свидетельствует одна из фресок Софии Киевской; колокола на Русь завозились в основном с Запада, где имели большее распространение, чем у греков и т. д.
Но особенно интенсивным было общение Руси с Западом на общей почве, если можно так выразиться, сакрального центра, средоточия средневековой христианской ойкумены – Святой Земли. Именно здесь, в полном противоречии с заявлением Киплинга о недвижимости («… с места они не сойдут») Запада и Востока, Запад в лице латинского крестоносного государства переместился на Ближний Восток, в Палестину (как тут не вспомнить гоголевские слова о средневековых «движущихся королевствах»), где встретился с гостями с «Востока», православной Руси. Но ведь разве не на Святой Земле «Небо с Землей» (Киплинг) соединились самым наглядным образом («приди и виждь») и навсегда запечатлелись в виде напоминания о вечносущем, стали «свидетельствами Бога на Земле», Пришествия в мир Христа Спасителя.
XII век – время расцвета древнерусского паломничества. Современные историки (А. В. Назаренко и др.) полагают, что главной предпосылкой такого расцвета как раз явилось наличие там и в то же самое время именно крестоносного государства. Определенных сведений о каких-либо политических контактах между ним и Русью не сохранилось, и тем замечательней отнюдь не малочисленные и разнообразные данные о русских паломничествах в Иерусалим.
Первое из них, паломничество супруги Владимира Мономаха Гиды Харальдовны, о которой уже говорилось, вообще совпало по времени с самим крестовым походом 1097‒1099 гг. И это не так уж странно, как может показаться на первый взгляд, ведь Гида издавна поддерживала тесные связи с Кёльном ‒ церковным центром Нижней Лотарингии, откуда происходили главные вожди Первого крестового похода ‒ нижнелотарингский герцог Готфрид Бульонский и его брат Балдуин (Бодуэн), впоследствии первый иерусалимский король (1100‒1118); еще один предводитель крестоносных войск ‒ Хуго, граф Вермандуа, младший сын французского короля Генриха I, сын Анны Ярославны (о которой также уже говорилось), был, ни много ни мало, двоюродным братом Владимира Мономаха. Так что вполне вероятно, что супруга князя Владимира в силу своей заинтересованности вполне могла иметь достоверные сведения об успехах крестоносцев на пути к Иерусалиму ‒ например, о взятии Антиохии летом1098 г. Это и позволило княгине в подходящий момент отправиться ‒ разумеется, в сопровождении значительной вооруженной свиты ‒ по дорогам, расчищенным крестоносцами. Не забудем, что о и самом факте паломничества Гиды нам известно благодаря кёльнскому источнику, который, кстати сказать, уверяет, что благочестивая Гида давно рвалась на Святую Землю, но ее сын, новгородский князь Мстислав (при котором она жила последние годы) упорно не отпускал мать в опасное путешествие ‒ еще одно свидетельство затрудненности паломничеств в последней четверти XI в., в период сельджукского владычества в Иерусалиме.
Сам же Мстислав, только что оправившийся после смертельного ранения на охоте медведем, был исцелен никем иным, как св. Пантелеимоном, чье имя было до той поры мало известно на Руси. Зато оно весьма почиталось в том же Кельне (т. е. на Западе), где ему был посвящен монастырь, благотворительницей которого была Гида.
Пожалуй, самым очевидным доказательством интенсивности контактов русских паломников с западным миром на Святой Земле может служить появление в древнерусском языке самого термина «паломник». «Хожение» игумена Даниила в начале XII в. его еще не знает; в этом значении как Даниил, так и его современники и предшественники (вспомним, например, «Житие преп. Феодосия Печерского», герой которого безуспешно пытается отправиться в паломничество на Святую Землю) пользуются словом «странник». Между тем слово «паломник», как доказали современные исследователи, заимствовано из латинского языка, причем не книжным, а изустным путем. При этом крайне показательно, что из всех славянских такое заимствование присуще только древнерусскому языку. Латинское слово, в свою очередь, происходит от palma – следствие существующего до сих пор обычая захватывать с собой пальмовую ветвь в знак совершенного паломничества (вспомним лермонтовское: «Скажи мне, ветка Палестины…»).
Словом, в XII столетии в Святой земле встретились и переплелись два мощных паломнических потока ‒ с латинского Запада и Руси, ибо «только достаточная частотность могла обеспечить ту интенсивность контакта, которая требовалась для инфильтрации термина «паломник» в повседневную речь» (А. В. Назаренко).
После сказанного не вызывает удивления еще один замечательный факт, характеризующий сложившиеся в то время отношения между русскими православными паломниками, с одной стороны, и их западными собратьями и латинскими властями на Святой Земле ‒ с другой. Несмотря на то, что паломничество было сугубо религиозным, церковным явлением, связанные с ним материалы практически не отражают межцерковной напряженности, которая налицо в XII в., особенно отчетливо ‒ с середины столетия, со времени Второго крестового похода1147 г. Ни Даниилово «Хожение», ни другие древнерусские тексты того времени не дают ощутить сколько-нибудь определенно выраженной неприязни к «латинству». Даниил говорит о короле Балдуине с неизменным почтением («муж благодетенъ и смиренъ велми»), а самое большее, что он позволяет себе в отношении «латиньстих попов» – легкая бытовая ирония над тем, как они во время литургии в церкви Воскресения «в велицем олтари начаша верещати свойскы». Можно вспомнить и вполне понятное удовлетворение русского паломника от того, что от Святого огня в Великую субботу «кандило… отъ всея Русьскыя земли», повешенное над Гробом Господним с согласия Балдуина, данного «со тщаниемъ и съ любовию», зажглось (как и две других православных лампады), а от «фряжских кандил» «ни едино же възгореся».
Приведем еще один характерный пример: сообщение из фрагментарно сохранившейся летописи (вероятно, второй половины XIV в.), в которой под1163 г. читаем: «Се ходиша из Великаго Новагорода от святой Софеи 40 муж калици ко граду Иерусалиму ко Гробу Господню. И Гроб Господень целоваша, и рада быша. И поидоша, вземше благословение у патриарха и святые мощи». Это известие историки не без оснований (перекличка налицо!) связывают со знаменитой былиной «Сорок калик со каликою», вошедшей в сборник «Древних российских стихотворений» Кирши Данилова и рассказывающей о паломниках, которые шли «ко городу Иерусалиму, // Святой святыне помолитися, // Господню гробу приложитися, // Во Ердань-реке искупатися, // Нетленной ризой утеретися». Но вот, что удивительно: «сорок калик» в процитированном выше летописном сообщении, покидая Иерусалим, берут благословение у патриарха (а патриарх-то – латинский!).
Однако вспомним о другой знаменитой русской паломнице, полоцкой княжне, преподобной Ефросинии (она посетила Святую Землю уже будучи игуменьей в 1160-1170-е гг.), которая скончалась в Иерусалиме и первоначально была похоронена в лавре Феодосия Великого (в русском монастыре Пресвятой Богородицы, основанном в эпоху господства в Палестине крестоносцев и, вероятно, прекратившим свое существование после захвата Иерусалима мусульманами). Сопоставим летописное известие о «сорока каликах» со словами, с которыми, согласно древнейшему «Житию преп. Евфросинии Полоцкой», русская сановная паломница обращается к латинскому патриарху: «Владыко святый, сотвори милость на мне, повели, да отворят ми ся врата Христова», т. е. те городские ворота, которыми, по преданию, некогда въехал в Иерусалим Христос и которые потому стояли запечатанными; патриарх исполнил просьбу, и Евфросиния вошла в город «по стопам» Спасителя.
Ставшая привычной для Новгорода XII в. паломническая связь со Святой землей принимала порой удивительные церковно-фольклорные формы. Вспомним «Повесть о путешествии Илии на бесе в Иерусалим», вошедшую в основную редакцию жития новгородского архиепископа св. Илии (в схиме – Иоанна) (1165–1186). Бес, опрометчиво явившийся смущать владыку в его келии, сам оказался в плену, будучи «запрещен» святым в умывальнике. В качестве условия освобождения Илия-Иоанн выдвигает бесу требование: «Сее нощи донеси мя из Великаго Новаграда в Иерусалим-град и постави мя у церкви, идеже Гроб Господень, и из Ерусалима-града сее же нощи – в келии моей, в нюже дерзнул еси внити». Конечно, сюжет о «заключенном бесе» был весьма популярен уже в византийской агиографии, а история «небесного» путешествия на «запрещенном бесе» дожила до «Ночи перед Рождеством»: только в гоголевской повести на место Иерусалима встал Санкт-Петербург, а вместо св. Илии-Иоанна беса оседлал кузнец Вакула. Но ведь не без причины этот легендарный сюжет применили именно к персоне архиепископа Илии-Иоанна. Современные историки полагают, что за чисто литературным колоритом «Повести о путешествии на бесе в Иерусалим» могут скрываться какие-то вполне реальные контакты новгородского владыки второй половина XII столетия со Святой землей – хотя бы как получателя святынь, доставленных в Новгород по его заказу. В этой связи указывают и на крест-мощевик XII в. новгородского происхождения, издревле хранившийся в ризнице кафедрального собора в саксонском городе Хильдесхайме. Энколпион содержал частички святынь из Палестины, отчего и получил в науке наименование «Иерусалимского креста»; на ободе он был украшен надписью: «Г(ОСПОДИ) ПОМОЗИ РАБУ СВОЕМУ ИЛИ[И] СТЯЖАВЪШЕМУ Х(РЬСТ)Ъ СИИ ВЪ СИИ ВѢКЪ И ВЪ БУДУЩИИ…». Богатство реликвии, равно как и ее приуроченность к Новгороду XII в. дали право первооткрывателю и позднейшим исследователям связать ее с именем архиепископа Илии-Иоанна.
В самом деле, XII в. стал не только временем, когда на Руси широко развернулось паломническое движение к святыням Палестины, которое попутно не могло миновать и священных реликвий Царьграда и в котором столь заметную роль играли новгородцы. Тогда, с одной стороны, вполне определилось своеобразное место Новгорода в политической системе Руси (новгородская «вольность в князьях»), а с другой ‒ приобрела прочные организационные формы международная торговля Новгорода по Балтике. Учреждение здесь сначала, в 1090-е годы, Готского, а затем, через столетие, и Немецкого торговых дворов, разумеется, подвело своеобразный итог предшествовавшего развития. Соединение трех названных факторов вполне могло пробудить среди новгородцев интерес к наиболее известным паломническим центрам Запада.
Эпиграфический источник, который может служить ярким подтверждением такому заключению, опубликован совсем недавно. На стене одной из церквей французского города Понса (на западном побережье, несколько севернее Бордо) обнаружено кириллическое граффито, палеографически довольно отчетливо датируемое 1160‒1180-ми годами: «Ивано ѱло Зав(и)довиче ида ко святому Иякову». Действительно, Понс расположен на одной из средневековых дорог (северной) к св. Иакову Компостельскому ‒ так называемой «Турской дороге» (viaTuronensis), которая из Парижа через Тур, Пуатье, Бордо и далее через Пиренеи вела в Галисию к гробнице св. Иакова. Топография надписи вполне соответствует ее содержанию еще и потому, что в Понсе известен средневековый странноприимный дом для паломников в Компостелу. Ввиду распространенности имени Завид в средневековом Новгороде издатели граффито предполагают в Иване Завидовиче новгородца. К тому же, именно новгородцу естественно было двигаться северным маршрутом ‒ прибыв по морю до западной оконечности Балтики (например, в Любек, куда так настойчиво приглашал русских, т.е. новгородских, купцов как раз в 1160-е годы саксонский герцог Генрих Лев, а в 1180-е ‒ германский император Фридрих Барбаросса), а затем по суше на юго-запад ‒ через Саксонию и Лотарингию на Париж.
Приведенных примеров, кажется, вполне достаточно, чтобы понять: перед лицом общего врага ‒ мусульман-«агарян» межконфессиональные противоречия между Киевской Русью и Западной Европой отступали на задний план, на передний же выдвигалась общехристианская солидарность. В подобной солидарности, вероятно, и следует искать основу для современного «диалога народов в поисках ответов на цивилизационные вызовы», путей взаимопонимания между Россией и Западом.
[*] Доклад выполнен в рамках работы над проектом «Русская литература путешествий в мировом историко-культурном контексте» при финансовой поддержке РГНФ (15-34-11069).
Профессор Виктор Гуминский
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
