Сургут по времени основания входит в десятку самых первых городов, построенных в Сибири московскими воеводами и сподвижниками Ермака.
Он всего на 8 лет моложе Тюмени и только 7 лет уступает Тобольску.
Он срублен через год или два после Пелыма и Берёзова, в один год с Тарой на Иртыше.
Если не брать в счёт Обский городок, просуществовавший всего-ничего и упразднённый как раз перед строительством Сургута, то, вместе с Тарой, Сургут делит пятое-шестое места в списке первенцев.
Имена этих первенцев можно бы — для лучшего запоминания – уместить в четырёхстопную ямбическую строку:
Тюмень, Тобольск, Пелым, Берёзов...
Помните ритмический строй «Евгения Онегина»?
Зима!.. Крестьянин, торжествуя…
Так и хочется созорничать:
К Сургуту проторяет путь.
И так далее.
Далее будут: Обдорск (1595), Нарым (1596), Мангазея (1601), Томск (1604)…
Вдохновенная стремительность освоения, действительно, сама просится в стихотворную строку. Именно таков был бодрый ритм русского первопроходческого эпоса.
Но на этих скоростях как бы не пронестись мимо Сургута и не пропустить одну важную подробность, касающуюся его основания. Вот она: ни в одном из ранних источников по истории города не сохранилось сведений о каких-либо кровавых потасовках между русскими новосёлами и местными остяками князя Бардака. Не случилось (или не запомнилось) боевых стычек и с князем Пегой Орды Воней, чьи владения находились на той же Оби несколько выше Сургута. Хотя известно, что подготовка к воинским столкновениям и с той, и с другой стороны велась. Но похоже, воеводы, присылаемые Москвой, на ту пору уже научились покорять, подъясачивать князьков и их людей «лаской, а не жесточью». Именно так предписывали им действовать в маловедомой Югре строгие государевы наказы. Иногда прибегали и к практике заложничества. Её, кстати, Русь позаимствовала у того же Востока. Ведь это сразу остужает пыл противной стороны, когда кого-нибудь из её родовитых строптивцев берут в плен, в «аманаты». При самом появлении своём в этих краях казаки полонили Урунка — сына князя Вони. И правитель Пегой Орды враз как-то сник. Не смог он теперь отважиться на решительные действия в отношении пришлых чужаков.
Ещё среди историков царской России не было единодушия по поводу того, как всё же определить смысл и качество русской устремлённости на восток. В советский период исследователи накалили температуру споров на эту тему до предела. Одни настаивали на самых жёстких оценках: «захват», «колонизация», «порабощение»… Даже — «военно-феодальный грабёж». Другие предлагали использовать более сдержанные формулировки: «присоединение», «приращение», «вхождение», «добровольное присоединение». Доказательства и та и другая стороны черпали из первых сибирских летописей, из переписки государевой канцелярии с воеводами, из жалоб с мест — от рядовых участников походов или от туземных князьков. Действительно, повседневная жизнь в первые века русского освоения Сибири давала повод для контрастных выводов.
Но даже историки, настроенные крайне резко по отношению к царскому режиму, как таковому, не могли оспорить одного: Москва последовательно пресекала местные злоупотребления, пресловутую «жесточь». Как это, скажем, случилось в самом начале XVII века, в пору сургутского воеводства Якова Барятинского, чье жестокое обращение с остяками московское правительство объявило «воровством». Власть предписывала своим посланцам обходиться с сибирскими народцами полюбовно, не прибегая без крайней нужды к оружию. Никто из новых историков не решился оспорить обобщение своего коллеги, сделавшего такое заключение: «Поход Ермака был первым и последним более или менее крупным военным предприятием русских в Сибири». Можно лишь добавить, что «первый и последний» поход назвать крупным как-то уж совсем неловко. У Ермака Тимофеевича под рукой было всего 540 бойцов.
А ведь его экспедиция — лишь пролог русского покорения Сибири. Получалось, что и он сам и его последователи покоряли не столько людей, сколько дикие пространства. Малолюдные или вовсе необжитые.
Стоит всё же остановиться более подробно на этом старом и добротном понятии «покорение». И вспомнить в связи с ним название знаменитой картины Василия Ивановича Сурикова «Покорение Ермаком Сибири». Казалось бы, что ещё в этом сюжете сегодня нуждается в толковании? Всё и так видно: сам тусклый день, нависший над беспощадным побоищем, над клубами порохового дыма, над тёмными роями стрел, дышит смертью. Но вот строки короткого стихотворения Велимира Хлебникова, написанного как раз под впечатлением суриковского полотна.
Мы, воины, во иный край уверовав,
Суровой ратью по лону вод текли.
Шеломы наши не сверкали серые,
Кольчуги тускло отражались в них.
Пищали вспыхнули огнём.
Мы знали, — верой и огнём
Рати серые согнём.
Моряной тихо веяло,
И, краше хитрых крас,
Над нами реял
Наш незлобивый тихий Спас.
Вот кого мы как-то проглядываем в картине яростного поединка! «Незлобивый тихий Спас»… Ведь не ради одной только этнографической точности художник поместил на полотне старую казачью хоругвь-икону. Его Спас, действительно, смотрит с полотнища на удивление незлобиво. Но присутствие его здесь напрямую соотносится с событиями покорения.
Вообще в русской речи само слово это — покорение – немалая загадка. Оно вдруг способно развернуться смыслами, прямо противоположными общепринятому. Ну, хотя бы так: «Вы меня покорили»… Или — «ваш покорный слуга»… Или – «покорный общему закону»… Целый спектр состояний: от добровольного смирения, мудрой самоукрощающейся воли – до обожания, сердечной тяги, любви!
Савва Есипов, первый летописец тобольский, говорит как о чём-то совершенно обыденном: «По взятии сибирском в 4 день прииде во град князец остяцкой Бояр со многими остяки и принесоша Ермаку и казакам многия дары, потом же и многия начаша приходити татаровя з женами и з детми и начаша жити в первых своих домех».
Значит, пришли вовсе не на руины, не на пепелище. Пришли как ни в чём не бывало. Будто вернулись домой с сенокоса. Или отрыбачив на дальних речных ямах. Не пряча ни жён своих, ни детей. Четыре дня всего прошло после лютой схватки под горой Чувашево, а такая удивительная невозмутимость, покорность «общему закону»!
Всё говорило в этом их мирном возвращении, что Кучум, отсевок чингисхановичей, им не люб. Что не ищут от него твердой защиты. Что ждут от новой власти большего милосердия, великодушия. И что готовы ради этого приносить свои дары, свой ясак, свой государев налог.
Да, это так: и на Тобол, и на Иртыш, и на Обь Русь пришла как сила покоряющая. Но она покоряла Сибирь двояко: не только (и даже не столько военным принуждением), сколько властью политического охранительного великодушия, хозяйского пригляда, гражданского, общего для всех и потому примиряющего всех закона. Покоряла, наконец, мудростью своего уже многовекового на ту пору мирного общения с ближайшими соседями, многие их которых и соседями осознавать себя перестали, посчитав за честь быть русскими.
Второе покорение
Человек, приезжающий в Сургут сегодня, видит в облике города промежуточные итоги уже второго по счёту покорения Сибири. Покорения, чьим автором изначально была советская эпоха. Сколько бы ни писали об этом событии журналисты, сколько бы ни предлагалось нам для запоминания впечатляющих цифр, но глаза новичка-невежды, спросонья промытые водой из вагонного умывальника, скажут ему о невиданной битве с природой куда больше. Вот он – тот самый, напоминающий какую-то колоссальную арфу, автомобильный вантовый мост через Обь. Вот они — те самые нефтекачалки, с каждым своим комариным наклоном высасывающие из глубин земли по стодолларовому глотку чёрной крови. А вот — на чистейшем приречном песочке – свалка искорёженного металлического хлама. Ну, не гора до неба, но при переплавке на пару танков хватило бы. Догадываешься, что горожане вряд ли с каким-то умыслом оставили подъездные пути к вокзалу неприбранными. Скорее всего, руки до этой ржави не дошли и не скоро дойдут. Сами-то привыкли, привыкнет и новичок…
Я не знаю, привозили ли сюда в составе какой-нибудь писательской делегации прекрасного нашего поэта Николая Ивановича Тряпкина, но почему-то кажется: именно эти виды внушили ему горькие, со зловещинкой, строки, написанные ещё в 1970 году:
Знакомое поле, а в поле – траншеи да рвы,
Засохшая глина да куст полумёртвой травы.
Разбросаны трубы. Да вышки. Да снова – быльё.
Знакомое поле – моё и совсем не моё.
Усни, моя горечь, и память мою не тревожь.
Пускай тут склонялась, как лебедь, высокая рожь.
Пускай тут звенели овсы и гуляли стада.
Усни, моя горечь. Пусть вечная льётся вода.
Железное поле. Железный и праведный час.
Железные травы звенят под ногами у нас.
Железные своды над нами гудят на весу.
Железное поле. А поле – в железном лесу.
Засохшая глина. Смола. Да забытый бурав.
Огромные трубы лежат у глубоких канав.
Знакомые травы куда-то ушли в никуда.
А сверху над нами густые гудят провода…
Уже хотел прервать цитату из его «Знакомого поля». Но тут же спохватился. Нет, это стихотворение нужно читать полностью и эту сгустившуюся в нем «железную горечь» русскому человеку нужно испить до конца.
Проснись, моё сердце, и слушай великий хорал.
Пусть вечное Время гудит у безвестных начал.
Пускай пролетает Другое вослед за Другим,
А мы с тобой только травинки под ветром таким.
А мы с тобой только поверим в Рожденье и Рост
И руки свои приготовим для новых борозд.
И пусть залепечет над нами другая лоза,
А мы только вечному Солнцу посмотрим в глаза.
Знакомое поле. А в поле – траншеи да рвы.
Железные сосны вершиной во мгле синевы.
Железные своды над нами гудят на весу…
И песня моя не пропала в железном лесу.
Конечно, в этих строках — не только картина Западно-Сибирской равнины в пору штурма её недр. Это и картина человеческой души, сократившейся до размеров травного стебля при виде полчищ техники, брошенных на покорение природы. Такое состояние оторопи, наверняка, навещало хотя бы изредка душу каждого, кто в той битве так или иначе участвовал. Или просто наблюдал за ней из окна поезда. Слишком всем знакомое поле сражения.
Но кто теперь в праве упрекать тогдашних победителей? Уж, по крайней мере не тот, кто пользуется в городском своём или сельском жилье газовой плитой, а по делам ездит на собственном автомобиле или на городском автобусе.
Кто оспорит героизм тех людей? Разве они не мёрзли в балках, не кормили своей кровью мошку, не тонули вместе со своими бульдозерами в васьюганских топях? И кто докажет, что всё это делалось ими только ради чинов, наград и денежных коэффициентов?
Событие состоялось. Даже об экологическом уроне говорить теперь приходится выборочно. Многие изъяны по ходу дела давно или недавно подправлены. Тысячи факелов больше не обогревают небо. Не торчат там и сям над лесами оставленные за ненадобностью буровые вышки. Леса, мхи и травы кое-как позаботились, чтобы залатать глубокие раны. Свалки? Если не человек, то те же самые природные стихии доберутся и до свалок. Пережуют, изотрут в прах, завеют песками.
Между тем, поднялись среди лесов и тундр щеголеватые города победителей. На месте старых, как Сургут, или на пустом месте. Возникла ни на что не похожая цивилизация западно-сибирских городов-триумфаторов, с железными дорогами, которые с большим запозданием обозначились на картах. С автотрассами, современными аэродромами. С компрессорными станциями вдоль трубопроводов. С электролиниями, дорогими отелями, образцовыми библиотеками, суперсовременными музейными комплексами. С новенькими православными храмами, кирпичными и деревянными. Ну, и с культовыми заведениями для иных конфессий, адепты которых страстно желают слышать пульс утекающего на их родной Запад газа.
Тысячи семей в том же Сургуте проживают во вполне приличном – не только по сибирским меркам – жилье. Можно только порадоваться за людей, которые в зимнюю пору больше не страдают от лютых стуж, ведь их быт не уступает по многим показателям московским стандартам.
Но, проезжая или проходя по сургутским проспектам и улицам, оглядывая панораму города со смотровых площадок здешних льдисто-синих «небоскрёбов», то и дело задаёшься вопросом: а где же они – эти сургутские четыре с лишним века? Только в музейных залах? Только в путеводителях?
История будто исчезла отсюда за полной ненадобностью. Со старым деревянным Сургутом здесь боролись, догадываешься, так же рьяно, как с лесами и болотами. И теперь на многих лицах читаешь недоумение. Если не раскаяние. А надо ли было так уж разгоняться?
Одному моему знакомому, рассмотревшему город более подробно, чем это удалось мне, Сургут напомнил воинский лагерь. Или бетонную крепость, поставленную для охраны отвоёванного у природы добра. Мне осталось лишь согласиться. Ведь при его словах я тут же вспомнил угрюмоватые серые грани железнодорожного вокзала, похожего на неприступный дот.
Но сургутский вокзал – не один такой на здешней равнине. То была эстетика целой эпохи, считавшей долгом укрощать и усмирять природу с помощью больших бетонных символов и предостережений: а ну, кто сунется? И новые западно-сибирские города все как на подбор – кареобразны и шеренгообразны в поступи своих крупноблочных массивов.
И это событие состоялось. Его нужно принять как данность. Значит, иначе было нельзя, иначе было некогда.
Иное дело, что как данность нужно будет принять и то отдалённое (или не очень отдалённое?) будущее, когда и этих бетонных кварталов и микрорайонов не станет, как не стало в одночасье сургутской деревянной старины. История всё же не забывает расплачиваться за нанесенные ей обиды.
Для обозначения такой перспективы разве нужно быть чревовещателем или дипломированным футурологом? Достаточно послушать геологов и добытчиков здешних нефте-газовых залежей. Некоторые ещё недавно знаменитые месторождения сильно или почти истощены. Причём, количественно этот список пополняется быстрее, чем предсказывали долговременные прогнозы. Дело не только в том, что недра не бездонны. Свои сюрпризы преподносят газовые и нефтяные «бароны» Сибири, наловчившиеся выжимать из глубин только то, что даётся с наименьшими затратами, и забрасывать скважины, за которыми нужен более внимательный и дорогостоящий уход. А всякая заброшенная вещь, всякая запущенная работа, если и возобновляется когда-нибудь, то с неимоверно большим приложением сил и средств.
Можно без преувеличения сказать: Сибирь ещё не знавала такого хищнического натиска на свои подземные да и наземные сокровища, какой откровенно и даже нагло обозначился после распада СССР, в котором царила плановая экономика и государственная монополия на природные богатства. Социалистическое покорение природы на этих пространствах, при всей его самонадеянности и неряшливой жадности, носило всё-таки старинный ясачный характер. Газово-нефтяной «ясак» обслуживал по преимуществу страну и свой лагерь, их запросы и нужды. Нынешние доходы России на душу населения от утекающего в трубу на сторону западно-сибирского сырья, как ими ни похваляйся, оскорбительно несопоставимы с барышами узкого круга домашних и иноземных магнатов.
Но получилось так, что от советских покорителей сибирских недр, людей в большинстве своём наивно и романтически настроенных, с какой-то поразительной ловкостью, природа которой ещё изучается, эстафета была вручена именно этим господам, домашним и иноземным.
Так что второе по счёту покорение Сибири продолжается — и оно, по своему замаху и загрёбу, всё в меньшей степени исходит от Москвы и всё в меньшей мере ею контролируется и используется для нужд России.
А в-третьих?
При такой перспективе не нужно много фантазировать на тему: кто кого здесь покорит? Все самые худшие из уже известных нам приёмов насилия над естеством земли будут применены и, конечно же, в кратчайшие сроки. Как только опустошат недра, как сон, как утренний туман развеются, исчезнут города-добытчики, со всеми своими компрессорными станциями, нефте-химическими комбинатами, аэропортами, международного класса отелями, ночными клубами, игорными домам и музеями под открытым небом. Не переключатся же враз сотни тысяч их обитателей на промышленный сбор кедрового ореха, брусники, морошки и грибов. Или на восстановление коровьих и оленьих стад, конских табунов, лесной фауны, речных и озёрных богатств.
Кое-как, очень медленно залатав раны, нанесённые глобальным нашествием, здешняя природа сама, уже без участия сбежавших невесть куда горожан, позаботится о своих кедрачах, оленях и лосях, клюквенных мшаниках, мальках стерляди, хариуса и тайменя. По привычке заядлые браконьеры из бывших баронов ещё будут прилетать сюда для всесезонных отстрелов и уловов. Но и эти банды быстро утомятся неприглядностью ими же осквернённых пейзажей.
Таким, в общих чертах, может выглядеть великое Приобье на исходе Второго покорения — в его цинично-хищнической, и по сути своей глобалистско-оккупационной фазе.
И всё же: «Пускай пролетает Другое вослед за Другим…»
Потому что возможен — и не завтра, а сейчас же, сегодня — ещё один путь: возврат к лучшему опыту многовекового русского освоения Сибири. Он ведь хорошо известен: «Не жесточью, но лаской». Такой путь надолго продлит сроки усвоения энергетических богатств этой натерпевшейся земли. Благо, неспешность и рачительность всегда свойственны поступкам настоящего хозяина в своём дому. А когда и эти продлённые сроки всё же истекут, наверняка уже будут освоены более чистые и безопасные для человека средства его жизнеобеспечения. И тогда Сибирь, как и вся Россия, перестанет скапливаться в разбухших городах. Начнётся радостный и повсеместный исход на землю – поближе к тем же коровам и лошадям, рыбам и травам, о которых так прекрасно, с таким знанием и любовью повествует на страницах нашего альманаха коренной сургутянин Александр Кузнецов, подлинный русский Покоритель Сибири.
Юрий Лощиц
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
