А.П.Чехов Еще при жесточайшем противостоянии двух миров в не столь уж давнем прошлом наш тогдашний противник Аллен Даллес, главный американский разведчик, умный и осведомленный, прогнозировал: «Мы бросим все, что имеем, все золото, всю материальную мощь и ресурсы на оболванивание и одурачивание людей. Человеческий мозг, сознание людей способны к изменению. Посеяв там хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить. Как? Мы найдем своих единомышленников, своих помощников и союзников в самой России. Эпизод за эпизодом будет разыгрываться трагедия гибели самого непокорного на земле народа, окончательного, необратимого угасания его самосознания».

Жизнь оказалась страшнее и драматичнее этого, как, видимо, казалось автору, победительного прогноза. У палки, как всегда, выскочило два конца.

Так выяснилось, что сеющие хаос бурю в пустыне вынуждены подчас в ней же пожинать урожай: а уж какой в пустыне урожай. К тому же хаос оказался совсем не способным ограничиваться, локализоваться и управляться: на то он и хаос. А готовность умерщвлять одно из национальных самосознаний довольно быстро универсализировалась и приобрела характер трагедии всеобщей: уже даже не эпидемии, а пандемии, стремительно охватывающей все страны и континенты, имея в виду почти моментальную скорость распространения переносчиков заразы в виде современных СМИ.

Тем не менее, нельзя не признать глубины многих проницаний А.Даллеса.

Первое: трезвая оценка нашего народа как самого непокорного народа. На всей земле! Вопреки, кстати сказать, многим горьким, а часто и злорадным, демократическим воплям: от заточенного в Сибирь Чернышевского (с его формулой «нация рабов») через Ленина (одно время сочувственно эту формулу повторявшего) до уже прямо бьющегося в истерике современного литературного люда («русский народ – фикция – его не существует» – Ю.Нагибин).

Второе: сказано и о том, на чем основана эта непокорность. На национальном самосознании, которое поэтому, прежде всего и должно быть изменено, трансформировано и – в итоге – уничтожено.

А уже в наше время «единомышленники, помощники и союзники» - вольные и невольные – в самой России прямо провозгласили как главную задачу нашего общества смену его менталитета. Первый в длинной череде министров просвещения «эпохи перемен» стал здесь и первым таким «просветителем». Вскоре, правда, и министерство просвещения похерили: ведь следовало ту же молодежь уже не просвещать, а образовывать, вернее, преобразовывать. Процесс образования «образованцев» получал в результате стройное логическое завершение.

Третье: Даллесом сказано – сильно и справедливо – и о том, что уничтожение такого самосознания есть не что иное, как трагедия – грандиозная по своему масштабу – вероятно, по масштабу всего человечества. По сути – явный пролог, да уже и аналог, к таким трагедиям для немцев и французов, татар и евреев, американцев и арабов…

И, наконец: трагедия эта должна быть явлена, - а она явлена, - не как разовое, обрушительное, но потому же могущее встряхивать и пробуждать действо, а как постепенно приручающее и усыпляющее медленное действие: «эпизод за эпизодом». Недавно один из видных деятелей нашей культуры сказал, что достаточно включить телевизор, чтобы сразу убедиться в том, как мы пали. Вот так: эпизод за эпизодом.

Менее всего следовало бы наш национально-общественный менталитет приукрашивать, тем более идеализировать в том духе, что де на самом-то деле народ наш только терпеливый, трудолюбивый, христолюбивый и так далее и тому подобное.

Иконопись в нем действительно всегда была, но и свинописи хватало. Иконопись сквозь свинопись – положение – и именно в этих формулах – осознано ещё в начале прошлого, то есть двадцатого, века. (Другое дело – охотники изъять первое и уже тем увеличить второе).

В пору долгожданного пробуждения в его конце на первый план вышли отчетливые национально-общественные типы. Ведь что ни говорить, русское национальное начало в полном соответствии с господствовавшей целые десятилетия идеологией и бюрократической дрессировкой было подавлено более иных. На властных верхах, может быть, и сильнее всего: там идеологические и бюрократические стихии должны были, пусть даже декорационно, проявляться особенно явственно. И хотя там тоже были разные люди – умные и не очень, честные и не очень, добрые и не очень – одного от другого, кроме чисто внешних примет, даже лично отличить было нельзя. Не говоря уже – национально. Да и у вырвавшегося вперед лидера оттепельной, но довольно-таки слякотной поры, лишь поверхностный взгляд мог принять за национальные черты то, что было набором обычного хамства, природного ума в сочетании с мужицкой хитростью и ничем не ограниченной властной бесцеремонности, крепко поддержанной подчас почти детской непосредственностью и часто темным невежеством.

Первый отчетливо национальный тип выразивший одну из ярчайших наших общенациональных особенностей и уже потому выделившийся, пришел лишь с перетряской, над характером и возможными последствиями которой общественное легкомыслие и нетерпение тогда ещё не очень задумывались.

Какой же тип и какие особенности?

Тот, которому давно наше национальное самосознание, в этом случае проявившееся в Гоголе, поставило диагноз. Тот, к которому мы в нашей общей маниловщине так радостно устремились. Вспомним: «На взгляд он был человек видный, черты были не лишены приятности <…> В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: «Какой приятный и добрый человек!» В следующую затем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: «черт знает что такое!» И отойдешь подальше; если ж не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную».

Вот так и страна целая сначала сказала: «Какой приятный и добрый человек!» Потом ничего не сказала. А затем сказала: «черт знает, что такое» и отошла подальше. Вспомним: «Иногда, глядя с крыльца на дом и на пруд, говорил он о том, как бы хорошо было, если бы вдруг от дома провести подземный ход или через пруд выстроить каменный мост, на котором были бы по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары». Никакой политики наведения мостов вам это не напоминает? А это: «жена его… впрочем, они были совершенно довольны друг другом». А вспомним, как сдавались души (а так же грады и веси) – «безынтересно», если вспомнить гоголевское слово. Еще и купчие брали на себя. Ещё и списки каёмочкой обводили и розовой ленточкой перевязывали. Это, если снова вспомнить провидца Гоголя.

А потом пришел другой и даже более яркий национальный герой, который – и снова собирая многие восторги – вобрал опять-таки общенациональные наши особенности, представшие уже и как мутация: Собакевич, Хлестаков и Ноздрёв в одном флаконе – нюхайте. И вдыхали родные ароматы до полного одурения.

Да, Гоголь не только поставил диагнозы, но дал и прогнозы. И не случайно. «Народ наш, – писал Федор Достоевский, - с беспощадной силой выставляет на вид свои недостатки и перед целым светом готов толковать о своих язвах, беспощадно бичевать самого себя… во имя негодующей любви к правде, истине… С какой, например, силой эта способность самоосуждения проявилась в Гоголе, Щедрине… Сила самоосуждения прежде всего – сила; она указывает на то, что в обществе есть ещё силы».

И Достоевский же: «Недаром заявили мы такую силу в самоосуждении, удивлявшем всех иностранцев. Они упрекали нас за это, называли нас безличными, людьми без отечества, не замечая, что способность отрешиться на время от почвы, чтобы трезвее и беспристрастнее взглянуть на себя, есть уже сама по себе признак величайшей особенности».

Впрочем, сила самоосуждения прямо связана не только с возможностью иногда от почвы отрешаться, но и со способностью никогда от неё не отрешиться. Именно на этой почве выросли такие многолетники, как «Капитанская дочка» и «Война и мир», «Тихий Дон» и «Матренин двор», «Привычное дело» и «Последний срок».

Как видим, на нашу маниловщину, ноздрёвщину и хлестаковщину нашелся Гоголь. Недаром в одной из своих сатир, обыгрывая персонажей русской классики, Салтыков-Щедрин вложил в уста потерпевшего от Чичикова Павла Афанасьевича Фамусова и обращенные к Молчалину слова: «увидишь… Алексей Степаныч, что явится человек, который за меня, невинно пострадавшего, злодею Чичикову отомстит!» «И точно, - заключает уже сам Молчалин, – слышим потом – Гоголь выискался! И как его, шельму, расписал! Читали, чай?»

Сейчас, однако, возникает опасность того, что с некоторыми нашими национальными особенностями, то есть Чичиковыми, Маниловыми и Собакевичами, мы все же останемся, но уже без «мстителя» Гоголя, то есть без национального самосознания. Почему?

Да потому, что наше национальное самосознание находит выражение прежде всего в языке, в слове. Недавно акцией «Народный диктант» «Российская газета» своевременно и острым приёмом привлекла внимание к вопросу о языке. Важно, однако, чтобы само по себе существенная проблема диктовок не отвлекла от насущнейшего дела всего нашего бытия. Ибо, ничуть не преувеличивая, следует сказать: с судьбой русского языка прямо связана судьба всего государства российского: «он один, как сказал Пушкин, остаётся неприкосновенной собственностью несчастного нашего отечества».

Нужно учитывать, однако, что ныне само понятие язык сузилось чуть ли не до умения более или менее грамотно писать и говорить и – соответственно – только до задач хорошего школьного преподавания, правильных телевизионных произнесений и педантичных корректорских забот – вещей самих по себе, конечно, важных.

Ушло или ослабло представление об изначальной сакральной природе слова. Ведь ставшее у нас почти житейской поговоркой «В начале было слово» в Евангельском послании означает Господа: «И Слово было у Бога. И Слово было Бог».

Недаром в большей или меньшей мере высокий священный смысл Слова закреплялся в нашей истории: и в жизни духа («Слово о законе и благодати»), и в молении о милости («Слово Даниила Заточника») и в ратоборстве («Слово о полку Игореве»).

К тому же именно в слове объединились собственно язык и литература. Потому и в школе – учитель словесности: в известном смысле главный учитель главного предмета. Сейчас крупнейшие математики наряду со своим, естественно, предметом неизменно называют главным именно язык и литературу.

Все остальное – производное. Но об этом чуть ниже.

К счастью, в ходе нынешних преобразований в Российской Академии наук сохранено самостоятельное отделение математики. Но, как минимум, спорна ликвидация в качестве самостоятельного ОЛЯ (Отделения литературы и языка) которое многие годы вообще существовало как целая Российская Академия (её-то членом и был Пушкин, ею произведен знаменитый Академический словарь) и лишь в начале 40-х годов XIX веке вошла в состав Академии наук в качестве её II отделения – ныне ОЛЯ.

Воцарившиеся общая вседозволенность и безответственность привели к вседозволенности и безответственности в обращении со словом.

Потому же так важно сейчас восстановление самого этого понятия норма, языковая норма. И здесь сам Лев Толстой отнюдь не воплощенное правило. Ни Чехов, ни Гончаров. Ни даже Пушкин, впрочем, гордившийся тем, что почти не допускал ошибок. «Хоть и заглядывал я встарь в Академический словарь», – шутливо обозначил свой безусловный языковой педантизм сам поэт.

В чем же дело?

Когда-то известный критик А.В.Дружинин обратил характерный упрек Льву Толстому: «Вы сильно безграмотны, иногда безграмотностью новводителя и сильного поэта, иногда же безграмотностью офицера, пишущего товарищу и сидящего в каком-нибудь блиндаже».

Язык нормально развивается, если он нормативен. Но если он живет нормально, то нормативность эта постоянно нарушается. С одной стороны, необходимой «безграмотностью» самого народа и часто как следствие «безграмотностью» великих новводителей и сильных поэтов, с другой – недопустимой обычной простой безграмотностью офицеров, сидящих в блиндаже, если уж воспользоваться словом Дружинина: офицер Лев Толстой сиживал в таких блиндажах.

Дело соответствующих институтов, прежде всего академических, отслеживать процесс, выявлять внутренние законы и закреплять их, так сказать, законодательно.

Институт русского языка Российской Академии наук и делает это свое дело: что-то более удачно, что-то – менее. А разве так не бывает в других науках – той же экономике и т.п. И ныне речь не идет о какой-то языковой реформе (понятно, что после известных «реформ» уже одно это слово повергает нас в смятение), а о ряде – иногда существенных уточнений.

Думаю, правда, что пока с ними можно было бы повременить. Это прямо связано и с общей взметенной и ещё не осевшей мутью. И с особой ответственностью русского слова не только перед русским языком–народом, но и перед другими языками–народами, прежде всего перед народами России. И так называемого ближнего зарубежья. И в целом с положением русского языка, сейчас израненного. Так что – «не сыпь мне соль на рану».

Конечно, она еще болит, но уже понемногу и затягивается. Постепенно, но все больше вновь уясняется роль языка, объединяющего и стягивающего колоссальнейшее евразийское пространство. Это объективный процесс. Его можно сдержать и исказить, или усилить и выпрямить, но не остановить. Это дело и интерес не только русского, но и всех российских языков–народов. «И назовет меня всяк сущий в ней язык», - пророчил Пушкин. То есть, назовет «по всей Руси великой». И даже – во всем «подлунном мире». За всем этим стоит одна из величайших культур и величайших литератур мира, которая выводит в этот самый мир культуры и языки менее распространённые: Чингиз Айтматов, Расул Гамзатов, Мустай Карим – имена можно множить и множить.

Но именно потому, что Россия многонациональна, в ней должен быть единый и единственный государственный язык. Иначе действительно начнётся недопустимое деление на языки высшие и низшие. Это не Финляндия, например, с её государственным двуязычием (финским и шведским), а страна много- многонациональная. На одном Кавказе – десятки. А Поволжье? А Дальний Восток? А Север? Не очень трудно, хотя и очень страшно представить судьбу государства с полуторадесятками государственных языков. При всей официальности и самом энергичном изучении, развитии, продвижении, и поощрении всех языков в таком государстве государственный язык должен быть один. Пока что – русский язык. Кстати сказать, единственный мировой язык на этом пространстве. Вот какой по-настоящему всенародный диктант предстоит выдержать России. Повторюсь: в руках национального русского языка находится сейчас судьба всего многонационального Государства Российского. А уж для Пушкина это просто синонимы-залоги: «Все дόлжно творить в этой России и в этом русском языке».

Хорошо, что тревога уже разливается в обществе. Работает (наконец-то работает) Совет по русскому языку при правительстве. Характерно, как спохватились с юбилеем Даля (конечно, все дело в его словаре, а не в повестях Даля – Казака Луганского), причем «снизу»: до государственно-официальных акций дело, увы, не дошло. Разрабатывается закон о русском языке. Есть опасность, правда, что в качестве примера и образца может быть взят соблазняющий многих жесткий закон о родном языке, принятый во Франции. Дело в том, что французский закон отвечает особенностям французского языка и практике его применения, но не русского, во многом являющего противоположность французскому. Знаток обоих Александр Сергеевич Пушкин писал: «Русский язык переимчевый (!) и общежительный (!) в отношениях к другим языкам. Французский осторожный, пристрастный, неприязненный даже к языкам единоплеменным». И не свидетельство ли это — интернациональности как национальной (трудной, благодатной – увы – неблагодарной) особенности русского народа. Какими освежающими волнами приливали в Россию украинские стихии в пору могучих южнорусских влияний. Не обернётся ли омертвлениями для Украины изоляция от русских? Именно общежительность русского языка и позволила образовать то удивительное поэтическое общежитие, в котором поселились и Кулиев, и Зульфикаров, Кугультинов. Белорусский Василь Быков столько же русский, сколько русский и киргизский Чингиз Айтматов. И коль скоро у такого общежития разрушится фундамент, столь скоро оно будет расселено: может статься, уже и без права на мировую прописку.

Если не все, то многое решится в двух сферах: Первая образование, школа. С главным в ней предметом – литература. Почему главным? В свое время один из образованнейших русских людей Александр Сергеевич Пушкин сказал: «Чтение – вот лучшее учение». Лучшее, в частности потому, что помимо прочего, литература предмет синтезирующий. Именно через литературное чтение вливается поток многостороннего знания: история и география, мораль и право, психология и экономика… Кстати сказать, это и некая альтернатива бесконечно насаждаемой, выматывающей детей и поощряемой в ущерб фундаментальным дисциплинам многопредметности.

Та же «Мировая художественная культура» в своей пестроте и многообразии могущая быть предметом занятий в студиях, кружках и факультативах в качестве обязательного школьного предмета рождается или из заблуждения или из шарлатанства.

В XIX – XX веках свою изначально обозначенную могучую природу мировая литература по общемировому признанию более всего реализовала в русской литературе.

Постоянно вспоминаю один эпизод. Когда-то в самую тяжкую пору «реформ» я телевизионно попросил о помощи Пушкинскому Дому. Правда, тогда почти безответно. Но пришел один бедно одетый человек, принёс в конверте десять рублей. И когда я сказал, что не таких же, как он, я имел ввиду и возвратил ему эту десятку, он обрадовался. То есть он, бывший блокадник, эту десятку принес на русскую литературу, оторвав от себя.

Разговорились. Он рассказал, что разыскивает могилу погибшего в войну брата. Показал его последнее перед боем письмо, в котором тот пишет, что вот ночью он сидит в избе и читает «Горе от ума» (уж как оно к нему попало) и думает о стихе «Дым отечества» и о том, что завтра он идет в бой и, наверное, погибнет за отечество. И он погиб. За отечество. Да, эти люди убиты. Но не прокляты.

Лишив себя духовного человеческого содержания, может быть, мы убиты и не будем, но уж точно будем прокляты.

Ныне наступление на литературное образование приобретает устрашающие размеры. Один из авторов «Общей газеты» недавно назвал его крестовым походом против литературы. Уже можно свидетельствовать – походом победным.

Проводившиеся в минувшем году Организацией экономического сотрудничества и развития исследования качества школьного образования (прежде всего умения работать с текстом) и охватившие 32 страны показали: российские школьники разучились текст воспринимать. Они оказались на самых последних, рядом с Бразилией, местах. При подобных исследованиях 1990 года они ещё были на самых первых. Не выводит ли нас последовательное проведение «реформ» в этой части за рамки уже любых исследований? Вот уж истинно: что имеем, не храним…

Фаина Григорьевна Раневская однажды сказала: «Мне жаль иностранцев: у них нет Пушкина». А у нас есть Пушкин. И вообще много чего есть: вроде и не дураки, и образованность подхвачена и в закромах-недрах немало всего припасено, а между тем и иностранцы удивляются, да и сами дивимся всяческому непорядку. Не вызовет ли со временем общее недоумение и то, что мы, имея Пушкина, останемся в нашем безустройстве ещё и без Пушкина.

В будущей школе по реформаторским планам литературе предполагается отвести 2 часа, а первоначально хотели и вообще её упразднить, растворив в некоем предмете «Искусство». Забавный случай. Когда на последнем писательском пленуме я рассказал об этом, один из участников заявил, что двух часов вполне достаточно. Затем выяснилось, что он имел в виду 2 часа в день. А речь-то идет о двух часах в неделю. Во время войны таких часов было шесть. Сейчас – четыре. Новое сокращение фактически в два раза означит уничтожение литературы как предмета преподавания (главного!) и даже маленькое прибавление часов по собственно русскому языку (которого кое-где все же будет меньше английского) без литературы не даст ничего, а, может быть, и усугубит общее положение со словом.

А вот как выглядит оправдывающее такое положение объяснение министра образования.

«Опросили детей об их отношении к Достоевскому, Чехову. В вопроснике были позиции: «не знаю», «не читал», «не нравится» и т.д. 40 процентов опрошенных ответили по этим авторам: «Ненавижу!» Представляете?! Вот что получается, когда заставляют читать насильно».

Во-первых, есть и другая статистика, по которой литература все же остается любимым предметом, соответственно (по тому же самому) словесник – любимым учителем.

Во-вторых, литература есть обязательный учебный предмет, а не развлекательное чтиво. Требующий усилий, напряжения и ответственности. Странно было бы настаивать на отмене, например, математики только потому, что, скажем, пятьдесят или более процентов учеников её «ненавидят». А допросите-ка студентов «технарей» об их отношении к сопромату. Очевидно, о «ненависти» к нему заявит абсолютное большинство. Так, может быть, отменить этот предмет, чтобы не насиловать обучающееся юношество?

Государственный Совет во главе с президентом недаром и именно с государственных, а не с ведомственных позиций призвал к сдержанности и осторожности в реформе образования. И что же? Назвали не реформой, а модернизацией. Да хоть горшком назови, только в печь не сажай. Ведь спалить легко, возродить трудно, даже если удастся огонь залить.

Педагогическое дело – дело консервативное. И в этом его не только слабость, но и сила. Сейчас все чаще специалисты утверждают, что оказывается, старый учебник Л.В.Щербы по русскому языку все-таки перекрывает все новейшие учебники, и, кажется, пока мы бесшабашно предавались математическим экспериментам, умные израильтяне обучали алгебре по нашему хрестоматийному Киселеву. А уж в части литературного обучения велосипед давно изобретен и хорошо объезжен. Составные этого механизма достаточно просты и освоены и общей школой, и высшей школой и академической наукой.

Первое. Необходимое после предварительных литературных чтений преподавание в старших классах истории русской литературы. Именно в исторической последовательности. Пушкин недаром писал, что история для народа то же, что Библия для христианина. А Д.С.Лихачев справедливо отметил, что любой литературный памятник, будучи вынут из исторического контекста, пропадает на две трети.

Именно в русской литературе историческое взаимодействие и сцеплённость явлены как нигде.

Без Крылова не бы Грибоедова. В «Горе от ума» один из героев восклицает: «Ах басни! Смерть моя!» Сам Грибоедов должен был бы воскликнуть: «Ах, басни жизнь моя». В свое время Белинский процитировал из Крылова басню «Лисица и сурок» и то, что когда-то называли басенной моралью

Иной при месте так вздыхает,

Как будто рубль последний доживает.

И подлинно: весь город знает,

Что у него ни за собой,

Ни за женой, —

А смотришь, помаленьку

То домик выстроит, то купит деревеньку.

Теперь, как у него приход с расходом свесть,

Хоть по суду и не докажешь,

А как не согрешишь, не скажешь,

Что у него пушок на рыльце есть?

И спросил: много ли нужно переменить для того, чтобы эта вроде бы всего лишь басенная мораль прямо в бессмертное для нас «Горе от ума». Между тем в утробе этой «светской библии», как когда-то назвали «Горе от ума», уже шевелится ещё неведомый тогда самому Пушкину «Евгений Онегин» — «энциклопедия русской жизни». А в семейных хрониках «Капитанской дочки» уже конспектируются семейные хроники «Войны и мира».

Недаром великий немец Томас Манн особо указал на «преемственную связь, объединяющую ту удивительную семью великих умов, что зовется русской литературой».

Второе. Школьная литература в отличие от вузовских и академических освоений и изучений совокупного историко-литературного процесса, естественно, может и должна сосредоточиться только на классике, в том же XIX веке: Грибоедов, Пушкин, Лермонтов, Гоголь… – главных носителях национального самосознания. И на классике у самих этих классиков.

Неплохо бы почитать и «Бахчисарайский фонтан» и «Маленькие трагедии», но «Евгений Онегин» и «Капитанская дочка» обязательны. Хорошо бы знать «Вечера на хуторе близ Диканьки», и «Женитьбу», но «Ревизор» и «Мертвые души» – непременны. «Анна Каренина» - желательно, «Война и мир» - безусловно.

При всем том именно сейчас особое внимание следует уделить именно классике начала ХIХ века: оттуда растет новое русское слово, там наши главные национальные типы, оттуда идут наши основные нарицательные имена, там все эти Фамусовы, и Молчалины, Чичикова и Плюшкины, Коробочки и Хлестаковы. Там человек, который, по известному слову, всем дедушка – Иван Андреевич Крылов. Там наше все – Пушкин. И его произведение, которое мудрый Пришви назвал самой родиной – «Капитанская дочка».

Кстати сказать, та же русская классика есть широкие и распахнутые ворота для выхода в большой мир. И, конечно, прежде всего Пушкин, всемирность которого русское сознание ощутило задолго до Достоевского. «Какая мать, – писала в октября 1826 года княгиня Зинаида Волконская самому поэту, – зачала человека <…> кто сам то дикарь, то европеец, то Шекспир и Байрон, то Аруэт (т.е. Вольтер – Н.С.), то Анакреон, но всегда оставаясь русским».

А погостившие в Тригорском в пору михайловской ссылки Пушкина поэт Николай Языков вспоминал:

Заморской шапкою покрытый

Спеша в Тригорское один –

Вольтер и Гете и Расин –

Являлся Пушкин знаменитым

Да, Пушкин один был и Вольтер, и Гете, и Расин. И вообще во многом оказался для России школой мировой духовной жизни, своеобразной всемирной энциклопедией, вместившей Овидия и Анакреона, Шекспира и Гете, Шенье и Байрона, Саади и Гафиза. То есть учебником мировой художественной культуры.

Министр В.М.Филиппов абсолютно прав: необходимо остановить шквал разнокалиберных школьных учебников, поглощающих тьму денег – государственных и семейных. А рассматривать и пускать в дело такие учебники должна не комиссия (список членов ЛГ удалось опубликовать), вызывающая вопросы и сомнения и почему-то состоящая в существенной части из зав.кабинетами «мировой художественной культуры».

Такую комиссию должны образовать лучшие учителя-словесники, вузовская профессура и Академия наук.

Никогда еще, наверное, в нашей истории необходимость, насаждение, поддержка, пропаганда русского слова как литературы не были столь насущны и злободневны. Почему?

Да потому, что и наступление на школьную литературу лишь часть и следствие либо общего на неё наступления либо безответственности перед нею как главной хранительницей и первой носительницей национального самосознания.

Вот центральная большая газета цитирует стихи Некрасова на смерть Добролюбова «Какой светильник разума угас, какое сердце биться перестало» и отважно объявляет их обращенными к Белинскому. Газета левая и не худо бы вспомнить, что эти стихи Ленин взял эпиграфом (редкое для Ленина дело) к известной статье – некрологу об Энгельсе.

Другая не только массовая, но и официозная газета хрестоматийно известную надпись Жуковского на портрете-подарке Пушкину «Победителю ученику от побежденного учителя» отважно относит к Державину. Дальше – больше. Прославленный писатель Виктор Астафьев в характерной для него последние годы вещающей манере, говоря о полемике в литературе прошлого, восклицает: «А как схватывались Добролюбов с Белинским». Между тем Добролюбову было двенадцать лет, когда Белинский умер, да и начал он – восторженный последователь Белинского с псевдонима «Анастасий (греч. – воскресший) Белинский». Все это школьно. И все это можно не знать или забыть. Но тогда ведь иногда нужно и просто промолчать.

Хуже того. Наверное, после начала 90-х годов ХХ века не было ещё такого на русскую литературную классику наката: ерничество, цинизм, наплевательство. Что там Белинский, Некрасов. Только что во всероссийском литературном издании названный халтурщиком Лев Толстой. Да хоть бы и сам Пушкин. «Что же это за человек, если он 28 раз (?!) вызывал людей на дуэли. 28 раз хотел кого-то убить! Дантеса на века заклеймили. Но ведь тот прожил достойно, был сенатором. А Пушкин в Одессе стихи писал потрясающие, но тут же на каждом перекрестке рассказывал, что с Елизаветой Ксаверьевной вытворяет по ночам».

Откуда это? Какие двадцать восемь дуэлей? На каких перекрестках Пушкин рассказывал о Елизавете Ксаверьевне – одна из его глубоких и по сей день нераскрытых тайн? Кому? И это не пакостная книжонка, изготовленная в Миннеаполисе анонимом – якобы тайный дневник Пушкина (Сейчас этим «Пушкиным» завалены наши книжные магазины). Это в нашей хорошей и популярной газете. Это врач-психиатр и даже президент очередной (несть им сейчас числа) Академии. И уже почти не удивляют упреки, обращенные Льву Толстому современным писателем: «Ну опиши ты хоть раз, как Наташа Ростова пи5сает».

Конечно, в литературе всегда были и маргиналы и патологии. Гораздо более страшная патология однако, не в том, что такое написано, а в том, что такое многомиллионными тиражами напечатано. Впрочем этот наш писатель уже своими описаниями пuсания усиленно исправляет такие толстовские «огрехи».

Конечно, сейчас для отрицания русской литературы в России есть основания – гораздо более серьезные, чем душевная леность или дурной вкус. Другой великий Манн – Генрих недаром называл русскую литературу русской революцией до революции. И дело совсем не в том, что она якобы звала Русь к топору. Наоборот. За немногими, хотя и яркими, исключениями она всячески и вся — от Пушкина и Гоголя до Достоевского и Толстого – старалась от топора удержать и отвести («Не приведи Бог..»). Но она действительно была литературой решительного отрицания: не по отсутствию идеалов, а как раз в силу высочайших и пребывающих по сути, за историческим горизонтом. И прежде всего – отрицания буржуазного общества и буржуазности. Почти вся и всячески – от Пушкина и Гоголя до Достоевского и Толстого.

Не потому ли она, русская литературная классика, так привлекает весь мир и, кажется, особенно западный – буржуазный! Очевидно, и она, помимо прочего, помогает там каким-то коррективам и сдерживаниям, не позволяя и буржуазному обществу окончательно расчеловечиться.

Ведь у нас не соблюли даже провозглашенного первого правила такого буржуазного собственнического общества: его утверждение начали как раз с его отрицания. Чего стоит объявление, что первая задача нового нашего государства есть защита права собственности и собственников («священного»!), если оно начало именно с сокрушения этого принципа, сразу ограбив миллионы собственников. А в 1998 году – еще раз, наплевав именно на этот «священный» принцип.

Недаром один из лозунгов, под которым вышла на улицы Аргентина был: «Не позволим превратить Аргентину в Россию». Мы что? Спасемся заверениями, что Россия исчерпала лимит революций.

Как будто она его не исчерпала в феврале 1917 года. Да тогда многим казалось, что – до дна. А как потом снова зачерпнула. Как будто кто-то знает этот лимит. И как будто вообще революции совершаются по кем-то отпущенным лимитам. Речь сейчас идет, пожалуй, уже о большем, чем социализм, феодализм, капитализм… Под угрозой само существование общества, как общества человеческого. Неужели же только знаменитый шиворот, то есть диктатура, способен пинками и зуботычинами оттащить нас от пропасти.

Но потому же, что она, русская литературная классика, так или иначе, мешает у нас окончательному расчеловечиванию (культу насилия, власти чистогана, утверждению индивидуализма, разрушению общежития) она у нас приговорена к потеснению, к дискредитации, к выдавливанию и, наконец, к уничтожению. Характерно, что такая литература, да и литература в целом, прежде всего, была выброшена с наших телевизионных экранов, на которых она всегда занимала такое большое место, работая и на школу, и на издательское дело и на библиотеки.

Введение новых налогов на книжную издательскую практику поможет ее, уже не раз побывавшую в нокдауне, отправить, наконец, в глубокий нокаут да, может быть, и вообще навсегда удалить с ринга. Сам же такой ринг оставить только для телевизионных боев – без правил.

Когда-то Пушкин утверждал, что ничто, никакое правление не устоит против того, что он назвал «типографическим снарядом». Наш провидец и здесь точно определил суть называемого нами сокращением СМИ.

Сейчас таким снарядом является телевизионный снаряд Б.Березовский в свое время умно и успешно сыграл на опережение, овладев первым телеснарядом страны.

Слишком многое в него упирается. Оно может быть коварным союзником или честным оппонентом, задушевным другом или оголтелым врагом, охранителем или растлителем, спасателем общества или его убийцей.

Пока что у нас его определяют начала, недавно объявленные одним из ведущих теледеятелей: телевидение — коммерция, а я – циник. Сказано это в почти самодовольном ощущении силы, уже не нуждающейся даже в демагогии и лицемерии, впрочем, тоже достаточно циничном, когда, скажем, рождественскими вечерами называются бесовские радения: к счастью, бездарные.

Мы уже живем в условиях нового губительного тоталитаризма.

Можно не сомневаться в неуспехе любой позитивной демографической политики перед лицом тотального рекламного, печатного, школьного обучения тому, как не допустить детей или как от них избавиться. Ведь главное – ловля кайфа, а не, скажем, семья, от которой семейные телекартины сейчас хоть кого быстро отвадят.

Можно не сомневаться в успехе тотальной программы пивных насыщений для опять-таки ловли кайфа.

Можно не сомневаться в неуспехе любой антиуголовщины когда любая – особенно масштабная – уголовщина – давно разрешена, осенена и благословлена высшей и конечной в нашей жизни инстанцией – долларом: лучше всего нетрудовым.

Желание и даже возможность поприжать тот или иной канал ничего не изменит. Все они, за исключением некоторых политакцентов и отдельных передач, тотально мазаны одним миром. Конечно, где-то побольше пива, где-то – крови. А то, что культуру загнали в резервацию одного маломощного канальца, видимо, поняли как разрешение на бескультурье остальных. Да ведь за ними еще и могучие рейтинги: не менее могучие, чем за пьянкой или за наркотой.

Можно не сомневаться, что тотальное телеразрушение общества будет неизбежно продолжено, пока ему не будет противопоставлено мощное телеутверждение. Видимо, пока что его может осуществить только общественное и государственное телевидение. Именно общественное зависимое (от общества) телевидение. И независимое (от денег) государственное. Телевидение не политических услужений (которых, видимо, все же не избежать), а решающее стратегические задачи государственного обустройства. Прежде всего, в духовной жизни. Самый трезвый прагматизм должен, наконец, понять значение совсем не прагматичных факторов и явлений в человеческой жизни. Дай бог, чтобы этому отдали дань, если угодно, необходимый налог на сохранение общества, другие каналы.

Рейтинги – (особенно если они хоть мало-мальски правдивы – учитывать, конечно, нужно, но подчиняться им нельзя. И если, например, из девяностопроцентного рейтинга каких-нибудь тусовочных взаимоувенчаний можно будет оттянуть пять процентов к народному хору (такие изгнаны абсолютно) к народному или симфоническому оркестру к литературной, театральной или джазовой классике, то это уже следует считать победой. Может статься – эти–то пять процентов станут решающими на абсолютных весах истории.

Конечно, каждое поколение – и естественно – воспринимает свое время в его безусловности и конечности как первое и последнее. Но ныне, кажется, для нас, во всяком случае, и, во всяком случае, в нашей духовной жизни, счет и впрямь пошел на абсолютные меры: быть или не быть.

Вписываются наши судороги-реформы, «модернизациии» и «усовершенствования», во всяком случае в культуре и образовании, и в общий контекст наших отношений с иными мирами, прежде всего с тем, что, пусть суммарно и неточно, обозначают словом Запад.

Когда-то на Западе называли Россию отъезжим полем Запада. Действительно: вспомним Фиораванти и Солари, Фальконе и Растрелли, Дидло и Монферрана… Теперь она стала его отхожим местом.

Замечательный ленинградский – петербургский музыкант Юрий Хаттуевич Темирканов, хорошо и изнутри знающий культурную жизнь и здесь и там, сказал, что мы превратились в культурную помойку Запада. То есть стали свалкой культурных отходов. Боже сохрани от того, чтобы мы учились «премудрому у них незнанью иноземцев», если вспомнить знаменитый грибоедовский стих о китайцах. Тем более, что нынешний Китай – плохая для этого школа.

Дело в том, возьмем ли мы там доброе и отринем худое. Или наоборот. Угрожающие симптомы этого «наоборот», во всяком случае в культуре и образовании, налицо.

Спокойный уравновешенный, отнюдь и никогда не склонный к националистическому (впрочем и ни к какому) экстремизму Иван Александрович Гончаров писал, что «все народы должны прийти к общему идеалу человеческого конечного здания через национальность, то есть каждый народ должен положить в его закладку свои умственные и нравственные силы, свой капитал».

Во всемирную человеческую колонну мы можем влиться только одним путем: не растворяясь в ней, а сохранив свою самость. Или мы так, пусть трудно, но достойно, войдем в эту колонну. Или она, втаптывая, пройдет по нам, и «трагедия гибели самого непокорного на земле народа, окончательного, необратимого угасания его самосознания» будет завершена.

Директор ИРЛИ РАН (Пушкинского Дома), член-корреспондент РАН Скатов Н.Н.

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"